— Сядьте, сын мой, — тихо повторил Висконти. — Вам все равно не позволят отсюда выйти: двери заперты, и вам их не отворят.
Фон Лангенберг молча уронил себя на прежнее место, уже с откровенной опаской оглянувшись на закрытую дверь, и Фридрих поднялся, сделав несколько неспешных шагов вдоль стола и оказавшись за спиной нервно ёрзнувшего архиепископа Майнца.
— Отец Антонио всё сказал верно, — произнес он с расстановкой. — Эта дверь раскроется только по моему слову и только тогда, когда я решу, что время для этого пришло.
— Стало быть, — мрачно подытожил саксонский герцог, — мы у вас в заложниках? И не выйдем, пока не примем решения, которое вам нужно?
— Увы, господа курфюрсты, — с неподдельным сожалением кивнул Фридрих, — обстоятельства диктуют свои правила, нравятся нам они или нет. И я заверяю вас... особенно вас, господин фон Виттенберг, что ваши подозрения напрасны: решение, которое вас так возмутило, мой отец принял взвешенно, независимо и свободно. В отличие от многих и многих правителей, его главная забота — не власть и не удержание под оной властью земного трона как можно дольше и невзирая на последствия, его первейшая забота — благо Империи, и именно ею он руководствуется в своих решениях.
— Почему, в таком случае, мы слышим ваш голос, а не голос Его Величества? — мягко возразил трирский архиепископ, и Рудольф вздохнул:
— Потому что моего голоса не желают слышать, Ваше Преосвященство. Я говорю, что надлежит покарать еретика — а в моих словах слышат 'я хочу отдать страну на растерзание сброду в рясах'. Я говорю, что утомлен и не в силах более вести державу к победе и процветанию — а в моих словах слышат 'я лгу вам'. Говорю, что государство нуждается в сильном и разумном правителе — а слышат 'не верьте мне, я подневолен'. Считаю, это еще один аргумент в пользу верности моего решения: нельзя идти в будущее государству, чьего правителя не слышат, чьему правителю не верят.
— Простите, Ваше Величество, — оскорбленно возразил саксонец, — но я не говорил, что вы лжете. Мой язык никогда не повернулся бы сказать такое. Вот и сейчас я говорю, что вы всего лишь преувеличили мои слова. И я не говорил, что не верю вам, я... Я лишь сказал, что не верю вот им.
На кивок в свою сторону Бруно ответил сдержанным кивком-полупоклоном, но остался сидеть молча, не возразив и не ответив.
— Вам есть что предъявить этим людям и Конгрегации in universum? — спросил Фридрих прямо. — Что-то существенное, помимо обвинений в том, что они наводнили дворцы и замки шпионами и присутствуют на райхстаге? Они сделали что-то, что привело Империю на грань краха? При их участии и содействии некогда сильное государство начало распадаться и слабеть? Наши враги с их помощью нанесли нам урон? Вы лично претерпели от их произвола?
— Я не верю тем, кто слишком любит прикрываться Господом Богом, — упрямо возразил фон Виттенберг, расправив плечи и с видимым усилием заставив себя не отвести взгляда.
— А я, — тихо, но решительно произнес райнский пфальцграф, — не верю тому, кто прикрывается теми, кто прикрывается Господом.
Во вновь возвратившейся тишине взгляды снова сместились к Фридриху, а майнцский архиепископ, за чьей спиной он стоял, побелел, едва не вжав голову в плечи.
— Да, — уже смелее и уверенней повторил фон Лангенберг, — я говорю о вас, господин герцог Баварии. Мой достойный собрат подозревает служителей Конгрегации в давлении на Его Величество, но они ли одни в том виновны? Их ли это план, их ли намерение, их ли умысел? Ведь не по их приказу заперты эти двери и не по их приглашению все мы собрались здесь.
— Вы меня обвиняете в измене, бунте против Императора и попытке его свержения? — прямо спросил Фридрих, и тот замялся на миг.
— Я лишь сказал, — не сразу отозвался фон Лангенберг, — что так это выглядит. И я вижу, знаю, что так думают и прочие достойные мужи, собравшиеся здесь, всего лишь опасаясь сказать это вслух.
— Ерунда, — фыркнул бранденбургский маркграф пренебрежительно. — О том, что вскоре Его Величество передаст трон своему сыну, уже не первый год знает вся Империя и даже известно за ее пределами, и только от вас почему-то сии планы оказались сокрытыми. Чудо Господне, не иначе.
— Его Величество не может передать трон, который ему не принадлежит! — чуть повысил голос фон Лангенберг. — Главу, каковая должна быть увенчана императорским венцом, избирает райхстаг, избираем мы! А нас согнали, как чернь на площадь, чтобы выслушать повеление господина!
— Вас пригласили, — возразил Бруно с нажимом, — дабы вы могли выслушать аргументы, долженствующие наглядно показать, почему именно это решение будет наилучшим для Империи. У вас другое мнение? Другой кандидат? Вам есть что сказать нам, господин курфюрст?
— Это весьма важный вопрос, — произнес Фридрих, когда райнский пфальцграф снова запнулся. — Вопрос не риторический.
Над небольшим зальчиком снова нависла тишина; архиепископ Трира метнул беспокойный взгляд на Висконти, фон Нассау судорожно сглотнул, мельком оглянувшись на запертую дверь, а пренебрежительная полуулыбка фон Хоэнцоллерна стала холодной, как наледь. Фридрих выждал два мгновения и продолжил, неспешно двинувшись вдоль сидящих к райнскому пфальцграфу, застывшему на месте, как статуя.
— Здесь нет чужих, — продолжил принц неторопливо и сдержанно. — Здесь нет ни моих, ни ваших телохранителей. Нет челяди. Наш старый добрый герольд умеет говорить лишь то, что полагается по протоколу, и слышать лишь то, что позволено услышать, и можете считать, что его просто не существует. Столь нелюбимые господином фон Виттенбергом 'черные' знают о тайнах Империи уже и сейчас больше, чем вы, и, быть может, больше, чем я. Здесь, — подытожил он, остановившись за спиной пфальцграфа, — нет никого, кто мог бы и захотел бы вынести тайны внутреннего круга Империи вовне. Ведь сама эта мысль — дикость, верно, господин фон Лангенберг? Тайны Империи — это ее безопасность, ее жизнь, и разве хоть один разумный человек, правитель, желающий ей добра и процветания, сделал бы нечто подобное? Думаю, что нет. А вы как считаете?
Тот не ответил, все так же сидя недвижимо, глядя в столешницу перед сложенными на ней руками, и Фридрих чуть понизил голос:
— Итак, здесь все свои. Все мы здесь — опора и сила Империи. Мы все — заодно, мы все — едины в своем стремлении приумножить мощь и благоденствие нашего государства, прошедшего долгий путь становления и упрочения, а теперь стоящего на пороге тяжких испытаний. И если кому-то из присутствующих есть что сказать, есть в чем сознаться, есть в чем покаяться — убежден, и господа курфюрсты, и Его Величество, и, разумеется, я сам, все мы сумеем это понять и принять.
Тишина по-прежнему висела вокруг, и все взгляды вперились в райнского пфальцграфа, по-прежнему молча и неподвижно сидящего все в той же позе — сложив перед собою руки, глядя в стол и сжав зубы.
— Вы — ничего не хотите сказать, господин фон Лангенберг? — тихо спросил Фридрих. — Мы все готовы слушать. Если хотите.
Еще одно мгновение минуло в тишине, за ним второе, третье, и курфюрст, наконец, с усилием разомкнув губы, бросил коротко и раздраженно:
— Нет.
— Жаль, — еще тише отозвался Фридрих.
Тишина висела еще миг после того, как он мягко, почти лениво обнажил кинжал, и без замаха, коротко и резко, ударил в шею перед собой.
Тишина висела еще миг после того, как глухое и сдавленное 'Господи!' архиепископа Майнца, едва слышное и вместе с тем оглушительное, ворвалось во всеобщее безмолвие. Тишина висела еще миг, когда Фридрих отвел руку, выдернув клинок, и в этой тишине недолгий тихий всхрип пфальцграфа прозвучал, как крик.
Вслед за лезвием, сверкнув рубиновым блеском, вымахнула россыпь крупных брызг, разбежавшись по столешнице, угодив на плечо фон Хоэнцоллерна и прыснув на пол. Майнцский архиепископ отшатнулся, попытавшись вскочить из-за стола, не сумел и остался сидеть, расширившимся от ужаса глазами глядя на то, что было прямо перед ним.
Тело фон Лангенберга еще два мгновения пребывало в недвижности, а потом с сухим стуком повалилось вперед, и по столу бойко, задорно переливаясь алыми бликами, заструился неширокий ручеек, собираясь в мелкое озерцо на краю стола, стуча каплями по каменному полу, убегая на пол вязким стоком...
Тишина висела еще миг после того, как Фридрих неспешно отер лезвие о рукав убитого, так же неторопливо убрал оружие в ножны, отвернулся и медленно, не глядя ни на кого, возвратился на свое место и сел.
Тишина висела еще миг — и рухнула, когда загремел по полу опрокинутый резким движением табурет; саксонский герцог, рывком поднявшись, сделал шаг назад, обведя собрание ошалелым взглядом, обернулся на запертую дверь и хрипло, через силу, выдавил:
— Какого черта?!
Бруно поморщился, однако для внушений сейчас совершенно точно было не время и не место, и, справедливости ради, фон Виттенберг имел полное моральное право выразиться и куда крепче...
— Это что же, — напряженно и зло произнес герцог, — был пример того, как вы обойдетесь со всеми, кто посмеет не принять вашего решения? Вы намерены перерезать всех, кто пойдет против? Так вы решили начать свой путь вождя христианского мира — с кровавой жертвы?
— Я, — устало отозвался Фридрих, — безмерно уважаю ваше благочестие и благородство, господин фон Виттенберг. Однако вы плохо слушали и так ничего и не поняли. Возможно, потому что не желали понимать... Отец Антонио? — не поворачивая головы, окликнул он и коротко повел рукой: — Прошу вас.
Висконти кивнул, молча подняв с пола тощую суму и поставив ее себе на колени, развязал, запустил в ее недра руку и извлек кипу разномастных листов. Помедлив, он показательно ленивым движением бросил их на стол — в сторону от крупных алых брызг, и несколько листов разлетелось по доскам — небольшие пергаментные, потрепанные бумажные, некогда сложенные или скрученные, исписанные частыми плотными строками или редкими, крупными буквами...
— Что это? — спросил герцог, и Фридрих кивком указал на стол:
— А взгляните. И вы, любезные господа курфюрсты, тоже. Уверяю вас, это весьма занимательное чтение.
Еще на один миг молчание и неподвижность возвратились в зал собрания, а потом фон Виттенберг решительно шагнул вперед, выхватил первый попавшийся лист и нахмурился, вчитываясь в написанное. Следом за ним к листам потянулся архиепископ Майнца; его собратья из Кельна и Трира остались сидеть на месте — первый с видом почти равнодушным, будто случилось, наконец, нечто такое, чего он ждал уже давно и ждать утомился, второй — побледнев, плотно сжав губы и спрятав под стол дрожащие руки.
— Это... — пробормотал фон Виттенберг, с явным усилием скрывая растерянность, — это...
Он приподнял голову, встретившись взглядом с Фридрихом, и тот кивнул:
— Да. На самом деле переписка куда обширней, это лишь самая показательная ее часть.
— Не может быть, — раздраженно бросил герцог; отшвырнув лист на стол, он все так же не глядя схватил другой, пробежав глазами несколько коротких строчек, потом отложил и его, взял следующий...
— Это просто бумага и пергамент, — сдавленно произнес майнцский архиепископ, и было видно, как мелко подрагивает его рука, держащая потрепанный листок. — Просто чьи-то слова. Мы не знаем, чьи они, а вы только что уб... лишили нас возможности спросить об этом того, кто мог бы ответить.
— Не скрою, — кивнул Фридрих сдержанно, — кое в чем господин фон Виттенберг прав. Это и впрямь был пример того, как в Империи впредь будут обходиться с предателями. И так обойдутся со мной, если вдруг я решу совершить нечто, что приведет государство в руки врага, что ослабит его, если решу поставить собственное благополучие, власть и земные блага выше блага Империи. Это, — он шевельнул рукой в сторону неподвижного тела на столе, — дабы не было ни у кого иллюзий, что его, как в былые времена, с почестями препроводят в благоустроенную башенную комнату, где станут содержать и холить, пока он будет продумывать планы побега и возбуждать исподволь мятеж.
— Если вот это правда, — ожесточенно встряхнув зажатым в пальцах листом, сквозь зубы проговорил саксонец, — его надо было судить! По закону! Имперским судом! И казнить в соответствии с приговором, а не... не так!
— Все вы только что подписали акт, согласно которому Империя переходит в состояние войны, — возразил Фридрих ровно. — И время войны, господин фон Виттенберг, диктует свои законы. Бедняге Теодору не посчастливилось стать первым наглядным примером.
— Но никаких доказательств все еще...
— Есть, — тихо проронил архиепископ Трира, и его майнцский собрат запнулся, глядя удивленно и испуганно.
Фон Виттенберг поджал губы, переведя взгляд с Фридриха на святого отца, помедлил и, не дождавшись продолжения, угрюмо и не слишком учтиво уточнил:
— Да?
Вернер фон Фалькенштайн тяжело вздохнул, скосившись на кровавую лужу на столе и полу, оглядел рассыпавшиеся по столу исписанные листы, вздохнул снова и неохотно заговорил:
— Его Высочество был крайне снисходителен к моей несмелости и дал слово, что не станет принуждать меня свидетельствовать, если только я сам не пожелаю заговорить. Однако совесть не позволяет мне молчать, видя, как все стрелы вашего недоверия он вынужден принимать на себя, прикрывая мою слабость и трусость... Господин фон Лангенберг обратился ко мне с предложением около двух лет назад. Он не сразу стал говорить откровенно, и я долго убеждал себя, что напрасно думаю о нем дурно, и, быть может, все его слова — это простительное сомнение, размышления, не более того, ведь все мы порой задумываемся, а туда ли идем, верную ли избрал дорогу тот, кто ведет нас...
— Вот это, — перебил его саксонский герцог, снова встряхнув лист в руке, — правда или нет? Курфюрст и пфальцграф Империи, немецкий рыцарь, продался этой французской сучке Изабо или нет?
Фон Хоэнцоллерн шевельнул бровью, бросив на него удивленный взгляд, однако промолчал, а трирский архиепископ скривился, точно от зубовной боли.
— Да, — вздохнул он, не став, тем не менее, заострять внимания на непотребном поведении благородного рыцаря. — И он хотел, чтобы я вошел в их нечестивый союз. Он обмолвился, что с тем же предложением обращался и к многоуважаемому господину фон Нассау, но... он сказал, что с ним 'этот трусливый баран не стал даже говорить'.
Майнцский архиепископ засопел, побледнев и пойдя красными пятнами, отведя глаза под устремившимися на него взглядами.
— Я же, каюсь, с ним говорил, — продолжил фон Фанкельштайн со вздохом. — Сперва — потому что никак не мог поверить, будто все это всерьез. После — опасался неверным словом поставить себя под удар, ведь он мог счесть, что я знаю слишком много, и... А после я поведал о происходящем Его Высочеству и по его просьбе сделал вид, что почти согласен, и стал вызнавать все больше и больше. Посему — нет, господин фон Виттенберг, доказательства у вас есть. Я свидетель нечистых дел покойного, да простит его Господь. Если вы не желаете назвать меня лжецом, а мои слова — лжесвидетельством, доказательств у вас довольно.
