Бруно тихо усмехнулся, аккуратно прикрыл за собой дверь и, приблизившись к столу, тронул один из стаканов пальцем:
— И гостя ждали, как я вижу?
— Homines non mutantur[164], — тускло улыбнулся отец Альберт. — Садись. Сообща предадимся благочестивым помыслам.
Бруно уселся напротив; помедлив, налил в каждый стакан по трети и, придвинув один из них к себе, замешкался и принюхался.
— Биттер? На ночь? Перед таким днем?
— Хорошо после него спится, — улыбнулся отец Альберт и с видимым удовольствием отпил два глотка. — В голову не стукнет, не тревожься. А мятущуюся душу уймет.
Бруно с сомнением посмотрел в серебряный стакан в своей руке, вздохнул и отпил половину, поморщившись от травяной горечи. Для унятия мятущейся души этого явно было маловато, но грядущий день и впрямь требовал трезвой головы наутро.
— Легче тревожиться о себе самом? — спросил старик негромко; Бруно не ответил, да от него ответа, похоже, и не ждали. — О других-то всяко тяжелей. А уж о целой державе...
— Фон Ниму надо было велеть уходить, — тихо сказал Бруно и, подумав, поставил стакан обратно на стол. — Смысла в его пребывании там все равно больше нет, он сделал все, что мог.
— А ты б ушел? — так же негромко и мягко спросил отец Альберт и, вновь не услышав ответа, сам себе кивнул: — Вот и он так же. Знает, разумеет, что нельзя: нечестивец тотчас заподозрит неладное. И ты потому же сего указания не дал: ибо разумеешь, что нельзя.
— Делать Коссе больше нечего, кроме как следить за секретарем...
— О других тревожиться тяжко, — повторил старик со вздохом. — Но тебе надо.
Вопроса 'почему я?' Бруно задавать не стал — и без того вопрос этот уже не один десяток раз был озвучен и не один месяц обсуждался, и хотя по-прежнему было чем возразить — спорить он больше не пытался. Debes, ergo potes[165]...
Он неторопливо взял стакан снова, задумчиво глянув внутрь, и двумя глотками допил. Минуту в комнате висела тишина — Бруно все так же отстраненно смотрел на дно теперь уже пустого стакана, а отец Альберт медленно, словно смакуя редкостное лакомство, жевал ломтик хлеба.
— Жаль, что не удалось повидаться с Мартином...
Старик на мгновение замер, потом все так же неторопливо дожевал, проглотил, запил глотком биттера, лишь после этого проговорив с расстановкой:
— Сын твой духовный в полном здравии, как телесном, так и душевном.
— Не верю, — буркнул Бруно чуть слышно, и тот хмыкнул:
— Во грехе лжи обвиняешь?
— Скорее в добродетели милосердия. Дабы меня не смущать больше должного, не тревожить душу, которая и без того в тревоге, можно и умолчать о чем-то... Нет?
— Homines non mutantur, — с показным недовольством проворчал отец Альберт, — и лишь молодежь все дерзостней и непочтительней с каждым поколением. Что тебе потребно услышать от меня?
— Правду хотелось бы.
— Отец духовный, — наставительно произнес старик, — должен внушать своим чадам праведное, удобрять землю душ их благочестием. А не перенимать от них самое дурное, дабы после этим дурным удручать своего духовника.
— Бедняга Курт. Так послушать — он половину Германии научил плохому... Так стало быть, вы мне не всё рассказали? И Мартин не так уж 'в порядке'?
— А как сам мыслишь? — вздохнул отец Альберт. — Смятенно ему. Страшно. Чую, он миновал черту, перед коей мог оступиться и пасть в пропасть, но по краю оной все еще ходит, а главное — разумеет, что будет так до конца его дней.
— 'Конец его дней', — повторил Бруно медленно. — Понимает ли он, насколько далек этот конец? Готов ли к этому? Что вообще в голове у человека, который делает выбор в пользу вечной жизни? Я об этом хотел у вас спросить, более не у кого, никто более не даст мне ответа. Александер когда-то пытался, но его в эту жизнь ввергли, не спросив, и выбора он не делал, и доволен этой вечностью не был. Вы избрали этот путь сами. Вы, как и Мартин, отдали себя во власть бесконечности добровольно. Пусть средства ваши были иными, но путь вы избрали тот же. Так что было в вашей голове тогда, что сейчас в разуме Мартина?
Старик снова вздохнул, опустив взгляд в стакан перед собою, и долгую минуту в комнате висела глухая, плотная тишина.
— В разуме, — заговорил, наконец, отец Альберт, не поднимая взгляда, — мысль о том, что поистине — эта жизнь не вечна. Долгая всего лишь, безмерно долгая, но не вечная вовсе. Что сей 'конец дней' настанет некогда, и верней всего — насильственно, ведь иные средства уже не имеют силы. И это... — старик снова помолчал, катая стакан в ладонях, и тихо договорил: — это утешает. Поддерживает. Мысль сия не дает ужаснуться вечности, укрывает вечность, не дает разглядеть ее и вдуматься в нее, и на первое время сей мысли довольно, дабы не помутиться рассудком.
— Стало быть, — так же негромко уточнил Бруно, — он не оценивает адекватно ни свое состояние, ни свою судьбу?
— Я ведь лишь по себе могу судить, — подняв, наконец, глаза, слабо улыбнулся старик. — А люди различны, сам знаешь, не говоря уж о том, что стригом-то я не обращался, и этого в полной мере прочувствовать не сумею.
— На первое время довольно... А дальше? — не ответив, спросил Бруно. — И сколько длится это 'первое время'?
— Лет на десять хватает. А после... После нужна цель. Та самая цель, ради коей был совершен выбор — о ней надлежит вспомнить, извлечь ее из закромов разума, поставить ее перед собою...
— ...чтобы теперь уже она заслоняла собою вечность?
— Верно, — серьезно кивнул отец Альберт. — И если цель эта достойна вечности — бытие в целом сносно.
— А что... — Бруно запнулся, подбирая слова, и старик договорил:
— Какова была моя цель?.. Как сказал Мартин, мир слишком велик, а я слишком мал. Знания мира — бесконечны, а жизнь человеческая коротка.
— А этого — надолго хватает?
— Весьма, — не задумываясь, откликнулся тот. — Сперва ты копишь знания, и закрома твои полнятся, и переполняются, и наступает время, когда осознаёшь, что пора перебрать их, отделить зерна от плевел, вымыслы от были, теории от фантазий. И перебираешь накопленное, раскладываешь по сундукам, а после снова — перебрать, рассмотреть, сложить что-то в один сундук, а что-то разделить... А мир тем временем приносит тебе новое знание, и ты вновь, точно полевой хомяк, несешь и несешь его в свои запасники, и они вновь забиваются доверху, и снова ты извлекаешь скопленное и рассматриваешь, раскрываешь старые сундуки и укладываешь что-то вместе с новым или это новое кладешь в особый сундук... Если сие занятие доставляет тебе радость — этак коротать вечность можно долго.
— Но не бесконечно?
— Откуда мне знать, — снова улыбнулся отец Альберт. — Я за сим делом и двух веков не провел. Мне все еще мнится — я в начале пути и из долгой стези не прошел даже двух шагов.
— А Мартин...
— У Мартина цель сильнее, — уже серьезно отозвался старик. — Но и разочароваться в ней проще. Я желал всё узнать, он же желает всех спасти. Если сумеет постигнуть, что всех — не удастся, что можно лишь многих, и лишь в лучшем случае, если малосилие свое не воспримет как бессилие и бессмысленность... тогда сладит и с вечностью, сдружится с нею, сживется, а не будет ею влачим. Не изводись, — по-прежнему без улыбки, но мягко и почти безмятежно произнес отец Альберт. — Есть у меня убеждение, что Мартин совладает и с собою, и с миром. Он горит жизнью и любит ее. Он на своем пути.
— Остается положиться на вашу прозорливость...
— Опыт! — возразил старик нарочито строго и вновь улыбнулся, деловито долив в оба стакана. — Что б там обо мне ни сочиняли, а пророком я никогда не был. Да, писал всякое, измышлял и почти видел зримо... Но то лишь мысли, лишь мои допущения, порой по наитию, не скрою, а не по трезвом размышлении, но то не пророчества. Я лишь видел поболе многих и многое чувствовать умею.
— И мастерить, — тихо добавил Бруно.
Отец Альберт на миг замер с кувшином в руке, потом аккуратно поставил его на стол, взял свой стакан и неспешно, как-то лениво сделал один глоток.
— Простите, — все так же негромко сказал Бруно, так и не дождавшись ответа. — Я знаю, что говорить об этом вы не любите, не хотите, и уже многажды вами было сказано 'нет'. Но завтра я, быть может, уже не буду по эту сторону жизни, а мне неведомо, как много правды в суждении, что мертвые знают всё. Удовлетворите грешное и суетное мое любопытство. Расскажите, что это было. Это второй вопрос, с которым я шел к вам, и клянусь — последний.
— А в том, что сие было, сомнений ты не имеешь? — уточнил старик, наконец, и Бруно неловко пожал плечами:
— Готов услышать и о том, что это лишь байка, сочиненная людьми.
— Нет, — вздохнул отец Альберт; помедлив, сделал еще один глоток и отставил стакан в сторону. — Приукрасили люди, быть может, однако не сочинили. Но и повествовать тут, в сущности, не о чем. Я был млад, самоуверен, нетерпелив, полон жажды постигать мир, а после — как же не употребить постигнутое, как же не сотворить, не совершить нечто, чего никто еще не делал?.. Механические куклы, как у Альгазара[166], казались бессмысленным баловством. Да, в те времена, когда и башенных часов еще ни один умелец не собрал, мне это мнилось несерьезным, — вскользь усмехнулся старик, заметив, как поднял брови собеседник. — Как и сказал, я был самоуверен и нетерпелив. Я жаждал большего. Невероятного. И я это невероятное сотворил.
— Но как? Это... — Бруно замялся, подыскивая слова, и неуверенно, но торопливо договорил: — Это же, в самом деле, не часовой механизм, где фигуры ходят по ложбинам и рельсам, совершая одни и те же движения в одно и то же время. А ваш автоматон был... Как?
— А сам как думаешь, наставник инквизиторов? — хмыкнул отец Альберт.
Бруно скептически нахмурился, глядя на старика исподлобья, и медленно, неуверенно проговорил:
— Но не демона же вы в него посадили, в самом деле?
— Отчего ж нет?
— Оттого, что... — начал Бруно, запнулся, снова запутавшись в словах, и отец Альберт с прежней хитрой усмешкой докончил:
— Оттого, что так не сделал бы отец мудрости, doctor universalis, светоч веры, образчик логики, разума и благочестия? Тебе ли не знать, как склонна людская молва приукрашать услышанное и превозносить тех, кто однажды угодил в тиски доброй молвы, а уж мать наша Церковь и вовсе на том стоит веками...
— Положим так, но я сужу не по официальным житиям и не по людской молве. Сужу по вашим трудам, по вам самому, вот тут, передо мной, сидящему.
— Так я здесь восседаю спустя век с лишком, — почти весело отозвался старик и наставительно повторил: — Тогда я был самоуверенным и скорым на дело, а вот разум и осторожность, бывало, отставали.
— Стало быть... и вправду демон?..
Отец Альберт снова вздохнул, снова пригубил биттера, медленно пошевелил губами, точно пережевывая травяную горечь, и снова отставил стакан, усевшись поудобней.
— Тут надлежит повествовать ab ovo[167], — ответил он уже без улыбки. — И давать ответ на вопрос, коего ты не задавал, ибо без ответа сего не будет и ответа, тобою желаемого... Помнишь ли, как при принятии тобою должности ректора ты требовал раскрыть тебе тайну мироздания, в дословном значении? Разобиделся еще, не получив ответа.
— Я тоже был самонадеян и нетерпелив.
— Все мы такие, — добродушно махнул рукою старик. — И я все еще таков. Так Господь создал нас — нетерпеливыми, жаждущими и самонадеянными. Верней сказать, сотворил Он нас свободными, а уж всем прочим мы стали сами... Оно и хорошо, и плохо. Оттого и ереси плодятся, оттого и разум людской кипит, видя несправедливость и несовершенство мира округ себя — чуем, что нечто сокрыто от нас, и даже говорящие, что знают истину — или не ведают ее, или ведают, но утаивают. Вот и я некогда жил с той же мыслью.
— И?.. — осторожно поторопил Бруно, когда старик умолк, и тот снова тускло улыбнулся:
— Как и сказано мною было, я не пророк. Измышлял всякое... Воображал. Или чувствовал, того не ведаю. Размышлял тоже, ясное дело, не отдавался на волю озарений, а призывал разум в помощь, сопоставлял те самые знания из сундуков своих; их тогда было немного, и всякое в них было, и ошибался я, и сочинял глупости, принимая их за мудрость...
— 'Альберт Великий в своём сочинении 'О свойстве вещей' говорит, что сгнивший шалфей, положенный особенным образом в колодец, вызывает удивительные бури в воздухе'[168], — процитировал Бруно с подчеркнутой выразительностью и, встретив поднявшийся к нему взгляд, смешался. — Простите. Меня это со студенческих времен веселило.
— Всю жизнь свою толкуешь Аристотеля, — проговорил старик недовольно, — совершенствуешь философию, размышляешь над принципом двух интенций... а один раз упомянешь про гнилую траву — и именно сие увековечат.
— Еще геоцентрическая система со сферой звезд, — напомнил Бруно, не став сдерживать улыбку, и отец Альберт показательно насупился:
— Устал я что-то, и беседовать все менее желается. Да и тебе, я погляжу, питие не пошло впрок.
— Простите, — повторил он, с усилием заставив себя посерьезнеть. — И впрямь расслабился... А с тем вместе — растревожился, ибо предчувствую очередное испытание веры, что накануне завтрашнего события, с одной стороны, весьма своевременно, а с другой — опасно.
— Сомневаешься?
— В чем?
— В вере. В себе. В Господе.
— Нет, — отозвался Бруно, посерьезнев. — Ни в коей мере. Когда-то нечестивец и святотатец Курт Гессе так сказал: пусть Он окажется не тем, каким я Его себе мыслил, пусть окажется вовсе выдумкой, каковой люди заменили подлинное о Нем знание, уже навеки утерянное — от того наше служение в своей сути не изменится, а Высшее Начальство, каким бы оно ни было, очевидным образом это служение одобряет. Хорошо сказал. Мне нравится.
— Он часто хорошо говорит, — кивнул отец Альберт серьезно. — В чем-то и впрямь был прав Каспар, Конгрегация взрастила из него Человека. Се человек...
— Се философ, выученный убивать, — буркнул Бруно, и старик кивнул:
— Тяжко быть в числе первых, брать на себя бремя и с оным бременем торить дорогу для идущих следом. Он сумел. И Каспар, пусть и уносился мыслями и фантазиями чрезмерно за пределы, понимал, что он лишь один из первых, пробный камень...
— Пытались ему все это говорить?
— К чему? — усмешка снова тронула губы старика. — Все равно не поверит и лишь вновь примется насмехаться.
— Зато он не сомневается, — вздохнул Бруно, и собеседник укоризненно качнул головой:
— Ой ли?
— Не в том, в чем порою я, — поправил он сам себя и, встряхнув головой, приглашающе повел рукой: — Я отвлек вас, простите.
— Вот и я сомневался, — продолжил отец Альберт. — Размышлял — и сомневался. Прозревал некое — и вновь сомневался в своих озарениях. А когда связал воедино все то, что измыслил — ужаснулся...
— А вера?
— Лишь укрепилась, — не задумавшись, отозвался старик. — Ибо Тот Господь, коего я осмыслил во всем этом, предстал передо мною лишь еще более великим, нежели прежде.
— И... что же там с тайной мироздания? — с неловкой шутливостью поинтересовался Бруно. — Или и теперь вы мне ее не раскроете, и это было лишь размыслительное отступление?
