Зверь лютый. Книга 30. Канава

Андрей — человек не добрый, не ласковый. Но довести его до бешенства, до потери самообладания от ярости... Только — родная кровь, только равный ему по силе души и ума. Или — превосходящий.

Для активно действующего, привыкшего к собственной победоносности, к превосходству над окружающими, столкновение с противником, с которым ничего сделать невозможно, даже убить — будет поражением, позором, вполне очевидное основание для бешенства. Ты — всё можешь, ты — всех можешь. И вдруг — облом. Бесит.

— Что, Андрюшка? Правда глаза колет? Холуя своего оставил? Господь — велик, за нечестивство твоё — гореть тебе в печах адовых вечно. И слугам твоим!

Я, стерев дорожную грязь с лица, повернул её к себе.

— Здравствуй, Предислава. Вот и свиделись. Видать, Господь Вседержитель снова попустил. А ты сомневалась. Смоленск-то помнишь?

Недоуменно разглядывала она меня, не узнавая. Пока я не напомнил:

— Человека, не ведающего страха божьего, не забыла?

Она вспомнила сразу. Видно, сильно я врезался в память. Ахнула, прижала руку ко рту и, отступая, чуть не упала. Пришлось поддержать её да сказать на ушко:

— Приходи ко мне. На подворье в Киеве. В гости. На ночку. Или забоишься? Праведница...

На другой день полоцкие лодии перешли на Киевский Подол. Ко мне идти Евфросиния — "доблестный воин, вооружившийся на врага своего диавола" — не осмелилась. А вот я к ней рискнул.

Она то злилась, то очень злилась. Пыталась обличать, вздёргивалась на мой ласковый, приязненный тон. Успокаивающее сказанное мною вполголоса:

— Да брось ты. Я ж тебя помню. Всю. И снаружи, и изнутри, — чуть не довело до сердечного приступа.

Пока служанки бегали со склянками да с лекарствами, как-то успокоилась.

Мы просидели беседуя всю ночь до утра. Сперва — нервно, после — по-товарищески. Даже — дружески. Рассказал я ей судьбу её, сколько помнил. Поведал и про продолжение дел тех ещё, Смоленских. Делился заботами своими и планами, просил помощи. Уже солнце вставало, когда она сказала:

— Ладно, Иване, помогу тебе. А коли бог не попустит — не обессудь.

Прославляют меня ныне многие. За замыслы великие, за дела славные. Да те замыслы — бредом горячечным бы остались! Снами да туманами! Мало ли у кого каких хотелок бывает. Сила моя не в мозговых кручениях да мечтаниях, не во всяких... вундервафлях, прости господи, а в людях. Не в попандопулах, бездельных, бессмысленных, не от мира сего, а жителях местных. Здесь выросших, великих умений и сил душевных достигших. Которые эти возжелания — делами своими наполнили.

Дары Евфросинии оказались для меня бесценными. Не злато-серебро, не щепки да мощи — славу свою к пользе моей она употребила.

Она отдала мне своих людей. Прежде всего — сестёр.

Грядислава перебралась ко мне во Всеволжск. Её инокини, дочери лучших семейств Полоцких, стали основой Евфросиниевского женского монастыря, моего "института благородных девиц". Кабы не слава Евфросинии да обителей, ею учреждённых — не отдали бы вятшие люди русские своих детей.

Звенислава оставалась в Иерусалиме на многие годы нашим главным агентом влияния и источником информации. Её описания святынь и монастырей, городов и путей и по сю пору читаются с живым интересом. По словам её сумели мы превратить Рога Хотина в могилу для дамаскинов. Её беседы с высшей знатью королевства, позволили понять причину вражды между графом Триполи и магистром Тамплиеров. И к пользе нашей применить.

26 писем написала в те дни в Киеве Евфросиния, к князьям и боярам, к епископам и игуменам. И этим положила Полоцкую и Туровскую земли мне в руки.

Если на Руси я бы и сам справился, хоть бы и кровью немалой, то дел наших южных без Евфросинии — не было бы и вовсе!

Кабы не разговоры её с Мануилом Комниным — не отдал бы он Крым князю русскому, Всеволоду Большое Гнездо. Мы бы тогда и Степь зажать не смогли бы. Так бы и резались без конца на порубежье, так бы и утекала попусту сила русская.

И сватовство Иерусалимское без неё не потянули бы.

Мне — повезло. Уникально.

Вот где удача! Вот где "рояль"! В людях.

Мне удалось собрать в одну команду Кирилла Туровского. С его умом, начитанностью. Евфросинию Полоцкую с её бешеным темпераментом, стальным характером, опытом и славой. Давида Попрыгунчика. С его честолюбием, хитростью.

Такое соцветие ярчайших личностей могло горы сворачивать. А уж империи с королевствами... тьфу, песок.

"Дело делается людьми" — это ли новость? Для дел особенных найди и людей выдающихся — что тут непонятно? Вот — нашлися. И таких, девонька, в этой стране в те поры — восемь миллионов! Вот где главная-то драгоценность! Не в пещерах, алмазами усыпанными, не в рудниках, златом-серебром полными. Дай людям этим хлеба чуток, чтобы они с тоски да с безысходности лбами в ёлки здешние не стучали. Порядка малость, научения кусочек. Не единицы — сотни сходных мастеров явятся. Да они тут такое... заелдырят и уелбантурят! Мы с вами — только рты пораскрываем.

Кирилл остался в Константинополе, поджидая смерти Хрисоверга и интронизации Анхиала. Потом вернулся на Русь.

Евфросиния (Предислава) Полоцкая умерла в 1173 г. в Иерусалиме. До самой смерти своей слала она письма, помогая делам моим.

Слава её столь велика, что, хотя и жизнь её прошла на окраине земель христианских, в лоне церкви православной, но святой признана и Восточной церковью, и Западной. Оказалась она выше взаимной анафемы папы и патриарха. А крест её напрестольный, с пятью гнёздами, в одном из которых — частица Креста Животворящего с каплями Его крови, на Русь вернулся. Так эта святыня и лежит в Полоцком Спасо-Ефросиниевом монастыре. Я её и не трогаю. Ибо написано на боковых торцах креста:

"Да не изнесеться из манастыря никогда же, яко ни продати, ни отдати, аще се кто прослоушаеть, изнесеть и от манастыря, да не боуди емоу помощникъ чьстьныи крестъ ни въ сь векъ, ни въ боудщии, и да боудеть проклятъ Святою Животворящею Троицею и святыми отци 300 и 18 семию съборъ святыхъ отець и боуди емоу часть съ Июдою, иже преда Христа".

Не в страхе проклятия дело. Просто... она так хотела.

Одни отряды собирались уходить из города, другие, сводимые в "государево войско", переформировывались и готовились к походу на Волынь.

Русь молчала. Ждала. Сумеет новая власть одолеть волынских, дожать — придут на поклон и Туровские, и Гродненские. Гамзила вылезет из своего Стародуба ближе, в Чернигов, под Подкидышем в Новгороде стол закачается.

Поход обязательно должен быть победоносным. А не как в РИ.

Сам я туда... лезть не хочу.

Домой хочу. Извините.

И чего делать?

Вызвал из Митрополичьей дачи к себе Агнешку и Боброка.

Она была испугана, ожидала каких-то бед.

"Минуй нас пуще всех печалей

И барский гнев, и барская любовь".

— Здравствуй, Агнешка. Как сынок-то? Выздоровел?

— Благодарствую, господин мой. За заботу твою по гроб жизни благодарна буду. Всей душой своей отслужу. Спаси тебя Господь, что озаботился, что спас сыночка моего.

Княжич от переживаний пленения, смерти отца расхворался. Пару дней серьёзно температурил. Я посылал найденные в усадьбе снадобья, лекаря туда загнал. Парнишка выкарабкался. Какого-то особого подвига с моей стороны... Что спросил у Гапы? А она сказала бойцам, и те притащили, как трофей, взятый при разграблении очередной усадьбы, травяной сбор из липового цвета, подорожника, ромашки, шиповника и мать-и-мачехи.

Все нормальные гридни с грабежа злато-серебро тянут. На худой конец — меха да шелка. А мои и травы прихватывают.

Но Агнешка уверена: я спас её сына. Своим благоволением, заботой. И она готова хоть что сделать, лишь бы благоволение не кончилось. Аж плачет от полноты чувств, от благодарности.

— Ну полно, полно. Пусть мальчик живёт и тебя радует. А мы нынче пойдём в баньку. И ты меня порадуешь. Так?

— Так, господине. Сколь могу — расстараюсь. Всею душой своей.

Она сдержала обещание. Прежде совершенно заторможенная, вялая, испуганная женщина вдруг превратилась в пусть и неумелую, но очень ко всему готовую, игривую любовницу. Пожилая, по здешним меркам, несколько тяжеловатая, на мой вкус, она вела себя как юная девица, давно мечтавшая об этом занятии, впервые дорвавшаяся, желающая продолжения и разнообразия.

Ночка прошла... жарко. Мои нескромные ласки то приводили её в смущение, то вызывали пожелания:

— А можно... ещё раз так? Ой, что ж ты делаешь! Ой! Ещё. Ещё!

Уже на рассвете, совершенно замученная страстями любовными, она призналась, что ничего подобного у неё в жизни не бывало. Да и вообще, Жиздор был ей, конечно, мужем. Но не любовником.

Причину радости своей, восторгов телесных и душевных, она видела во мне и смотрела с полным обожанием. Но я-то понимаю, что дело не в моих м-м-м... физических характеристиках, а в той взаимной неприязни, даже и враждебности, что наполняла её отношения с мужем многие годы. Всю её жизнь. Типичная судьба типичной аристократки в средневековье.

Утром я вызвал к себе Боброка.

— По здорову ли почивал, Дмитрий Михайлович?

Боброк, снявший шапку, входя в комнату, кивнул, открыл, было, рот, чтобы ответить. И — замер.

Сквозь приоткрытую дверь видна опочивальня, в ней — "постель распахнутая настежь". В постели — Агнешка. Обнажённое, утомлённое страстями, вольно раскинувшееся белое женское тело среди смятых простыней и разбросанных подушек.

— Кур-р-вищ-ща...

Это не было произнесено. Только прошелестело шёпотом, сорвалось дыханием с его губ. Но я услышал. В два шага, выдёргивая огрызки, шагнул к Боброку. Подпёр клинком бороду:

— С-смерти ищешь?! Х-холоп...

Он дёрнул руками. И остановился. Не успевает, чуть нажму — перережу горло. Но ума старый воспитатель волынских княжичей не потерял:

— Говорили, что холопов на Руси более нет. Что ты людей русских из неволи освободил. А нынче против закона пойдёшь? Вором станешь?

Может, если бы русское рабство не обдумывалось мною давно — я бы растерялся. Но варианты уже прикидывались.

— С-слово не нр-равится? Не хочешь х-холопом с-сдохнуть? Так назовись сволочью или идиотом. Ты — уже вор. Ты слуга — воровского князя. А прирезать тебя по закону — я причину найду.

Он, кажется, собирался что-то возразить. Принять смерть славную от клинка "Зверя Лютого". Пришлось объяснить:

— Мне плевать, что ты, по подлой холопской привычке, лаешь госпожу свою бывшую. Она многие годы тебе благодетельницей была. Но ты, дерьмо собачье, по своей скотской манере, добра не помнишь. Мне плевать, что она тебе государыней была, что ты её и детей защищать клялся. Ты ж боярин святорусский. Таким изменить, предать — как дышать. Но она — наложница моя. Подстилка Зверя Лютого. За неё одну — таких как ты десяток зарежу, в землю закопаю. От тебя — ни пользы, ни удовольствия. Пор-рву. Понял?

Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, нос к носу. Потом он опустил веки и руки.

— Да. Господин.

Сдвинувшись в сторону, не отрывая клинка от его шеи под бородой, негромко позвал через плечо:

— Агнешка, просыпайся. Вставать пора, дела ждут.

Она завозилась на постели, что-то бормоча сквозь сон, не открывая глаз, продолжая улыбаться воспоминанию о сновидении, уселась на постели.

У Боброка текли слёзы. От потрясения, от обрушения мира, от стыда. Его госпожа, часть самого дорого для него — его чести, его служения, символ законности, прочности, продолжения рода, которому он служит, сидит голая в постели чужого мужика. И улыбается.

Если бы я взял её силой, мучил, привязывал, пытал... Что ж — "право победителя". А бедняжку — пожалеть. Несколько брезгливо отстранясь. Порченная, пользованная. Не повезло.

Но здесь... Она — сама, она — радуется. Вот этому. Бесчестию. Позору. Своему вдовству. Краху всего. Она должна биться, плакать, рваться. А ей — хорошо. Тешить похоть мерзкую. С убийцей её мужа.

Спящая женщина — одно из самых прекрасных зрелищ в мире. Женщина просыпающаяся... как повезёт. Одни открывают глаза для радости, другие — для злобы, боли, горя.

Агнешка сидела на постели чуть покачиваясь. Улыбаясь всё шире, и вдруг, заливаясь смехом от вспоминаемых ночных эпизодов, откинулась на спину, широко раскинув руки.

— Как хорошо-то...

Я сам улыбнулся счастью, звучавшему в этом голосе. Явно звучащем: Боброк всхлюпнул носом.

— Агнешка-а-а...

— Да, господин. Иду, господин.

Она подскочила на постели с весёлым, счастливым видом. И увидела нас. Двух мужчин безотрывно разглядывающих её через две комнаты. Счастливая улыбка сползла с её лица. Она попыталась прикрыться, но быстро сообразила — поздно. Упёрлась руками в постель, сгорбилась, уставилась в пол. Лицо её быстро краснело.

— Агнешка, там слева на лавке халат мой лежит. Накинь и иди к нам.

Всё ещё улыбаясь отсветом её радости я повернулся к Боброку:

— Хочешь, я её тут, при тебе, на столе...? А ты подержишь. Или поучаствуешь. Хочешь?

Я убрал "огрызки" в ножны. И Боброк сполз на колени.

— Н-не не надо. Господин. Пожалей.

Забавно. Не её "пожалей" — его. "Испанский стыд"? Крах феодализма в форме десеньоризации сеньоры? Унижение несостоявшегося, в этой самочке, самца?

— Тебе стыдно, Боброк? В глазах печёт, сердце щемит, щёки горят? Вот и запоминай: холопства на Святой Руси более нет. А ты есть. В воле моей, во власти моей. И ничего тебя от этого не избавит. Служи. Хорошо, честно, истово, преданно. Служи — мне.

Позвал вестового, мы уселись за стол, вышла и Агнешка. Уселась на лавке с краюшку, смущённо не поднимая глаз. Конечно, господин волен показывать робу свою хоть кому, хоть как. Хоть бы и без одежды, хоть бы и без кожи. Но как-то...

Она выглядела очень мило в своём смущении, в домашнем платке, в моём, длинном для неё, халате. Трофейный, вон на левом боку дырку заштопали, а пятнышко крови так и не отстиралось.

— Агнешка, ты сейчас продиктуешь писарю письма. К сыну твоему Всеволоду и пасынку Святославу во Владимир-Волынский. С советом материнским поберечь себя и достояние отцовское. Сдать город князьям русским, которые будут посланы Государем. Никакой вражды, крамолы не устраивать. Ибо сиё есть погибель им. И — проклятие твоё материнское. Пусть поторопятся в Киев, пока Боголюбский здесь. Дабы принести Государю присягу и получить от него свой новый... жребий.

Агнешка смотрела на меня потрясенно: "Проклясть?! Сыночка своего?! Первенца любимого?!".

Я разглядывал её, чуть наклонив голову набок. И так же понятно: не испугаешь проклятием старшего — похоронишь младшего. Да и самой... плохо будет. А старшего я всё равно... как отца его... Давай уж без проклятий, простыми словами. Тогда все будут целы и на столах.

— А... а какой? "Новый жребий" — какой?

— Не знаю. Какой Государь соблаговолит. Но чем быстрее — тем лучше.

"Кто первым встал того и тапки". Про закономерность на стройке, когда поднявшийся первым получает лучшую работу, а последние — что останется, я уже...

— Боброк отвезёт послание, отдаст прямо в руки княжичей. Подтвердит, что писано по вольной воле твоей. Без всяких... топоров с плахами. Так?