| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Так люблю я его, так люблю, — слезно говаривала Од. — Однако он все остается глух к чувствам моим. Что же делать мне, Всевышняя? Что предпринять? Неужто не будет у тебя никакого совета мне?
Услышал молитву ее Бог чудес и захотел вмешаться вновь в течение жизни на Тверди, вновь осквернить и исказить все светлое и невинное. Однако Всевидящая опередила его, представ пред молившей девой высокой в одеждах шелковых, легких, с четырьмя белоснежными крыльями: двумя за спиною, а два других, что поменьше были, росли из головы богини, словно рога.
Поразилась увиденному Од да обмерла, взирая на Всевышнюю. Та лишь ласково и понимающе улыбнулась и сказала ей:
— Не могу заставить я сына своего полюбить, однако могу позволить тебе быть на стороне его, покуда живы Твердь и Ала. Не состаришься ты, не ослабеет тело твое, пока будут мысли и поступки твои служить не во вред супругу. Однако отвернешься от него и лишишься вечной весны, и обратится тело твое в прах. Согласна ль ты на подобное, Од, дитя человеческое? Согласна ль видеть, как умирают близкие и родные тебе люди? Как падет когда-нибудь племя? Однако будешь ты с возлюбленным мужем и, возможно, однажды добьешься от него взаимных чувств. Готова ль ты пойти на такую жертву, Од?
Не сразу дала дева ответ — долго стояла в молчании, кусая губы и терзаясь. Понимала Всевидящая тяжесть выбора и не мешала Од, терпеливо ожидая.
Наконец, сказала дева слово, и было оно "Согласна". Мягко улыбнулась богиня, затем протянула руку и дотронулась до груди Од, передав ей крупицу своей силы, однако и ее было достаточно, чтобы девушка стала богоподобной, пускай и не такой могучей, как Ала. Так появилась на свет Повелительница ветров, супруга, спутница и прислужница Митая.
Бог чудес, намеревавшийся превратить деву в чудовище и натравить затем на жителей племени, передумал после увиденного, сочтя поступок сестры и так весьма жестоким.
— Жесток он для тебя, ибо неведома тебе любовь, — ответила ему Всевидящая, услышав думы брата. — То, что испытываешь ты ко мне, есть не более чем желание обладать.
Вызвала в тот же день Од супруга в уединенное место в лесу близлежащем, дабы поговорить там без ушей и глаз лишних, и поведала Митаю о произошедшем с ней. Ужаснулся Ала выбору, совершенному ею, да только ничего уж поделать не мог: пришлось обучать несмышленую.
А тем временем вовсю шли приготовления к предстоящей битве.
30. Последний священный поход. Продолжение / II
Направилось войско из столицы на запад. Много месяцев шли они по пыльным дорогам, торговым трактам и трудно преодолимым болотистым местам. Путь был далеким, изнурительным, и драконы сжирали провиант за десятерых. Ресурсы таяли на глазах, а армия прошла только половину пути.
Было ли то намеренным или случайным просчетом (ибо очень и очень давно не отправляла так далеко империя такое несметное войско)? Или, может, карой Всевидящей? Пошла среди воев нехорошая молва, что разгневали они богиню. Вот только чем? Одни принялись твердить, что дело все в имперской знати — чрезмерно сытой, коварной и жадной, — другие — в том, что пошел с ними Серафиус, позорный муж, соблазнивший и обесчестивший прекрасную Маир. Появились и такие, кто утверждал — виной всему походы: что никакие они не священные, а лишь отражение злой воли, которая желает всем им несчастий и гибели.
И чем дальше шло воинство, чем хуже и голоднее им становилось, тем более открыто принялись возмущаться. Недовольство их пало на Серафиуса: сначала побаивались многие драконов Ала и рассказов о его божественном происхождении, но захлестнувшее отчаяние даровало сил и храбрости, и принялись мужи открыто винить верховного жреца в бедах, выпавших на долю похода. Смиренно выносил слова, отравленные злобой и страхом, божок, пока в один из особо тяжких дней, когда переправлялась армия через реку, не упал отощавший вол, и не смыло течением часть оставшегося провианта. Пытались спасти вои припасы — и те, которые дала им империя, и те, которые пришлось добывать промыслом, и те, которые награбили в попадавшихся им на пути селениях, — да не смогли воротить всего. Обозлились пуще тогда да устремили гнев свой на Серафиуса, осунувшегося от непривычно долгой и тяжелой дороги да печали разъедающей, коя поселилась в нем после того, как лишился прежней власти и почета. Принялись сначала кричать на него, затем удумали утопить в реке вместе с потерянным провиантом.
Окружило Ала кольцо мужей изнуренных, схватили крепко его двое подошедших и окунули головою в воду. Понял тогда Серафиус, что не сможет он одолеть их, не прибегая к силе божественной, однако как только вознамерился применить ее впервые после многих лет, тотчас подоспели драконы, бывшие размером с двух коней, разорвавшие цепи, что сдерживали их, и с криками ужасающими кинулись на воев, угрожавших господину. Принялись чудища огнедышащие изрыгать пламя и пожирать живьем тех несчастных, которые попадались им на глаза, и если бы ни приказал им строго Серафиус перестать, неизвестно, чего бы еще натворили.
Реус, стоявший с перебравшимися войсками на другом берегу, с тревогой наблюдал за развернувшимся недолгим противостоянием, однако не позволил воям, бывшим рядом с ним, вмешиваться.
— Сами навлекли они на себя такую участь, ослушавшись моего приказа не дразнить змия ядовитого.
Случай у реки заставил воев проникнуться большим страхом к Серафиусу, и впредь мало кто осмеливался говорить в лицо Ала слова гадкие. А Реуса произошедшее сильнее озадачило: и ранее полководец сомневался в слабости жреца, но не желал муж верить в волшбу, полагая, что дело в ином припрятанном козыре. Однако происшествие стало последней каплей, переполнившей чашу сомнений: командующий по-прежнему не желал признавать божественного происхождения Серафиуса, считая того всего-навсего потомком человеческого рода, умелого в создании иллюзий и плетении интриг, который создал образ бессмертного верховного жреца, на деле бывшего несколькими людьми, однако... Более Реус не был уверен, что дело только в ловкости рук и ума — возможно, за этим и правда стояло нечто магическое. Насторожили мужа и пророчества Серафиуса, которые много раз тот делал, предостерегая полководца. Избрать иной путь, не нападать на это селение, выставить в часовые не этого, а другого воина, но ни разу Реус его не послушал, и несчастья одно за другим обрушивались на войско. Трудно проходимые места, тормозившие их, испорченная пища, взятая в деревне, уснувший на посту вой, допустивший того, что лесная дичь стащила часть припасов... и многое-многое другое. Мелкие и крупные неудачи, образовавшие ком проблем. Серафиус знал об этом заранее, предупреждал... Неужто дело в одной только прозорливости? Нет. Было нечто большее, куда большее... И Реус желал ведать...
31. Сказание о беседе бога и сомневавшегося
В час поздний явился Серафиус в шатер полководца, устеленный коврами, обставленный мебелью искусной и усеянный подушками мягкими. Горела одинокая свеча на низеньком столике, у которого сидел Реус, задумчиво наблюдая за танцующим пламенем. Было то немногим позднее переправы через реку, во время ночного привала.
— Приказали вы явиться мне, — сказал Ала, стоя у входа.
— Да, — лишь хмуро заметил воевода. — Проходи, — и жестом велел сесть ему по другую сторону столика.
Серафиус, облаченный в пыльную далматику, прошел в шатер и опустился на ковер, где велено ему было. Молчал сначала Реус, смотря на пламя свечи, затем поднял взор на пришедшего, взял кувшин с вином, стоявший рядом, и наполнил им кубок, загодя поставленный там, где сидел жрец. Поблагодарил полководца сдержанно Серафиус, ожидая, когда тот изложит надобность визита Ала, и они перейдут к делу. Однако продолжал сохранять молчание Реус. Пригубил свой кубок, медленно осушил... затем поставил его на столик и взглянул на жреца глазами, полными любопытства.
— Мой дед, — начал он, — был нищей крысой из побочной линии знатного, но загнивающего рода. По счастливому стечению обстоятельств он был усыновлен дядей — главой основной линии — в четырнадцать лет, после преждевременной смерти отца. Ты веришь в удачу, жрец? Или будешь настаивать, что все в мире предопределено?
— Удача так же предопределена, как и пути людские.
— Что же это за удача тогда? — фыркнул Реус, лицо его исказило недовольство.
— Удача хоть и предопределена, но не всегда может стать частью пути. Человек может отказаться от нее: в таких случаях говорят — "Удача отвернулась". От пути же своего никто отказаться не в силах. Даже смерть, даже наложение на себя рук — лишь часть его.
Реус, ничего не ответив на слова Ала, продолжил сказ:
— Он учился, не покладая рук, и, в конце концов, сделался видным чиновником в Твердьграде. Однако сияющая звезда на небосводе рано или поздно угаснет, и дед понимал это. Потому возложил надежды своим на старшего сына, который, увы, вышел никчемнейшим человеком. Пьяницей и развратником. Средний и младший, мой отец, были обделены вниманием деда и не особо любили его. Старший, унаследовав состояние своего отца, быстро разбазарил его, и семья очень скоро пришла в упадок. Отец и брат его лишь благодаря оставшимся дедовским связям смогли добиться мелких чиновничьих титулов, а старший вскоре спился.
Серафиус осушил кубок, и полководец настоятельно налил Ала еще.
— У дяди, тот, который средний сын, недуг. Сколько бы ни проводил ночей с женой, сколько бы ни изменял ей, наследника так и не появилось. Именно потому я и младший брат всегда были в очах родичей лучом света во тьме. Они верили, что мы добьемся успеха и вернем семье былое величие. Брат мой был искусен в математике. Отец пророчил ему славное будущее в счетной палате, да только унесла его хворь, и накрылась счетная палата медным тазом. Все надежды легли на меня, а я возьми и запишись в армию. Отец был в ярости, вот только гнев его рожден был отчаянием. Ведь если бы умер я, все бы пресеклось. Много сил и связей бросил, чтобы отстранили меня от службы, да, как видишь, не только не лишился места, но и преуспел, став полководцем, — Реус помрачнел. — И теперь веду до неприличия большое войско в глушь, сражаться с одним несчастным селением, — и затем бесстрашно добавил: — Похоже, император новый и правда умом тронулся.
— Однако смогли они разбить посылаемые Его Высочеством отряды. И не единожды, — не став заострять внимание на дерзких словах командира, но запомнив их, ответил Серафиус.
— Да, воистину то странно... Неужто и правда сила богов к тому причастна, и сам Митай защищает их? — услышать такое от самого Реуса, славившегося своей верой в людей, а не богов, показалось Ала... забавным, однако сдержал тот улыбку.
— Истина предстанет пред нами, когда явимся мы в те земли... Однако поведайте же мне, полководец, зачем рассказали мне свою историю?
— Много раз ты предупреждал меня об угрозе, — помедлив, произнес муж, — и много раз случалась она. Сначала думал я, все это просто игра ума, однако сейчас уже сомневаюсь... Скажи, жрец, правда ль, что тебе доступно видение предстоящего?
Однако молчал Серафиус.
— Скажи мне, паду ли я? Падет ли мой род? — вдруг спросил Реус, и отчаяние впервые за время похода проступило на лике его.
Улыбнулся лишь на то Ала и изрек с насмешкой:
— Верите вы, что человек может изменить путь свой, изменить предначертанное, так чего же сдались вам выдумки шарлатана?
Налился гневом лик Реуса.
— Пускай считаюсь я жестоким, но не идиот, — процедил он. — Ты — нечто большее, чем желаешь казаться.
— Ожидает нас в тех краях смерть. Да только неведомо мне, кто отправится за Грань мира.
Стихла ярость, бушевавшая в груди полководца. Поник он, услышав такое.
— Мы победим?
— Откуда ж то знать мне, покуда люди сами вершат свои жизни? — изрек, нахально улыбаясь, Серафиус.
Хотелось тогда Реусу взять кубок свой и расколоть им голову наглого жреца, да толку-то?.. Только драконы беситься бы начали. Пребывая в думах мрачных, отпустил он Серафиуса, так и не задав, скрыв за всеми этими длинными речами, более прочих беспокоивший его вопрос: "Вернусь ли я после похода этого проклятого к жене, дочери и маленькому сыну?"
После разговора этого стал Реус прислушиваться, пускай и к неодобрению части воев, к предостережениям жреца.
32. О том, как цвела гортензия*
Тем временем и в Твердьграде самом неспокойно было: под гнетом налогов, нескончаемой бумажной волокиты чиновников, усилившегося разбоя и судов несправедливых пуще принялся возмущаться люд. Тогда же и стала расти быстро секта Почитателей Матери-богини, считавшая, что жречество тогдашнее не достойно более быть посредником между Всевидящей и народом, ибо давно овладели жрецами пороки, а уста их рекут ложь — Всевышняя не говорит с ними, уж давно отвернувшись от лжепророков. Последователи верили, что ритуалы обращения к Матери должны быть более открытыми люду и пышными, дабы богиня видела, как страстно дети почитают ее. Члены секты заботились о старых и больных, раздавали бедным хлеб да воду, проводили тайные службы и были жестоки к жрецам, подстерегая их по поздним вечерам и забрасывая камнями иль обливая помоями. Серафиуса они считали не шарлатаном и не посланником Матери, а духом злым, лжецом, прикрывающимся благодатью Всевидящей, которую, однако, никогда не получал.
Чем больше росли расходы империи, вознамерившейся отправить большую часть своих войск в священный поход за тридевять земель, чем беднее становились казна и люд, тем более ширились ряды секты уставшими и оголодавшими жителями Твердьграда, желавшими мира, покоя, справедливости и избавления от душащих налогов.
Когда же Кин-Хадор, распутный тиран, за короткое правление наживший себе немало недругов и переживший пару покушений, пристрастился пуще не то от праздности, не то от отчаяния к бутылке, разум его начал охватывать страх за свою жизнь, и принялся он, начавший терять голову, видеть во многих врагов, и несладко тогда пришлось знати и прочим приближенным: многие лишились жизни или богатства, попав в немилость императору. Несладко пришлось и Маир, родившей недавно сына, которого нарекла Хальдиром. Пренебрегая остатками стыда и совести, принялся Кин-Хадор приставать к ней и угрожать убийством дитя. Растерялась сестра императора: с одной стороны, понимала она, что речи эти льются из уст часто напивающегося человека, но, с другой, что у трезвого на уме — у пьяницы на языке. Начала пуще бояться его Маир: более не за себя страшилась — за сына.
Империя — великолепное и ужасное наследие предков, возведенное потом и кровью, — начинала трещать по швам. В затишье пред бурей родился Хальдир.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
*Гортензия у людей империи ассоциировалась с ненавистью, отвращением и предательством, потому если кто-то получал в дар веточку с таким цветком — ничего хорошего от дарителя ему ждать не следовало.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
