Он и раньше с интересом знакомился с теоретическим материалом, теперь же у Рунге появилось достаточно времени, чтобы поставить это полезное увлечение в упорядоченные рамки. Он стал читать справочники и руководства, к большинству которых имел свободный доступ. Рунге сопоставлял отчеты и сводки с личным опытом, с чем-то соглашался, как например с опытами установки на 'Цезарей' Березинских пулеметов вкупе со ШВАКами (убожество отечественных пятнадцати миллиметров он очень хорошо помнил по личному опыту), что-то критиковал. Будучи от природы невероятно одаренным пилотом, фанатиком пикирования и пикировщиков, он был сугубым практиком. Теперь же привычная работа вновь раскрывалась ему с новой стороны, в скупой статистике, сопоставлении чисел и фактов.
Рунге стал брать уроки математики и геометрии, потому что для расчета оптимальных способов и параметров атак нужно было уметь хорошо и правильно считать. К его настольным книгам прибавился учебник русского языка, потому что очень скоро обнаружил, что сводки с русского фронта весьма скверно и неточно переводятся. Хотя с иностранным у него получалось гораздо хуже, чем с математикой и физикой.
У Ганса Ульриха не было семьи, работа не тяготила. У него было много свободного времени, и появилась новая цель жизни. Достаточно скоро он стал писать собственные обзоры, надлежащим образом визируя их и направляя по инстанциям. Ему никто не отвечал, но и не препятствовал, и он все равно писал, бесполезная работа была лучше бессмысленного сидения.
Больше всего он гордился своим изобретением, которое назвал 'машиной вероятностей'. Строго говоря, это не было машиной, Ганс Ульрик усовершенствовал одну старую штабную игру начала века, изготовив вручную набор фигурок и составив таблицы расчетов и случайного выбора вероятных результатов таким образом, что теперь мог на любой карте разыгрывать масштабные бои с использованием всех видов Военно-морских сил. Не без оснований он полагал, что с этой 'игрой' можно гораздо лучше готовить будущих командиров, заранее проигрывая возможные ситуации и выигрышные действия. Увы, и эта задумка не вызвала никакой видимой реакции, но Рунге не терял надежды.
Можно сказать, что он жил снова, новой, оригинальной и по-своему интересной жизнью. В ней больше не было места полетам, но самолеты все-таки были. Рунге даже надеялся, что, возможно, что-нибудь из написанного и придуманного им когда-нибудь пригодится и спасет чью-то жизнь. Может быть, даже и не одну.
Если бы только не голод...
Да, он голодал. Благодаря поставкам из дружественного Союза, еще со времен 'Девяти пунктов' и 'косилок в обмен на хлеб' в Германии напрочь забыли, что такое настоящее недоедание, а голод начала двадцатых превратился в страшную сказку для детей. Но Рунге слишком сильно потратился на лечение. В начале своей новой, нелетной жизни он потратил все сбережения и крупно одолжился у собратьев по цеху, стараясь любым способом смягчить страшный диагноз и медицинский приговор. Лучший во всем городе, собственно, во всей ГДР костоправ-массажист, 'тот, кто знает о позвоночнике все' и психиатр, учившийся искусству аутотренинга еще у легендарного Шульца, стоили денег и брали совершено по капиталистическому тарифу.
Старые доктора совершили чудо, мучительные головные боли почти прекратились, ушли нервная дрожь и периодические конвульсии. Но долги съедали практически все, прямо скажем, невеликое жалование мелкого служащего, в которого он превратился. Впрочем, следовало радоваться хотя бы этому столу и скромной зарплате. Со времени осеннего наступления красной коалиции фронт стабилизировался практически по береговой кромке и в 'Комиссии' пошел устойчивый слух относительно ожидаемого окончания войны и грядущего сокращения военно-воздушных сил. Здесь он хотя бы косвенно работал с самолетами и авиацией...
Хотелось есть, приближался обеденный перерыв. Мимо шмыгали мелкие курьеры и служащие, неспешно проходили малые руководители, солидно шествовали начальники отделов и комиссионных подразделений. Рунге сидел, выпрямившись, как струна, деловито вглядываясь в единственный документ, которым его сегодня почтили (и который он тщательно оценил еще утром, написав комментарий в три раза длиннее, чем сам запрос). Сквозняк доносил из столовой соблазнительные ароматы, особенно соблазнительные для человека, уже неделю питавшегося хлебом и водой. Ноздри Рунге расширились, ловя и оценивая новую нотку в общем потоке обонятельных ощущений. Штрудель... Такой же как тот, что он так и не успел отведать перед последним полетом.
Денег нет, и не предвидится. Одалживаться было уже не у кого. Единственным способом насыщения было напроситься в какую-нибудь компанию, благо, в 'Комиссии' хватало таких же, как он отставников. После недолгой, но ожесточенной борьбой с гордостью Ганс решился и прикинул боевой курс, который бы вывел его на жертву, способную накормить голодного и страждущего. Мимо как раз проходила подходящая стайка сослуживцев, оживленно перебрасывающихся шутками, среди них было даже две очень миленькие девушки. Рунге привычным уже движением прихватил бессменного спутника — трость черного дерева с серебряной накладкой — подарок эскадрильи и лично Остермана и приготовился влиться в ряды.
-...а вот и наш герой...
Рунге застыл едва приподнявшись. Молодежь перешептывалась, стараясь незаметно коситься на него, Ганса Ульриха.
— ...потопил авианосец, знаете ли. Хотя потом оказалось, что совсем даже и не авианосец... настоящий 'герой'...
Рунге тяжко рухнул обратно, низко опустил голову и прикрыл глаза ладонью, сложенной 'козырьком'. Кровь бросилась в лицо, больше всего хотелось взять трость и душевнейшим образом стукнуть ей шутника.
Обед, разумеется, отменялся.
Еще больше выпрямившись, в позе и с достоинством гордого орла он восседал на стуле как на троне и штудировал немецко-русский словарь военных терминов и сокращений. Час, и другой, и третий.
На словарь упала тень. Рунге поднял взгляд. Прямо у стола стоял некто в штатском и очень внимательно разглядывал Ганса. Среднего роста, средней незапоминающейся внешности, с обычной полувоенной стрижкой, в костюме непонятной мышиной расцветки. Только очень цепкий, очень внимательный взгляд.
Он смотрел на Рунге, Рунге недоумевающее смотрел на него. Потом незнакомец отвел взгляд, словно прожектор выключил, и чуть отшагнул, видимо расслабившись.
Рунге отметил, как тихо и пустынно стало в здании 'Комиссии', лишь прошмыгивали по лестнице и гулким коридорам курьеры, неся на лицах печать деловитой спешки. Вся 'Комиссия' словно замерла в ожидании.
Телохранитель, вдруг догадался Рунге. И, похоже, вооруженный. Явно не дамский пистолетик, судя по выпуклости на пиджаке. Накануне он слышал обрывок разговора о какой-то делегации из СССР, но совершенно забыл. Похоже, это она и есть. Но что это за делегация, если ее сопровождает персональная охрана с оружием? Один замер у его стола, как прикованный, а вот и второй, в дальнем конце коридора.
Ждать пришлось недолго, лестница отозвалась гулким шумом шагов, донесся приглушенный шум разговора. И шаги, и голоса были в высшей степени начальственными. Вся компания вышла прямо на угол Рунге. Ноги сами подняли Ганса в стойку, руки вытянулись по швам. Давно, очень давно, да пожалуй, что никогда ему не приходилось видеть такого набора погон.
Прежде всего, конечно же, Великий и Ужасный Рихтгофен, лысый как полено, морщинистый как столетняя черепаха, не такой уж старый по годам, но кажущийся древним как бивень мамонта. Легендарный летчик Великой Мировой и сподвижник самого Шетцинга. Фактический создатель 'Заводской комиссии', объединившей мозги и руки авиастроителей СССР и ГДР, автор едва ли не половины 'Большой программы совместного развития', бессменный председатель 'Совместного общества воздухоплавательных исследований' и прочая и прочая...
При нем еще пара чинов поменьше, так же внушающих уважение, два флотских, в том числе Цурмейстер, и пять русских офицеров. Рунге пока не очень хорошо разбирался в советской системе званий, но по его наблюдению, звания русских гостей начинались от генерал-майора.
Вся компания бодро двигалась в сторону столовой, что-то оживленно обсуждая на ходу. И вдруг остановилась прямо напротив Рунге.
— Кстати, вот и он, я упоминал ранее, — скрипуче заметил Рихтгофен. — Наш теоретик бомбометания.
— Ганс Ульрик Рунге, — ехидно вставил Цурмейстер. — Человек, не потопивший авианосец.
Уже вторично за этот день Рунге унижали намеком на 'Арк Ройял', это было непереносимо.
— Слухи были сильно преувеличены, — с мрачным достоинством произнес он.
— Одну минуту... — сказал один из советских, со старомодной прической конца тридцатых 'прямой пробор' и усами щеточкой. Он подошел ближе, внимательно и чуть близоруко всматриваясь в Рунге сквозь круглые очки в массивной оправе.
— Рунге, Рунге... Простите, не тот ли Ганс Рунге, что не потопил 'Арк', но отправил на дно морское 'Дорси'?
Его немецкий был хорош, но механически правилен, как у человека, хорошо изучившего правила по учебникам, но имевшего мало разговорной практики.
— О, 'Дорсетшир', — против воли и, несмотря на пронизывающий взгляд Рихтгофена Рунге не удержался от невольной улыбки.
— Ваша работа, камрад? — уточнил еще раз русский.
— Посильно способствовал, — скромно ответил Рунге. — А вот авианосец — не сложилось. Впрочем, не по моей вине.
— Конечно, не потопили, — вполголоса отметил кто-то из отечественных флотских. — Еще бы болванками в него кидали. Надводные цели поражаются торпедами, это аксиома.
— Это неправильная аксиома, — голод, уязвленное самолюбие и природное упрямство закипели в Рунге, ведя по опасному пути диспута с большими звездами.
Сторонник торпед открыл, было, рот в очень язвительной гримасе, но его опередил второй русский, уже заметно в годах, с венчиком седоватого пуха на макушке, похожий на школьного учителя.
— Давайте пройдемся, обсудим, скажем, за обедом, — негромко и очень вежливо предложил он на прекрасном немецком. Камрад, вы не против, если мы на некоторое время похитим внимание и время вашего коллеги? — спросил он теперь у Рихтгофена.
Тот чуть усмехнулся.
— Не против. И более того, одобряю. Камрады, заверяю вас, что с этим человеком вы можете общаться достаточно свободно... В рамках разумной сдержанности, конечно же. Однако, как говорили мне в свое время советские коллеги, 'голодный живот непригоден к учению'. Для начала, так сказать, заправим баки.
...
Вечером Рунге сидел в своей маленькой квартирке, слегка очумело поглядывая то в окно, на закатный краешек солнца, то на раскрытый чемодан, соображая, как втиснуть в него все свои словари и учебники. И обязательно тщательно упакованную 'машину вероятностей'. После неожиданной встречи события развивались со скоростью хорошего авианалета. Несмотря на голод, обед прошел незаметно. Рунге что-то наспех глотал, оживленно споря с усатым в очках относительно тактики атак с пикирования по маневрирующей цели. Собеседника представили как товарища Кудрявцева, 'человека, немного связанного с советскими авианосцами' и Рунге быстро понял, что связь эта происходила явно на командном мостике. Кудрявцев оказался приверженцем топ-мачтового бомбометания, осторожно пробовавшим на зуб идею массированных атак специальных морских пикировщиков. Рунге предполагал, что за неимением спецмашин, сойдут и стандартные, но тактика чисто морского 'гвоздильщика' имеет свою ярко выраженную специфику. И на море не место моторам жидкостного охлаждения, которые постоянно пытаются всучить производственники! При этих словах русский невероятно оживился. Очень быстро от общей теории они перешли к тоннам и фунтам, затем к футам и килограммам на метр, добавили сравнительный анализ поражения бортовой проекции и надстроек... Рунге долго доказывал, что увлеченность советских товарищей топ-мачтовиками — не добродетель, а следствие отсутствия теории и достойной школы. Русский кривился, но не слишком противился. Время от времени возникали некоторые заминки, когда речь касалась некоторых специфических нюансов и секретов. Тогда Рунге бросал взгляд на Барона, Кудрявцев на седого спутника, и, получив по молчаливому кивку одобрения, с новыми силами бросались в волну конструктивного спора.
Рунге по минутам расписал процедуру утопления 'Дорсетшира', русский ответил подробным рассказом о подобной же процедуре относительно норвежского эсминца и упомянул кое-какие специфические подробности 'Испанского ультиматума'. К англичанам у него, похоже, были собственные счеты. Рунге решил, что собеседник участвовал в том походе русской сборной эскадры лично, но догадки оставил при себе. Кто-то приходил, кто-то уходил, Рихтгофен терпеливо ожидал и внимательно слушал на пару с седым, представившимся товарищем Самойловым, 'имеющим некоторое отношение к вопросам авиастроения'. Ганс Ульрих был счастлив.
Через три часа промелькнувших как три минуты, в беседу вежливо, но властно вмешался Самойлов. Все это, разумеется, невероятно интересно, сказал он, но очевидно, что товарищам еще есть, о чем поговорить, так что за столом, за один день все полезные темы не раскрыть. Не найдется ли у товарища Рунге времени и возможности совершить небольшую поездку на восток, чтобы исчерпывающе обсудить тему пикирования, особенно на море?
Пока Ганс осмысливал сказанное, за него уже отвечал Рихтгофен. Совершенно случайно время у Рунге есть, сказал Барон, и он, как человек, имеющий некоторый (весьма скромный!) вес и значение (здесь все присутствующие не смогли сдержать улыбок) даже постарается, чтобы бюрократические проволочки не заняли слишком много времени.
Еще не успел закончиться короткий зимний день, а Ганс Ульрих имел полный набор проездных документов и разрешений на пересечение границ, официальный статус временного приглашенного инструктора с открытой датой возвращения и специальную книжечку довольствия уровня младшего дипломатического представителя. Ну, и еще три часа на сборы, так как поезд Берлин-Марксштадт-Данциг-Москва отправлялся ровно в полночь.
Вот тут то Рунге и вспомнилась странная ухмылка Барона, отправлявшего его в подлестничную ссылку. Вскользь брошенный Остерманом совет 'Учиться, учиться и еще раз учиться, как завещал товарищ Ленин'. Вспомнился набор документов, регулярно появлявшихся на столе, сейф, набитый не бланками строгой отчетности, а специальными и строго секретными справочниками (новейшими!). И еще многое другое.
Рунге сидел, глядя сквозь полусобранный чемодан и напряженно соображал, куда его вывезет резкий поворот судьбы... Впрочем, в одном он не сомневался ни капельки — что бы ни принесло ему будущее, это будет гораздо лучше, чем участь полуувечного отставного пикировщика.
Глава 5.
Сталин отложил в сторону последний лист, оперся на локти и сложил пальцы домиком. Мягкий свет знаменитой зеленой лампы освещал огромный гробоподобный стол, заставленный стопками рабочих бумаг. В углу стола примостилась батарея из пяти разноцветных телефонов без номерных дисков. Остальной кабинет прятался в ночной тени, тихо постукивали большие напольные часы, стрелки приблизились к двум часам ночи.
