По меркам уже отошедших в прошлое континентальных баталий потери были незначительны, на пике сражений лета сорок второго французское небо было черным от дымных следов, и противникам случалось терять до сотни машин в день. Но новая война меняла масштабы и ценности. Потери машин и самое главное — обученных атаковать морские цели пилотов были невероятны. И во весь рост вставал простой вопрос: какую цену придется платить за каждый потопленный корабль завтра?
Разумеется, британцы не замедлили использовать ситуацию и свои неоспоримые успехи по полной программе. Радиопередачи, пресса, выступления политиков; эфир и все пространство пропаганды трубили о великих победах английского оружия. И самое унизительное, в этом случае каждое слово было правдой.
В Первом Воздушном до последнего надеялись, что английские потери хотя бы примерно соответствуют потерям коалиции. Понадобилось почти неделя, чтобы разведка собрала данные, проверила, не поверив, перепроверила и добила приговором: англичане недосчитались примерно десятка самолетов и не довели до Ливерпуля один транспорт.
По любимой присказке Кудрявцева, после такой оплеухи оставалось только убежать из дома и стать пиратом.
Операции на перехват судов временно прекратились, против берега сильно сокращены, допускались только налеты на прибрежные объекты, заведомо слабо прикрытые ПВО. Преимущественно ночные. А для руководства воздушных объединений настали черные дни. По слухам, доходившим из ГДР, Шетцинг устроил форменный погром среди генералитета, причем не только военно-воздушного. Задавая один и тот же вопрос: 'Вы требовали новой войны. Вы ее получили. Где обещанные победы?'. В воздухе отчетливо пахло служебными расследованиями и трибуналом, Рунге осталось лишь радоваться, что он всего лишь консультант и посредник.
Сегодня на полдень Сталин вызвал к себе Голованова, Чкалова, Ворожейкина, Самойлова, Кудрявцева и Клементьева. Формально для подведения итогов и отчета по неудачной операции. Фактически, в то, что Сталин мягче и добрее Шетцинга не верил никто, и утром Кудрявцев собирался в похоронном настроении, ожидая чего угодно, от неполного служебного до повторения тридцать пятого. В-общем то он был совершенно непричастен к происшедшему, но в таких случаях всегда могли спросить: 'А что ВЫ сделали для того, чтобы этого избежать? А почему ВЫ отсутствовали?', 'А почему ВЫ так кстати отбыли в СССР?'. Всю ночь генерал-майор работал в кабинете с бумагами, потом погасил свет, но Рунге слышал, как до рассвета скрипел пол под его размеренными шагами. В одиннадцать Кудрявцев место обычного 'Ну, я двинул!' молча, крепко пожал Гансу Ульрику руку и ушел, прихватив пухлый портфель, набитый бумагами.
Час. Кудрявцев не возвращался. В голове Рунге роились мысли одна другой страшнее, особенно часто повторялись 'ГУЛАГ' и 'Сибирь'. Он с горечью глянул на тумбочку с 'машиной'. И чего стоили на самом деле все их эксперименты и расчеты, если на выходе получили такой результат?.. Умом и задним числом он понимал, что в планировании и осуществлении операции были допущены грубые ошибки, но все равно было очень обидно и горько.
Гулко стукнула входная дверь. Рунге вскочил, было с кресла, но немедленно опустился обратно, коря себя за недостойную спешку. Не девочка, в самом деле, чтобы бежать встречать на пороге. Автоматически, по старой летной привычке все фиксировать глянул на часы, половина третьего.
Первым появился не Кудрявцев, а его портфель, причем, судя по скорости пролета торпедированный хорошим прицельным пинком. Потом появился и хозяин, притом не один.
Рунге встал и отдал честь, несколько условно, но все же с почтением, которого требовало присутствие одного из высших военных руководителей страны — Петра Алексеевича Самойлова.
Кудрявцев сразу рухнул на диван, раскинув руки, словно желая обнять скрытое потолком небо. На лице его блуждала блаженная улыбка. Самойлов покрутился на месте, будто не зная, что же ему сделать и неожиданно спросил:
— Ганс, а ты бы чаю не сварганил? Будь другом, а?
Что такое 'сварганил' Рунге не знал, но общую просьбу понял, от злости захотелось стукнуть себя по лбу — мог бы и сам догадаться и держать кипяток наготове.
Уже от плиты, неосознанно вытягивая шею в направлении залы, он спросил:
— Обошлось?
Хотя ответ уже был понятен, достаточно было взглянуть на бессмысленно-счастливую улыбку Кудрявцева.
— Что обошлось, дорогой камрад? — почти ласково спросил Самойлов, заходя на кухню. — Уж не рассказал ли тебе этот военно-морской водоплавающий казак какие-то государственные секреты?
— Обижаете, товарищ командир!
На этот раз широкой ухмылки не сдержал сам Рунге.
— О том, что сегодня с вами будет разбираться он, я узнал от Барона. Не забудьте, я лицо официальное, приписанное в числе прочего к его личному штабу. Я получаю от него инструкции и сообщаю обо всем увиденном и услышанном.
Он наконец-то справился с непослушной плитой, чайник зашумел, поначалу едва слышно, протяжным гулом, словно далеко взлетающий самолет.
— И коньяку в чай плесни! — крикнул из залы Кудрявцев, — побольше!
— Непременно! — откликнулся Рунге и после секундной паузы, во время которой строил фразу, выдал без ошибок и почти без акцента, — в лучших военно-морских традициях!
— Во, наловчился, — искренне восхитился Самойлов.
— Школа! — умилился Кудрявцев.
— Будем здоровы! — подытожил Рунге. Ему очень нравилось это выражение, емкое, красивое, исчерпывающее, и он употреблял его при любом удобном случае.
Чашек в доме у Кудрявцева не водилось, только граненые стаканы, видом и габаритами сходные с гильзами от малокалиберных снарядов. Чаю и коньяку в них умещалось немало. По первой порции выпили неспешно, в степенном и вдумчивом молчании. Кудрявцев все так же улыбался улыбкой абсолютного счастья, Самойлов был сдержаннее, но тоже походил на человека, выскочившего из падающей в пропасть машины.
Уже вернувший себе сдержанность и душевное равновесие Рунге разлил по второй порции, взглядом вопросительно указал на коньячную бутыль. Оба спутника синхронно кивнули, Рунге вновь щедро, не мелочась, плеснул в темно-коричневый чай золотистого ароматного 'Алагеза' из неприкосновенного запаса хозяина квартиры.
И только после того, как и вторая доза была употреблена, он позволил себе многозначительный вопросительный взгляд.
— Ну, что тебе сказать, так, чтобы и Барона порадовать, и секретов не выдать... — протянул Самойлов. — В футбол играешь? — неожиданно спросил он.
Озадаченный Рунге кивнул.
— Ну, тогда проще, — сказал Петр Алексеевич. — Если просто и без подробностей, то сегодня нам всем выдали последнее предупреждение. Всем без исключения, и причастным, и просто поблизости присутствующим. Мы должны очень быстро сделать выводы и совершить великие деяния. Иначе... Удалят с поля и выставят другую команду.
Рунге снова молча кивнул.
— В-общем, у нас теперь как у тех ребят, что отбивались в Сяолинвее, — подытожил Самойлов, — или победить, или ... Такие вот дела.
Перед учеником и немцем Самойлов мог держать марку, но самому себе мог признаться откровенно, что сегодня ему было страшно. По-настоящему страшно.
Он уже привык регулярно бывать у Сталина по самым разнообразным вопросам, отчитываться и просто беседовать на сугубо профессиональные темы. От пиетета и понятной робости он давно избавился, быстро уловив ключевое требование и рабочий настой хозяина скромного кремлевского кабинета обставленного в зелено-голубых тонах — только дела, только факты и никакой 'воды'. И упаси бог — врать и приукрашивать. Открыто лгать Сталину решались немногие, и Самойлов не знал никого, кому это удавалось бы достаточно долго. Петр Алексеевич всегда был безупречно честен, откровенен, не пытался раздуть заслуги, скрыв за ними неудачи. Как человек приближенный к верхам власти, он достаточно хорошо знал, как и главное, почему заканчивались карьеры больших чинов. Поэтому не без оснований посмеивался над страшными легендами о том, как провинившихся тащили на расстрел едва ли не прямо с совещаний.
Но теперь его ощутимо потряхивало нервной дрожью, а ладони холодели и покрывались липкой испариной.
Кабинет совещаний Вождя был обставлен, как и все его рабочие помещения — строго и функционально. Аккуратная, но до невозможности казенная мебель, сине-зеленое сукно столов, белые стены, матово-коричневый паркет. Ничего лишнего, никакой роскоши, кроме симпатичных светильников 'под свечи' тянущихся через равные промежутки по стенам, отбрасывающих солнечных зайчиков по стенам.
Сегодня Сталин собрал все высшее руководство военно-воздушных сил, а так же Хлынова и самого Жукова. Так же в последний момент пригласили и Сарковского. Учитывая недавние и без преувеличения трагические события, плюшек и пряников не ждал никто.
Нервозность повисла в кабинете почти физически осязаемой пеленой. Полностью спокойным и безмятежным выглядел лишь Клементьев, да у него и были на то причины. Но даже при полном внешнем спокойствии на лице в его пальцах нервно танцевал карандаш, изредка едва слышно постукивая по полированной столешнице.
Даже Жуков изредка оттягивал воротничок, словно тот душил, поводя шеей и делая шумный вдох. Да еще спина его клонилась вперед на несколько градусов — небывалое дело для наркома, чья гордыня соперничала разве что с профессионализмом.
Остальные же, то есть Новиков, руководство Первого Воздушного, Самойлов, и Кудрявцев, смотрели в стол, не поднимая глаз, сложив руки как повинившиеся школьники. Сарковский идеально ровной прямой вытянулся между торцом стола и входной дверью, бледный как покойник. Сесть ему не предложили, и это был очень скверный знак.
Сталин неспешно прохаживался вокруг стола и сидящих, нещадно дымя трубкой.
Обычно генеральный секретарь очень хорошо контролировал эмоции, сказывалась железная воля и многолетний опыт политической борьбы. Но иногда, очень редко, броня самоконтроля и выдержки давала трещину, и свирепый гнев горца вырывался наружу всесокрушающим ураганом. Видно было, как Генеральный невероятным усилием воли старается удержать его, и эта внутренняя борьба устрашала больше чем любой крик.
Сталин не кричал, не топал ногами, уже добрых минут пять он вообще не произносил ни слова, просто мерил шагами кабинет, оставляя за собой густые клубы табачного дыма. Лишь изредка он сбивался с шага и делал непонятный жест, как будто коротко рубил ладонью воздух. В такие моменты Жуков склонялся чуть ниже, а клементьевский карандаш сбивался с ритма. Гробовая тишина сгущалась. Давила призрачным, но вполне ощутимым весом, ведь в этом кабинете молчать было не принято, здесь обсуждали, совещались, изредка спорили, иногда даже жестко спорили. Но посетители приглашались для чего угодно, только не для молчания...
Сарковский по-прежнему стоял подобно телеграфному столбу и, кажется, боялся даже моргать, огромная лысина, покрытая испариной, лоснилась под ярким полуденным светом.
Сталин вновь приблизился к нему, с каждым его шагом командарм вытягивался еще больше, хотя казалось, пределы человеческих возможностей уже были давно пройдены. Сталин остановился почти вплотную к нему, слегка качнулся туда-обратно. Прямо как змея перед броском, подумал Самойлов.
— Подытожим, — сказал, наконец, Сталин. — Нам, товарищи, плюнули в физиономии. Хорошо так. С душой. Те самые битые англичане, шкуры которых мы, кажется, уже разделили...
Пауза. Молчание, тихий скрип сапог Вождя. И новый клуб густого дыма.
— Я могу понять, что все новое — сложно.
Пауза.
— Я могу понять, что полноценная воздушная война против островной страны — дело новое.
Пауза.
— Я даже могу понять проволочки с перемещением и развертыванием Воздушного Фронта.
Пауза.
— Но, товарищи, я никак не могу понять, почему для того, чтобы перехватить конвой противника нужно городить такой огород ошибок... Вот этого никак понять не могу. На днях я уже говорил, что работа по общему планированию предстоящей... акции меня... огорчает. А теперь меня... огорчают наши авиаторы, меч и опора планируемой операции.
Как бы случайно Сталин оказался рядом с Жуковым. Последнюю фразу он сказал стоя неподвижно за спиной у наркома обороны.
— Товарищ Сталин, разрешите? — спросил с места Хлынов.
Самойлову показалось, что Жуков бросил в сторону штабиста быстрый благодарный взгляд. Но стоило ему моргнуть, и все стало как прежде.
— Говорите, — коротко разрешил Сталин.
Корней Никифорович доложил о проваленной операции, как и следовало в данной ситуации, быстро, охватив лишь основные факты и события, но четко и достаточно исчерпывающе. Закончив доклад, он мгновение помялся, а затем решился.
— Товарищ Сталин, это наша совместная ошибка. Переоценили силы, хотели на арапа взять. Мы сделаем выводы.
— На арапа..., — протянул Сталин, — а знаете, товарищи, как это называется? Это называется 'головокружение от успехов'. Вам напомнить, что бывает, когда некоторых товарищей охватывает эта вредная болезнь?
Хлынов молчал, но генеральный не отрывал от него пристального взгляда, уставив трубку в грудь начальнику генштаба, подобно дуэльному пистолету. Трубка источала тонкую струйку дыма, от чего иллюзия становилась совсем уж правдоподобной и пугающей.
— Да, товарищ Сталин, — через силу проговорил Корней Никифорович.
— Сядьте, товарищ Хлынов, — буднично и спокойно сказал Сталин.
Главный штабист страны не сел, но буквально упал на стул. Жуков снова качнул головой, двинул челюстями и решительно встал.
— Разрешите?
Сказано это было резко, жестко, совсем не как просьба дать возможность высказаться. Скорее как констатация: вот, сейчас я скажу.
— Не нужно, — неожиданно сказал Сталин.
Жуков застыл, ошарашено взирая на Вождя.
— Сядьте, товарищ нарком, — продолжил Сталин, — почему операция провалена, я и так знаю. А об ошибках и прочем мы поговорим после.
Жуков сел. Не так как Хлынов, облегченно и резко, а рывками, словно борясь с желанием снова встать и сказать. Сталин изучающее и строго подождал, пока нарком утвердится на своем месте и неожиданно всем корпусом развернулся к Сарковскому.
— Обсудим теперь другое. Товарищ Сарковский, — тихо, очень тихо начал Сталин. — Нет, не так... — словно сам себе продолжил и снова пустился в долгий окружный путь.
В тиши громко и сухо, как пистолетный выстрел щелкнул сломанный карандаш. Две половинки выпали из пальцев Клементьева, покатившись по темно-синему покрытию стола. В этом и было, пожалуй, самое страшное — у вождя не было ни капли наигранности, он действительно изо всех сил боролся с неконтролируемым приливом нерассуждающей ярости и слепого гнева.
— Не так, — повторил Сталин и снова сделал тот же жест. Сарковский шумно сглотнул. Развернувшись на полдороги, Сталин решительно направился к нему, остановился буквально вплотную и устремил трубку в грудь командарму.
— Товарищ Сарковский, объясните нам, пожалуйста, как это могло произойти? Как объяснить такое странное расхождение в данных разведки?
