День ангела

— Я не знаю, Иваныч. Я должен её увидеть.

Дед снова схватил трубку, досадливо бросил. Шумно глотнул остывший чай.

— Эк тебя угораздило, парень. Но я таки повторяю вопрос — что дальше? После того, как о здоровье спросишь да в глазищи её разок поглядишь — что потом?

Я попытался улыбнуться и не смог.

— Я не знаю, Иваныч. Но могу предположить, что потом мне надо будет увидеть её ещё раз. И ещё. И так до смерти. Я буду с ней рядом, Иваныч, хоть как.

— Та-ак, ещё гуще. У Уэфа с Машей, значит, намерен просить руки ихней дочери. Не в загс ли вести собрался? Ладно удумал — она, значит, вся в белом, и крылья за спиной, заместо фаты. И ты во фраке — жених хоть куда! А потом она тебе, значит, штаны утюжит да яичницу жарит, а ты телевизор глядишь!

Теперь дед был просто страшен. Наверное, таким его видели лишь эсэсовцы-каратели перед своей смертью.

— Ну а об остальном-прочем и помыслить невозможно. Может, ты и не дорос своим умом, что хоть у нас, хоть у них вместях живут не только для того, чтобы в глаза смотреть. Дитёв чтобы ростить, и спать вместе, дурья башка!

Я смотрел в угол. В углу стояло дедово ружьё. Хорошая штука, карабин СКС.

Может, это выход?

Я прямо посмотрел деду в глаза. Казбек зарычал.

— Застрели меня, Иваныч. Или я должен быть с ней.

Дед дышал тяжело, со свистом, придерживая глухо рычащего Казбека за шкирку. Ошейника не было.

— Ты напомни мне, как это называется? Не знаешь?

— Педофилия? — я криво улыбнулся.

— Да нет, легко отделаться хочешь, парень. Кажись, зоофилия, ежели учесть, что роду она не человечьего.

Он помолчал, постепенно успокаиваясь, и Казбек, почувствовав это, затих.

— Я уже молчу о том, что она сюда, значит, не на каникулы к папе-маме прибыла. У неё работа, понимаешь? Они, вот эти шестеро, да их товарищи, наш род спасают. Человечество, понял ты или нет? Горсть их всего на Земле-то, и такую ношу тянут!

Дед ещё помолчал.

— Эх, и зачем тогда вам память-то оставили. Добрые они, понимаешь, и Маша с Иркой в особицу. Сидел бы ты сейчас с удочкой, на поплавок глядел — и нет проблем, как Колька-Хруст говорит.

Он окончательно успокоился.

— Ладно, помогу чем смогу. Отведу тебя завтра, Маше разъясним ситуацию, она поможет. Сотрёт тебе ненужное, вправит мозги, значит.

Последнюю фразу дед произнёс с явным сомнением. Я усмехнулся.

— Добрый ты, Иваныч, спасибо тебе. Только я не дам убить свою любовь — это ты понимаешь? Там как сложится, а это моё. И не ори на меня зря, я ни в чём не виноват.

Но дед уже улыбался в свою бороду.

— Ладно, не виноват и не виноват. Твоя правда. Но только и Ирка не виновата, что ты ей на пути, значит, попался, такой олух.

— Я только увижу её, а там как она скажет, так и будет. Не захочет меня видеть — что же, так тому и быть.

Дед Иваныч рассмеялся, хлопнул себя по коленям обеими руками.

— Олух и есть. Ты когда-нибудь пробовал пройти мимо бездомного котёнка, коли он за тобой бежит и мяучит? А она, Ирка-то, доброты безмерной, не чета нам, да и ты не котёнок всё же, а человек разумный, по крайности, был недавно. Сможет ли она смотреть, как человек из-за неё засыхает на корню?

Дед одним глотком допил холодный чай.

— Измучаешь ты её, Рома, зазря измучаешь. И тебе легче не станет. Езжай-ка домой, очень тебя прошу.

Я смотрел ему в лицо.

— Ты очень любишь её, Иваныч?

Наконец-то он растерянно заморгал глазами.

— И несчастной её не делаешь, правда? Почему же ты думаешь, что это сделаю я?

Дед подумал секунд пять, и из него будто выпустили воздух.

— Понял я, к чему клонишь. Останусь, дескать, на базе, буду помогать по хозяйству, ватрушки стряпать или ещё там чего. И каждый день буду глядеть в прекрасные Иркины глаза. Не так?

Я рассмеялся, и удивился сам, что могу.

— Ты сильно упрощаешь, Иваныч.

— Нет, Рома, это ты сильно упрощаешь. Кухонный мужик им не нужен, а уж Ирке тем более. И не путай меня, старого, с собой. Бывает любовь и любовь. Ты же тут на роли Ромео, значит, а ей роль Джульетты отвёл. Чем там кончилось, помнишь?

Вон как заговорил дед. Высокий стиль.

— Мудрый ты, дед. Тогда скажи, что делать.

— Сказал уже. Оставь ты её, Христа ради, не мучай!

Я молчал. Чего зря болтает? Взял бы карабин, да и дело с концом.

— Ладно, вижу, не убедил я тебя. Но так как Ирка мне заместо внучки, то и участвовать в твоей затее я не намерен, значит. Жаль мне тебя, да ведь ты всё одно человек пропащий, так хоть Ирку за собой не утянешь. Уезжай.

Машину трясло на колдобинах. "Шестёрка" — не УАЗ, и я не такой "профи", как Эдик. И вытолкнуть меня в случае чего будет некому.

Ещё позавчера я покинул гостеприимного Иваныча. Бензина у меня было хоть залейся — четыре двухведёрные канистры, плюс полный бак. Будто знал, залился в Осташкове.

Второй день я мотаюсь по здешним просёлкам, ищу поваленное дерево. Правда, если верить деду Иванычу, это даже не полдела, от силы четверть. Но надо же с чего-то начинать.

К исходу второго дня я вдруг осознал, что не узнаю мест, где проезжал недавно. Точнее, не запоминаю дороги. Психоблокада, а выражаясь по-простому, заклятье, действовало безупречно.

Я остановился, задумался. Дело становилось всё сложнее.

Ладно, попробуем иначе. Я открыл багажник. Точно. Вот он, моток ярко-красной ленты. Большой моток. Должно хватить.

Я отрезал короткий отрезок, подошёл к придорожному дереву и аккуратно привязал ленточку, так, чтобы была на виду.

К исходу второй недели ленточки были развешаны по всему окрестному лесу. За это время я трижды мотался в Москву — снял деньги со счёта, закупил провизии, взял спальник и кое-какие туристские принадлежности. Да, ещё бритву "Браун", на батарейках, и шнур к ней, приспособленный к гнезду прикуривателя. Я имел представление, во что превращается человек в лесу, и не мог допустить, чтобы моя Ирочка увидела перед собой лесного зверя, нет, хуже — вонючего бомжа. Поэтому я каждое утро аккуратно брился, менял бельё и совершал омовения в Селигере, точно индус, хотя вода постепенно становилась всё холоднее — начался август.

Лента подходила к концу, а результат был нулевой. Может, придумать что ещё?

Я резко затормозил. Дорогу преграждало здоровенное поваленное дерево.

Радости не было, лишь твёрдая уверенность — иначе и быть не могло.

Я оставил машину на дороге, достал из багажника рюкзак. Начал складывать консервы, спальник, надувной матрас, фонарь. Да, чуть не забыл красную ленту...

Как тогда дед сказал — "можно пешком попробовать, ежели ума негусто"? Вот я и попробую.

— Растёшь над собой, парень!

Дед Иваныч стоял надо мной, смотрел, как я выбираюсь из спальника, рядом жарко дышал верный Казбек. Я не стал отвечать. Не хочешь помочь, так хоть не мешай, и за это спасибо.

— Я к тому, что Тезей — слыхал о таком? — ну вот, покуда по Лабиринту шастал, нитки сплошняком клал. А ты, как человек продвинутый, современный, стало быть, это дело рационализировал. Большая экономия получается.

Зря смеёшься, дед. Грешно смеяться над больным.

Дед смущённо крякнул. Уловил мысль.

— Ладно, Рома, извини. Только кончай красные тряпки по всему лесу развешивать. Этак ты мне волков приучишь, потом сладу с ними не будет.

Я молчал. Что мне до волков?

— Знает она о твоих изысканиях, Рома. Хотел я утаить, каюсь, впервые в жизни совершил служебное преступление, значит. Да разве от них что утаишь? Хоть как старайся, мысли в голове не задавишь.

Я молча сооружал костёр. Некогда мне, дед, неужели не видишь?

Дед снова крякнул.

— Ты вот что, Рома, айда ко мне. Придёт она.

Я медленно сел, опустил руки.

— Когда? — голос хриплый, дрожащий.

— Да хоть сегодня. Как раз дежурство её.

— В сторожку твою?

— Да куда хочешь. Можно и в сторожку, я мешать не буду, уйду. Насмотришься в её глазищи. Может, и все точки расставите, хоть и не верю я.

Я вдруг рассмеялся.

— Послушай, ведь она сегодня дежурит, значит, будет делать обход, или облёт, или что там? Так чего проще, я рядом с базой, в двух шагах. Не пойду я, дед, здесь останусь.

— Ну, как знаешь. Чем гостью угощать-то будешь?

Я молча поднял глаза. Дед снова крякнул.

— Ладно, дело твоё.

Костёр горел, чуть потрескивая. Косые солнечные лучи прочерчивали лесной сумрак, и плывущий меж деревьев дым принимал причудливые очертания — слоился, струился и закручивался маленькими вихрями. На землю спускался тихий вечер.

Где-то в ветвях, почти над головой, захлопала крыльями птица. Я заозирался — крупная птица, глухарь, что ли?

Мощный порыв ветра чуть не загасил огонь, поднял клуб золы, и я закашлялся. Поднял глаза. На крохотной полянке, где я обосновался, в двух шагах дрожало зыбкое марево. Секунда — и воздух словно вскипел, запузырился. Вот и она.

Ирочка стояла, наклонив голову набок, и внимательно, чуть виновато смотрела на меня, теребя на шее хрустальные бусы, свой маскирующий прибор. Я шагнул к ней прямо через костёр, даже не заметил. Как тогда, бухнулся на колени.

— Вот и ты. Ты сказала — до свидания. Я пришёл.

Сияние глаз, в упор.

— Здравствуй, Рома. Не говори ничего. Давай сядем.

Мы сели — я на остатки мелкого хвороста, она на мой спальник. Ирочка села по-турецки, потом перехватила мой взгляд. Усмехнулась, села по-другому, подтянув длинные ноги и обхватив колени руками. Крылья развернулись, прикрыли её будто плащом.

— Это я виновата. Ведь я тогда уже почувствовала, за столом. Надо было мне тихо исчезнуть, пока процесс не стал необратим, как говорит мама.

Верно. Похоже, процесс необратим. Да только где тут вина, и чья? Да спасибо тебе за то, что я узнал любовь.

Глаза в глаза. И нет сил оторваться, Да и желания такого нет. Я наркоман, и ты мой наркотик.

— И что дальше, Рома?

Да, конечно. Дед прав, не в ресторан же её вести.

Она коротко рассмеялась, уловив мысль.

— Я не люблю вида расчленённых трупов животных. Тем более пьяных людей.

Я беспомощно молчал. До сих пор передо мной стояла конкретная задача — найти её. Дальше покажет бой. Что покажет?

Она тряхнула золотистыми кудряшками, прикусила губку.

— Ладно, беру командование на себя. Тут у меня остались кое-какие дела, а потом я до утра совершенно свободна. Ты не уходи, я скоро.

Я хлопал глазами. Она что, хочет заночевать со мной у костра, в лесу?

— А что такое? Сейчас лето, ты одет достаточно тепло, а мне одежда и не нужна. Плюс костёр. Посидим. Нам обоим надо про себя кое-что понять, Рома.

Она поднялась, легко ступая, вышла на край поляны. Я любовался ей.

Она метнула мне смеющийся взгляд.

— Рома, Рома. Что же ты такую полянку выбрал маленькую? Взлетать вертикально знаешь, как трудно!

Огромные крылья развернулись, переливаясь на солнце. Сейчас запузырится, закипит воздух, и она исчезнет. Только летнее марево останется, да и то на миг.

Ирочка медленно, плавно подняла руки над головой. Огромные крылья с силой взмахнули, подымая маленький ураган. Она подпрыгнула и с шумом унеслась вверх, точно взлетела радуга. Первый раз я увидел взлёт без маскировки. Понятно — хотела доставить мне маленькое удовольствие.

В груди было тепло и щекотно.

— Ну вот и я. Продолжаем разговор?

Как она возникла тут, я и не заметил. Ни звука, ни ветерка. Выходит, и так она может. Как там — телепортация, вроде?

Она смеётся.

— Слишком роскошно было бы, Рома. Всё проще. Я села там, — она махнула рукой, — а то тут у тебя места мало. Ещё в костёр угодишь.

Я старался держаться как можно естественней

— Ну что, включила своих дендроидов? — гляди-ка, и с голосом справился.

— Их и не выключали. Я смену сдавала.

— А они меня не порвут?

— Не бойся, я не дам тебя в обиду.

Она села на расстеленный спальник, ловко подвернула ногу.

— Не люблю ходить пешком, по лесу особенно. Глянь, ногу занозила, пока к тебе добиралась.

Она протянула ногу мне так бесподобно-доверчиво, что у меня ёкнуло сердце. Нет, нечеловеческий жест, люди так не могут. Я взял её узкую ступню, горячую, с длинными, нечеловеческими пальцами.

— Вот, между пальцами, — она пошевелила пальцами ноги.

Я наклонился ближе. Между большим, чуть оттопыренным пальцем, и указательным (интересно, а есть ли на ногах указательный палец?) торчала небольшая заноза. Я осторожно вынул её — хорошо, что отросли ногти — и хотел уже отпустить ногу. Но пальцы ступни вдруг плотно схватили меня за запястье. Я непроизвольно дёрнулся — рука сидела мёртво, как в колодке. Нога плавным, нечеловеческим движением повела мою руку вниз, выворачивая на излом.

Я посмотрел на Ирочку. Лазурные глаза смотрели напряжённо, серьёзно. Глупенькая моя. Любимая.

— И этим ты хотела меня отпугнуть?

Она шумно вздохнула, выпустила мою руку.

— Сдаюсь. Глупо, конечно. Да, я думала тебя напугать. Обычно люди боятся всего нечеловеческого.

Я сел рядом с ней.

— Я не испугаюсь тебя, не надейся. Даже если вдруг ты покажешь мне клыки.

— Вот клыков нету. Ты расстроен?

— Ужасно.

Я встретил её смеющийся взгляд. Всё напряжение последних недель вдруг прорвалось, и я захохотал. Мы смеялись, как чокнутые, валясь друг на друга, пока не перехватило дыхание и не закололо в боку.

— Будем смотреть правде в глаза. Мы действительно чокнутые, как ты помыслил, и отрицать это глупо. Сумасшествие заразно, и ты меня заразил, бестолковый.

Сумасшедший смех будто снёс разделявшую нас невидимую стенку, и мы сидели у костра, тесно прижавшись друг к другу. Я обнаружил вдруг, что моя рука лежит на плече Ирочки, вернее, на верхнем суставе крыла. И когда успел? Очевидно, Ирочке так было неудобно, и она совершенно естественно взяла мою руку и переложила себе на настоящее плечо. Я никогда ещё не был так счастлив.

Однако и чокнутым надо жить дальше. Как? Нет, не сейчас. Завтра.

— Расскажи мне о себе, — попросил я.

Она полуобернулась ко мне. Сияющие глаза оказались рядом, и я снова потянулся туда, в эту бездну. Долгий, тягучий поцелуй. Чуть не до крови. Как ей это удаётся? Ведь у неё такие маленькие губки!

Она смешливо фыркает, читая мои мысли.

— Я кровожадная. Ладно, что бы ты хотел узнать? Думай, я отвечу.

Она поудобнее разместила мою руку на своём левом плече (сидела слева от меня), и вдруг на мою спину бесшумно легло её правое крыло, накрыло, как плащом. Господи, хорошо-то как!

Она смеётся.

— Тебя действительно невозможно ничем напугать. Так хоть удивился бы!

— Я не могу. Я же знаю тебя тысячу лет. Так было всегда, чему удивляться?

Она смотрит мне в глаза. Я тону в этом сиянии.

— Знаешь, и у нас никто не живёт тысячу лет. Но мне кажется то же. Ты был всегда.

...

Костёр горел неярко, выбрасывая немногочисленные робкие искры, тут же гаснувшие. Я экономил дрова — до утра далеко, а сама мысль о том, чтобы оставить Ирочку и заняться сбором хвороста, казалась мне невыносимой. Да лучше сидеть в темноте!