Alea iacta est[144].
Вот и всё.
Вот и всё...
Курт услышал свой вздох, похожий на хрип — словно откуда-то издалека и как сквозь воду. Вот и всё. Эта единственная мысль заполнила все сознание, все существо, отгородив прочие помыслы и чувства. Вот и всё.
Вот и всё...
— Мартин.
Сейчас фон Вегерхоф говорил сдержанно и подчеркнуто спокойно, склонившись к лежащему и упираясь в землю порезанной рукой. Кровь бежала в сухую листву, пропитывая ее и уходя в почву, и небольшая ранка затягивалась — медленно, едва-едва заметно...
— Слушай меня. Сейчас ты уснешь. Слышишь?
'Да', — беззвучно отозвались посиневшие губы, и стриг кивнул:
— Будут сны. Разные. Страшные. Безумные. Невнятные. Тебе будет казаться, что ты умер, и это будет правдой. Тебе это будет казаться не раз. Не поддавайся панике. Слушай себя. Не слушай никого, не верь ничему, не принимай ничего. Помни, кто ты и чем живешь. Не мне учить инквизитора: лучше оттолкнуть руку Господа, чем впасть в прелесть. Он не оскорбится, ты знаешь. Верь только себе. И возвращайся.
— Он не слышит... — убито прошептал Грегор, глядя на застывшее, белое лицо Мартина. — Уже не слышит...
— Он меня слышал, — устало возразил стриг и, глубоко переведя дыхание, отодвинулся, привалившись спиной к упавшей сосне и прикрыв глаза. — И он вернется.
* * *
— Это занимает несколько часов, верно?
Вопрос Харта прорвал затянувшееся безмолвие, словно удар ножа — натянутое полотно; мир вокруг всколыхнулся, перестав быть замерзшим болотом, мир ожил и заговорил — ветром в сухих стволах, дыханием, шорохом...
Фон Вегерхоф кивнул, с усилием отлепившись спиной от поваленной сосны, и негромко отозвался:
— Обыкновенно да. Мы... Я пока не смог понять, от чего зависит время; у меня есть предположение, но оно не подтверждено, слишком мало данных.
— Стало быть, — многозначительно договорил бауэр, поведя рукой вокруг и завершив этот жест на солнце, почти спустившемся к горизонту, — вероятней всего, майстер Бекер очнется к утру, верно? На рассвете.
— Отец прав, — встревоженно сказал Грегор, когда никто не ответил. — Если... если он не унаследует от вас ваших особенностей, он будет в опасности. Ведь он может очнуться... ну, обычным. Не высшим. Это ведь редкость, да, когда таланты высшего передаются птенцу?
Курт поморщился при последнем слове, словно кто-то рядом с силой провел толстой иглой по стеклу, и зубы заныли, как от ледяной воды, когда разум сам собой мысленно повторил мерзкое слово.
— Ведь это не обязательно будет означать, что все плохо, — настойчиво и почти угрожающе добавил Грегор, увидев, как покривились его губы. — Это просто будет значить, что майстеру Бекеру в будущем придется сложнее. Надо сделать укрытие, чтобы он был в тени, когда очнется.
— Да, — решительно вздохнул фон Вегерхоф, одним движением поднявшись, и, мельком бросив взгляд на свою руку с почти зажившим порезом, опустил рукав. — Отойдем подальше от открытого пространства.
Курт так и остался сидеть на месте, ни слова не сказав и не отойдя от неподвижного тела. Смотреть на это мертвецки белое лицо было почти физически больно, а не смотреть — невозможно, оно притягивало взгляд, как его, бывает, приковывает к себе бредущий по городской улице уродец. Курт отвел глаза от неживого лица лишь тогда, когда бауэр тихо окликнул его; что сказал Харт, он не понял, но переспрашивать не стал, отстраненно глядя, как фон Вегерхоф присел перед неподвижным телом, осторожно поднял его на руки и двинулся вглубь покореженного леса.
Шагах в десяти от границы земляного круга стриг расчистил пятачок для костра, отвалив два довольно толстых ствола в сторону, на соседние повергнутые деревья, и тем самым соорудив нечто вроде навеса, под которым Мартин легко уместился, как в небольшом гроте. Поверх стволов были густо, внахлест, уложены крупные сосновые ветви.
— Они сухие, хвоя обвалилась, но как укрытие сойдет, — перехватив взгляд Курта, сказал Грегор успокаивающе. — Если майстер Бекер не придет в себя до утра — набросим сверху наши пледы, это даст нужную тень.
— Хорошо, — коротко отозвался он.
Помедлив, Курт огляделся, снял с плеч дорожный мешок, отставил его в сторону и уселся неподалеку от огня, прислонившись спиной к дереву. Арбалет он оглядел со всех сторон, убеждаясь, что повреждений нет и механизм в порядке, потом зарядил — тщательно и неторопливо — и уложил на колени, направив острие болта на укрытое навесом тело и пристроив ладонь на прикладе рядом со спусковым крючком.
— Это... лишнее, — нерешительно пробормотал Грегор, и Курт сухо отозвался, не повернув к нему головы:
— Нет.
— Испортишь механизм, — с подчеркнутым спокойствием сказал стриг, усаживаясь рядом с навесом, и снова закрыл глаза, привалившись спиной к одному из стволов.
Курт еще мгновение сидел неподвижно, глядя на белеющее в сумраке лицо, и медленно, неохотно разрядил арбалет, оставив, тем не менее, болт наготове и продолжив держать оружие на коленях.
— Не глупите, до утра ничего не произойдет, — настоятельно сказал Харт и, не услышав ответа, вздохнул и уселся подле костра, подтянув к себе свой мешок.
Белое неживое лицо в полумраке все так же притягивало взгляд, как магнитный камень, не давая отвести глаз; темнота вокруг становилась все гуще, белое пятно под навесом все бледнее, а в голове была все та же пустота...
— Майстер Гессе...
На голос Грегора он не отозвался, не обернулся, и Харт-младший тяжело и безрадостно вздохнул.
— Вот, вам поесть надо. Иначе упадете.
Что Грегор сунул ему в ладонь, лежащую поверх приклада, Курт не понял и смотреть не стал, и вкуса пищи тоже не ощутил, лишь отметив равнодушно, что это что-то сухое и жесткое. 'Есть те, кто не разучился принимать обычную пищу, кто сохранил к ней тягу и вкус'... Как давно это было — комната в доме на центральной улице Ульма, накрытый стол, а за этим столом, прямо напротив — странное, невероятное существо, с нарочитым легкомыслием рассуждающее о разновидностях своих сородичей...
— Какие у тебя теории насчет скорости обращения?
Фон Вегерхоф вздрогнул при звуках его голоса и, открыв глаза, взглянул почти удивленно — видимо, уже смирившись с тем, что Курт будет сидеть вот так, безгласно и бездвижно, до самого утра.
— Теории есть теории... — не сразу отозвался стриг, и он оборвал:
— Ну?
Тот помялся, бросив взгляд на неподвижное тело рядом с собою, вздохнул, словно решая, что можно сказать, а о чем не стоит обмолвиться даже намеком, и, наконец, неохотно ответил:
— Чем быстрее, тем дело хуже. С чем это связано — тоже не знаю и тоже могу лишь предполагать: чем слабее изначальные разум и воля — тем больше вероятность, что обращение пройдет быстро и зайдет не туда.
— Стало быть, если это пошевелится через пару часов, можно не колебаться?
— Майстер Гессе!
— Не забывай, что сейчас ситуация уникальная, — с явным трудом блюдя спокойствие, возразил фон Вегерхоф. — Быть может, он встанет через час, а может — мы просидим здесь неделю в ожидании финала. Я не знаю, что будет. Никто не знает. Никто даже не знает, будет ли что-то...
— Вы все же не простой высший, — уверенно предположил Харт и, не дождавшись в ответ ни слова, торопливо кивнул: — Понимаю, на откровенности не настаиваю, мне конгрегатские секреты не нужны, и без того уже ввязался...
— Где сейчас дом и камень? — все так же не отводя взгляда от белого лица, спросил Курт, и бауэр растерянно запнулся, растерявшись от внезапной смены темы.
— Уничтожены, полагаю, — неуверенно ответил он. — Судя по тому, как себя повел поводырь, сомневаюсь, что механизм просто переместился куда-то, при такой нестабильности системы это вряд ли возможно. И... Книга, которую вы искали, боюсь, уничтожена вместе со своей хозяйкой.
— Это хорошо. Что ты сделал с Урсулой?
— Это не я, это камень, — вздохнул Харт, как показалось, с сожалением. — Я лишь немного помог, направил его. Тот камень, что был у нее, вошел в резонанс с тем, что был у меня... Мой, как бы это сказать, оказался больше.
— Ясно.
— Он справится, майстер Гессе, — тихо, но с непробиваемой уверенностью сказал Грегор. — Я хочу сказать... Ведь не это губит душу, не обращение, вы же знаете, не можете не знать. То есть, оно может, конечно, но только если обращенный не справится. Это риск, все то, что происходит, и искушение себя и Господа, и даже грех в каком-то роде... пусть просто грех, — поправил он сам себя, увидев кривую болезненную ухмылку Курта, — да, не спорю, но не приговор, не погибель a priori! Я не видел ни одного стрига лично... ну, кроме вашего помощника... но знаю достаточно, и вы знаете: сейчас ему просто надо выстоять там, и все будет хорошо.
— 'Хорошо'... — повторил Курт неспешно. — Сомневаюсь, что можно применить это слово к тому, что сейчас происходит. Сомневаюсь, что это вообще должно происходить. Сомневаюсь, что я должен сидеть и ждать, чем все закончится, а не сделать то, что должен бы согласно моему чину. Сомневаюсь, что лет двадцать пять назад я бы сказал то, что сказал, и делал бы то, что сейчас делаю.
— Лет двадцать пять назад, — тихо возразил фон Вегерхоф, — ты не сомневался в том, что должен упокоить одно мерзкое богопротивное существо. Много в чем ты не сомневался четверть века назад, Гессе... И я тоже.
Курт не ответил, молча поправив сползший с колен арбалет, снова положил ладонь на приклад и опять вперил взгляд в неподвижное белое лицо, ставшее почти живым, почти настоящим в свете мирно трещащего костра.
* * *
Ночь уходила, как черная кошка из амбара — то прыжками, унося с собою целые лоскуты времени, то медленно, крадучись, и начинало казаться, что даже пламя костра не оживленно трепещет, а неторопливо вьется, а то и вовсе порой застывает в неподвижности...
Фон Вегерхоф так и сидел подле навеса, откинувшись к древесному стволу, прикрыв глаза, не шевелясь, однако он был уверен, что стриг не спит; впрочем, Курт не сомневался, что в случае необходимости даже спящий тот среагирует первым. Оба Харта уснули нескоро — Грегор долго и настойчиво пытался убедить майстера инквизитора передохнуть, предлагал нести посменный пост, настаивал на ненужности каких-либо дежурств вовсе, учитывая присутствие мастера, и лишь поняв бесплодность своих попыток, тяжело вздохнул, завернулся в плед по самые уши и в считаные минуты погрузился в сон.
Курт сидел все на том же месте, прислонясь спиною к сосне, держа на коленях арбалет и отводя взгляд от лица в темноте лишь на те несколько мгновений, что требовались на простое действие — дотянуться до ветки сушняка и бросить ее в огонь. К середине ночи сон, назойливо бродящий вокруг, пошел на приступ, а не сумев одолеть с наскока — стал пробираться в сознание постепенно, исподволь, мягко просачиваясь, словно вода в старую плотину. Сознание по временам поддавалось, погружаясь в тягучую, топкую полудрему, и начинали уходить, сглаживаться, исчезать лес вокруг, огонь костра, темнеющий черным пятном навес; сознание вздрагивало, встряхивалось, оживало, Курт подкармливал костер, и все повторялось снова.
Когда кошка-ночь сделала очередной рывок, преодолев половину своего пути, на помощь разуму в битве со сном пришло изнуренное почти постоянной неподвижностью тело — тонкими иглами забегала боль в пояснице, проснулась ломота в ноге и правом плече, все усиливаясь и растекаясь по каждой мышце, проникая в каждый сустав, и сон, махнув рукой, отступил.
Отступала и ночь — солнце все еще спало за горизонтом, вокруг все еще царила темнота, но уже не кромешная и густая, а словно разбавленная, как дешевые чернила, мутная, все более блеклая. В этой тусклой тьме стало видно, что тело под навесом уже не неподвижно: пальцы лежащих на земле ладоней то едва заметно, то резко и судорожно сжимались, зарываясь в сухую траву и дерн, закрытые веки дрожали, а челюсти сжимались так, что казалось — если прислушаться, можно услышать зубовный скрип...
А потом ночь прыгнула снова, и солнце рвануло ввысь — стремительно, кубарем выкатившись на небеса — и тьма отступила внезапно, и утро настало разом, ворвавшись в мир и озарив его. Мир зашевелился, просыпаясь — снова зашагал по сухим вершинам полуповаленного леса уснувший на ночь ветер, спящие у костра люди закопошились, прогоняя сон, а тело под навесом уже почти безостановочно содрогалось, словно в предсмертных конвульсиях. Что-то пробормотал Грегор, ему ответил голос Харта, и Курт увидел, как оба они торопливо укрывают навес своими пледами поверх ветвей. Фон Вегерхоф все так же сидел молча, только глаза его теперь были открыты, однако стриг оставался все так же недвижим, глядя не на то, что происходило рядом с ним, а прямо перед собой.
Курт осторожно сменил позу, пристроив ноющую ногу поудобнее, снова неспешно зарядил арбалет и, пристроив его на полусогнутое колено, медленно повел плечом, пытаясь изгнать прочно обосновавшуюся за ночь боль в ключице...
Из-под навеса донесся глухой, утробный хрип, лежащее на земле тело изогнулось, и пальцы сжались, сгребая в кулаки листву, землю и старую хвою. Курт приподнял арбалет, и стриг остерегающе бросил:
— Гессе!
— Просто предосторожность, — отозвался он скупо.
Фон Вегерхоф привстал и чуть отодвинулся, упершись в землю ладонью, готовый метнуться вперед, оба Харта притихли, прекратив перешептываться и сместившись за спину майстера инквизитора с арбалетом...
Тело под навесом содрогнулось снова и замерло.
В бездвижности протекло мгновение, другое, третье; над навесом и костром парила тишина, и фон Вегерхоф все так же полусидел, припав на колено, напрягшись, как изготовившаяся к прыжку куница, не отводя взгляда от бледного лица — по-прежнему бледного, но уже не мертвого, уже странно живого...
Мартин хрипло вдохнул, распахнув глаза, выдохнул, вдохнул снова — глубоко и жадно, как спасенный утопленник, рывком распрямился, сев на земле, и ударился головой о ствол, держащий на себе навес.
— Твою ж... — прошипел он, согнувшись и зажмурившись, и схватился ладонью за ушибленную макушку. — Дерьмо...
— Увы, раниться будет по-прежнему больно.
От голоса фон Вегерхофа он вздрогнул, застыв на месте, медленно убрал руку, поднял веки и неспешно, словно в растерянности, распрямился и повернул голову, упершись взглядом в направленный на него арбалет. Встретившись взглядом с Куртом, миг Мартин сидел неподвижно, потом оглядел людей вокруг, расчищенную от завала поляну, лежащие у кострища пожитки, бросил взгляд на навес над собой, и во взгляде этом лишь сейчас начало пробуждаться воспоминание и узнавание...
— Спокойно, — тихо, но настоятельно произнес фон Вегерхоф, осторожно подвинувшись ближе, когда Мартин дернулся, судорожно ощупывая ноги, грудь и живот. — Давай спокойно. Дыши глубже.
— А мне... это нужно? — с усилием выговорил тот, и стриг кивнул:
— Не помешает.
Мартин замер, зажмурился, медленно и собранно переведя дыхание, снова поднял веки и снова огляделся, теперь внимательно и неторопливо, задержав взгляд на посветлевшем небе и на границе тени навеса. Курт сидел все так же молча, все так же держа оружие наготове, и все так же смотрел на это бледное лицо — теперь уже почти живое, почти знакомое, почти человеческое, вот только карие прежде глаза сейчас казались словно выцветшими и похожими на полированный циркон, и было, было в чертах лица что-то новое, что-то не такое, как прежде, что-то неправильное и чужое...
