— Люля, ты прелесть, — шмыгнула носом Светлана. Кинула взгляд в нужном направлении и замерла. Солнце светило через зелёное кольцо. С подобным ей сталкиваться пока не приходилось. Кольцо было широким, нежного цвета молодой листвы, акварельно прозрачным. Невидимый художник нарисовал его одним уверенным движением воздушной кисти. Внешняя и внутренняя кромки на удивление ровные.

— Я читала о таком, — заявила Люська. — Вроде, оно к счастью.

— Ты о зелёном луче читала. Здесь же только преломление света в воздухе из-за влажности. Перед дождём. Обычная рефракция.

— Нет, это к счастью, — упёрлась Люська. — Ты что, не хочешь быть счастливой? А на Дубова внимания не обращай. Три к носу. Сколько понимаю, он на себя злится, не на тебя.

Светлана сдвинула брови. Какая разница, на кого он сейчас злится? Всё равно их роману пришёл конец. Нет в Павле Николаевиче ничего рыцарского.

Небо быстро темнело. Подсвеченные солнцем громады бело-розовых облаков сбивались в кучу, наливались серыми, грязно-синими, лиловыми красками. Между ними иногда прорывались лучи солнца. Чётко очерченные, косые, они заливали предгрозовым, особой насыщенности светом перелески, луга, деревни. В приоткрытое окно потянуло посвежевшим, сырым воздухом. Светлана поёжилась. В одной футболке становилось зябко. Курточку за ненадобностью она убрала в рюкзак, рюкзак стоял далеко. Идти к нему не хотелось.

Люська заметила, как Светлана передёрнула плечами. Стащила с себя ветровку, набросила подруге на плечи, обняла обеими руками, прижала к себе. Скомандовала:

— Рябцев, Ковалёв, Миронов, закройте нам окно.

А Светлане бурчала:

— Плюнь ты на Дубова. Я тебе ещё когда говорила, что он старый для тебя. И прибабахнутый.

Подошли мальчики. Люська мгновенно замолчала. Ждала, пока они выполнят просьбу. Ха! Окно заупрямилось, закапризничало. У мальчиков ничего не получалось. Люська вскочила. Давала советы, помогала. Суетилась, в общем. В итоге, сама закрыла капризное окно. Мальчишки стрельнули в неё глазами, Заухмылялись и отправились на свои места. Павел Николаевич смотрел на оконную эпопею из другого конца вагона. Ни звука, ни жеста в сторону женщин и детей. Помогать явно не собирался. Ждал, когда позовут? Хотел особого приглашения? Зря. Не дождался. Люська презрительно хмыкнула. Опять селя рядом, обняла Светлану. Теперь уже одной рукой. Завелась по новой:

— Небось, мужиком себя считает, урод. Зачем тебе, Аркадьевна, старый зануда? Ну, красивый мужик, не спорю. Но с таким жить — удавишься. У него, верно, даже тапочки в коридоре по линеечке установлены. И вообще всё до миллиметра выверено. Вишь, он правильный какой. Ты у нас девка молодая, видная. Мы тебе такого жениха найдём! Закачаешься!

— Не нужен мне никто, — еле слышно откликнулась Светлана. — Мне Павел Николаевич нужен.

Она успела понять, почувствовать — сейчас можно сказать Люське правду. Та её не выдаст никому.

Одновременно с последними словами загрохотало в небе. Раз, другой, третий. Дождь ливанул, словно кто-то там, на небе, быстро и резко опрокинул ведро с водой. Хорошее ведро — с бочку. Светлане показалось, что ещё не было в её жизни столь сильного, столь шумного ливня. Слышала ли Панкратова последние слова подруги? Похоже, не слышала. Сидела, задумавшись. Вдруг, будто очнувшись, обратилась к Светлане:

— Таких нельзя любить. Потому, что они сами никого не любят, только себя.

И снова задумалась. Теперь уже надолго. До самой Москвы.

Дождь лил и лил. Наверное, по всему Подмосковью. Дети притихли. Через некоторое время Светлана заметила, что они спят. Кто как: на рюкзаках; друг на друге. Люська не хуже детей задремала, грузно привалившись к её плечу. В вагоне установилась вязкая тишина, в ушах звенело. Светлана попыталась прикорнуть, но сон не шёл. Душу рвало, крутило, сжимало и разжимало. Душа болела.

Павел Николаевич не спал. Она хорошо знала это. Глаза прикрыл, не желал с ней взглядами встречаться. От его незначительного притворства становилось больнее. Ну и пусть. Пусть он так. Она виду не подаст.

Виду не подавала. Крепилась из последних сил. На вокзале, в метро, у школы. Он отчуждённо распрощался с ней. Она отчуждённо простилась с ним.

Обмануть Павла Николаевича было можно, обмануть Люську — нет. Панкратова пошла провожать Светлану. Довела до самой квартиры. Светлана пригласила её к себе.

Дома она ревела в своей комнате, а Люська её успокаивала. Потом они пили чай. Потом Светлана провожала Люську до автобусной остановки, Люська провожала Светлану до дома. И так они курсировали часа, наверное, три. Когда Люська наконец уехала, Светлана закрылась в своей комнате и постаралась обдумать происшедшее. Не смогла. Мысли отчего-то сбивались на Люську.

У Светланы слишком давно не было лучшей подруги. Да что там, вообще, никакой подруги не было. Малькова оставила после себя зияющую, долго не заживавшую рану. Сейчас Светлана и сама себе не могла с уверенностью сказать, имелось ли у них с Натальей хоть что-нибудь общее? Хоть крошечка? Что их связывало? Знала одно. Без Мальковой ей долго было одиноко, неприютно, тоскливо. Она писала Натке письма. Ждала ответов не менее длинных и подробных. Получала лишь редкие поздравительные открытки. Наступил момент, когда Светлана отчаялась, перестала писать. На место Натальи к себе в душу никого не пускала. Держала её место свободным. Незаметно Люська бессовестно втёрлась на свободную площадь, стала подругой. Единственной. Пусть она грубая, взбалмошная, бестолковая. Можно подумать, Малькова была воспитанней. Тот ещё подарок к новому году. Зато Люська, в отличие от Натки, добрая. Это важнее. Люська же ей и посоветовала уехать куда-нибудь из города или загрузить себя делами по маковку.

В пансионат, в дом отдыха, в Крым дикарём? На это деньги нужны. Немаленькие, между прочим. На работе выдали отпускные. Да разве их можно назвать деньгами? До сентября кое-как протянуть. Значит, дача. А на даче родители, которые замучают вопросами, задушат любовью. Дача отпадает. И Дрона не бросишь. У него реабилитационный период. Он совсем раскапризничался. Гонит её взашей. Памятуя рассказ Ольги Александровны о муже, надо терпеть и быть рядом. Не дай бог, подумает: бросила его в беде. В отличие от мужа Ольги Александровны, Дрон инвалидом не останется. Восстановится постепенно. Вот только с одним глазом у него... не того. Плохо видит, малоподвижен. Ничего, с таким дефектом жить можно. Глядишь, и женится. Лёха Скворцов вон жениться собрался. Ждёт, когда Дрона из больницы выпишут. Уж если на Лёху охотница нашлась, на Дрона тем более сыщется. Кстати, о Лёхе. Светлана взяла телефон, набрала номер:

— Здравствуй, Лёша.

Подождала, пока иссякнет традиционный набор гадостей.

— Скворцов, будешь обижать, на свадьбу к тебе не приеду и Дрона отговорю. Ну то-то. Лёш, ты у меня сейчас вместо Дрона. Не пугайся, временно. Пока Юру из больницы не выпишут. Помоги найти почасовую работу месяца на полтора. Только не хот-доги с колой продавать. Курьером? Подойдёт. Диктуй, записываю.

СТУПЕНЬ 4. Не всё то золото, что блестит.

Двадцать шестого августа Светлана шла на работу с трепетом в душе. Она рано встала. Долго плескалась в ванной, щедро используя подаренный ей Дроном и Лёхой на день рождения супердорогой гель. Долго стояла перед зеркалом. Расчёсывала волосы, как мама учила её. Сто раз нужно провести массажной щёткой по волосам, пока волосы не начнут потрескивать и липнуть к щётке. Тогда они будут блестеть. Долго-долго одевалась, меняя блузки. В заключение вылила на себя полфлакона духов.

— Фу-у-у... — замахала рукой Ангелина Петровна, выходя в коридор. — Кто же так душится? Задохнуться можно. Чуть-чуть надо, намекнуть на запах и только.

— Если только намекнуть, — вздохнула Светлана, — никто моих духов не почувствует. Я сама не унюхаю. Сейчас все так поливаются парфюмом, что, например, в вагоне метро начинается удушье от смешения запахов. Как в душегубке.

— Делай, как знаешь, — уступила Ангелина Петровна.

Светлана и делала, как знала. Накрасила ресницы и губы. Проходила однажды через подобную ситуацию. На втором курсе, с Джоном. Тогда получилось не злонамеренно. Ей по случаю купили белые мягкие джинсы, изумительно сидевшие и красиво очерчивающие бёдра. Джинсы, она в них отправилась на лекции первого сентября, потребовали зелёной маечки, босоножек на каблуках, лёгкого макияжа. Для самой себя Светлана тогда припомадилась. Прямо в дверях института столкнулась с Джоном. Он оторопел. Стоял, смотрел, раскрыв рот. Она, успевшая излечиться от него к тому времени, поздоровалась с нейтральной улыбкой. Джон хлопал ресницами, молчал. Потом испугался, что она уйдёт, торопливо заговорил, путаясь в словах. Он был неинтересен Светлане. Она всё про него понимала, но и обижать не хотела. Послушала немного и, извинившись, поспешила разыскать Малькову. С того дня Женечка переменился. Ходил по пятам, звал на вечеринки, пытался дарить цветы. Светлана страдала от его повышенного внимания. Было скучно и тяжело выносить Катина. Всю эту кучу пустоты, недалёкости, мелкого тщеславия. Она старалась его избегать. И чем больше старалась, тем больше он её преследовал. По сей день названивал иногда. От кого-то узнал о её разводе с Овсянниковым. Сразу уверил себя, что до сих пор небезразличен ей. Светлана устала разуверять его в обратном. Павел Николаевич, конечно, не Женечка Катин. Но ведь и он мужчина. Не может не среагировать на внешнюю привлекательность. "Ноги, грудь, лицо", — хохмил порой Дрон. Пусть Дубов увидит, что он потерял по собственной глупости. От того и собиралась Светлана тщательно. Красилась. Духами поливалась без меры.

Правда, не наблюдалось у Светланы спокойствия, безразличия. Внутри неё будто струну натянули. Туго-претуго. Струна эта дрожала от малейшего дуновения мысли, чувства. Не важно, своих или чужих. Того и гляди, порвётся. Разве можно в трепетном состоянии произвести нужное впечатление на опытного мужчину? Наташа Ростова одна сподобилась. Ну! Она нервничала гораздо меньше и совсем по другому поводу. Задачу сразить наповал персонально князя Болконского она перед собой не ставила. Сражать надо в состоянии полного хладнокровия, ничего не испытывая к мишени. Светлана испытывала. Много чего испытывала. Боль, обиду, ущемлённость, собственную неполноценность, тягу, отчаянную тягу к этому человеку. Всё вышеперечисленное называла любовью. И удивлялась. В детстве читала книгу Каверина "Два капитана". Болела этой книгой. Между делом обратила внимание на каверинское представление о любви и приняла его за истину в последней инстанции. Любовь должна делать человека лучше, чище, толкать на свершения, показывать мир и людей с лучших их сторон. Любовь, пусть и безответная, должна возвышать. Вот и Ольга Александровна говорила о том же. Светлана верила ей бесконечно. Но в жизни видела совсем другое. Любовь, если это, конечно, была любовь, толкала людей на зависть, подлость, нечестную борьбу, требовала для самой себя невозможного в ущерб своему предмету. Не такого чувства хотелось Светлане. Она ждала и искала светлого чуда. Как у той же Ольги Александровны, например. Вот, вот оно, пришло наконец! Но где же свет, ясность, чистота? Вместо них затянувшаяся неопределённость, тяжесть на сердце, вылезшие на поверхность комплексы, нехорошие воспоминания об исповеди Павла Николаевича и обида, обида, обида. Где же радость? Пусть крохотная? И что тогда называть любовью?

Погружённая в грустные мысли, Светлана не заметила дороги до школы. Ясный день позднего лета бушевал красками, гремел трамвайными звонками, шумел машинами, шелестел запылённой городской листвой тополей, только начинающей желтеть. Ничего она не заметила. Очнулась, взявшись за большую холодную ручку массивной двери.

В школе прохладно, тихо, гулко. Дежурного учителя за столом, и того нет. Один охранник мается у окна. Часы тревожно показали опоздание. Повертелась у зеркала, нате вам, опоздала. Все, наверное, в учительской. Или в двадцать втором кабинете. Там обычно педсоветы проходят.

С некоторых пор Светлана любила школу. Как человека. Не заметила, когда поняла: моё, родное. Она умудрилась принять близко к сердцу вечно обшарпанное здание, высокие потолки и большие окна, перила из серого пластика, узкие коридоры и квадратные рекреации. Любила выкрашенные светло-зелёной масляной краской толстые стены. Ей нравилось находиться в пустой школе. Один на один с этим удивительным организмом неизвестного науке вида. Но сегодня нервничала, не вдохнула торжественно первую порцию особого школьного воздуха. Поднималась по лестнице, шла коридором на негнущихся ногах. Сердце стучало. Кровь в висках стучала. Каблуки — и те немилосердно стучали. Взять себя в руки, сосредоточиться не удавалось. Скоро сквозь стук начал доноситься неясный шум голосов. Светлана увидела распахнутую настежь дверь двадцать второго кабинета. Вздохнула поглубже, как перед прыжком в холодную воду. Шагнула в дверной проём.

Павел Николаевич сидел на своём обычном месте, за первой партой у окна. Увидел её раньше всех. Брови его чуть дрогнули, глаза еле заметно расширились. Удивлён. Не ждал. Оценил. Лицо тут же стало холодным и замкнутым, чужим. Но она успела заметить его первую реакцию. Успела, успела. Ликование длилось недолго. Она устроилась за самой дальней партой в том же ряду, увидела его напряжённый затылок и сразу вспомнила его исповедь, ту самую "Повесть о Павле". Чего возрадовалась, спрашивается, если он любит другую женщину? Ведь любит же. Ясно, как божий день. Старуху какую-то, свою ровесницу. Сорок три года, кошмар. Кругом мужчины уходят от ровесниц, с которыми добрую половину жизни тяготы делили, сбегают к молоденьким. А Дубов наоборот. Светлану ни относительная молодость, ни миловидность не выручили. Может, это и есть любовь? А когда к молоденьким бегут, то не любовь вовсе, обыкновенная закамуфлированная похоть?

Люська по традиции на педсовет опоздала. По традиции её появление сильно смахивало на антре ковёрного в цирке. Раньше в таких случаях Светлана злилась. Сейчас была рада Люське до безумия. Сразу замахала ей рукой, показала свободное место рядом. Люська направилась прямиком к ней. Впрочем, она уже не была для Светланы Люськой. Она стала Люлей. И именно Люля выдала ей, когда они после педсовета пили кофе у Панкратовой в кабинете:

— Выглядишь ты, Светка, офигенно. Поганец твой весь изъёрзался, дырку на штанах протёр. Но... не получится у вас ничего. Он уже молью битый. А тебе ещё любовь требуется.

Светлана кишками ощутила в её словах сермяжную правду. И не захотела признавать эту правду. Отмахнулась.

* * *

Сентябрь начался с переглядываний в учительской, в буфете, на дежурствах во время перемен. И она, и Павел Николаевич вели себя подобно школьникам, тайком поглядывающим друг на друга. Так не могло долго продолжаться. Надо было и работать. А как работать, если мысли бродят неизвестно где? Окончательно сбила с рабочего настроя свадьба Лёхи Скворцова. Подлила масла в огонь.