Самой невероятной карьерой отличился Никодемус делла Скала, чье семейство давно имело связи с Баварией: ещё дед Никодемуса, Кангранде, властитель Вероны, женился на Елизавете, дочери Людвига IV Виттельсбаха. Но детей у них не случилось, и Кангранде сделал ставку на бастардов, имевшихся у него, как и у его предков мужского пола, в изобилии. Впрочем, его брат Кансиньоро полагал, что станет для Вероны лучшим хозяином — и убил Кангранде, на беду которого граждане Вероны разделяли мнение Кансиньоро и не любили баварских наёмников, весьма щедро оплачиваемых Кангранде из денег, с тщанием отобранных у горожан. В свою очередь бастард Кансиньоро, Антонио, был свергнут народом и... Джан Галеаццо Висконти, которому совершенно не хватало Милана для достижения счастья и довольства жизнью. Бастард же Кангранде, Гульельмо, пытался после этого осадить Верону и даже нашёл себе для этой авантюры союзников, но кто-то из них, подумав как следует, Гульельмо отравил. Вдова же и дети Гульельмо, хвала Мадонне, остались в Баварии, ставшей для них новым домом и переиначившей их фамилию на немецкий лад. Там юный Никодемус фон Ляйтер встал на духовную стезю, став сначала простым субдиаконом, но его таланты в области изыскания денежных средств там, где, казалось бы, никаких средств найти решительно невозможно, не могли не остаться незамеченными и в результате Никодемус в неполных двадцать лет сделался казначеем Фридриха, тогда ещё герцога.
Затем приключилось дело если и не совсем небывалое, то не усмотреть в нём знак и назидание свыше было просто невозможно. Когда место епископа Фрайзинга, древнейшего епископства Баварии, оказалось вакантным, его возжелал некий Конрад фон Хебенштрайт, епископ Штрасбурга и камергер Тирольца, ибо епископство это было весьма доходным в сравнении с тем, что он имел и уже почти разорил. Без проволочек дав Коссе требуемую сумму (ведь Тирольца, имевшего прозвание Пустого Кармана не обкрадывал только ленивый или глупый, но фон Хебенштрайт не был ни глуп, ни ленив), Конрад получил назначение и отбыл из Штрасбурга в Баварию, но по дороге был убит слугами, что соблазнились пятью тысячами венецианских дукатов, которые новоназначенный епископ вёз при себе... Нет, это не была operatio имперцев или конгрегатов, но Висконти немедленно ухватился за открывшуюся возможность: ещё одна хорошая взятка Коссе — и для Никодемуса фон Ляйтера, уже священника, было получено особое разрешение быть рукоположенным в епископы, хотя возраст его был весьма далёк от положенного. Доминиканцы Фрайбурга отнюдь не возражали собрату-кардиналу, и так Никодемус стал епископом-фюрстом, мудро вняв словам Висконти — 'да, наши отцы не ладили, но ты можешь оказать услугу мне, а я уже оказал услугу тебе и как знать, сколько ещё услуг мы можем оказать друг другу — а уж Империя тем более не забывает тех, кто оказывает услуги ей'.
Второй примечательной персоной был Рупрехт фон Берг — потомок старинного рыцарского рода, старший сын графа Вильгельма. Отец, не презрев природных склонностей сына, избрал для него церковную карьеру, и ещё подростком Рупрехт был отправлен обучаться в Рим, где преуспел настолько, что заслужил должность апостольского нотария. Вернувшись на родину — дерзал занять епископский трон Мюнстера, однако недоброй памяти архиепископ Кёльна, который всегда недолюбливал графа фон Берга за добрую дружбу с королём Рудольфом и окончательно возненавидел его за возвышение императорской волей до герцога, сделал всё для того, чтобы Рупрехт остался не у дел, и притом тайком распускал слухи, что герцогиня издавна и щедро одаривала своими милостями на ложе не только мужа, но и Рудольфа, "настоящего отца" Рупрехта, отчего и проистекает высокое благоволение к фон Бергам, а успех юного Рупрехта в Риме связан никак не с прилежанием и благочестием, но с особенными вкусами кое-кого в окружении Папы.
Через пять лет Рупрехт решил претендовать на место епископа Пассау, в чём был решительно поддержан Императором, но здесь у него на пути встали уже не внутренние распри имперских вассалов, а большая политика: не меньше половины епископства находилось на землях, которые Альберт, герцог Австрии, считал своими и оттого противопоставил человеку Императора сразу нескольких кандидатов из числа своих приближенных. Золотые райхсмарки купили решение Папы Бонифация в пользу Рупрехта, как уже не раз решали некоторые проблемы Империи, да и добрые миряне и клирики Пассау недвусмысленно одобрили епископа, поддержанного Рудольфом, однако это не помешало герцогу Альберту, отцу нынешнего Австрийца, позволить своей креатуре, Георгу фон Хоэнлоэ, выдвинуться в епископство с многочисленным вооруженным отрядом. С тех пор Рупрехт правил в баварской части Пассау, а Георг — в 'австрийской', засев в Санкт-Пёльтене, рукополагая верных себе священников, смущая простолюдинов и тех благородных особ, что поглупее прочих, россказнями, весьма напоминавшими измышления сожжённого архиепископа, и регулярно учиняя провокации на границе.
Рупрехт фон Берг же проявил себя не только в качестве любимого всеми сословиями духовного пастыря, но и как истинный имперский фюрст, повелев строить в городе дополнительные оборонительные стены, укрепленные заставы на переправах "угла трёх рек" и замок. В те годы, пока сын его покровителя, принц Фридрих Люксембург ещё только начинал свой путь к герцогскому престолу Баварии, фон Берг уже приобрёл серьезный опыт военачальника, отбивая не только вылазки австрийцев, но и разбойничьи притязания рыцарских союзов, связанных с Фемой. Когда же Фридрих железной рукой утверждал в Баварии своё господство и торжество будущего нового имперского порядка, именно епископ Рупрехт фон Берг первым открыто заявил о полной поддержке нового герцога Баварского и, не будучи формально его вассалом, оказал ему, не ожидая просьбы и не требуя за то никаких преференций, посильную помощь, помимо прочего — пленив тех, кто, не желая покориться Фридриху, пытался вымогать в Пассау убежище или же напрямую перебежать к Австрийцу.
Третий из известных Курту епископов был заочно знаком ему лучше всех, ибо его история жизни шла, что называется, по конгрегатской линии.
Некогда в землях Бранденбурга случилось редкое даже по тем временам злодеяние: Генрих фон Бюлов, один из самых жестоких раубриттеров Германии, вместе с братьями сжег городок Вильснак и десять деревень рядом, дабы преподать урок епископу Хафельберга, не желавшему уступать свои законные земли. Подобным образом он поступал и раньше, а затем — поселяне отправляли гонцов с недобрыми вестями к своему господину, хоронили пять-десять убитых, какая-нибудь девица могла наложить на себя руки, не снеся насилия, покалеченные умирали или отправлялись восвояси нищенствовать, если о них некому было позаботиться, дома отстраивали заново и хвалили господина, если тот проявлял щедрость и давал средства на восстановление селения, а если не выделял, ибо сам был разорен или же по натуре скареден — горестно вздыхали и продолжали жить, как жили, полагая, что зла в этом мире не избыть, а страдающих в терпении Господь вознаградит в мире ином. Но в этот раз все было иначе.
Поздним вечером, когда на дорогах уже не оставалось припозднившихся путников и в Вильснак вернулись все те, кто провел праздник Вознесения Девы Марии в Хафельберге, а было таковых среди жителей Вильснака не меньше половины, фон Бюлов, трое его братьев и их люди, числом около сотни, сопровождавшие малый обоз из трех крытых телег, въехали в городок. Еще два десятка разбойников, возглавляемых младшим братом Генриха, что лишь недавно достиг четырнадцати лет, но в порочной похоти уже пытался соперничать со старшим братом, а в неуёмном пристрастии к винопитию превзошел его, расположились наготове группами вокруг Вильснака.
Первым принял смерть трактирщик, что предусмотрительно вышел встретить доспешных всадников в гербовых накидках, как ему казалось очевидным — богатых постояльцев. И не успело еще его тело осесть на землю, как по знаку раубриттера уже начали разгружать повозки, заполненные, как оказалось, бочонками с дёгтем и смолой. Разбойники действовали быстро и слаженно: часть из них врывалась в дома, вытаскивая на улицу людей, еще не понимавших, что происходит, часть — складывала бочонки вокруг церкви, остальные — сгоняли людей на маленькую площадь перед церковью. К той минуте, когда церковь была забита людьми до предела, а двери были закрыты на цепь и приперты для верности повозкой с оставшимися бочонками, поверх которых натащили соломы и сухого сена, пятьдесят жителей Вильснака уже лежали мертвыми в домах и на улице, а тех, кто пытался бежать в поля — догоняли и убивали. Бежали, впрочем, многие, и многим даже довелось в ту ночь спастись. Отморозкам фон Бюлова-младшенького велено было не выпускать из Вильснака никого, но искушение весело позабавиться конной охотой с улюлюканьем и подсчетом дичи, состязанием в ночной стрельбе и ловлей девиц помоложе, было чрезмерно непосильным.
Впрочем, не исключено, что фон Бюлов-старший знал, с какой именно дотошностью выполнят его приказ: когда те несчастные, кто убежал достаточно далеко, остановились, не в силах сделать ни шага, оглянулись и подобно жене Лота замерли от ужаса, подкосившего их ноги более, нежели усталость, ибо зарево над Вильснаком осветило окрестности так, будто солнце взошло ранее назначенного часа, а ярче всего полыхал столб пламени над церковью, и нечеловеческие крики запертых в ней были слышны им не хуже, чем двукратный сигнал рога, призывающего убийц к сбору, раубриттер сказал (как поведали через много лет на допросе те из остатков его шайки, кому повезло прожить дольше остальных) — 'Молва делает свинью жирнее. Но для молвы нужны те, кто её разнесут. Всем возвращаться!'.
Клирики, что задержались в гостях у епископа, еще только успели заснуть после обильного угощения с добрым вином, когда над Хафельбергом раздался колокольный набат... Хорошо знающие отца Йохана Кальбуца прихожане говорили, что если бы он уже не был убелен сединой, то непременно поседел бы в тот же час, когда вернулся в Вильснак вместе с вооруженным отрядом, высланным фюрстом. И забыться сном почти на сутки он смог только через неделю, которая превратилась в бесконечную череду похорон, исповедей, причастий обычных и предсмертных, бесчисленных слов утешения, совместных молитв, слез и труда, в поте, саже и пепле, которыми отец Йохан пропитался вместе с хабитом, ибо не мог позволить себе оказывать своим прихожанам помощь сугубо духовную, как бы его ни умоляли себя поберечь.
Проснувшись, отец Йохан немедленно бросился бегом на пепелище церкви, куда ему было добираться не менее часа, учитывая возраст и расстояние — на ночлег священника устроили в деревне, которая почти не пострадала после набега и куда стеклись почти все выжившие из Вильснака и многие беглецы из остальных деревень, где разбойники лишь подпалили крыши, сараи и овины, а убили только тех, кто случайно подвернулся на пути или имел достаточно храбрости и глупости, чтобы, схватив вилы или грабли, пытаться помешать опытным головорезам. Всю дорогу отец Йохан думал только об одном — слышанном во сне голосе, как будто детском, но не напомнившем ему никого из детей, которых он знал в Вильснаке поименно, голосе, который звал его в сожженную церковь служить мессу.
Позже слух о чуде дойдет до Рима, где Папа Урбан, погрязший в борьбе за власть и постепенно теряющий рассудок, застынет в изумлении, получив неоспоримые доказательства Господнего посещения, и весь остаток дня будет спокоен и мягок, вспоминая Святую Екатерину[177], единственную, кто мог иногда обратить его мысли от земного и суетного к истинному призванию раба рабов Божьих.
А еще позже в новоотстроенную большую церковь в Вильснаке будут стекаться паломники со всей Германии, Богемии, из соседних с ними королевств и даже из далеких Кастилии и Англии. И назовут её — церковь Чудесной Крови. Ибо в памятный день отец Йохан, следуя зову и охватившему его разум наитию, голыми руками расчистил остатки алтаря и под обгоревшей дубовой алтарной плитой нашел патену[178], обернутую совершенно чистым, не тронутым огнем корпоралом[179], к которому он поначалу побоялся прикоснуться даже после того, как несколько раз омыл руки, настолько тот сиял белизной; но когда отец Йохан все же развернул корпорал, оказалось, что в патене лежат три гостии. Иного же, что потребно было для совершения таинства, не осталось, и чашей послужил простой кубок, что до того вмещал в себя чаще колодезную воду, нежели недорогое вино, какое обычно было у священника с собой в дорожной фляге.
А когда отец Йохан произнес все, что должно, не упустив ничего из того, что предназначено быть сказанным для собрания верных, хоть и было пепелище пустынным, преломил он одну из гостий и оцепенел, едва найдя в себе силы не уронить ее или не отбросить в великом страхе — на месте слома явственно выступили красные капли. И когда, превозмогая трепет, отпил он из чаши — разум его едва не помрачился, ибо вкус крови нельзя было перепутать ни с чем иным, и вид того, что было в чаше, не был видом вина. И обернувшись от алтаря с истинными и несомненными Святыми Дарами в руках — слова "Тело Христово..." отец Йохан сумел лишь прошептать, потому что те, кто неделю назад нашли здесь смерть в огне, стояли перед ним коленопреклоненные в том обличии, которое имели при жизни, и подходили к причастию, а получив его — исчезали. А потом в изнеможении распростерся ниц перед алтарём отец Йохан и пробыл так до ночи, когда же очнулся — три гостии были целыми, будто бы никогда и не преломлялись, а случившееся было сном, но белый корпорал все еще пребывал в неизменной и невероятной чистоте, что отметало сомнения в реальности происшедшего.
Выслушав рассказ священника, что примчался в Хафельберг, епископ Дитрих Ман лично прибыл в Вильснак и сам служил там на развалинах мессу, а отец Йохан теперь сослужил ему вместе с канониками и министрантами, народ же, что начал собираться со всех окрестностей, стража епископа держала в отдалении, дабы не случилось смущения и волнения. И снова на гостиях выступила кровь и стало кровью вино в чаше, а как гостии снова приобрели целый вид — никто не успел заметить, хоть многие и тщились. Иных же явлений на этот раз не произошло, только корпорал оставался девственно белым, хотя ветер, что поднялся во время мессы, немало осыпал пеплом и сажей облачения клириков. Тогда повелел епископ везти чудесные гостии вместе с патеной, кубком отца Йохана и корпоралом в собор Святой Марии в Хафельберг. В назначенный день сотни мирян собрались в храме и ещё больше — снаружи, и Святые Дары из Вильснака назначены были для поклонения после мессы. Перед мессой, когда во время омовения рук священников читались слова псалма "ure renes meos et cor meum[180]" и "lavabo inter innocentes manus meas[181]", отец Йохан зашёлся в рыданиях, и разрешено ему было не участвовать в служении. На мессе же случилось вот что: к трем гостиям добавил епископ другие и намеревался продолжить священнодействие, но тут в храме задул ветер и погасил все свечи и лампады, а три гостии и корпорал обратились в пепел, что тут же и развеялся до последней пылинки. Патена же приобрела вид совершенно оплавившийся, только чаша, принадлежавшая до того отцу Йохану, не претерпела никаких видимых изменений, но вино в ней кровью, что была бы зрима и доступна органам чувств, уже не обратилось. Свидетелем же тому, помимо прочих, был и некий служитель Конгрегации, который пребывал тайно в окружении епископа.
