— Как видим, даже еретичествующий собрат наш, самочинно провозгласивший себя некогда главою христианского мира, нашел в душе своей довольно мудрости и смирения, чтобы раскаяться и поставить благо мира и Церкви выше блага собственного. А что же мы? — вопросил д'Альи, обведя окружающих суровым взглядом, и, не дав никому ответить, вытянул руку, указав на недвижимого Коссу. — Неужто не найдем ни того, ни другого хотя бы с горчишное зерно, чтобы лишить, наконец, папских полномочий другого еретика, много более гнусного?
— Может, сначала незаконно занятый престол освободит еретик авиньонский? — выкрикнул кто-то с итальянских скамей, и д'Альи сдержанно кивнул:
— Мы непременно рассмотрим персоны всех, брат мой во Христе. Но не кажется ли всем вам, что в первую очередь надлежит сделать то, что сделано должно быть уже давно? Человек, не достойный носить даже сана священнического, не говоря уже о тиаре, но обретший ее — этот человек давал клятву, все мы ее слышали здесь, что отречется от папского престола, если это сделает хотя бы один из других. И вот, мы видим, он молчит.
Косса действительно молчал. Он сидел все так же безмятежно, как изваяние, расслабленно возложив руки на подлокотники подобия папского трона, и даже не смотрел на обвиняющего его епископа.
— Воистину! — одобрительно возгласил кто-то со скамей сторонников Коссы.
Теперь все обернулись на этот голос, глядя с невыразимым удивлением на то, как поднялся кардинал Джамбарелла, до сего дня верный соратник и ревнитель своего понтифика. Косса по-прежнему не шевельнул и пальцем, не повернул взгляда, и лишь губы чуть покривились в легкой полуулыбке.
Отец Альберт сжал на Сигнуме пальцы ладони, прижатой к груди, и прикрыл глаза.
— Было ли постановлено, что Собор превыше Папы? — повысил голос Джамбарелла. — Было ли решено, что Собор берет на себя святую миссию восстановления всеобщего согласия, если все, провозгласившие себя главою Церкви, так и останутся во тьме заблуждения и упрямства? И вот, смотрите, даже один из этих еретиков раскаялся, как верно заметил брат наш, и отступил с дороги, и разве не должен теперь Вселенский Собор своею волею завершить начатое? И самое первое, главнейшее, что он должен сделать, это лишить титула преемника князя апостолов одного из подлейших, бесчестнейших людей из всех, когда-либо занимавших престол!
— Вы хотите сказать, брат мой, — не вставая, возмущенно переспросил кто-то из итальянских кардиналов, — что Святой Престол всегда занимали подлецы, и папа Иоанн XXIII только самый подлый?!
— Да кто только не занимал ваш римский престол! — с нескрываемым ожесточением выкрикнули из авиньонской делегации, и д'Альи вскинул руку:
— Не время для ссор, братья мои! Сейчас время объединиться, восстать против схизмы, против ересей. Против Антихриста!
— Господь да поразит тебя, брат мой во Христе! — гневно воскликнул тот же голос из итальянских рядов, и кардинал Оддоне Колонна вскочил, едва не сшибив плечом одного из соседей. — Как можешь ты, как язык твой повернулся столь святотатственно оскорбить слугу Господнего, безо всяких причин, без хотя бы малых на то оснований?!
— Без оснований? — холодно переспросил д'Альи. — Я всего лишь слушал пересказы ваших же кардиналов и епископов — и набрал полный сундук оснований, а ты, брат мой несчастный, неужто ослеп в своей преданности этому воплощению мерзости, что не видел творимого им, даже находясь подле него?
— Где доказательства?!
— Свидетели! — торжественно воскликнул Джамбарелла, попытавшись сделать шаг вперед, но кто-то одернул его сзади, и возникла короткая заминка — кардинал пытался вырвать свое одеяние из рук собрата, а тот что-то гневно шипел ему по-итальянски.
Отец Альберт нахмурился, все так же сидя с опущенными веками, и сухие губы старика плотно сжались, став похожими на давний рубец на морщинистом лице.
— Свидетели, — подтвердил д'Альи громко. — Среди тех, кто присутствует на этом собрании, таких множество. Одни молчат — из страха или корысти, но другие говорили, и говорили о многом, и всем нам известны бесчисленные злодеяния этого человека! Симония[170]! Курия и Церковь Христова превратились в торжище! Этот бесчестный пройдоха в папской тиаре продавал саны и должности, таинства и мощи! Мощи! — грозно повторил д'Альи и обвел пылающим взглядом собравшихся. — Разврат, какового еще не бывало!
— Надо уходить, — тихо сказал отец Альберт, открыв глаза.
— Но началось то, ради чего мы всё это... — возразил Бруно, и тот сухо оборвал, не дав докончить:
— Надо забирать короля и уходить. Еще немного — и я не смогу нас уберечь.
— Насилие! — возгласил епископ, сидящий по левую руку от отца Альберта, тоже поднявшись. — Нескончаемое насилие над мирскими женщинами и монахинями, над детьми!
— Я сам это видел! — поддержал со своего места Джамбарелла, и все еще вцепившийся в его одежду собрат вскочил на ноги, раздраженно потребовав:
— Умолкни!
Отец Альберт молча приподнялся, поразительно ловко юркнув за спину стоящего епископа, и засеменил вдоль скамьи за спинами сидящих. Бруно тихо ругнулся и, скорчившись в три погибели, двинулся за ним, придерживая хабит, чтобы не наступить на подол.
— Подкупы, взятки! — продолжал меж тем голос д'Альи. — Убийства! Несметные богатства, коими этот недостойный муж покупал себе сторонников, сообщников, дома и чины — все это получено было путями бесчестными, противными закону божескому и человеческому!
— И ересь! — выкрикнул кто-то с места, и кардинал повторил:
— И ересь! Присвоение себе славы пророка Господнего, а после — это слышали достойные доверия люди — он стал сам же звать себя Антихристом, противником Создателя и Спасителя! Он говорил так и насмехался над Богом!
Отец Альберт свернул вправо за скамьями и спинами, образующими угол, и ускорил шаг. Бруно приподнял голову, найдя взглядом Коссу; тот все так же сидел без движения, по-прежнему чуть заметно улыбаясь и не глядя на своих обвинителей.
— Отравительства! — продолжил д'Альи и, на мгновение смолкнув, горестно произнес: — Но что Папа?! Его грехи всем известны и всеми осуждены, а что же мы сами?
Бруно запнулся от неожиданности, едва не потеряв равновесие и с трудом удержавшись от того, чтобы распрямиться и посмотреть, на месте ли все еще французский кардинал, или это кто-то иной говорит его голосом. Отец Альберт впереди что-то коротко шепнул — то ли молитвенное, то ли нечто совсем иного рода, и засеменил еще быстрее. Несколько человек вскочили, не обращая внимания на двух конгрегатов за своими спинами, и согласно выкрикнули:
— Да!
— Воистину так!
— Тщеславие! — сокрушенно вымолвил д'Альи и повторил громче: — Тщеславие, мой вечный грех! Как я смотрел на собратьев своих по сану, о как я гордился собою и презирал их! Я выкупил у этого человека в тиаре кардинальский сан! Я отказался быть легатом Папы в Германии: Антонио Висконти заплатил мне, и я отказался!
Бруно зашипел, стиснув зубы, чтобы нелестные и недостойные священника мысли не оформились в не менее недостойные слова, и увидел, как присел, точно под ударом, отец Альберт.
— Я видел, что папский престол занимает недостойный муж, и что я сделал?! Я малодушно бежал от него под руку авиньонского папы! Я знал, знал, что он еретик и мздоимец, но лгал сам себе, говоря, что мздоимец лучше Антихриста! Я презирал короля Франции, будучи его духовником, я считал его неучем и невежей! Я присваивал милостыню, каковую обязан был раздавать от имени короля!
— Мне бы твои грехи... — пробормотал Бруно себе под нос, стараясь не отставать от поразительно прыткого отца Альберта.
Я-то свой чин обрел и вовсе по знакомству, мысленно договорил он. Просто оказался в ближнем круге по чистой случайности. Просто был на глазах. Просто сделал себе репутацию на чужой славе — на славе человека, который жилы рвал на службе и которого я только и делал, что упрекал, упрекал за малость веры, за недостаток человеколюбия, за пороки и несовершенства, истинные или мнимые...
Когда старик впереди вдруг остановился, Бруно едва не сшиб его с ног. Сухая цепкая ладонь сжала запястье ректора академии святого Макария с удивительной силой, до боли, и он поморщился, ощутив, как медленно и нехотя, точно пылинки под легким сквозняком, улетучиваются тоскливые мысли, унося с собой внезапное уныние.
— Противься! — неистовым шепотом потребовал отец Альберт, встряхнув его, как суму. — Гони прочь!
— Я платил наемным убийцам по поручению антихриста Коссы! — выкрикнул голос кардинала Джамбареллы, и кто-то отозвался от дальней стены склада:
— Я оговорил своего епископа, чтобы занять его место!
— Я стал священником, чтобы обрести богатства! — воскликнул немецкий епископ в шаге от Бруно и, вскочив, вцепился в волосы. — Я просто хотел уважения и достатка!
— Быстрее! — подстегнул отец Альберт и снова двинулся вперед, уже не отпуская руки Бруно.
— Я не верю! — донеслось издалека. — Не верю! Вера не спасает! Я знаю, всегда знал, нельзя грешить и спасаться верой! Бог сам решает, кого спасать! Я хотел говорить об этом людям, но боялся! О я малодушный!
До Рудольфа оставалось около пяти шагов, когда тот вдруг скорчился, точно от боли в животе, и обхватил голову руками, что-то бормоча. Отец Альберт рванул вперед, таща за собой оглушенного ректора, и ухватил короля за плечо.
— Поднимайтесь, надо уходить! — сказал старик громко, не таясь — его голос и так уже тонул во все более многочисленных выкриках собратьев по сану.
Кто-то у скамей напротив уже не кричал — стонал с подвыванием.
— Поднимайтесь! — повысил голос отец Альберт, встряхнув Рудольфа, и тот поднял голову, с заметным усилием собрав взгляд на человеке перед собой.
— Я подкупал и запугивал... — пробормотал король вяло. — Я убивал мирных обывателей на войне...
— Я отправил на войну дочь друга, — отозвался Бруно. — Знал, что он не сможет запретить, поэтому сказал, что решение за ним.
— Господь Иисус! — с раздражением и испугом, какого в нем прежде никогда не видели, воскликнул отец Альберт и сжал обе ладони — на запястье ректора и плече короля — так, что оба поморщились от боли. — Быстро за мною оба, грешники непотребные!
Какой-то кардинал неподалеку выкрикнул что-то нечленораздельное, воздев руки к потолку словно в молитвенном экстазе, и вдруг вцепился в глаза, погрузив пальцы в глазницы. Его вой утонул во всеобщем крике, и того, как он заплясал на месте, размахивая вырванными глазами и заливаясь кровью, почти никто уже не заметил...
— Ну! — подстегнул отец Альберт, сдернув Рудольфа с места, и перехватил его за руку.
К выходу щуплый старик пробивался, как заправский вояка через поле боя, таща за собой обоих своих подопечных, как детей. Рудольф продолжал бормотать что-то, по морщинистым щекам бежали слезы, исчезая в поседевшей холеной бородке, а Бруно продолжал перечислять, едва слыша сам себя:
— Лгал... отправлял на гибель людей... подкупал и устрашал...
Впереди, у самых дверей, распахнутых настежь, мелькнула знакомая фигура, на миг показалось знакомое лицо, и чем-то он был важен, этот человек... Но чем? Чем может быть важен какой угодно человек, если погибель близка, если душа погрязла в грехах, если спасения и прощения нет и не будет, если...
— Sub tuum praesidium confugimus, sancta Dei Genetrix[171]! — четко и громко, словно пытаясь докричаться прямо до небес, провозгласил отец Альберт. — Nostras deprecationes ne despicias in necessitatibus! Sed a periculis cunctis libera nos semper![172]
Оддоне Колонна, мечась зигзагами, точно вспугнутый заяц, наталкиваясь на людей вокруг, ударился грудью о столб, подпирающий крышу, остановился на миг, схватившись за него руками, и ударился снова — теперь намеренно, с размаху лбом, и снова, снова, снова, выкрикивая бессвязные слова на смеси латинского и итальянского. Из рассаженной кожи потекла кровь, а кардинал продолжал и продолжал биться о сухое, как камень, дерево. Кто-то повис на его плечах, рыдая и пытаясь обнять, что-то мыча ему в ухо окровавленными губами, и Бруно, прежде чем отец Альберт рывком поволок его к двери, успел увидеть, что в разинутом рте вместо языка плещет кровью откушенный обрубок.
— Местью за брата прикрыл войну... — продолжал бубнить Рудольф, с трудом поспевая заплетающимися ногами за стариком. — Радовался смерти Виттельсбахов... даже младенца...
— Non esse auditum a saeculo, quemquam ad tua currentem praesidia, tua implorantem auxilia, tua petentem suffragia, esse derelictum[173], — упрямо и сосредоточенно продолжил отец Альберт, протиснувшись между двумя кричащими людьми в разорванной одежде, что загораживали проход, пихнул одного из них плечом, протолкнув в дверной проем, и почти вывалился наружу, по-прежнему держа за руки Бруно и Рудольфа.
Глава 36
Солнце лилось в окно щедро и радостно. Даже солнце здесь было иное, домашнее. Небесное светило, бесспорно, по всей Господней земле одно, но это дело разума, знать сие, а дело чувств — насладиться родным домом, родными травами, небом, солнцем, вдохнуть воздух родины.
Фон Ним улыбнулся. За то время, пока нечестивец Косса обитает в Констанце, уж можно было надышаться и свыкнуться. Но нет. Сердце все так же трепетало от одного взгляда на каждый лист, каждый камень под ногами, пылинку в воздухе, и все это было другим, нежели на чужбине. Сердце радовалось и пело. Даже сегодня.
Сегодня, по большому счету, заниматься больше было и нечем. На это заседание Косса уходил сосредоточенным, недобрым, хмурым, и своему секретарю повелел сидеть в рабочей комнате безвылазно, 'дабы в единую минуту быть готовым делать, что скажу'. Ленце и Гоцци, его подручному, безбожник давал указания особняком. Подслушать, о чем шла речь, сегодня не вышло, но секретарь и без того понимал, что рассчитывает Косса на самое худшее, а распоряжения его — это, верней всего, приказ быть наготове либо драться, либо бежать.
Время сегодня текло неспешно, лениво вытягивая солнце все выше и выше, улица за окном была непривычно пустынна, и в доме царила тишина. Фон Ним сидел над строками весьма потрепанной 'La Divina Commedia', каковую перечитывал всегда, когда требовалось убить время, а дел никаких не было или же разум был на оные не способен ввиду усталости либо тревоги. Солнце и тишина парили вокруг, и дом казался безлюдным. Лишь однажды Гоцци деловито прошел в кладовую, где пробыл всего пару минут, вышел оттуда с корзиной снеди и бутылкой и, шикнув на любопытствующего секретаря, вновь удалился наверх.
Тишина стала рушиться внезапно: вот царило безмолвие и пустота — и вот постепенно, издалека, все нарастая, становясь все плотней и ближе, точно обвал в горах, пролился на улицы шум.
Фон Ним поднялся из-за стола, подвинув в сторону книгу, приблизился к окну и выглянул на улицу. Улица уже не была пустынной — вдруг возникли невесть откуда люди, множество разом; люди бежали и спешили, одни молчаливые, с сосредоточенными и перекошенными лицами, другие причитали на бегу, вдалеке кто-то кричал — одни злобно, другие испуганно или изумленно...
