К семимесячному возрасту Джим знал около ста слов и уже мог строить простые фразы вроде "Джимми хочет кушать" или "Джимми хочет пи-пи"; когда в приют однажды приехала бездетная супружеская пара, необычный ребёнок сразу поразил их. Джону и Лилиан Гроувер было уже под сорок, но у них не было своих детей. Они поженились поздно, Джон страдал бесплодием; решение усыновить ребёнка они приняли полгода назад. У Лилиан это был второй брак, а первый распался после трагической гибели дочери: девочку сбил мотоциклист. Джон также в прошлом пережил развод, три года жил холостяком, пока не встретил Лилиан. И вот, они приехали в приют Марии Магдалины, чтобы стать любящими родителями какому-нибудь малышу. Симпатичный голубоглазый кроха сразу понравился Лилиан, а когда она спросила: "Как тебя зовут, малыш?" — ребёнок вдруг разборчиво ответил:
— Джимми!
Лилиан была удивлена: она не ожидала, что он уже умеет говорить. Когда к ней присоединился её муж Джон, Джимми посмотрел на него и сказал:
— У дяди смешная голова. (Джон уже начинал лысеть.)
В общем, Лилиан и Джон сразу же захотели усыновить Джима. Сестра Констанс, пригласив их в кабинет, с глазу на глаз предупредила их об особенности Джима, но это не напугало и не оттолкнуло Гроуверов: Джим им очень понравился. Они мужественно выдержали все превратности бюрократической волокиты, оформили все документы, и Джим уехал из приюта Марии Магдалены с мамой Лилиан и папой Джоном. Теперь его звали Джеймс Гроувер.
Медальон с изображением то ли красивой девушки, то ли симпатичного парня всегда висел над его кроваткой, и Джим любил им играть, даже не засыпал без него. В настоящей любящей семье он стал развиваться ещё быстрее: к двум годам уровень его развития был равен уровню пятилетнего. Он умел читать и писать к трём, а когда ему исполнилось шесть и его нужно было определять в школу, педагоги, разведя руками, посоветовали отправить его сразу в третий класс:
— В первом и втором классе ему будет просто нечего делать. В лучшем случае он привыкнет бить баклуши, а в худшем — вообразит себя исключительным. Впрочем, и то и другое одинаково плохо. Нужно, чтобы ему было интересно учиться, но вместе с тем он должен прилагать какие-то усилия для получения знаний, а не валять дурака. Иначе все его необычайные способности, вовремя не найдя применения, могут и угаснуть.
С программой третьего класса обычной средней школы Джим справлялся, как говорится, одной левой. Он быстро опередил своих одноклассников, хотя был на два года их младше, в свободное время пристрастился к чтению книг и просмотру фильмов. Друзей в школе у него было мало, но не потому что он вёл себя высокомерно и мнил о себе бог весть что: дети чувствовали, что он не такой, как они, хотя и не знали о его главном от них отличии.
Джим и сам толком не понимал этого, пока не открыл случайно анатомический атлас на разделе "Половые органы". Ему было шесть с половиной лет, когда он узнал, что именно должно в норме находиться между ног у мужчины, а что — у женщины. Взяв мамино настольное зеркальце, он закрылся в туалете и долго себя рассматривал, а потом пришёл к маме и спросил:
— Мамочка, а почему у меня всё не так, как нарисовано в книге?
И положил перед мамой раскрытый атлас. Мама взглянула и долго молчала, не зная, что сказать. Эта тема ещё не обсуждалась, и, признаться, родители страшились её поднимать. А сын спрашивал:
— Почему у меня всё не так? Это значит, что я уродец?
— Нет, Джимми, ты не уродец, — сказала мама. — Просто ты родился... немного не таким, как все. Но мы всё равно тебя очень, очень любим, ты должен это всегда помнить.
В метрике Джима была отметка о том, что он мужского пола, ему коротко подстригали волосы и одевали, как мальчика, но вполне могло бы быть иначе. Он мог бы ходить в платье и с косичками, и звать его могли бы не Джимми, а, скажем, Дженни или Мэгги. Кстати сказать, у Джима была ещё одна особенность: его волосы росли гораздо быстрее обычного, он обрастал с невероятной скоростью, и если бы его не подстригали, он мог бы гордиться роскошной шевелюрой до пояса. На вопрос о том, кто же он всё-таки — девочка или мальчик, родители долго не давали чёткого ответа, и у них, кажется, даже вышла по этому поводу ссора. Мама стала нервной, а папа целыми днями пропадал на работе, и оба они избегали разговора на волновавшую Джима тему. В итоге Джим сам выискал в энциклопедии слово "гермафродит", и оно прозвучало, как приговор.
Он стал замкнутым и растерял всех своих немногих друзей, стал отдаляться и от родителей. Его успехи в учёбе были по-прежнему выдающимися, но он совершенно оторвался от одноклассников. Когда он однажды пришёл домой весь в ссадинах и кровоподтёках, мама пришла в ужас и расплакалась, а папа пытался добиться от него имён обидчиков, но Джим им так ничего и не сказал. Он пришёл избитым ещё несколько раз, и родители пошли в школу. Учителя ничем особо помочь не смогли, и было принято решение о переводе Джима в другую школу.
По результатам тестирования Джим опережал в умственном развитии не только своих сверстников, но и ребят из старших классов, но был чрезвычайно замкнут. Эта его замкнутость и становилась причиной того, что над ним рано или поздно начинали подтрунивать и даже открыто издеваться. Школа превратилась для него в настоящий ад, а всё из-за чего? Из-за того, что он знал, что он не такой, как все, и все тоже об этом догадывались.
После окончания Джимом пятого класса родители решили переехать в другой город в связи с новой работой отца. На каникулах были визиты к психологу, которые тоже мало что дали. Зато гораздо большее влияние на Джима оказал незнакомый старик, которого он встретил в парке. Был солнечный день, Джим сидел на скамейке и плакал; старик сел рядом и сначала ничего не говорил, а потом вдруг сказал:
— Ну и что же, что ты не такой, как все? Быть как все, если разобраться, не всегда хорошо.
Джим так удивился, что даже перестал плакать. Глаза старика были скрыты круглыми тёмными очками, а его лицо было повёрнуто к Джиму лишь отчасти: старик не смотрел на него прямо.
— Я тоже не такой, как все, — продолжал он. — Я слепой с детства, но это не помешало мне жениться и вырастить двух прекрасных дочерей... Даже если ты не такой, как большинство, это ещё не значит, что никогда не найдётся такого человека, который полюбит тебя именно за то, что ты — это ты, за то, что ты именно такой, какой ты есть.
— У меня другой случай, — проговорил Джим хмуро.
Старик улыбнулся.
— Может быть, я не спорю, — сказал он. — Все мы разные, и даже не такие, как все тоже отличаются друг от друга. У нас у всех разные случаи, но всех нас объединяет одно: мы особенные. Но эта особенность может стать настоящим клеймом... И всё же в наших силах превратить это клеймо в ничто.
— Я не совсем понимаю... — начал Джим.
— У тебя совсем, совсем другой случай, — перебил старик. — Твоя особенность является таковой лишь в этом, конкретном сообществе индивидуумов, с конкретным набором характеристик, которым ты не соответствуешь. Но, быть может, есть другое сообщество, в котором ты окажешься как раз таким, как все, и твоя особенность превратится в норму. Дружок, у тебя совсем другой случай... Ты прав.
Рука старика легла на плечо Джима, пощупала его волосы, ухо, потом скользнула на шею и выудила из-под его рубашки медальон.
— Что вы делаете? — испугался Джим, хватаясь за медальон. — Это моё... Личное!
— Я понимаю, — сказал старик. — Не волнуйся, я только посмотрю.
Как слепец собирался смотреть, Джим не знал, но позволил ему взять в руку медальон. Старик щупал его, долго водил пальцем по выгравированной надписи на незнакомом языке.
— Эта вещица не отсюда, — сказал он. — Металл не наш. Ты знаешь, что здесь написано?
— Нет, — ответил Джим.
— Ни один известный мне человеческий язык не имеет такого начертания букв алфавита, — проговорил старик. — Это не китайский и не древнеегипетский, не арабский и не русский. Похож на еврейский, но только похож... Откуда у тебя эта вещь?
— Она на мне с рождения, — ответил Джим. — Сколько я себя помню, она всегда у меня была.
Старик отпустил медальон и откинулся на спинку скамейки. Джим спросил:
— Что значит "не отсюда"?
— Не с этой планеты, — сказал старик.
— Вы шутите? — хмыкнул Джим.
— Отнюдь, — покачал старик головой в старой, потёртой шляпе. И спросил: — А что внутри?
— Какой-то портрет, — сказал Джим. — Очень красивое лицо, красивые волосы. Как тёмное золото.
— Женщина или мужчина? — спросил старик.
— Не знаю, — ответил Джим. — Иногда мне кажется, что это женщина, а иногда — что парень.
— У него такие же уши, как у тебя?
Разглядывая портрет изо дня в день, год за годом, Джим уже знал каждую чёрточку этого лица наизусть, но ответа на вопрос, кто изображён на портрете, у него не было. Родители тоже не могли на него ответить.
— Такие же, — сказал Джим, поднимая взгляд на старика. — А что?
Тот улыбнулся.
— Ну, вот видишь. Значит, где-то есть ещё люди, похожие на тебя. Да, дружок, у тебя совсем, совсем другой случай... И поверь, он не безнадёжен. Насколько ты изгой сейчас, настолько же привлекателен ты будешь среди таких, как ты. Ты перестанешь быть белой вороной, там никто не станет тыкать в тебя пальцем и дразнить... — Старик с уверенностью кивнул головой. — Ты возьмёшь своё! Ты будешь счастлив. Ты найдёшь своих сородичей и встретишь среди них того единственного, кто предначертан тебе.
— О чём вы говорите? — пробормотал Джим, а самого уже трясло.
— Я всего лишь немощный слепой старик, дружок, и мой взор замутнён, — вздохнул старик. — Он не видит так далеко, как когда-то видел. Но то, что я вижу, правда. — И добавил со странной усмешкой, от которой у Джима похолодело в животе: — Поверь, я это знаю, потому что я и сам не отсюда.
"Чокнутый старик", — подумал Джим. А тот сказал:
— Береги эту вещь, сынок, береги как зеницу ока. Она поможет тебе вновь найти то, что ты потерял.
Джим снова открыл медальон и стал всматриваться в изображённое на портрете лицо, за годы созерцания ставшее ему родным и вместе с тем остававшееся таким загадочным. Он хотел спросить у старика, как он может с помощью этого медальона найти то, что он потерял, но когда он поднял взгляд, старика уже не было. Джим вскочил, оглядываясь по сторонам. Старик исчез.
Ещё полчаса Джим бегал по всему парку и звал: "Дедушка!" — пока к нему не подошёл полицейский.
— Малыш, тебе нужна помощь?
Джим поблагодарил и отказался. Он побрёл домой, но этот город он ещё плохо знал, и поэтому пришлось изрядно поплутать в поисках нужной улицы. Поискам мешали и мысли, роем кружившиеся у Джима в голове: он думал о странных словах старика о том, что где-то есть его сородичи. Может быть, это был просто бред выжившего из ума старикашки, но внутренний голос подсказывал Джиму, что в этом что-то есть. Он всматривался в надпись на крышке медальона и тоже не мог припомнить ни одного алфавита, в котором были бы такие буквы. Это была не латиница и не кириллица, не китайские иероглифы и не арабская вязь. Буквы были квадратной формы и больше всего напоминали еврейское письмо.
Когда он пришёл домой, мама занималась наклеиванием новых обоев. Остановившись, Джим некоторое время стоял в каком-то странном оцепенении и смотрел, как она мажет полосу обоев клеем.
— Что? — спросила она, заметив, что Джим на неё смотрит.
— И ты не спросишь меня, где я так долго был? — спросил Джим.
Она улыбнулась.
— И где, позволь тебя спросить, ты так долго был?
— Я был в парке, — сказал Джим.
— Отлично, — сказала мама, не желая, видимо, слушать его дальше. — Тогда, раз уж ты дома, может, поможешь мне с ремонтом? Одной неудобно, а папа вряд ли станет этим заниматься. Он же у нас занятой человек.
— Да, конечно, — сказал Джим.
Они стали вместе клеить обои: он присматривался к ней, а она присматривалась к нему. Это продолжалось, пока мама наконец не сказала:
— У тебя такой вид, будто ты сделал открытие, которое тянет на Нобелевскую премию.
— Возможно, — ответил Джим.
— И что это, если не секрет?
Джим положил кисточку, которой намазывал обои клеем, и сел на ступеньку лестницы.
— Мама, ведь вы с папой не настоящие мои родители?
Мама, энергично махавшая своей кисточкой с другой стороны полосы, остановилась. Её взгляд был растерянным, губы вздрогнули.
— Кто тебе такое сказал?
— Я сам это знаю, — ответил Джим. — Я помню, что раньше я жил в каком-то доме, где были женщины, похожие на монахинь. Да, это и были монахини. Я помню их: сестра Констанс, сестра Бернардина, сестра Маргарита.
— Ты не можешь такое помнить, ты тогда был слишком мал, — испуганно пробормотала мама, садясь на пятки.
— Я это помню, — уверенно кивнул Джим. — И помню, как вы пришли за мной. Если вы не мои настоящие родители, значит, где-то есть настоящие — такие, как я.
В глазах мамы стояли слёзы.
— Твоим настоящим родителям ты был не нужен, — сказала она. — Они бросили тебя... Родитель не тот, кто родил, а тот, кто воспитал!
Бросив кисточку, она встала и ушла, блеснув слезинками на глазах. Джим долго сидел на ступеньке, думая о том, что она сказала; потом мама вернулась с уже сухими глазами, снова опустилась на колени возле полоски обоев с уже подсохшим клеем и стала снова её намазывать. Джим встал со ступеньки и присоединился к ней. Больше они об этом в тот день не заговаривали. К приходу папы домой они успели обклеить гостиную.
Вечером Джим открыл свою любимую энциклопедию и стал искать алфавит, наиболее похожий на тот, которым была сделана надпись на медальоне. Поиски ничего не дали: даже среди древних языков не было ничего похожего на это.
— Глава III. Похищение
Прошло ещё три года, в течение которых Джим не расставался с мыслью, что его родина не здесь, на Земле, а где-то очень далеко отсюда. Он часто с тоской всматривался в звёздное небо, потом увлёкся астрономией, и папа купил ему телескоп. Из своей комнаты на чердаке он смотрел в безмолвную бездну космоса, и она одновременно манила его и пугала. Сколько световых лет отделяло его от таких, как он? Джим даже не мог предположить. Где-то очень далеко (в такую даль трудно было даже добраться на самых быстрых двигателях — мыслях) была планета, населённая народом, среди которого он был бы своим. Может быть, даже далеко не самым худшим представителем этого народа, тогда как здесь он всё отчётливее чувствовал себя чужаком, заброшенным сюда Бог весть как.
Вероятно, он даже слишком остро откликался на молчаливый зов Бездны, открывавшейся над его головой каждую безоблачную ночь, и слишком стремился туда, в неведомые дали, к потерянным сородичам. У него не выходили из головы слова слепого старика о том, что он будет там счастлив и найдёт того, кто ему предначертан. Это не давало ему покоя и будоражило, заставляло снова и снова приникать к телескопу в отчаянной и почти несбыточной надежде разглядеть в рисунке созвездий курс на невидимую глазу искорку, с которой он чувствовал в своём сердце неразрывную связь.
