Цугцванг для Мастерграда

За сим челом бьет тебе верный холоп твой Ивашка'.

Посол отложил бумагу в сторону, ближе к письменному прибору, пощипал седеющую бровь и задумчиво поерзал в роскошном кожаном кресле. Нажал кнопку на телефоне мастерградской работы.

— Анастасия Геннадьевна, — склонился над ним, — пригласи мне шифровальщика.

— Хорошо, Александр Данилыч, — проворковали из телефона, — может кофе принести? Я еще ватрушки вкусные испекла.

— Нет спасибо, ничего не надо, — вежливо ответил посол. Он был разведен и еще совсем не стар, а Анечка, всего пара лет как переступившая тридцатилетний рубеж, яростно штурмовала посла, желая завлечь его в семейное лоно. Намерения секретаря не были тайной для посла, но пока он успешно сопротивлялся.

Он откинулся в кресле, пальцы задумчиво забарабанили по столу.

— Вызывали? — открыв дверь, — поинтересовался мрачноватого вида мужчина с рябым лицом. Редкие волосы зачесаны назад, открывая обширные залысины.

— Да. Заходи, — махнув рукой, произнес посол. Потом дождался, когда дверь закроется и протянул мужчине письмо, — Зашифровать и отправить в Мастерград. С литерой 'Ф' (литера 'Ф' означала, что донесение предназначалось Службе Безопасности).

— Письмо как всегда? — вопросительно произнес шифровальщик.

— Уничтожить... — кивнул посол.

Когда за шифровальщиком закрылась дверь, пальцы снова забарабанили марш по столешнице. 'А чего собственно я теряю? Плюшки говоришь?' В воображении всплыло ухоженное, хорошо сохранившееся лицо для возраста за тридцать, слегка расплывшаяся фигура. Широко распахнутые, деланно наивные глаза.

Он вновь наклонился к телефону:

— Анастасия Геннадьевна, вы говорили о кофе с плюшками...

* * *

Прошло две недели.

Императорский телохранитель Иван Кайда, лежа на кровати, читал Петроградские ведомости — пристрастился к чтению он еще в армии. Было так хорошо вытянуться во весь рост и не чувствовать за собой никаких обязанностей и знать, что жизни твоей не грозит опасность и смерть снова промахнулась. Он испытывал такое ощущение, будто скинул старую оболочку и входил в иную, новую жизнь незапятнанно чистым.

Он выжил. Сложно сказать, что послужило причиной: богатырское здоровье, усилия врачей — лечили его в том же петроградском филиале мастерградской больницы, что и покойную императрицу или товарищи, вовремя наложившие жгут на руку, но Иван шел на поправку.

Тихую радость нарушила сильная головная боль, приступы не прекращались с момента ранения. Скривившись, отложил газету в сторону и взял припасенную пилюлю с прикроватной тумбочки, забросив в рот, запил водой, припасенной в стакане.

Была еще телесная слабость и мучили внезапные сильные боли, но он уже вставал с кровати и даже рисковал ненадолго выходить в коридор.

Дверь открылась, в нее заглянул, комкая в пальцах бороду цвета линялой заячьей шкурки, санитар.

— Царь, царь к тебе идет, готовься Иван, — произнес гудящим шепотом, глаза оббежали палату. Не найдя ничего неположенного, скрылся.

'Ну государь навестить решил. И чего тут удивительного? Чай не каждый день его от смертушки спасают!' Иван слез с кровати, встал возле койки. Худой, с воспаленными глазами; мелкая дрожь острых блестящих скул выдавала волнение.

Открылась дверь, в палату стремительно ворвался император, весь в черном. Толпа блестящих придворных позади, и густая волна одеколона надвинулись на Ивана.

— Вот он герой, — император положил ладони на плечи Ивана, — несколько мгновений выпуклые глаза всматривались в лицо, несколько раз поцеловал, — спасший жизнь царскую. Уж не взыщи, никак не мог раньше проведать.

Император отвел взгляд от бледного лица больного, произнес глухо, словно из-под воды.

— Жалую тебя за подвиг Георгием 1 степени, — орден второй и третьей у Ивана уже были. А первая степень автоматически давало наследственное дворянство и немалую — 10 000 рублей премию, — и графом тебя жалую и землей в Запорожской губернии.

Не глядя протянул руку назад, когда кто-то из придворных, вложил в нее орден, собственноручно повесил его на исхудавшую шею Кайды.

— Служу России и императору! — Иван покраснел. Воротник исподней рубахи, врезаясь в шею, выдавил белую полосу.

— Знаю, болеешь. Жалую бессрочный отпуск. Женись, детишек заведи. Государству российскому нужны такие как ты, сильные да верные. А как в силу войдешь, возвращайся... — произнес Петр, жмуря выпуклые глаза, — А вот у меня братец... Про Машеньку знаешь?

— Так точно, Ваше Величество.

— Вот так то братец, вот так то...

Император ушел, а Иван Кайда, бывший горожанин, бывший служащий внутренней стражи и Министерства финансов, бывший императорский телохранитель, а ныне граф и владелец немалого поместья и богач упал на койку. Зарылся головой в подушку, вздрагивая плечами, лежал несколько минут; нельзя было понять — плакал или смеялся, но встал с сухими, проясневшими глазами.

Глава 4

Самолет с французскими лилиями на крыльях выскочил из-за холмов внезапно, словно молния посреди ясного и жаркого дня.

Роту разведки, растянувшуюся по поселковой дороги, он застал буквально со 'спущенными штанами' да и средств борьбы с таким врагом, маневренным, малоразмерным и стремительным, в русской армии, форсированным маршем двигающейся к Рейну, где под ударами объединенной франко-испано-английской армады истекали кровью и пятились, пятились армии королевств Чехии, Силезии, Моравии и Венгрии, даже прибытие на фронт войск герцогства Штирия и Крайна не помогло переломить ситуацию. Превосходство французов в воздухе было решающим. не давало зацепиться за оборонительные позиции. Надежда была только на императорскую русскую армию и ее грозных союзников из Мастерграда. Поэтому русские дивизии, переброшенные морем из Петрограда в Гданьск, спешили изо всех сил, а в авангарде их шли разведчики.

— Воздух! Огонь! — хрипло крикнул командир роты разведчиков капитан Сидоров и выхватил из седельной кобуры настоящую мастерградскую винтовку, вскинул навстречу крылатому врагу. На них перевооружили роты разведки еще в прошлом году.

'Бах!' — передернул затвор, — Бах!' — новый выстрел. Спокойно, словно указкой, он чертил по небу стволом; нажимал на курок и плечи сухо и мелко вздрагивали.

За несколько кратких ударов сердца жужжание стремительно приближающегося самолета превратилось в вой мотора.

К этому времени вся рота, все восемьдесят один человек, из которых несколько носили гордое звание снайпер и обладали винтовками с хитрой приспособой, приближавшей врага, стреляли по самолету.

Самолет, словно коршун перед атакой, спикировал, небо разорвали огненные трассы пулеметных выстрелов, побежали вдоль строя бойцов.

Что-то ударило в ротного в грудь, он покачнулся и упал вниз лицом в клубящуюся темноту, мгновенно разверзшуюся перед его широко раскрывшимися, обезумевшими от боли глазами.

Самолет скрылся вдали, но было понятно, что он сейчас вернется. Лейтенант Пахоменко родом из подольских казаков — сын бывшего полковника Винницкого, увидел командира, лежащего на земле. Он широко раскинул руки и ветер лениво шевелил полу его распахнутого мундира; второй убитый пермяк Бурмаков лежал в редких придорожных кустах. Виден был только его темноволосый затылок, выброшенную вперед руку и круглые, белые, стертые шляпки гвоздей на подошвах сапог.

— Рота, слушай мою команду! — закричал, дав 'петуха' Пахоменко. Ему вдруг стало отчаянно страшно, не смерти — нет. Он боялся что матерые воины, которых было большинство в роте, не послушают молокососа, без году неделя из училища. Это было бы так стыдно — что хоть стреляйся! — Спешиться. Стрелять по самолету залпами по моей команде, Снайпера-вольным огнем!

Раскаленный добела, словно адская сковородка, круг солнца коснулся холмов на западе, самолет взмыл над ними, растаял в лучах. Это было плохо — когда вернется, солнце будет слепить.

Разведчики торопливо спешились, коноводы погнали лошадей в сторону, под прикрытие узкой и глубокой долины, прорытой ручьем. Рядовые и офицеры, придерживая шашки и, настороженно поглядывая на запад, поспешили к кустам, залегли. Снайпера отдельно.

Второй номер снайперского расчета: Иван Лопухин плюхнулся на землю рядом с первым.

— Готовься гад, — произнес тот клокочущим голосом, перезарядил винтовку и посмотрел на запад.

Послышался глухой и далекий, еле уловимый гул, не сильнее комариного. Гул нарастал, усиливался, в небе появился едва различимый в закатных лучах крестик французского самолета.

Летчик с бесстрастным лицом, в кабине самолета, прижал на шлемофоне кнопку микрофона:

— База, я кондор — 12. Атакую передовые отряды русских, — глаза сузились, не отрываясь от земли.

Разведчики, с винтовками в руках, встали на колено. Кровь лихорадочно стучала в венах. Еще чуть-чуть, еще немного! Лица напряженные, потные.

А если сейчас все? — подумал Лопухин и содрогнулся от мысли, что может погибнуть вот так, по-глупому, совсем по-глупому, не совершив в жизни ничего. Нет! Нет! Мы еще посмотрим, кто кого! И с этой секунды он по-другому воспринимал приближающуюся летучую смерть, будто не она властна над его жизнью, а сам он приобрел над ней силу. Пальцы сжались в каменно-крепкий кулак.

— Не торопиться, ждать пока тварь приблизиться! — выкрикнул лейтенант.

Снайпер поворачивал дуло винтовки, ведя самолет в прицеле.

'Бах!' — оглушительно и неожиданно, и еще раз, и еще!

Стволы винтовок бойцов поворачивались вслед за стремительно увеличивающимся самолетом.

— Приготовиться! Пли!

'Залп, Залп, залп!' — по дороге, по кустам поползла, вздымая пыль, струйка очереди, стремительно приближаясь к бойцам.

— Бей его, стерву! Бей окаема (древнерусское ругательство) !.. — лихорадочно дрожа, кричал Лопухин лихорадочно перезаряжая собственную винтовку. Нет, на этот раз первый номер не мог, не имел права промахнуться!

Снайпер словно окаменел, только руки его, железной крепости руки сельского кузнеца, слившись воедино с винтовкой, двигались, да прищуренные глаза, полыхавшие ненавистью, скользили впереди самолета, беря нужное упреждение.

'Бах!'

Желтый огонь смешался с желтизной окраски самолета и воздушная машина, еще миг тому назад казавшаяся неотвратимо всепобеждающим, стремительным демоном, задымила, потянула в сторону.

Пилот лихорадочно задергал рычаги, мотор сбился с ритма и заработал частыми рывками. Самолет задрожал в смертельной лихорадке, перестал слушаться. Из крыла вырвался густой, черный дым.

— Самолет подбит, база мой самолет подбит! — закричал летчик в микрофон.

— Мы подбили, мы подбили его! — заорали разведчики, вскакивая с колена, замахали руками.

В небе распустился белый купол парашюта.

— Догнать! — рявкнул лейтенант, — первый взвод догнать окаема! По коням!

Глухо охнула земля под множеством копыт. Через несколько секунд донесся глухой взрыв, в небо взвился колонной черный, жирный дым.

'Бах! Бах! Бах!' — зачастили винтовки. Еще через пять минут разведчики вернулись, на землю упал связанный по рукам и ногам летчик.

Его наскоро допросили, но летчик — с неподвижным лицом точно из красного дерева, отказался отвечать, лишь сообщил что его зовут Джо, и он подданный Франции. Несколько затрещин, щедро отвешенных пленному, его не разговорили и Пахоменко, принявший на себя временное командование ротой, отправил его под конвоем в штаб дивизии. Там и палач найдется если продолжит молчать.

Могилу для павших выкопали на краю дороги.

Вырубили две подходящие жердины, веревкой туго стянули накрест. На гладком белом затесе написали имена и фамилии павших: командира роты и двух бойцов. Помолчали, сняв фуражки, потом Пахоменко негромко скомандовал: 'По коням'. Трех раненных отправили в тыл вместе с конвоем летчика. Это были первые потери роты в войне.

Они проехали мимо чадящих обломков. Сбитый самолет воткнулся вертикально в землю, в десятке шагов от дороги, разбросав вокруг обломки фюзеляжа. В теплом воздухе неподвижно висел смешанный, горький запах горелого железа и выгоревшего земляного масла, называемого мастерградцами нефть, но и этот смердящий запах не в силах был заглушить нежнейшего, первозданного аромата цветущей весны.

На ночевку остановились в версте, или по-новому стилю в километре, дальше.

Жарко горел костер. На железном пруте над огнем висел большой котелок. Временный командир роты задумчиво смотрел на пламя.

Старшина Исаев, ветеран с седеющими усами, подошел.

— Разрешите присесть рядышком, Вашбродь?

— Не жалко, присядьте, — Пахоменко хлопнул рукой рядом по земле.

— Да... А день ныне страховитый был, ой, и страховитый! Как этот проклятущий самолет нас словно ястреб с небес выцеливал, а? Нда... Я закурю Вашбродь?

— Курите, не жалко.

Из кармана появилась потемневшая трубка, он зажег ее от мерцающей головни, окутался облаком сизого, сладко пахнущего дыма, и только проделав эти разнообразные, но настолько вытекающие друг из друга операции, что казались они одной фигурой сложного ритуального действа, произнес, глядя в сгущающуюся тьму за русским лагерем:

— Я ведь с ротным с турецкого похода, с Тыргу-Фрумос. Крепко тогда вломили гололобым. Ой крепко! Геройский был человек. , -помотал головой, — Ой геройский. Был у нас случай, напали гололобые ночью. Порезал меня тогда янычар. А он герой. Как есть их главному голову ссек. Потом Царьград брали вместе. За что и продвигали его по службе. Думал, до генерала дойдет. Уж больно башковитый был... Нда... А ведь начинал как мы... с простых солдат. Офицером вот стал, дворянином. Спаси за это господи императора нашего. Верных да честных как есть награждает! А жена у нашего капитана с самого Мастерграда — красавица. На сносях, а может и родила уже. Уважали его. Завсегда солдата понимал!

Старый солдат отвернулся, в глазах мелькнула, а может лейтенанту показалось, непрошенная слеза.

Косноязычная, несвязная, словно у пьяного, речь ветерана несказанно удивила и взволновала Пахоменко. Что это подеялось с ротным старшиной, всегда сдержанным на проявление чувств? На него это было непохоже, нет, совсем непохоже!

* * *

— Какой хороший мальчик! — сказала акушерка — усталая женщина средних лет с белоснежным колпаком на голове, — иди к мамочке, к мамочке!

Взгляд Анюты, урожденной Трофимовой, с трудом сфокусировался на красном, словно рак, неожиданно громко пищащем маленьком человечке, потом почувствовала, как на грудь опустилось крошечный теплый комочек и совсем рядом увидела мутный взгляд. Взгляд сына. В душе воцарился ни с чем не сравнимый покой.

Она погладила сына, как гладила бы цветок и улыбнулась сухими, искусанными губами.

И тогда нежное, доверчиво прильнувшее к ней существо стала для нее бесконечно дорого. Она шумно вздохнула, и в этом вздохе слились изумление и благоговейный восторг, граничащий с ужасом.

С мужем — Ильей Сидоровым, Аня познакомилась, когда тот три месяца стажировался при офицерском факультете мастерградской Академии. Молодой, блестящий гвардейский капитан ухаживал красиво и пришелся по сердцу девушке. У тому же он был финансово независим. Помимо офицерского жалования, кстати немалого, у него был пожалованный Петром Первым хутор на берегу Азовского моря с десятком арендаторов и мельницей. Для сироты — мать Мария Трофимов, после гибели мужа-пограничника еще в первый год после Переноса, так и не вышла замуж, посвятив всю себя детям, это был шанс на достойную жизнь. Жили небогато — зарплаты матери и небольшой пенсии, которую платила власть до совершеннолетия детей, хватало на весьма скромную жизнь.