1919

Кёнену крайне редко приходилось чувствовать себя униженным, и практически каждый раз это пренеприятнейшее чувство сопутствовало общению с кайзером Германии. Более всего раздражало категорическое несоответствие статуса и возможностей упрямого монарха, все больше и больше утрачивавшего связь с реальностью, как некогда несчастный баварский король.

Фактически, с семнадцатого года в стране действовала негласная военная диктатура, олицетворяемая триумвиратом — Кёнен, Гинденбург и Людендорф. Эти три человека разработали циклопическую программу вооружения армии, создали Военное управление, поставившее под полный армейский контроль промышленность, провели Закон "О вспомогательной службе Отечеству" и дополнения к нему, мобилизовавшие в армию и на трудовую повинность фактически все мужское население страны без ограничения возраста. Невероятными усилиями им удалось остановить каток вражеского наступления, перечеркнув радужные планы Антанты закончить войну до осени восемнадцатого. Население Германии уже открыто голодало, а промышленности не хватало алюминия, бронзы, легированных сталей, бензина, каучука, проще сказать — всего. Но невообразимые эрзацы, творимые немецкими химиками, все еще лучшими в мире, помогали хоть как-то удерживать ситуацию под контролем.

И при всем этом, будучи одним из трех неофициальных правителей страны, он, первый из триумвирата, вынужден слушать пропагандистскую трескотню в стиле бульварной прессы, граничащую с бесцеремонной выволочкой. Пустая трата драгоценного времени, от которой никуда не деться, потому что будь ты хоть первым военным в рейхе, но официальная власть принадлежит невысокому сухорукому человеку. По его желанию будь любезен явиться на зов и терпеливо слушать о том, что необходимо сплотиться, претерпевать и преодолевать во имя "civis germanus sum", Аттилы и господь знает чего еще.

Кёнена вновь перекосило, даже не столько от воспоминаний о собственно "беседе" с кайзером, сколько от мысли о том, что он предпринял после нее, приняв окончательное решение. Решение болезненное, тяжелое, даже опасное, но — он искренне надеялся на это — необходимое и своевременное.

Кёнен взглянул на сидевшего напротив Людендорфа. Генерал-квартирмейстер развернул "Франкфуртер Цайтунг", укрывшись за ней как за щитом. Кёнен против воли мрачно усмехнулся — выбор газеты показался ему символичным. Умеренная "ФЦ" с минувшего года, после осторожной критики тотальной милитаризации страны, считалась почти "неблагонадежной", балансируя на грани закрытия. Не то, что читать — просто взять ее в руки честному немецкому офицеру считалось в высшей степени непатриотично. Тем более, после принятия закона "О клевете" ...

В дверь купе постучали, негромко, но уверенно. Пришедший в этот поздний час не просил о встрече, а сообщал о прибытии, поэтому почти сразу же дверь открылась и в помещение ступил молодой человек, больше всего похожий на довоенного банковского служащего. Не то, чтобы из руководства, но и несколько выше среднего уровня. Румяный, пухлощекий, хотя и с чрезмерно тонкими губами, всем своим видом излучающий оптимизм и веру в лучшее. Взгляд Кёнена, привычный к всевозможным мундирам и форменной одежде, споткнулся о вызывающе гражданский костюм с вязаным галстуком и краешком белоснежного платка, щегольски выглядывающего из кармана на груди.

— Добрый день, господа, — с этими словами молодой человек не спрашивая разрешения присел на диван, легким, почти незаметным движением аккуратно поддернув брюки. — В высшей степени рад нашей встрече. Вызывает сожаление лишь то, что она состоялась так поздно...

Слова пухлощекого были такими же, как он сам — округлыми, ватными, словно обволакивающими собеседника уютом и умиротворением. Гость — барон фон Гош, молодой аристократ из Саксонии, довереннейший помощник Кюльмана — казался веселым поросенком, сбежавшим с вывески рекламирующей белые сосиски. Но только казался, в данном случае выражение "внешность обманчива" было справедливо как никогда.

Кёнен отметил некоторую двусмысленность последней фразы, ее можно было понять и как сожаление о позднем вечере, и как сдержанный укор — дескать, надо было раньше решаться. Так же генерал оценил диспозицию Гоша — умильный "поросенок" сел строго посередине дивана, почти бок о бок с Людендорфом, сложив руки на коленях, как послушный школьник. Он словно показывал, что не испытывает никаких комплексов и полностью открыт для всевозможных предложений.

И все же, первым начал разговор именно гость.

— Полагаю, мы опустим представления, — прежняя "ватная" интонация сохранилась, но в словах Гоша неожиданно отчетливо прорезался металл. Молодой, но весьма опытный политик сразу же ненавязчиво показывал, что пришел отнюдь не как проситель, а как равный. — Перейдем ближе к делу. Господа, не сочтите за труд, не просветите ли вы меня о том, что, собственно намерена предпринять наша доблестная армия?

Людендорф раздраженно сложил газету, лист не желал складываться аккуратно. Квартирмейстер ожесточенно смял его, бумажный хруст отдался в купе, пронзительным диссонансом перекрывая обычный поездной шум. Старый генерал пребывал в состоянии перманентного раздражения. От общей ситуации на фронте, от очередной с позволения сказать "встречи" с кайзером. Наконец, от необходимости общаться с выскочкой-политиканом, которому по возрасту только бумаги перекладывать, но уж никак не решать вопросы государственной важности.

— Пожалуйста, для того, чтобы я мог оценить ситуацию и избрать наиболее соответствующую моменту линию поведения, — Гош по-прежнему был мягок, но настойчив.

Еще не поздно, пронеслось в голове у Кёнена, еще не поздно. Пока что ничего не сказано. Пока еще можно сдать назад и обратить все в неудачную шутку, взаимное непонимание.

Время решаться.

— Ситуация весьма проста, — сказал он, глядя прямо в глаза Гоша, маленькие, глубоко спрятанные за мешковатыми веками, светящиеся острой проницательностью. — Мы на краю бездны.

— Мы так и думали, — Гош сбросил маску доброго беззаботного поросенка и весь словно подобрался. — Насколько все скверно?

— Дальше некуда.

Странно, но именно сейчас, в разговоре с лично неприятным человеком на предельно больную тему, Вильгельм Кёнен чувствовал своего рода облегчение. Впервые он мог говорить о сокровенном свободно, предельно открыто — с человеком не из закрытой офицерской касты чопорных людей с моноклями.

— Некуда, — повторил он. — Возможности сопротивления давно исчерпаны. Мы выбрали до самого дна все резервы Германии и наших союзников, не говоря уже о взятом нами по праву победителя, но этого недостаточно, чтобы противостоять сразу трем противникам. У них в кармане весь мир, тогда как усилиями наших блестящих дипломатов завоеванное уходит сквозь пальцы, — тезка кайзера не удержался от маленькой шпильки, намекая на прошлогодние мирные договоры с Россией, Украиной и Румынией, давшие, по единогласному мнению военных, непозволительно мало.

— То есть, победить мы не можем? — уточнил Гош.

— Нет, война проиграна, — откровенно произнес Кёнен. Произнес и отстраненно удивился, как легко у него вырвались эти три слова. После почти пяти лет адского противоборства, когда сама мысль о поражении была столь же невозможна, как отрицание естественных физических законов, ему, вдруг, оказалось, так легко признаться. — Превосходство противников полное, как по технике, так и по людям. Кроме того, у них есть техника, которой у нас просто нет, или есть в единичных образцах.

— Танки? — уточнил барон.

— Не только. Но в первую очередь — да, танки. А танки... Вместе с тяжелыми орудиями это ключ к взлому укрепленного фронта. Мы научились бороться и с теми и с другими, но танков становится слишком много. И мы уже не можем, не успеваем делать хоть какое-то пристойное количество собственных.

Словно судорога пробежала по лицу Гоша. Барон сдвинул брови и сардонически спросил:

— А как же "нелепая фантазия и шарлатанство"?

Надо же, политик был осведомлен о знаменитом лозунге "Танки — это нелепая фантазия и шарлатанство... Вскоре здоровая душа доброго немца успокаивается, и он легко борется с глупой машиной" .

— Наверное, так и следовало сказать, прямо — "бойтесь, добрые немцы, ибо у них есть танки, а у нас их так мало, что можно считать, нет вообще", — с неуступающей язвительностью вставил Людендорф. От долгого молчания его горло пересохло и слова отдались глухим карканьем.

— Да, — глубокомысленно согласился барон и не понятно было, действительно ли это искренне согласие или же тонкая издевка. — Так и в самом деле не годится.

— Кайзер требует от нас наступать и побеждать, — Кёнен решил, что теперь самое время перейти к сокровенной сути вопроса.

— Его можно понять, — подхватил Гош. — Вы обещали, что вот-вот молниеносно сокрушите французов и вернетесь домой. С той поры минуло пять лет, а вы по-прежнему готовитесь их сокрушить, только враги становятся все сильнее и сильнее. "Больше врагов — больше чести", не так ли? Неудивительно, что наш любимый кайзер в конечном итоге перестал отличать реальность от иллюзии.

Собеседники обменялись улыбками, фальшивыми и неискренними как кустарные маски из папье-маше.

— Это так, — продолжил Кёнен. — Но теперь мы уже совершенно определенно не сможем никого сокрушить. Ни молниеносно, ни растягивая это удовольствие.

Гош качнул головой в понимающем жесте, на мгновение став похожим на китайского болванчика.

— В течение ближайших недель Антанта начнет общее наступление, — Кёнен выдавал государственные секреты высшего уровня, но теперь отступать было уже некуда. Он коротко, точно и предельно сухо описывал ситуацию, а Гош так же предельно внимательно слушал. — Мы не знаем точного места, но предположительно это произойдет на участке от Антверпена до Льежа, еще до конца этого месяца. Мы не в состоянии наступать, мы не состоянии победить на поле боя, но мы можем остановить это наступление с большими, неприемлемыми для противника потерями. С нашими силами, удачей и ... верой в чудо. Нужно продержаться эту кампанию, и враги рухнут под гнетом собственных проблем, быстрее нас.

— Вы научились игнорировать танковые орудия? — спросил барон.

— Нет, мы насыщаем войска специальным оружием, включая тринадцатимиллиметровые пулеметы с бронебойными пулями, автозенитные батареи, пушки Беккера, машин-пистолеты . Плюс новая тактика... Это хоть в какой-то степени нивелирует вражеское превосходство в танках, авиации и пехоте.

— И аэропланы-"боевики" ? — Гош проявил неожиданную осведомленность.

— Да. Но это наше чудо-оружие, последний козырь в рукаве о котором, как стоит надеяться, Антанта не знает.

— Учитывая, что Антанта господствует в воздухе, это "чудо-оружие" может и не подействовать...

— Надо постараться, чтобы оно подействовало. Потому что особого выбора у нас нет.

Гош помолчал, посверкивая глазками. Все так же, в ровном убаюкивающем ритме стучали колеса, навевая дрему, но даже мысли о сне были для собеседников непозволительной роскошью. Людендорф дважды порывался что-то сказать, но оба раза останавливался.

Что вы хотите... — начал барон и немедленно поправился. — Что вы предлагаете?

Кёнен вдохнул побольше воздуха, так, будто запретное слово могло само собой вылететь на выдохе, подобно щепке, увлекаемой приливом. Он долго, не один день и даже не одну неделю думал над этим словом, примеряя на языке как горькую, но спасительную пилюлю. И все равно произнести его оказалось тяжело, почти невозможно.

Но он собрался с силами, и запретное слово прозвучало, повиснув в воздухе звоном похоронного колокола.

— Капитуляция.

— Разумеется, только после успешной обороны, — немедленно, без паузы уточнил политик. — Почетный мир перед лицом общего краха всего цивилизованного мира под тяжестью военных невзгод. Ну, или не совсем почетный, но все же мир на приемлемых условиях.

— Безусловно.

— Отбить последнее наступление, и тогда, если правильно разыграть карты, Антанте придется признать владение захваченным... — задумчиво произнес барон. — Не всем, конечно, от чего-то придется отказаться... Бельгия, колонии... Но можно немного, самую малость откусить от австрийцев и побольше от русских, за них все равно никто не вступится. Дела у наших оппонентов, конечно, лучше, чем у нас, но не намного. Определенно, если пустить в ход немного хорошего блефа, откроется простор для интересных комбинаций и переговоров...

Политик немного помолчал, беззвучно шевеля губами, словно проговаривая условия будущих договоров.

— Что же... — Гош покрутил пальцами, словно наматывая невидимую нить. — Остался непроясненным главный вопрос... Просто мира будет недостаточно. Если у вас все получится, в этой войне не будет проигравшего, но будут вполне понятные победители. Неизбежна искупительная жертва — тот, кто ответит за все и выкупит наше будущее. Кто же станет козлом отпущения?

— Это же очевидно, — снова неожиданно вступил в беседу Людендорф. — Человек, который своей недальновидностью вверг страну и цивилизованный мир в хаос.

Гош улыбнулся. При его тонких губах улыбка вышла очень неприятной — словно взмах острейшего канцелярского ножа вспорол лист бумаги, оставляя узкую прорезь с идеально ровными краями. В этой улыбке Кёнен прочел многое, чего предпочел бы не заметить.

В первую очередь — невыразимое презрение к генералам, которые обещали кайзеру великие победы, солнце славы немецкого оружия, Великую Германию от Атлантики и до самых русских границ, которые, конечно же, переместятся несколько восточнее. А еще — богатейшие колонии в Африке, в Азии, в Америке. И все это — быстро, в ходе череды молниеносных операций рассекающих неповоротливые туши вражеских армий подобно ударам хирургического ланцета.

И эти же самые генералы теперь готовы были предать своего кайзера, принеся его на алтарь судилища, выкупая собственные карьеры и судьбы, маскируя страх за собственное положение заботой о благе державы.

— Я полагаю, мы поняли друг друга, — сказал Кёнен.

— Нет, мы пока еще не достигли взаимопонимания, — четко и жестко произнес Гош. — Я хочу, чтобы вы сказали — кто заплатит, быть может, своей жизнью, за наше с вами будущее.

— Кайзер Вильгельм Второй, поджигатель войны, интриган и враг человечества. Тот, кто следуя своим авантюристичным, безрассудным планам, организовал эту ужасную, бесчеловечную бойню. Человек, облеченный всей полнотой власти и ответственный за все, — так же четко и жестко ответил Кёнен. — Итак, теперь вы довольны?

— Вполне, — Гош снова одел маску веселого толстяка. — Как вы понимаете, я не могу говорить за... всех моих коллег и друзей. Сейчас не могу, мне нужно провести несколько встреч. Но я уверен, что они будут солидарны со мной.

— Мы договорились? — спросил Кёнен.

— Я же сказал, что пока не могу...

— Мы договорились? — бесстрастно повторил генерал, и теперь Гош прочел в его глазах все, что военный думал о политиках и интриганах.

— Да... мы договорились, — сдался барон. — Мне понадобится примерно неделя для того, чтобы все подготовить и встретиться со всеми нужными людьми. Чтобы будущие нововведения и реформация не сопровождались разрушительными эксцессами. Но... господа, не будем забывать — все, о чем мы говорили, будет иметь смысл только в одном случае... Мы, политики, сможем купить мир для страны и... не слишком обременительные последствия для всех нас. Но только если вы, военные, выдержите удар и остановите Антанту.