Помимо галерей, открывающих внешнее, немало интересного было внутри самой башни. Но, верно, недаром её назвали Раскрытой: именно на галереях проводила она почти всё свободное время, увлечённая монотонными загадками недоступного мира снаружи.
Вчера она стояла на средней галерее, пока не стала ощущать своё тело как едва задетую струну где-то далеко-далеко. Посвист ветра в гранях камней и трески, идущие из их глубины, шорох частиц воздуха, какие-то медленные вздохи, втекающие из нижних бездн... Наверно, её — такую — просто не заметили. А она смогла услышать шаги. Одни и другие, знакомые, но в тот момент говорившие особенно много.
Потом она услышала слова. Богатый, родной голос:
— Может, весна придёт
и на цветы её
бабочки прилетят?
Приглашение к началу беседы. Древнее, отточенное искусство таос, диалога-импровизации. Стихи, скованные лишь ритмом, что задаёт настроение, и наполненные словами, дрожащими в узлах смысловых линий.
Раскрытая вышла из поры роста, но из этих линий улавливала едва половину.
— Ветер принёс мне весть
и на пороге пал.
Затихли вершины.
Ответ на первое трёхстишие ломал всё: направление, рисунок смысла, ритм.
— Солнце должно сиять
даже сквозь облака.
Вечен круговорот.
Неясности умножились. Первый голос попытался связать свою, заданную в приглашении тему с вихрем тем второго трёхстишия. Успех был неполон, а гармония — далека.
— Ветер принёс мне дым.
На языке горчит.
Мотыльки!.. И пламя.
Второй голос словно не заметил попыток примирения. Рефрен, хотя и не замкнутый, с особой твёрдостью подчёркивал стоящее за этим намерение.
— Нет! Прогони печаль!
Звон струны на грани обрыва.
И ответ: не дарящий надежду и гармонию — скорее выплёскивающий их невозможность:
— С чем я останусь?
Минутное молчание. Посвист ветра в гранях камней и трески, идущие из их глубины. Шорох частиц воздуха, какие-то медленные вздохи и громы — голоса бездн...
Шаги уходящих с галереи. Конец таоса — и начало памяти.
Раскрытая осталась.
О чём спорили Тающая и Беспокойный?
Таос начался вполне понятно. Приход весны — знак рождающегося времени, связь с внешним как возможность. В том лесу, куда ведут лестницы с нижней галереи, бабочки могут сесть на цветы, прилетев из мира жизни, только если будет снята печать с башни. Вот что предлагала Тающая, вот от чего надо отталкиваться.
"Ветер принёс мне весть..." Что ж, отец — мастер Порывов, и это, быть может, надо понимать буквально. А затем — отказ, остановка. И тревожный ритм.
Мать настаивает. Настолько, что едва не отступает от внутренней красоты стиха, беря в союзники самоочевидные понятия. "Вечен круговорот..." Разумеется! Каким же ещё ему быть? Но даже трюизм подчинён гармонии и не режет слух.
А вот дальше понятного меньше. Рефрен... незамкнутый рефрен... настойчивость, обычно не свойственная Беспокойному, и поэтому первая строка словно кричит: я знаю, я точно знаю! Но дым? Горечь? Пламя, сжигающее крылья неосторожным весенним гостям?.. Или же это — не одно лишь иносказание, и слова отца допускают прямую трактовку?..
Два одностишия в финале проникнуты глубоко личным. Эти слова сказаны одним ааль-со для другого, и только для него. Намёки на прошлое, когда её, Раскрытой, ещё не было. Понять это без объяснений нечего и надеяться.
Но если так резко сменён контекст — значит, мать согласилась.
Башня не будет распечатана.
Город бурлил. Внешне это проявлялось не слишком: десятилетия подражания бесстрастию тастаров отучили их подданных демонстрировать чувства даже по серьёзным поводам. Однако тайное напряжение всё же прорывалось в многозначительных мелочах: торопливости прохожих, скученности на главных улицах и едва ли не могильной тишине в переулках, выросшем числе заколоченных, словно ослепших окон и запертых дверей. Цены в ювелирных мастерских, без того никогда не щадившие покупателей, окончательно оторвались от земли. Но люди, не уверенные в завтрашнем дне, жаждущие убраться от неприятностей до подхода Агиллари, сохранив хотя бы часть нажитого состояния, охотно скупали драгоценности. (А заодно и все средства транспорта, начиная от конных повозок и кончая лодками — тоже вздорожавшими куда как круто). Повальное бегство пока не началось и вряд ли должно было начаться, но многие уже поглядывали на юг и юго-восток с застывшими лицами, тут же переводя взгляд в прямо противоположную сторону.
Неприметной наружности человек, идя по улицам Столицы, словно вообще не глядел по сторонам; но замечал он гораздо больше, чем испуганные обыватели. Замечал и делал выводы. Не из необходимости, просто по привычке. А на него никто не обращал излишне пристального внимания. Хотя если бы даже нашёлся кто-то особо бдительный... Немногие сумели бы незаметно проследить за этим человеком. Те же, кто, не умея, взялись за слежку — быстро пожалели бы о своей самонадеянности.
Мало было в Столице людей более опасных, чем этот среднего роста, среднего сложения, средне одетый и скромно держащий себя мужчина.
Свернув к старому кирпичному дому, он открыл боковую дверь, вошёл, быстрым шагом миновал коридор с одной-единственной дверью около середины. Когда он добрался до поворота, запирающая тупик стена уже тихо приоткрыла тёмный, ведущий вниз проход. Он нырнул в него, не раздумывая, и стена позади встала на место, погружая ступени во мрак. Нимало не смущённый, человек спустился до конца и повернул направо, иногда касаясь пальцами руки чуть влажной стены и считая сделанные шаги в уме.
Как и когда он выбрался на поверхность, не имеет большого значения. Важно лишь то, что некоторое время спустя он оказался в некой беседке некоего сада, разбитого в немаленьком дворе особняка, от парадных ворот которого до стен цитадели было не больше двух минут пешего хода.
В беседке его ждали трое. Все — мужчины, все — заметно старше среднего возраста. Один почти болезненно худой, другой, напротив, излишне толстый, и третий, по виду самый старый, — просто упитанный. Что-то выдавало во всех троих привычку иметь в окружении по паре скромно услужливых созданий обоего пола. Однако в тот момент, когда неприметный вошёл к ним в беседку, в пределах видимости не было никого живого.
— День добрый, господа.
— Не сказал бы, — с недовольным видом заключил толстяк. — Для доброго дня в воздухе слишком уж пахнет палёным.
— Присаживайтесь, милейший рыцарь, — любезно предложил тощий. — Стол наш бедноват, конечно, но уж не побрезгуйте хотя бы вином.
— Спасибо, — Названный рыцарем сел за стол, даже не подумав взять с него что-либо. Хотя никто, пусть даже мельком взглянувший на изобилие, красующееся перед гостем троицы, не принял бы слова тощего о бедности всерьёз.
Некоторое время все молчали, глядя друг на друга.
— Похоже, тастарам конец, — бухнул толстяк. — И слава духам!
— Я бы не торопился славить за это кого-либо, — раздумчиво заметил гость. — Нет, когда такое кричит голытьба, это понятно: опущенным на самое дно при любых переменах нечего терять, кроме жизни. Которой они не особенно дорожат. Но вы?
— Людьми должны править люди!
— Простите, вам какая разница, кто правит? Королём не стать никому из нас, во всём прочем мы и так не обделены. Какой резон поддерживать именно принца Агиллари?
— Он — законный король. Он — человек. И за ним сейчас сила. Иных резонов мне не надо!
— Что ж, понятная позиция.
— А вы, рыцарь? — мягко вклинился тощий. — Вы тоже считаете, что за Агиллари сила?
— В этом я вполне уверен. Чёрных и Серых я изучил хорошо. В качестве правителей они достойны всяческого уважения... во всяком случае, ничего не предпринимать по поводу запаха палёного в воздухе — не их стиль. Если они бездействуют, то лишь от невозможности хоть что-то сделать с принцем и его блохастой армией.
После этой констатации гость снова умолк. Ударение на "принцем" и "армией" не ускользнуло от тонкого до намёков слуха собеседников. Хотя толстяк мог не заметить этого.
— Достойны уважения? — проворчал он. — Я что-то не пойму, на чьей вы стороне?
— На своей. Исключительно на своей собственной, уверяю вас. Как и вы. Потому что все преимущества его высочества для вас станут прахом, едва по какой-либо причине не станет его силы.
— Так вы готовы служить сильнейшему? — спросил старик, чуть шевельнувшись.
— Конечно. Мы нужны любому правителю. Как и махина Приказа, которой управляете вы. Мы с вами неизбежны, как восходы и закаты. Кто бы ни сидел наверху, без нашей поддержки удерживаться там долго он не сможет. А значит, смену власти мы переживём без потерь... если сумеем втолковать принцу, насколько полезны наши советы. Впрочем, его высочество — умный и понятливый паренёк. С такими приятно иметь дело.
Старик медленно кивнул.
— Вы уже успели с ним договориться? — удивился тощий.
— Это было нетрудно.
— Хм. Не открою секрета, если скажу, что наши попытки в этом направлении были... не очень удачны.
— Мягко сказано, — фыркнул толстый. — "Не очень удачны", надо же!
— Это временные трудности, — сказал гость, слегка улыбаясь. — Посмотрите, кто набился в так называемое освободительное войско. Это же отребье, шваль, полудикое вонючее эхло! Как ни гоняли эту сволочь тастары с Серыми, вывести её подчистую за истёкшие годы не смогли — только оттеснили к границам Равнин. И теперь эти крысы, сбившись в жадную орду, отыгрываются за всё. Мародёрствуют, насилуют, пытают и убивают. А запретить их разгул или хотя бы ограничить Агиллари не может, иначе потеряет даже тот малый контроль над "армией", которым обладает сейчас. По крови своей он законный король Равнин, но он нищ — и вынужден закрывать глаза на то, как его люди добывают свою плату.
— Мы дали бы ему денег на армию.
— Ещё дадите, не сомневайтесь. И Агиллари с благодарностью возьмёт их. Но только когда займёт Столицу, не раньше. Он хочет победить сам, без поддержки — это не вызывает сомнений.
— Но вы... — замялся тощий, — вы могли бы шепнуть ему на ухо, что уже сейчас мы готовы оказать ему поддержку? Не хотелось бы выглядеть... э-э...
— Как переметнувшиеся к победителю, — закончил гость. — Это понятно. Сделаем.
Даже если деловитая прямота его коробила хозяев, показывать это они не решались. Уж кто-кто, а истинные закулисные владыки Приказа умели делать скидку для тех, за кем была сила. И не требовать слишком многого.
Часом позже в одной из уединённых внутренних комнат столичной цитадели человек, награждённый за свою службу Равнинам званием рыцаря, имел ещё одну беседу.
— Они готовы поступить разумно, — подводя итоги своему рассказу, заключил он. — С их стороны воцарение Агиллари не встретит сопротивления, скорее наоборот.
— Это было ясно заранее. Неожиданности?
— Нет. Ко мне присматривались. Лиссор пытался выказать себя идейным противником тастаров и ревнителем величия своей расы. Эгват делал вид, будто робок и податлив. А старик Нийм молчал и задал самый важный вопрос, как будто среди этой троицы его слово весит больше слова любого другого. В общем, ничего из ряда вон. Твой анализ, как всегда, оказался предельно точен даже в мелочах.
— Тастары уходят... — сказал собеседник рыцаря. Отвернулся, сделал три размашистых шага и встал у окна, глядя вдаль. Седую гриву его шевельнул сквозняк. — Тастары уходят, королевство остаётся. И остаётся долг. Скажи мне, старый друг, ты будешь жалеть об уходящем мире? О порядках, при которых мы были вскормлены и выучены?
— Эти порядки ещё не ушли, — ответил рыцарь. — И потому моё сердце молчит: у него нет глаз, обращённых в будущее. Но...
— Договаривай.
— Глаза, обращённые в будущее, есть у моего разума. И мне не нравится то, что они видят.
Рыцарь помолчал, и многие — те, кто лишь слышали о нём, и те, кто лишь видели его — сильно удивились бы выражению на его лице.
— Я не из учёных братьев, — заговорил он наконец, — но я тоже изучал историю. Мы, люди, показали себя хорошим зверьём. Мы живучи, как вороньё — но если бы не наша способность размножаться и жиреть на любом мусоре, наша глупость давно поставила бы нас на край гибели. Мы не разумны! Или разумны наполовину. Только человек — и Агиллари, безусловно, человек! — мог вернуть в мир каэзга. Мы завидуем силе тастаров, их долгому веку, их магии... но что мы сделали, когда у нас в руках тоже была магия? Мы уничтожили свой мир! Будь мы более разумны, разве смогли бы тастары захватить власть?
Человек у окна улыбнулся.
— Они бы не только не смогли, но и не стали захватывать нас. — Сказал он тихо. — Если ты действительно знаешь историю, то должен помнить, что тастары не стремились к власти как таковой — им была нужна лишь безопасность. Человек может презреть безопасность ради зыбких миражей: власти, славы, любви, чести. ОНИ руководствуются лишь заключениями разума. Горько признаваться в этом, но они правили нами и всё ещё правят не только по праву сильных. За ними, кроме силы, стоит ещё мудрость. Мы дети рядом с ними, друг мой Айкем... глупые, непокорные дети, не знающие пользы своей.
— Ну, мы-то с тобой давно уже не дети.
— Да, — согласился седой. — Мы не дети, потому что они научили нас, как быть взрослыми. А вот Агиллари учили совсем не этому. Его учили помнить, ненавидеть и мстить. Он гонится за миражами... за химерами славы и справедливости, кровавыми изначально. Странно ли, что пролитая кровь отмечает его путь?
Рыцарь по имени Айкем упрямо тряхнул головой.
— Мы можем помочь ему стать взрослым!
— Можем. И даже научим, наверно. Но боюсь, что для наших учителей будет уже поздно.
Глава одиннадцатая.
В некий день войска принца Агиллари, которого всё чаще звали королём и Справедливым, подошли к Столице. И Столица открыла ворота перед законным владыкой.
Толпы любителей поглазеть стиснулись на площади у ворот в одну большую бучу. Женщины и мужчины, подростки и старики, бедняки и люди вполне состоятельные — буча поглотила всех, смешала, растворила. Агиллари вступил в город, ожидая подвоха, но подвоха не было, и казалось, что плотный клин закованных в железо телохранителей пригодится лишь для того, чтобы продавить дорогу в людской массе.
...После даже люди Тайной службы не смогли узнать, кто закричал первым. Да и неважно это было, потому что спустя минуту кричали уже многие. Может быть — все. В этот момент горожане любили нового владыку и спешили выразить чувства способом простым и буйным. Столичные жители срывали с себя сдержанность, ценившуюся при тастарах, как пленник срывает постылые оковы.
Толпа забурлила. Телохранители быстро начали увязать в ней. Принц, сидевший в наспех украшенной повозке, поморщился, наклонился и сказал что-то человеку с полными скуки глазами. Выслушав, тот выкрикнул приказ, потерявшийся в общем шуме. Толпа не услышала его.
Зато услышали телохранители.
И потянули из ножен мечи.
Спустя ещё десять минут дорогу перед принцем Агиллари перестало преграждать что бы то ни было. В живом железном кольце, кое-где забрызганном красным, принц Равнин проследовал к цитадели и вошёл в неё без единой помехи. А следом за новым королём через городские ворота втягивалась в Столицу, тут же распадаясь на большие и малые отряды, нестройная лента вооружённых людей. Войско освободителей.
