Окрестности городков армия покинула спустя еще сутки, оставив за спиной небольшой гарнизон на радость местным девицам и внеся обе деревеньки в список лояльных. Список, надо признать, был небольшим: за все эти месяцы таких благодушных или хотя бы равнодушных городишек и деревень нашлось всего с десяток...
А потом начались дожди.
Погода настолько резко сменилась с удушающей жары на непрерывную слякоть, что Новачек усадил своих подопечных, имеющих должные умения, за проверку на малефичность и долго не желал верить в сделанный ими вывод 'просто пришла осень'.
Жаловаться, вообще говоря, было грешно — осень и без того замедлила с приходом, подарив войску дополнительные полтора месяца прохладного лета вместо холода, пронизывающего ветра и ливней, за что Фридрих уже не один раз возблагодарил Создателя. Епископ Кёльпин так же не единожды и вслух выражал уверенную мысль о прямом покровительстве Господнем, и даже майстер Гессе, кажется, отнесся к этой версии не вполне скептически.
Однако теперь, казалось, все то, что осень усердно сдерживала эти полтора месяца, будто прорвало незримую плотину и ринулось в мир разом: грозы и дожди пошли чередой, ночные заморозки все чаще ложились на вмиг увядшую траву и остывшую землю жестким панцирем, солнце лишь изредка высовывалось взглянуть, что творится на грешной земле. Детали айнармов[193] в обозе холили и укутывали, как малых детей, но уберечь крепкое дерево от сырости сполна все равно не удавалось. Сырость и холод все больше становились главным врагом, тягловые и верховые кони то и дело хворали, да и работы женщинам в обозе сестер-целительниц прибавилось в разы. Курт и сам заглядывал к ним пару раз, и сам себе он порой напоминал хромого однорукого злобного таракана.
Фридрих ходил по лагерю, как и прежде, бравым орлом, кому-то улыбаясь, кому-то кивая, с кем-то перебрасываясь парой ободряющих фраз, и лишь в личном шатре позволял себе хмуриться и говорить прямо. И говоря прямо — ситуация ухудшалась темпами удручающими.
Армия слабела. Бои и болезни проредили ее не критично, но ощутимо. Войска курфюрстов, постепенно настигавшие имперские силы в пути, выравнивали общую численность ненадолго: на пройденной земле приходилось оставлять гарнизоны в захваченных крепостях и городках, создавая безопасный коридор до Пассау и расширяя его насколько возможно. Непреложное правило 'никаких грабежей' било по снабжению и государственному карману, хотя и сводило к минимуму опасность бунтов со стороны местного населения. Военная реформа и принцип 'не воюешь — плати', в самом буквальном смысле вбитый в головы благородных подданных, пополнили оный карман существенно, влитые Висконти средства, некогда скопленные и умноженные еще Сфорцей, тоже оказались помощью заметной, но казна, к великому сожалению, имела свойство истощаться. До кризисной отметки было еще далеко, но недостаток средств виднелся уже даже не на горизонте, а на расстоянии вытянутой руки, о чём спокойно, но настойчиво напоминал Императору рачительный епископ фон Ляйтер.
Зима маячила так же близко и уже почти дышала в лицо. Войну надо было или закончить в пределах нескольких недель, или свернуть, разместив для зимовки многотысячное войско на узком мысе захваченных земель в окружении чужой территории, что было допустимо, но нежелательно, или отступить, по сути собственными руками вернув противнику всё отвоеванное, что было немыслимо.
Поддерживать боевой дух в войске пока еще удавалось — баварский легион был согласен хоть зимовать со своим предводителем в сугробах, хоть лезть по ледяным скалам, гельветские фанлейны пожимали плечами и вообще не видели проблемы, а гуситский pluk[194] был готов идти на Антихриста сквозь метель и стужу, каковые будут ниспосланы Вседержителем для испытания верных, но несомненно будут преодолены во славу Господню. Во всем прочем войске царило пусть и не воодушевление, но все еще хладнокровие, и вовремя завязанными разговорами на нужную тему оное спокойствие удавалось порой обратить в душевный подъем.
Там и тут время от времени звучали песни — чаще бесхитростные и непотребные, но порой кто-то затягивал другую, душевную. Про реки — горные и равнинные, широкие поля и глухие непроходимые леса, шумные города и тихие деревни, битвы далекого прошлого и победы недавних лет, про людей — горожан, крестьян, рыцарей, каждый из которых держит на плечах часть того огромного дома, что зовется Империей... Кто-то говорил, что слышал эту песню в трактире и запомнил, кто-то утверждал, что лично знает автора этих слов, кто-то молча слушал, кто-то подпевал, кто-то ворчал, что хочет в ту самую Империю из песни, а не вот это всё, на него шикали или смотрели с укором, а слова песни всё разбредались и разбредались по войску, и пели ее уже не только у солдатских костров, но и у рыцарских шатров, и женские голоса в обозе сестер-целительниц утешали и развлекали больных уже не только молитвенными песнопениями...
Однако долго выезжать на голом пафосе нельзя, это понимал Фридрих, это понимали курфюрсты, понимали епископы Кёльпин и фон Берг, и даже такой профан в военном деле, как майстер инквизитор. Посему, когда разведка подтвердила, что Косса не делает попыток в очередной раз сменить место обитания и все так же безвылазно сидит за стенами Поттенбрунна вместе с Альбрехтом, с облегчением выдохнули все.
Армию ждет сопротивление невиданное, это тоже понимал каждый: враг решил, наконец, принять бой, а стало быть, чувствует себя в силах. К Поттенбрунну, не скрываясь, стягивались войска, и пусть численно они заметно уступали имперским — все уже смогли прочувствовать на собственной шкуре, насколько это слабое утешение. Схватки становились все серьезнее, сверхнатуральные силы вступали в дело все чаще, в грядущем главном бою ждать от противника можно чего угодно — это тоже было ясно, как ясно и то, что бой этот противник будет навязывать еще на подходе к Поттенбрунну, за несколько миль до замка. Но так же ясно было, что бой придется принимать, и другого выхода нет: времени и возможности для затяжных маневров уже попросту не осталось...
Обе разведки — армейская и конгрегатская — работали на износ. Изредка к ним присоединялась Альта, чье врожденное ведьминское умение порой давало результат куда лучший, однако чрезмерно усердствовать ей было строжайшим образом запрещено — все-таки основной ее задачей по-прежнему оставалось оберегание ценной персоны полководца, для чего полагалось оставаться в силах, бодрости и ежеминутной готовности. Альта хмурилась, спорила, доказывая, что именно тщательно обшаренные на предмет неожиданностей окрестности есть немалый вклад в это оберегание, однако приказу подчинялась, беря на себя инициативу лишь время от времени, когда ее помощь была действительно необходима, а не просто желательна.
Разведотрядам в основном выпадала работа по местности, карта которой составлялась на ходу: кривоватые и схематичные планы, присланные Эрнстом Железным, были по сути непригодны — осень с ее почти непрерывными дождями превратила в реки мелкие ручейки, обратила труднопроходимым месивом некогда ровные луга и дороги, и там, где неделю назад войско могло бодро прошагать десяток миль, сегодня было возможно лишь ползти по колено в грязи со скоростью садовой улитки. Разведка пыталась искать обходные пути, высматривать не слишком уводящие в сторону дороги; огромной удачей было найти остатки римских мощеных дорог, однако по большей части удовлетворяться приходилось тем, что разведка находила не слишком расплывшийся современный тракт или не сплошь залитое поле.
И вот в одном из таких полей очередная группа в буквальном смысле споткнулась об одинокого потрепанного человека.
Сперва его приняли за труп — тело в грязной и кое-где порванной крестьянской одежде лежало в траве лицом вниз, неподвижное и, казалось, уже окоченевшее. Однако при первых звуках шагов рядом с собой человек вздрогнул, приподнялся, поводя вокруг мутными глазами, и попытался вскочить на ноги; колени подогнулись, крестьянин упал и натужно пополз прочь на четвереньках, хрипло и нечленораздельно крича. Будучи настигнутым, он заорал истошно и надсадно, пытаясь отбиваться от окруживших его людей и одновременно крестить самого себя и их, и в его невнятном вопле отчетливо расслышалось 'vade retro Satana'[195].
Утихомирить крестьянина удалось нескоро, но и тогда он мелко трясся, все так же бормотал что-то обрывочное и на задаваемые вопросы даже не пытался ответить внятно, хоть бы и немыми знаками. На людей вокруг он смотрел с ужасом, а когда его повели за собою, внезапно сник, будто поблек и залился слезами, точно вели его по меньшей мере в пыточную камеру.
Поначалу разведчики именно на это и списали такой запредельный ужас — просто крестьянин, наверняка запуганный рассказами о страшной армии германского короля, убивающей все живое на своем пути, решил, что его ведут на казнь для развлечения армии или пытку с целью выведать дорогу или еще какие секреты. Трясущегося, тощего грязного человека вели в лагерь аккуратно и лишний раз не прикасаясь и не заговаривая; когда вдалеке показались шатры и люди, тот задушенно всхрипнул и попытался осесть наземь. Его подхватили, случилась еще одна короткая отчаянная драка, продлившаяся несколько мгновений, после чего несчастный отчаянно зарыдал, обмяк, и в лагерь его в буквальном смысле внесли на руках.
Основной проблемой при попытке добиться от него вменяемого ответа хотя бы на один вопрос было не косноязычие — каждое слово было слышно вполне отчётливо и ясно, вот только смысла в этих словах было немного. Крестьянин или мычал и плакал, или шептал отрывочные слова из самых разных молитв, или выкрикивал проклятья Сатане и его слугам, осеняя крестным знамением и самого себя, и людей вокруг, или просто застывал в явном ужасе, глядя на собравшихся так, словно у каждого из них вдруг прорезались кривые рога или расправились огненные крылья.
От каждого слова майстера Новачека и епископа Кёльпина он вздрагивал и начинал рыдать еще заполошней, а на майстера инквизитора Гессе и вовсе старался не смотреть. Явление лично Фридриха ситуацию не улучшило, лишь молитвы стали сумбурней и громче, слезы отчаянней, и несчастный, кажется, с минуты на минуту был готов лишиться либо рассудка, либо жизни.
На то, чтобы его успокоить, ушло не менее четверти часа, и лишь тогда удалось хотя бы напоить явно истощенного голодом и жаждой человека. Выпив предложенную ему воду, он зажмурился, отчаянно сжав кулаки, и застыл — явно в ожидании чего-то скверного, что с ним непременно теперь должно было приключиться. Спустя две минуты, когда стало ясно, что он по-прежнему жив и не случилось ничего ужасного, крестьянин чуть унялся, однако на попытки с ним заговорить все так же реагировал не вполне адекватно.
Лишь спустя еще с полчаса, после долгих уговоров и непрерывной демонстрации собственной человечности в самом буквальном смысле, измотанного и перепуганного человека удалось успокоить достаточно, чтобы общение с ним стало похожим на разговор, а не на сцену в келье госпиталя для умалишенных.
Его звали Матиас, его деревня осталась в четырех или пяти днях пути. Или в трех. Или в двух. В этом Матиас был не уверен, как не мог и точно сказать, в какой стороне эта деревня осталась: с того момента, как покинул ее, он только и делал, что бежал, когда не мог бежать — шел, когда не мог идти — полз на четвереньках, а потом падал и засыпал, даже не заметив, как, и счет ночам и дням он потерял.
Несколько дней назад один из соседей Матиаса, добряк Феликс, начал вести себя странно. Сначала он замирал среди какого-то дела или разговора, как будто слушал кого-то или над чем-то важным задумывался — так, что приходилось трясти его за плечо, чтобы вернуть в себя. Потом он стал... Здесь крестьянин запнулся, с явным трудом подбирая слова, и договорил: 'как дурачок'. Феликс начинал смеяться невпопад и размахивать руками, подпрыгивать ни с того ни с сего, как человек, которого окружил пчелиный рой, тряс головой и издавал невнятные звуки. Потом его дурной смех стал каким-то злобным, как обычно смеются мальчишки, подпалившие хвост собаке, и в самом его лице появилась темная злоба, а глаза стали вовсе безумные, и больше уже Феликс не приходил в себя — так и слонялся по деревне, хохоча, маша руками и выкрикивая странные слова на непонятном языке, а потом и совсем слова исчезли, а остался один хрип да вой.
А потом Феликс выволок свою свинью на площадку к деревенскому колодцу — здоровый был хряк, такого вдвоем обыкновенно держат — и там начал полосовать острым ножом, визжа громче самой свиньи и смеясь так дико, что волосы подымались дыбом. Его супруга кинулась к нему, пытаясь успокоить, и Феликс набросился на нее и стал ее бить, но не ножом, а руками. Так говорили одни. Другие говорили, что жену он не бил, а просто повалил наземь, прямо в кровавую грязь, и так держал. Бог знает, что там было на самом деле, а только потом Феликс вдруг отпустил ее, и она поднялась, но не стала больше уговаривать его вернуться домой и успокоиться, а тоже стала странно кричать и смеяться, и вместе с ним стала рвать голыми руками полуживую свинью на кусочки.
Кто-то решил скрутить обоих, ибо очевидно было, что решились ума, и где-нибудь запереть, чтобы постановить, как быть дальше. Но тут и началось самое страшное: кто приближался к ним и прикасался, тот также терял рассудок, а после такое случалось и с другими, к кому прикасались Феликс с женой, и словно вихрь безумства пронесся по деревне, и за какие-то минуты вся она превратилась в настоящий ад. Неистовство охватило всех, вплоть до малых детей, а кто не заразился этим странным бешенством — те пали замертво, а других убили обезумевшие.
Сам Матиас едва успел унести ноги, когда увидел, как его жена и дочка разрывают пополам старшего сына. Он молился и бежал, бежал и молился, и порой ему начинало казаться, как что-то заползает в его разум, как холодный червяк, и шепчет всякое мерзкое. И начинали забываться молитвенные слова, и даже собственное имя он едва мог припомнить, а однажды, когда совсем устал и оголодал, подумалось ему, что ведь можно отгрызть себе руку и поесть, ведь это же мясо, ничем не хуже другого. Тогда Матиас ужаснулся, и что-то внутри встряхнулось, и он вспомнил себя и молитвы, и так дальше и бежал, шел и полз, повторяя все молитвы, что знал, пока не упал снова, где его и нашли.
Свой ужас при виде обнаруживших его людей он объяснял смятенно, косясь уже со смущением на майстера инквизитора и сидящего напротив Фридриха, нервно теребя потрепанный подол рубахи и запинаясь. Молва уже много лет говорит о том, что в Империи германский король собирает вокруг себя страшных колдунов, а имперская Инквизиция прикрывает их, придумав для них какое-то хитрое словечко, чтобы никто не догадался, что это всё — чернокнижники и ведьмы. В середине лета через их деревню проезжали герцогские люди, которые рассказали, что король Фридрих с помощью своих колдунов стал императором и пришел в Австрию с войной, и с ним его колдуны, и творят они здесь ужасные вещи. Убегая из охваченной безумством деревни, Матиас был убежден, что стал свидетелем очередной мерзости, сотворенной врагом герцога, узурпатором и нечестивцем Фридрихом, который, говорят, убил отца своего, чтобы занять его место, а его колдуны подняли труп старого императора, и тот труп по их повелению сказал, что передает престол добровольно, а потом те же малефики околдовали курфюрстов, и курфюрсты соглашаются теперь со всем, что говорит новый император.
