Светлана и предположить не могла, что где-то в глубинах памяти хранятся, казалось бы, давно забытые эпизоды. Перед мысленным взором нёсся по институтскому коридору двухметровый широкоплечий парень, потряхивая копной тёмных кудрей. Это он тогда торопился Малькову отловить, помириться в который уже раз. Светлана тогда не знала, каков Дрон на самом деле. Думала, что он, пожалуй, был бы красив, не порть его мешки под глазами да пивное брюшко. Она, кажется, немного побаивалась его в те времена. Малькова хвастала: бывший десантник, крутой, выпить может больше всех, ничего не боится, всё умеет. Или вот другой эпизод, который вовсе непонятным образом затесался среди прочих. Дрон сидит на нижней ступеньке лестницы, вытянув вперёд длинные ноги. Носом уткнулся в книгу. Студенты, преподаватели спокойно обтекают его. Никто замечаний не делает. Весь вид Дрона олицетворяет самоуглублённую тягу к познанию. Ни у кого духу тогда не хватило сказать ему хоть слово. На каком же курсе это было? На первом или втором? Они не были знакомы. Она его и не замечала, пока Малькова с ним не схлестнулась. А вот, поди ж ты, помнятся и более ранние времена. Выходит, замечала? В монастыре Юрка вспомнился. Как он тогда Наталье сказал? "Я не знаю, что этому чучелу надо". Или он не чучелом Светлану назвал? Пугалом? Без разницы. Так обидно было. И жалко было обоих, Малькову и Дрона, прощающихся у метро. Натка замуж выходила, в Германию на ПМЖ отбывала. Они стояли, опустив головы, тихо говорили. Светлана не решилась подойти. И не спрашивала потом, о чём они говорили. Язык не поворачивался спрашивать. У Дрона после Наткиного отъезда глаза сделались глазами побитой собаки.
Ворочаясь с боку на бок, постоянно перекладывая подушку, то сбрасывая одеяло, то заворачиваясь в него с головой, Светлана встретила рассвет. На сердце мелкими волнами плескалась маята. В одно верилось беспрекословно. Дрон жив. Она бы почувствовала, случись самое худшее. Она иногда чувствовала Юрку. Только значения своим ощущениям раньше не придавала. Если можно перелить в него хоть капельку своих сил, пусть они перельются. Малькова давным-давно рассказывала о подобных вещах. Термин называла. То ли биоэнергетика, то ли парапсихология. Светлана напрягалась всем организмом, и ей мерещилось: невидимая глазу энергия истекает из неё в нужном направлении. Лишь бы дошло до Юрки. Лишь бы он жил. Дрон права не имеет умирать, когда так нужен разным людям. Как воздух, нужен ей, Лёхе Скворцову, своим родителям. Наташке Мальковой тоже нужен. Никто сейчас не смог бы разубедить Светлану, что за тысячи километров, в своей чистенькой, сытой, благополучной жизни Натка не мечется от непонятной тревоги, не вспоминает Дрона. Если Светлана, очень любящая Дрона, как человека любящая, страдает, то Малькова, любившая его, как мужчину, и подавно должна. Пусть. Пусть хоть тревога её беспокоит, предательницу. Разве можно любовь предавать? Как она вообще могла Юрку бросить? Ведь это же Юрка!
Весь рабочий день Светлана производила на окружающих впечатление зомбированного существа. Сама она чувствовала себя обессиленной. С тяжёлой, мутной головой. С тревогой на сердце и в мыслях. Павел Николаевич подходил к ней несколько раз, задавал непонятные вопросы. Она поднимала на него беспомощные глаза. Морщилась, силясь понять, о чём он ей толковал. Не понимала. Люська заглянула после шестого урока. Взашей вытолкала дежурных, убиравших класс. Закрыла дверь. Спросила требовательно:
— Ну, что произошло? Колись давай!
Светлана очнулась, вернулась в реальность от её грозного тона. Ответила тихо, с жалобным всхлипом:
— У меня друг умирает. Лучший друг. Самый лучший. Понимаешь? А к нему не пускают.
Люська села рядом. Помолчала. Поинтересовалась грубо:
— Это Дрон твой, что ли?
— Ага, Дрон... — и опять получился всхлип.
— Лекарства нужны?
— Не знаю. Я ничего толком не знаю. Сегодня, наверное, будет ясно.
Люська опять помолчала. Ни о чём больше расспрашивать вопреки обыкновению не стала. Поняла, не до обсуждений Светлане.
— Вот что, Аркадьевна. Топай-ка ты, мать, домой. Поспи немножко. Приведи себя в порядок. А то на тебя смотреть страшно.
— Я днём спать не умею, не могу.
— А ты через "не могу". Ты что, хочешь от переживаний прямо в больнице в обморок рухнуть? У друга на глазах? Вот тогда он точно в ящик сыграет.
Люська чушь молола, но некоторая справедливость в её словах просматривалась. Светлана не стала спорить. Пошла домой. На глазах у изумлённой матери забралась в постель и... уснула крепчайшим сном.
Впервые в жизни, если, конечно, не считать младенческого периода, она днём спала. Измученная нервная система жаждала передышка, отдыха. Не только жаждала, но и сон цветной себе позволила.
Странный, надо заметить, сон. Как будто ранним ясным летним утром стоит Светлана на огромном поле. По щиколотку в мягкой траве стоит. Босая, в сарафанчике. Небо чистое, светлое. Ни облачка. Солнце яркое. Надо бы панаму надеть, иначе солнце лицо и шею, и плечи мелкими веснушками обрызгает. Мучайся потом, своди эти солнечные знаки отличия. Но так ласково ветерок лицо овевает, так нежно волосы треплет. Не хочется панаму надевать. Ничего вообще не хочется. Стоять вот, подставляя ветерку лицо, ни о чём не думать, впитывать в себя счастье единения с окружающим миром. И вдруг Дрон проявился. Как на фотобумаге, лежащей в реактивах. Тёмный весь. Кругом свет золотой, а Юрка весь-весь тёмный. Но каждую чёрточку разглядеть можно, каждую мелкую деталь. За спиной мешок — не мешок, рюкзак — не рюкзак, поклажа неясная. Светлана знает откуда-то — парашют. И знает, что Дрон прыгать собрался. Особой сложности затяжной прыжок сделать хочет. Отговаривать его надо от глупой затеи. Страшно Светлане. Словно ледяным холодом повеяло. Солнце. Жара. А ей холодно. Просит Юрку:
— Не надо. Не прыгай сегодня, Дрон.
— Ты что это, Свет? — он ласково щурится.
— Ну его, этот прыжок диковинный, — нервничает она. — Вдруг не получится?
— Да у меня таких прыжков без малого сто, — Дрон ухмыляется. — Одного как раз до сотни не хватает.
— А тебе непременно сотня нужна? — начинает злиться Светлана, неясным образом озарённая пониманием — Дрона не отговорить, как ни старайся.
— Непременно, — серьёзно отвечает Дрон. — Вот прыгну последний раз и буду свободен. Делай тогда из меня хоть фарш на котлеты.
— От чего свободен, Юр? От чего? — срывается на крик Светлана.
— От обязательств, Светка. От всех и всяческих обязательств.
Светлана молчит. Непривычно для себя злится на Дрона. И всё больше злится, всё больше. Того и гляди, на части её разорвёт от злости. Дрон тоже молчит. Внимательно оглядывает приятельницу, как будто запомнить хочет. Навсегда запомнить.
— Прощаться не будем, — вдруг прерывает молчание Дрон. — Примета нехорошая. Давай-ка мы с тобой, Цветик-семицветик, расцелуемся... не на прощание, нет, на счастье, на удачу.
— С парашютом своим целуйся, — непримиримо отвечает Светлана. — Он тебе сейчас нужнее.
— Ну, как знаешь, — хмыкает Дрон. — Тогда пока. Я пошёл.
И он очень уж быстро начинает удаляться. Только сейчас рядом был, а через мгновение уже на другом краю поля. Издалека — совсем маленький и наконец освещённый солнцем. И тут с неба гром как шарахнет! С чистого абсолютно неба. Такой ужас Светлану пробрал от этого грома, словами не передать. Показалось ей, что это предупреждение свыше. Закричала отчаянно:
— Юра-а-а-а-а!
— Света, Светочка!
Светлана подхватилась, подскочила. А это она спала, оказывается. И во сне кричала. Мама её разбудила. Криков дочкиных перепугалась. Да и Лёха Скворцов позвонил. Решил напомнить, что встречаются через два часа у Савёловского вокзала. Светлана отвлеклась немного. Но так ясно, так отчётливо держался в голове сон, таким до ужаса реальным всё ещё казался и после телефонного разговора с Лёхой. Она не удержалась, поделилась с матерью.
— Вот и хорошо, что не поцеловались, — высказалась Ангелина Петровна, ставя перед дочерью чашку с крепким сладким чаем. — Попей-ка чайку перед уходом.
— Спасибо, — автоматически поблагодарила Светлана, вцепилась в чашку, сделала глоток. — Что же хорошего? Надо было попрощаться, поцеловать его. Такую малость один раз попросил у меня. И то... не в жизни, во сне. А я и на это оказалась неспособна.
Ангелина Петровна отошла к окну, отодвинула шторку, вглядывалась в происходящее на улице. Сказала тихо, неизвестно чему улыбаясь:
— Нет, это хорошо, что не поцеловались. Во сне целоваться — к разлуке.
— К смерти, что ли? — всполошилась дочь.
— Почему обязательно к смерти? Просто к вечной разлуке. Может, потом и увидишь человека несколько раз, но так... незначительно. Рядом его уже никогда не будет. Жизнь разведёт. В твоём случае... Хорошо, что не поцеловались. Жив будет твой Дрон.
— Господи, мама! — Светлана аж чашку с чаем отодвинула. — Ну ты-то откуда знаешь?! Ты разве толковательницей снов стала? Вроде никогда подобными вещами не увлекалась.
А у самой сердце забилось в страхе и надежде.
— Не увлекалась, — Ангелина Петровна повернула голову к дочери и улыбнулась добро, как только любящая мать умеет. — У нас на работе женщина одна была. Очень хорошо сны толковала. К ней со всего КБ бегали. Представь, и мужчины иногда. А у нас с той женщиной столы рядом стояли. Я много чего слышала. Кое-что и запомнила.
— Мам, как ты помнить можешь? У тебя ведь... — Светлана ляпнула и замялась, боясь договорить, обидеть мать.
— Склероз? — ещё раз по-доброму улыбнулась Ангелина Петровна. — Так это я вчерашний и сегодняшний день забываю. А давнее — то всё хорошо помню. А ты собирайся, собирайся. Тебе уже пора, наверное.
Светлана, недоверчиво косясь на мать, отправилась собираться. Конечно, мама могла придумать зацепку, поддержать ненаглядное чадо. Но вдруг не придумала? Вдруг правда? Неспроста же такой сон приснился? Яркий, реальный до жути. Обычно сны у Светланы через пять минут после пробуждения начинали таять в памяти, терять чёткие контуры и большую часть деталей, оставляя лишь смутные ощущения. Этот держал во власти цепко, не уходил, всеми своими подробностями продолжал волновать. И робкая надежда поселилась в сердце. Так хотелось верить маминым словам, так хотелось.
Она оделась поприличнее. Подкрасилась. Волосы щипцами подкрутила. Словно Юрка мог её видеть в этот день, оценить и от одного её нарядного вида начать поправляться. Если бы Юрка увидел, то непременно оценил. Сказал бы одобрительную фразу. Подмигнул бы. Не то, что Скворцов. Который и не Скворцовым вовсе должен зваться, а Курицыным. Увидел Светлану и раскудахтался:
— Ты куда намарафетилась, ворона? Не в театр идём, в больницу.
— Сам ты ворона, — беззлобно отмахнулась Светлана. — А я очень даже симпатичная молодая женщина.
Хотела обидеться, но передумала. Для чего обижаться? Давно надо привыкнуть. От Лёхи доброе слово услышать — до морковкиного заговенья ждать придётся.
— Ворона ты и есть, — пробубнил Скворцов, — В павлиньих перьях.
— А может, у меня повод есть в павлиньих перьях покрасоваться?
— Интересно, какой? — озлобился Лёха. — Дрон загибается, а ты повод для веселья нашла?
Как он её в ту минуту ненавидел. Аж трястись начал. Светлана внимательно смотрела ему в глаза. Сказать? Не сказать? Не поверит ведь. Пошлёт куда подальше. Обидных слов наговорит столько — чёрт на печку не втащит. И таки не смогла не поделиться своей надеждой, радостью. Не удержалась, выпалила:
— Мне, Лёш, сон приснился хороший!
— Какой такой сон? — поразился Скворцов. — У тебя, Кравцова, с горя крыша поехала? Я тебе про Фому, ты мне про Ерёму.
— Говорю тебе: хороший. Понимаешь? Хороший.
— Ну вот. В огороде бузина, в Киеве дядька, — окончательно разгневался Лёха.
— Не злись. Мне сон приснился, что Дрон выживет.
— Чего? — Лёха резко к ней повернулся.
Мама не придумала. Оказывается, мужчины тоже в вещие сны верят. Но признаваться не хотят. Стыдятся. Лёха всю дорогу вытрясал из Светланы подробности. Сомневался. Говорил гадости. Ёрничал. Вновь возвращался к обсуждению подробностей. Сам пытался толковать сон. Про Фрейда вспомнил. Постоянно переспрашивал: "А ты точно знаешь?". И наконец выдал:
— Хрень одна все эти ваши сны. Дурь бабская.
Но, тем не менее, повеселел, краешком губ улыбнуться соизволил. Они стояли уже посреди больничного двора, перед одним из корпусов. Не знали, куда идти, где искать нужное отделение. Как назло, больничный двор был пустынен. Хоть бы медработник какой промелькнул или приживалы больничные. Пришлось минут двадцать потратить, разбираясь в хитросплетениях местоположения корпусов и отделений. Наконец они добрались до нужной реанимации, до той самой двери, за которой находился Дрон.
Они шли по коридору первого этажа, когда заметили родителей Дрона, смирно сидевших на удивительно длинной банкетке. До того Светлана видела их несколько раз мельком. Вряд ли бы узнала, приди одна. Но Скворцов весь как-то подобрался, повиновател всем своим обликом. Она сразу догадалась: родители Юрки. Ей вспомнилось, что это Дрон от Лёхи домой возвращался, когда в переплёт попал. За девушку заступился. Разогнал хулиганов. Красавицу спас, а сам не уберёгся. До припаркованной на соседнем углу машины дойти не успел. Через сто метров от места драки на него напали сзади, огрели куском металлической трубы по голове. После избивали лежащего Юрку той же трубой, ногами, чем придётся. Спасибо, до смерти не убили, беспредельщики поганые. Спугнул их кто-то. Нашлась добрая душа, вызвала "скорую". Только Скворцов здесь совсем не причём. Дрон в любое время и в любом месте мог на беспредельщиков наткнуться. С его-то способностью кидаться на помощь людям без рассуждений. Зря Лёха терзается чувством вины.
Терзаемый напрасным чувством вины Лёха тем временем медленно приблизился к родителям Дрона, тихо, еле слышно поздоровался:
— Здравствуйте, Полина Ивановна, Петр Григорьевич. Ну, как? Что?
Светлана тоже поздоровалась. И стояла молча, не зная, что нужно сказать.
— Светочка, — неожиданно слабо улыбнулась Полина Ивановна. — Как хорошо, что и вы здесь.
Она была бледна до прозелени. При том удивительна спокойна. Спокойствием смертельно уставшего, вымотанного до предела человека. Спокойствием человека, потерявшего надежду. И надо же? Светлану помнила. Непостижимо. Не до приятельниц Дроновых ей, верно, сейчас.
Пётр Григорьевич неторопливо объяснял Лёхе положение дел. Похоже было, состояние Дрона немного улучшилось. Иногда он на несколько минут приходил в себя. Девушку какую-то звал.
— Наталью, вероятно, — вздохнула Светлана.
Полина Ивановна и Пётр Григорьевич, оба разом недовольно посмотрели на неё. Лёха с натугой раскашлялся, взглянул красноречиво: ну, ты, мол, Кравцова, и дура. Ей стало неловко. Плохую память оставила о себе Натка. Светлана могла бы сообразить, не напоминать бестактно. Спеша загладить невольную вину, сообщила:
— А мы вот яблоки привезли, апельсины, творог, сок.
— Нельзя ему ничего, — Полина Ивановна отвернулась. Заметно было, как она старается не допустить слёз.
