Зверь лютый. Книга 30. Канава

Пошёл ледоход на Днепре. Вмиг та сторона стала недоступной, на этой поднимающаяся вода натворила немало бед. Жители затопленных дворов на Подоле, потерявшие последнее, недограбленное войском, не сожжённое в пожарах, бежали ко мне и просились в холопы.

— Так нет более холопов.

— Так хоть куда! Хоть в собачки дворовые!

Принимали. Называли: "полон", "пленные", "принужденные переселенцы". А так-то... никакой разницы. Те же ошейники, те же работы. Только что продать нельзя, да казнить — не по "ндраву", а "по закону военного времени". Не ново, у меня всегда так.

Моя идея о раздроблении мятежных земель с прямым, государем, рассаживанием князей, естественно, была принята "в штыки". Хотя штыков здесь нет. Но упираться уже некому. Благочестник ушёл в молитвы, ездил по монастырям, прикладывался к иконам, истово постился.

Ропак радовался планируемому походу на Новгород. И тому, что его брата Рюрика поставили князем Псковским. А Овруч ушёл под Государя. Киевщина очищалась от уделов, Боголюбский рассылал по городам посадников.

Храброго удалось задвинуть в Юрьев. Городок, названный по крестному имени Ярослава Мудрого, достался тому вместе с приданым жены, Святой Ирины, от тестя, шведского короля. Называют его Дальним или Эстским. Позже, в РИ, назовут Дерптом или Тарту.

Место совершенно захолустное. Но то, что трое из братьев ростиславичей получают уделы рядом, в Новгородской земле, несколько их утешало. Да и Ропак, с моей подачи, сумел развернуть перед Храбрым "сияющие перспективы" славного воинского будущего на этом направлении.

Я хотел бы всунуть князей в Ладогу, Руссу, Новый Торг (Торжок), Мологу. Великие Луки уже сожжены, Усвяты — ещё село.

Тема... болезненная. Новгородцы каждый раз, когда им навязывают князей по городкам, возражают:

— Не, места бедные, князю там не прокормиться.

Мне это хорошо: князь жил бы не с земли, а с жалования государя. Но — некого.

На очередном княжьем совете случилась совершенно безобразная ссора между Мачечичем, Добреньким и Ярославом-братцем. Волынь делили. "Шкуру неубитого медведя". Это счастье, что их дружины очень невелики. Иначе бы перерезались.

Во Владимире-Волынском остались два сына покойного Жиздора, в Луцке — семейство самого "братца". Верховодит там довольно лихой парень: семнадцатилетний Ингварь, старший сын. И второй подрастает, Всеволод. Персонажи "Слова о полку":

"Ингварь и Всеволод и все три Мстиславича — не худого гнезда шестокрыльци! Не по праву побед расхитили себе владения! Где же ваши золотые шлемы, и копья польские, и щиты? Загородите Полю ворота своими острыми стрелами, за землю Русскую, за раны Игоря, храброго Святославича!".

В княжестве, кроме самого Владимира-Волынского, есть серьёзные города: Кременец, Луцк, Буск, Дорогобуж, Берестье, Белз, Червен, Шумск, Изяславль, Пересопница. Надо всех волынских оттуда, с наследственных владений, убрать, новых князей поставить. Кого?

Оставшихся там княжичей придётся, вероятно, выбивать. "Вероятно" — потому что непонятно. Гонцы с официальными письмами туда поскакали. Смысл простой: явиться к Боголюбскому, лично принести присягу, получить уделы из его рук, по его решению. Письма поехали и... с концами. Бездорожье. Или — отказ, мятеж?

Под этот поход началось формирование "государева войска".

Искандер даже с лица спал. Смотрит тупо, но гоняет беспощадно. Особенность: не допускать землячеств. Каждый десяток — люди из разных земель, десятниками и сотниками — суздальские и владимирские. Казарменное положение, государев корм, строевая.

Беда в том, что нормальной учебки не организовать: нет основы всякой армии — квалифицированного младшего командного состава, сержантов, капралов. Мечом-то махать мастера есть, а вот строй держать...

Факеншит! Специально для особо горячих: воинское обучение начинается с ухода за обувью. Я уже говорил, что здешние сапоги нужно каждые две недели ремонтировать? — Они все умеют. Латать сапоги. И не делают, ждут пока слуги или отроки дратвы наберут, да заштопают.

Блин. Мать. Едрить-колбасировать. Слов — нет. Дырка в твоём сапоге — твоя забота. Личная. Как и твои, лично кричащие под плетью, ягодицы.

— Ах-ах! Как же можно?! Героя! Воина! Гридня-рыцаря! Плетью!

— Воина? Нельзя. Поэтому он более не воин.

Одеться в сорок пять секунд до боеготового состояния — не умеет никто. Стоять — единицы, ходить в ногу — никто. Поворот строя... стадо баранов на выпасе. "На первый-второй рассчитайсь! Первый — шаг вперёд!" — световой день для каждой турмы. Хотя считать умеют все. И потом неделю повторять каждый день по получасу. "К лестницам бегом марш!" — двенадцать раз. Без доспехов. В доспехе и с индивидуальным оружием — ещё восемь. Теперь понятно, почему в "Святой Руси" почти нет взятий крепостей штурмами.

Пришлось из своих отдать. Они сначала десятников учат, потом те — отданных. Тоже... проблемы. Как может сорокалетний мужик, который много чего в жизни повидал, "с конца копья вскормлен", исполнять команду шестнадцатилетнего мальчишки "Бегом!", когда у него таких сопляков-сынов в доме своих уже штук несколько? А неисполнение приказа, даже в нынешних мирных, типа, условиях, наказывается... жёстко.

Искандер захлёбывался в строевой и боевой, и Боголюбский сделал "хитрый финт": назначил младшего, Глебушку, "наибольшим воеводой". Не начальником Искандеру, "наибольшему князю в войске государевом", а помощником. По хозяйственно-административной-политической части.

Тут сразу несколько аспектов. Увеличена "прочность системы": Искандер занят? — иди к Глебушке. А не к Андрею. С Глебушкой ругаться... просто непристойно. "Светлый ребёнок". Понятно, что опыта у него нет, но есть седобородый Вратибор. А княжеское корзно у мальчика есть, и хоть бы ты весь из себя герой и победитель, весь в славах давних и ранах боевых, но корзну поклонись.

Подозреваю, что таким образом Андрей отвлёк внимание сына от сватовства Иерусалимского. Не прямым запретом, а чувством ответственности: брату надо помочь, и новой игрушкой — государевым войском.

Лёд на Днепре снесло за неделю, и сразу же собрался Киевский купеческий караван.

Мы ругались и спорили, собирая караван государев, не хватало лодий и весел, того — нет, то — негожее... А эти помахали ручкой и покатились вниз. Пришлось поднимать своих, вместе с Перепёлкой и его переяславльцами переправляться через полноводный Днепр, гнать конями. Но караван мы перехватили на стоянке в Переяславле.

Дальше... я уже громил булгарский и клязьменский караваны. Здесь сходно с лодейками под ленточками из Цыбиной юбки. Только без лент. Все везут рабов. Что есть воровство противу государя: закон был объявлен на всех семи киевских торгах.

Перепёлка хотел "спустить на тормозах":

— Купцы же! Иноземцы же! Что там про нас говорить будут?!

Пофиг. Мои ребята дело знают чётко: мявкнул? — лёг. Опыт и навык есть. Мы и оглянуться не успели, как "возражунов" придавили. Кого прямо на месте положили, кого в колодки забили. Из девяносто шести лодеек право на проход получили пять. Которые остались поджидать митрополичий караван: таким составом Пороги не пройти, убьют.

Я зарёкся иметь дела с Перепёлкой. Шуму много, жаден, всё под себя гребёт. А разума нет: взятых людей надо кормить, содержать где-то. Майно куда-то сложить. Впрочем, когда Андрей из Киева рявкнул, поделили поровну.

Лодочки, и немалую часть груза, отогнали назад в Киев. Через две недели они снова пошли вниз, уже в составе государева каравана. А иначе даже и не знаю как бы мы справились.

Среди прочих караванщиков обнаружился и Павсикакий Синопский, "останавливающий зло". Эксперт по рабам. Поскольку для меня рабы — не имущество, не "орудия говорящие", а люди-человеки, то мне такой знаток интересен.

Забавно было с ним побеседовать. О чём позже расскажу. Интересные оттенки здешнего мира были мне сообщены. Его, в общем полоне из захваченных правонарушителей: купцов, гребцов и их имущества — рабов, погнали ко мне на Оку.

Начали подсыхать дороги, воины из ближних мест стали проситься по домам. Андрей напоминал, что поход не закончен, что остались "волынские выкормыши", что в Новгороде сидит Подкидыш. И, получив подтверждение присяги, обязательства явиться "по первому зову", отпускал. В числе первых — "чёрные клобуки". Во главе с Чарджи.

Был проведён торжественный ритуал назначения на должность наместника на Роси, приняты поздравления предводителей племенных отрядов. Чарджи очень хорошо смотрелся в своём парадном чёрном одеянии с золотым луком и стрелами в руках.

Для полноты картинки к нему присоединился Салман со своими тяжёлыми всадниками. И я. Чисто посмотреть Торческ и другие городки этого интересного региона, людей послушать. Посоветовать, ежели смогу чего умного сказать.

Чарджи трясло и колбасило всю дорогу до Торческа. Кидало от радости, гордости, восторга к тревоге, панике, унынию. И обратно. Так-то со стороны мало видно. Но я-то его девять лет знаю, в разных ситуациях бывали. Поддерживал. Не сколько советом — по уму он и сам всё знает и получше меня. Просто... дружеское плечо рядом.

Возвращаться домой бывшему преступнику, изгою, ставшему героем взятия Киева, наместником всех здешних племён, наследнику и владетелю золотого лука самого Огуза... много переживаний.

Случались там моменты... острые. Когда Салману пришлось разворачивать прямо на площади перед церковью свою турму по-боевому. С копьями, людскими и конскими личинами.

Берендеи постояли, сравнили. Со своими конями и оружием. И стали разговаривать.

Чарджи, сидевший рядом со мной на коне, с обнажённой саблей у сапога, выдохнул, убрал клинок и негромко сказал, вспоминая разговор в Елно:

— "Ежели что — городок в пыль. Сила моя растёт". Вот, выросла. Можно уже и не заливать кровью. Сами понимают.

Мысль о том, что сила нужна не для избиения, а для примирения — не нова. Но звучит не часто. Все резаться норовят, видать, силёнок маловато. А он уже понял. Радует.

Очень аккуратно обошлись с людьми и имуществом Михалко. Собственно, это одна из причин моего приезда сюда. Чтобы увидеть процесс своими глазами, чтобы в ответ на возможные жалобы и упрёки аргументировано отвечать:

— Брехня. Я там был, сам видел.

Понятно, что желающие прибарахлиться за счёт бывшего, битого, пленённого князя, нашлись. Троим отрубили головы. По решению нового наместника. Закон — торжествует, грабёж — только по разрешению. Так что Бастиеву чадь... освободили от лишнего имущества.

Попутно освободили рабов. Тема здесь... специфическая. "Чёрные клобуки" несколько раз громили половцев "на отходе", отбивая русский полон. Но не отпускали, а требовали с русских князей — "купи". Все, кого прежде не выкупили, получили вольную. Треть отправилась ко мне во Всеволжск: людям некуда возвращаться.

Я уже собирался назад в Киев, как вдруг прискакал сеунчей от Николая:

— Беда Воевода. Евфросиния Полоцкая к Киеву идёт.

Какая ж беда? Я ту старушку помню. Даже — интимно. По Смоленску и "частице Креста Животворящего". Ух как она меня тогда проклинала! Полным псалмом царя Давида.

Записка от Николая была тревожна. Квартирьеры бабушки появились в Киеве и, похоже, Евфросиния настроена по-боевому. Враждебно к нашим новациям, враждебно к Боголюбскому.

Неудивительно: разгром, устроенный Мстиславом Великим полоцким "рогволдам", изгнание их с Руси, непосредственное участие в битвах и конвоировании самого Андрея, задавали враждебность Евфросинии к мономашичам вообще и к Боголюбскому в частности. Укрепление его власти, новое, после Мономаха и Великого, "собирание русских земель под одной шапкой", вызывало тревогу, обоснованную событиями её молодости.

Они с Боголюбским — двоюродные брат с сестрой. Оба "отказники": резко и неоднократно посылали обычаи и общественное мнение. Трудами своими доказали, хоть и по разному, своё право определять свою судьбу. И судьбы других людей.

Два мощных характера с унаследованной родовой враждой, бывшей частью их жизни десятилетия, не могли не сцепиться друг с другом. Беда в том, что Евфросиния пользуется огромным авторитетом. Ни Кирилл Туровский, ни Антоний Черниговский с ней несравнимы.

Хуже: если "бабушка" скажет про наши дела — "гадость и мерзость", то тот же Кирилл так задумается, что это будет выглядеть как согласие с ней. Вся недодавленная оппозиция немедленно воспрянет, Благочестник оторвётся от нацеловывания икон и начнёт возражать. Полоцкие и смоленские дружины и бояре скажут: "да ну вас нафиг! Бабушка говорит, что ваши правила — против бога. Так что шли бы вы... куда подальше".

Я оставил Чарджи и Салмана "доводить дела до ума" в Торческе и кинулся в Киев. Еле успел. И не в Киеве, а Вышгороде.

По Днепру шёл большой полоцкий караван. Евфросиния Полоцкая, с братом своим, князем Давидом и двоюродной сестрой Звениславой — инокиней Евпраскией — отправлялась в паломничество в "Святую Землю". Караван встал в Вышгороде, и князь Андрей, озабоченный делами земель Полоцких и Русской Православной церкви устроением, укротил гордыню свою и явился в сей, достопамятный ему городок, где 12 лет тому он сам князем был.

Про Вышгород я узнал уже дорогой. Не щадя коней, забрызганный весенней грязью аж по самые уши, погнал в ночь. Дабы выразить свой почтение достославной игуменье Полоцкого Спасского женского монастыря.

Успел в наипоследнейший миг. В Вышгородском Борисоглебском соборе двое будущих православных святых, братан с сеструхой, лаялись в голос над могилами двух наиболее почитаемых на Руси, уже состоявшихся мучеников-страстотерпцев — братьев Бориса и Глеба.

Евфросиния наступала на Андрея, тыча в него рукой и поминая покражи его, здесь совершённые: икону Божьей матери да меч Борисов. Меч, как обычно, висел у Андрея на поясе, служа наглядным подтверждением правоты её.

Невысокая, пожилая, но с совершенно прямой спиной, женщина, в скромном чёрном одеянии бесстрашно наступала на Государя Всея Руси, в дорогих одеждах, драгоценных каменьях, в изукрашенном оружии. Тоже пожилого, с гордо задранной головой из-за несгибаемой шеи.

Ей слова о давнем разорении земли Полоцкой и о недавнем "матери городов русских", Киева, о пьянстве и разврате Долгорукого, об ошибках самого Боголюбского, о Федоре Ростовском... били не в бровь, а в глаз. Боголюбский же не находился с ответом, и только повторял:

— А вы...! А ты... Чародеева внучка!

Вне себя от ярости он уже и меч свой вытащил. Но бесстрашная женщина, не взирая на смертельную опасность, продолжала в голос его позорить и срамить перед двумя многочисленными свитами и толпой горожан, заполнивших собор.

Я успел протолкаться сквозь толпу жадно ожидающих пролития святой и княжеской крови, зрителей. И перехватить уже поднятую руку Государя. Глядя в его бешеные глаза на искажённом злобой лице, весело поинтересовался:

— Тут двое мучеников уже лежат. Ребята молоденькие. Думаешь, им эта старушка подойдёт? Сразу двоим?

Несуразность моего вопроса пробила багровый туман великокняжеского гнева. Юмор уровня "ниже пояса" иной раз срабатывает как ушат холодной воды на голову. Андрей ошеломленно уставился мне в лицо. Потом в сердцах плюнул и пошёл к выходу, убирая меч в ножны.