1919

После прорыва укрепленной полосы тяжелой артиллерией и штурмовыми частями, в бой вступит второй атакующий эшелон. Вслед за танками, по изрытой воронками и траншеями земле пройдут вездеходные машины — не менее десяти на километр фронта. Они понесут специальные мостики, чтобы облегчить путь обычным грузовикам, идущими позади. Слава богу, теперь легкие подвижные тракторы, которыми так восхищался еще год назад генерал Фуллер, имеются в достатке. Они доставят прямо в пекло боя топливо и боеприпасы, эвакуируют подбитые танки.

Флот планирует отвлекающую операцию, при удаче они выбросят германские войска с клочка еще удерживаемого ими бельгийского побережья, наконец-то избавившись от кошмара кайзеровских субмарин. Кроме того, американцы намерены испытать судьбу с самоубийственной авантюрой — десантом с... воздуха. Тысяча специально переоборудованных тяжелых "Хендли Пейджей" и "Де Хэвилендов" при поддержке истребителей и штурмовиков сбросят в ближний немецкий тыл отряд невиданной численности — почти двенадцать тысяч человек, больше двух тысяч одних пулеметов — для отсечения немецких резервов.

Замысел, конечно, дерзкий до безумия, но вдруг что-нибудь да получится?

Объединенный всесокрушающий удар пятью союзными армиями — британской, двумя французскими и двумя американскими — позволит, наконец, достичь уверенного прорыва обороны немцев и развить наступление до полной победы.

Более никаких "живых волн" с винтовками на плече, косимых парой пулеметов, и захлебывающихся в грязи танков, пришло время торжества новейшей техники и взаимодействия родов войск.

И эта безумная война, наконец, закончится...

— Можем ли мы быть уверены, что немцы не осведомлены относительно наших планов? — уточнил премьер.

— К сожалению, это весьма сомнительно, — честно ответил фельдмаршал. — Они, безусловно, знают, что будет удар, его неизбежность продиктована самим характером противостояния. Но они почти наверняка не знают — где. Конфигурация линии фронта не позволяет определить стратегически важный участок, на который мы будем вынуждены перенести все свои усилия. Фактически, принимая во внимание наши меры по соблюдению секретности и маскировки, единственный путь для них — раскрыть наши намерения через воздушную разведку. Однако, мы должны поблагодарить Сопвича, Мартина, Хэндесайда, и наших славных авиаторов, которые закрыли небо для бошей. Они уже давно не осмеливаются на глубокую разведку.

— И все-таки, я в сомнениях, — неожиданно признался Ллойд Джордж. — Разумеется, сейчас уже поздно перекраивать образ действий, но все же... Не был ли план "глубокого прорыва" генерала Фуллера более эффективным?

— Это очень хороший план, — спокойно и без паузы ответил военный политику. — У него есть лишь один недостаток... — он на мгновение умолк, подыскивая наиболее адекватную формулировку.

Премьер вежливо приподнял бровь, ожидая ответа.

— Это прекрасный план, — повторил Хейг. — Но это план будущей войны. Для той же, что мы ведем сейчас, стратегия "глубокого прорыва" непосильна. У нас нет для нее достаточного количества нужной техники, автомобильного транспорта и главное — надлежащего управления. Единое командование работает гораздо лучше, чем могло бы, но гораздо хуже чем хотелось бы. Маршал Фош искренне считает, что каждый, кто не держит в руках "Шоша" или "Лебеля", относится к вспомогательному персоналу великой французской армии. А мистер Першинг, как и положено янки, желает победить всех в одиночку и отплатить немцам за потери минувшего года. "Глубокий" моторизованный удар по вражеским штабам захлебнется в первые же два-три дня из-за технических потерь и несогласованности действий. "Змеи" Джонсона и "кегрессы" до сих пор не оправдывают надежд. Не стоит соревноваться с немцами, играя в тактическую гениальность, следует воспользоваться нашими традиционными козырями.

— Вы все-таки верите в то, что наши батальоны по-прежнему больше немецких? — с усмешкой спросил премьер.

— Безусловно, — церемонно ответил фельдмаршал. — Позвольте вопрос, к чему этот разговор? Механизм одобрен, организован, взведен и запущен, менять что-либо поздно. Что мы, собственно, обсуждаем?

Хейг хотел было закончить напоминанием того, что в преддверии грядущей операции его время крайне ценно и никак не может тратиться на пустые разговоры ни о чем, но решил, что это было бы излишним. Впрочем, старый опытный политик Джордж отчетливо прочитал невысказанное замечание командующего в складках на его высоком лбу и сардонической улыбке под пышными усами.

Премьер присел в соседнее кресло и пригладил пышный складчатый галстук, собираясь с мыслями.

— Видите ли, друг мой... — заговорил он, неожиданно понизив голос, так, словно действительно обращался к старому доброму товарищу, которым Хейг, сколько помнил себя, премьеру не был. — Я думаю, мои колебания простительны, учитывая важность момента. И прежде чем ... механизм... сработает, я хочу убедиться, что вы понимаете уровень ставок. Что больше не будет ни ошибок, ни, тем более, провала.

Хейг открыл, было, рот, чтобы уже прямо, по-солдатски высказать все, что он думал относительно этой пустой беседы, но премьер продолжал речь так, словно не замечал собеседника, и фельдмаршал поневоле промолчал.

— Видите ли, друг мой, — повторил Ллойд Джордж. — Вам следует по-настоящему проникнуться катастрофичностью происходящего. Наша империя трещит по швам, за Каналом еще хуже. Не говоря уже об Италии. Мы с Клемансо раз за разом спасали положение, не останавливаясь ни перед чем, мы расстреливали артиллерией мятежные полки и громили броневиками бунтующие кварталы, мы не остановились перед введением фактической диктатуры и сажали в тюрьму даже министров. После прошлогодней катастрофы положение снова удалось удержать, но Британия и Франция, локомотивы Антанты, повисли на самом краю, где и балансируют в неустойчивом равновесии.

Легким движением руки премьер оборвал фельдмаршала, снова порывающегося что-то сказать.

— Да, вы скажете, что дисциплина восстановлена, армия готова к сражениям, новейшая техника щедрым потоком хлынула в войска. Но это лишь одна сторона медали. Оборотная же заключается в том, что наша экономика работает на пределе возможностей. Фунт чудовищно обесценился, с начала войны только внутренний долг вырос с шестисот пятидесяти миллионов до семи с половиной миллиардов. Цены на основные гражданские товары поднялись в пять раз, и это только по официальной статистике, в целом жизнь рядового британца подорожала почти в семь раз, а по отдельным пунктам и во все десять. И это еще не все "счета от мясника" , которые они должны оплачивать.

Ллойд Джордж сделал паузу и потер лоб, словно разогревая мысли. Хейг внимательно слушал, ему неожиданно расхотелось дискутировать о пользе своего времени.

— На днях в Индии произошла бойня, — по-прежнему негромко продолжал политик. — Бригадный генерал расстрелял не то тысячу, не то полторы тысячи митингующих — полсотни солдат и два броневика по его приказу стреляли, пока не кончились патроны . Наши индийские колонии и без того волнуются, теперь же мы имеем все шансы получить второй Мирут . С четырнадцатого года бушует Ирландия, мы раздавили Пасхальное восстание в Дублине, но даже сейчас там льется кровь и одному Господу известно, когда и чем все это кончится. Доминионы открыто вопрошают, во имя чего гибнут их лучшие люди. И мне нечего им ответить. Выпускники Итона и Хэрроу сгнили в грязи Фландрии.

Дождь уже не стучал в окно отдельными каплями, а порывисто хлестал водяными потоками. Сумерки сгустились, словно утро действительно неким волшебным образом обратилось в поздний вечер.

"Танкистам придется тяжко, техника не пройдет через грязь", — вновь подумал Хейг, и эта мысль, войдя в унисон со словами Ллойд Джорджа, отдалась душевным холодком.

— Я, как премьер-министр Соединенного Королевства, говорю вам — мы на краю пропасти, — говорил диктатор. — Все, что армия получила и получит — это последнее, что мы смогли выжать из объединенной мощи Антанты и Британии. Дуглас... — он склонился к фельдмаршалу. — Я не стану говорить вам, что вы должны победить. Я скажу лишь, что если... если вы не добьетесь победы, нам придется идти на мирное соглашение.

Хейг резко вздернул подбородок и даже приподнялся, будто готовясь сорваться с места.

— Никогда!.. — рявкнул он. — Никогда я...

— Мирное соглашение, — отчеканил премьер, буравя военного прямым жестким взглядом. — Потому что даже если боши просто отобьются, у нас больше нет денег и тем более людей, чтобы воевать дальше. Если мы не победим сейчас, нам некем будет восполнить потери. Империя уже не просто грандиозный должник, мы фактические банкроты! Еще полгода войны — и экономика рухнет, армию придется отправлять на подавление массовых восстаний уже в самой метрополии, а Ист-Энд станет вторым Дублином. Вас ничему не научил опыт русских? А как вы думаете, почему мы отказали в помощи их антибольшевистскому движению? Нам ведь так нужен был русский фронт! Потому что Россия требует миллион солдат для интервенции, и миллион фунтов в день для снаряжения этого их "белого движения". Вы понимаете — в день!

Хейг разом обмяк и буквально рухнул обратно в кресло, будто в один момент лишившись всех сил.

— Мне не нужна еще одна ничья, мне нужна победа, завершение войны до осени и контрибуции. Контрибуции, черт возьми! — быстро и жестко произнес Джордж, словно забивая гвозди. — Чтобы хоть частично возместить потери и избежать официального банкротства. Зачем нам немецкие колонии, если мы не сможем удержать свои? И даже если прямо сейчас немцы капитулируют — на ближайшие пять, а то и десять лет нам придется отказаться даже от мысли о сколь-нибудь значимом конфликте с кем-либо — только "патрулирование" колоний, сокращение армии и восстановление экономики. Военные обещали победу в пятнадцатом, затем в шестнадцатом, семнадцатом, восемнадцатом... И каждый раз эта победа была на расстоянии вытянутой руки, каждый раз она была окончательной, безоговорочной, сокрушительной! Ваш мизинец уже был в Германии!

Он умолк, нервно сглотнул и повел шеей, словно шелковый галстук превратился в удавку. Хейг неподвижно сидел, сложив руки на коленях, вспышка премьера не то, чтобы ошеломила его, но весьма сильно впечатлила. То, что страна и армия напрягают все силы в изнурительной борьбе с сильным противником, для него не было новостью, но фельдмаршал привык, что армия решает свои вопросы, а политики и экономисты — свои. Увлеченный проработкой "UR", он, как обычно, замкнулся на чисто военные аспекты грядущей операции — поставки вооружений, рекрутов et cetera. Порыв откровенности верховного лидера Британии заставил командующего с непривычной остротой ощутить, что титаническая мощь, собранная тремя великими державами Антанты для решающего удара, покоится на очень шатком основании.

— Дуглас, — проникновенно сказал диктатор. — Я прошу вас, сделайте так, чтобы обещание полной и безоговорочной победы сбылось хотя бы в этом году. Это действительно наш "последний довод".

Голос премьера был проникновенен, почти просителен, политик словно умолял. Но фельдмаршал слишком хорошо знал сидящего напротив человека и понимал, что в словах диктатора было что угодно, только не мольба. Некоторых предшественников и французских коллег Хейга сняли за куда меньшие ошибки, но он каким-то чудом продолжал оставаться на плаву. Еще одного Ипра ему не простят. Внезапно Хейгу вспомнился последний военный совет во Франции. Тогда Ллойд Джордж спросил Фоша, что будет, если немцы откажутся подписать перемирие? Когда (и если) их смогут отбросить за Рейн — как скоро противники капитулируют? Глубокий старик с печальными глазами, на десять лет старше двух британцев, таким привычным жестом развел руками и с обескураживающей прямотой сказал: "Не знаю. Может быть, через три, а может быть и через четыре или пять месяцев. Кто знает?". Тогда фельдмаршал подумал, что Фош устал и стал слишком слаб для несения тяжкой ноши ответственности.

Но, быть может, старый мудрый француз просто лучше понимал природу этой войны?..

* * *

Погода выдалась так себе, если уж быть совсем точным, то — никудышной. Но Уильям Дрегер любил дождь. Когда тебе тридцать пять, и ты шахтер — все, что происходит на поверхности, воспринимается совершенно по-иному. Бог создал человека, чтобы тот ходил по земле, а не ползал подобно гаду глубоко в ее недрах, поэтому шахтеры как никто другой ценят любую погоду, хоть ясную, хоть промозгло-сырую, как сегодня. Самое устрашающее ненастье лучше, чем теснота подземных нор, тем более, если эти норы регулярно становятся полем боя.

Говорят, такими же обостренными чувствами отличаются подводники, понемногу сходящие с ума в своих консервных банках в дальних походах, под толщей воды и вражескими бомбами, но с моряками Дрегер не был знаком.

Он с удовольствием вдохнул воздух, очищенный небесной влагой от пыли, ощутил тягучий, пряный запах свежеподстриженной травы смешанный с едва уловимым ароматом дождя. Надо же, газоны до сих пор стригут, вот уж не подумал бы...

Кто сказал, что дождь не имеет запаха? Несомненно, то был человек, которому никогда не приходилось напряженно раздувать ноздри, стараясь учуять ядовитые примеси в и так удушливой, спертой атмосфере узких тоннелей. Тот, кто не обонял запах вечно мокрых, гниющих крепей, не чувствовал просачивающийся из мириадов земляных пор терпкий смрад погребенных взрывами трупов.

Этот человек глух к невообразимому богатству мира запахов и не ценит простого удовольствия вдыхать чистый свежий воздух без "Прото" . Удовольствия жить, дышать, просто сидеть на скамейке в городском парке, вытянув ноги и примостив рядом резную деревянную палку.

Уильям щелкнул крышкой часов. Половина третьего, пора домой. Поезд отходит в восемь часов, но совместный обед, вечер в кругу семьи — все это не терпит суеты и спешки. Каждая минута, проведенная в обществе близких людей — драгоценность.

Он спрятал часы в карман, положил поглубже, пальцы скользнули по гладкой крышке, нащупывая неглубокие канавки гравировки. Слова, которые он помнил наизусть, каждый завиток каждой буквы.

"Любящему мужу и милому папе в День Рождения".

Дрегер встал, резко, одним движением, привычно подхватывая палку. Строго говоря, опора была ему уже не нужна — перебитая блиндажной балкой нога срослась очень удачно, оставив лишь легкую, почти незаметную хромоту. Но, оказываясь в тылу, он не расставался с тростью и рассказывал всем, что привык к палке, чувствуя себя без нее неуютно. Да и мало ли что, еще нога подвернется...

На самом деле, Уильям просто чувствовал подспудную боязнь. Боязнь того, что кто-то скажет или просто подумает — "вот идет бездельник ". Особенно этого не хотелось здесь, в родном городе. Палка снимала все вопросы, а одевать мундир он не хотел — выцветшая ткань оливкового цвета напоминала о фронтовых буднях. Несмотря на все чистки, она словно пропиталась едкими запахами страха и смерти. Лейтенант снял ее сразу по прибытии домой, в отпуск по лечению, спрятал подальше и намеревался достать только в самый последний момент.