Павел Николаевич шёл мимо. Скорее всего, у него случилось "окно". Светлана не спросила. Не до расспросов. Стояла у окна, привалившись животом к подоконнику, а лбом к стеклу. Скулила, как маленький щенок, с привизгиванием. Ничего, кроме своего позора, не сознавая, не видя, не слыша. Горе было глубоко, не позволило понять сразу, кто к ней подошёл.
— Что случилось, Светлана Аркадьевна?
Ни слова членораздельно ей пробормотать не удалось. Одни всхлипывания и квакающие звуки вырывались из груди. Мало позора в классе, так для полного счастья Павел Николаевич увидел её позор. А она до сей поры гордилась его единственным одобрением. Ей хотелось выглядеть перед ним умной, удачливой, лучшей... Лучше, чем его Лёка. Она хотела доказать ему... Что? Да всё. И она мечтала. Мечтала целое лето, целую осень и почти всю зиму. О чём? Что он поймёт, какая она замечательная, как плохо потерять её, как невозможно жить без неё. Гнездилась в глубине души дурацкая, буквально девчоночья мечта: он увидит её на улице, в новом пальто, с кавалером под руку, красивую, притягательную, и дождётся в подъезде, когда она будет возвращаться домой одна, и скажет...
— Да что с вами, Светлана Аркадьевна?
Она опять всхлипнула. Почему мечты оказываются всего лишь мечтами? Почему в жизни всё намного проще, грубей, приземлённей?
Павел Николаевич увёл её в учительскую. Расспросил, успокоил. Нотацию прочёл. О том, естественно, как правильно держать себя с учениками. Она слушала его с ужасом. Ведь он говорил почти то же самое, что и завуч на днях. Как он мог? Такую стену возводить между собой и ребятами? И он сейчас усиленно возводил стену между собой и Светланой. Возможно, летом она и согласилась бы с Павлом Николаевичем, но не теперь. За прошедшие полгода уйма сил была потрачена на поиски правильного пути, душа Светланы измучилась. В результате, назад дороги не существовало. Некоторые из его слов она непременно примет к сведению. Но не все, далеко не все. Все нельзя принимать. Они чужие, холодные, равнодушные. И Павел Николаевич чужой, равнодушный. Тонкой иголочкой царапнуло сердце. Опять она ошиблась с выбором. Опять не то. Не своё. Если любишь, значит, не заметишь, не обратишь внимания, не примешь к сведению. Или заметишь, да отмахнёшься. Мол, не главное. Светлана отмахнуться не могла. Уже не могла. Слишком далеко ушла в поисках истины. Сердцу требовался близкий человек, настоящий. Физической привлекательности Дубова ей было мало и в начале знакомства, сейчас подавно. Однако, совсем выбросить его из сердца вряд ли получится. О-хо-хо, не любовь это. Что тогда? Рак на безрыбье? С раком Павла Николаевича сравнить нельзя. Женщины вокруг него всегда вились. Поначалу мимо не пропускали. Он сам всех отваживал. И Светлану оттолкнул. Педант? Зануда? И да, и нет. Треска мороженная — вот он кто.
С того дня Светлана начала сторониться Дубова. Ей вдруг стало неуютно в его обществе. Только его отменные манеры, отменная вежливость нравились с каждым днём больше и больше. Они позволяли отвечать той же монетой, держать Павла Николаевича на расстоянии. Точнее, себя держать. Расстояние позволяло рассматривать его слова и поступки под другим углом зрения, позволяло видеть то, чего раньше в своём увлечении Светлана не замечала. Или неправильно трактовала. Внутренне она стала удаляться от Павла Николаевича семимильными шагами. Возникало чувство, что она сидит одна в тёмном зрительном зале и смотрит игру одного актёра на ярко освещённой сцене. Плохую игру, признаться. И вот удивительно: чем дальше от себя она видела Павла Николаевича, тем ближе он старался подойти. Его желание оказаться рядом причиняло страдание. Невозможность духовной близости с ним понималась всё острее, пронзительней. У Светланы иногда случались минуты забытья. Какое-то радостное или горестное событие распирало грудь и очень хотелось поделиться им именно с Павлом Николаевичем. Забыв о действительности, она искала Дубова во время перемен, после уроков, но, натыкаясь на предмет своих поисков даже в очень удобном для разговора месте, словно вдруг спотыкалась. Глядя в его оживлённое лицо и радостно, ласково сияющие глаза, внезапно понимала: он не поймёт, он ничего не поймёт, не сможет, ему не дано. Осознание этого причиняло настоящую боль. На дно души оседала горечь, не позволяющая ей оценить по достоинству тот факт, что Павел Николаевич искренно радовался, видя Светлану.
Не верила она его радости. Помнила "Повесть о Павле". Задавалась вопросом: любил ли он свою Лёку по-настоящему? Ведь настоящая любовь не проходит никогда. Не должна проходить. В этом Светлана была убеждена непоколебимо. Не столько убеждена, сколько откуда-то знала наверняка. Может, ему казалось, что любил? Наблюдая за Дубовым изо дня в день, она теперь вовсе не была уверена в способности Павла Николаевича любить. Люля хохотала, когда Светлана, сидя за чашкой переваренного кофе на кухне у подруги, упрямо твердила:
— Ты не понимаешь. Это не человек, а бревно с усами. Правда, красиво обтёсанное и притворяющееся человеком.
— Ну, пусть бревно, — веселилась Люля. — А только он влюблён, влюблён и влюблён. К бабке ходить не надо, ясен пень.
— А-а-а, — отбрыкивалась Светлана и цитировала Грибоедова. — "Любила Чацкого когда-то, меня разлюбит, как его..."
Вообще-то, Светлане не очень нравилась манера Люли выражаться. Дикая смесь из блатного, подросткового сленгов и вполне грамотной, вполне литературной речи. Собственный Люлин "арго". Весьма прилипчивый, между прочим. В короткий срок люди, общавшиеся с Панкратовой, перенимали её "арго". Дубов, и тот немного втянулся.
Светлана боялась подцепить сленговую заразу. Когда вокруг тебя все демонстративно презирают родной язык, несложно и самому опуститься до уровня окружающих. Павел Николаевич подвёл под этот процесс теоретическую базу. На одной из перемен в учительской зашёл разговор о сленге. Так вот, он заявил, что только недалёкие люди стремятся защитить язык от него самого и от народа, ежедневно формирующего свой язык. Как же Светлана была благодарна Галине Ивановне, когда та нашла пусть не самый удачный, но аргумент:
— Вы, Павел Николаевич, — проронила Хмура, — скоро докатитесь до оправдания матерящихся. Почти все, оправдывающие сленг, доходят до оправдания в разговорной речи мата. Но подумайте как следует, что такое мат и сленг? Сленг — упрощённая замена слов и понятий. Упрощённая! Деградация! Упрощается речь, упрощаются понятия, упрощается мыслительный процесс и эмоции обедняются. То есть они деградируют. Мат же — табуированная лексика. Табуированная, запретная. Не будем опускаться в глубины веков, к истокам. Сейчас мат — ругань, по своей сути нецензурная брань. Она уместна в критических ситуациях. А в нормальном разговоре? Заменяя нормальную речь, сильно сокращает её возможности, сокращает лексикон и количество понятий у своих носителей. Та же логическая цепочка, что и при использовании сленга, только быстрей и короче.
Павел Николаевич растерялся. Контрдоводов сразу найти не сумел. Галина Ивановна воспользовалась моментом. Вздёрнув наконец подбородок, величаво выплыла из учительской. Оставила за собой последнее слово. Присутствовавшие при столь кратком, но жёстком обмене мнениями, зашумели. Дубов с позиций словесника пустился доказывать, что сленг и матерщина не одно и то же, принялся раскрывать механизмы исторической лингвистики. Светлана сидела в уголке, молча слушала. Не смотрела на Дубова, так как он постоянно поглядывал на неё и говорил, скорее всего, для неё. Она смотрела в окно. Иногда мысленно соглашалась с его доводами. Всё так, всё правильно. Теоретически. Умом Светлана с ним соглашалась. Умом. Не сердцем, не душой. Душа восставала против мата, сленга, арго, фени и что там ещё выделяют филологи. Душе не хотелось бедности, грубости. Ведь слова, которыми мы изъясняемся, являются лишь отражением наших чувств, нашей сущности. Начнём прятаться за грубым словом и не заметим, как постепенно вслед за ним огрубеют и чувства, обеднеет сущность. Чем упорней Павел Николаевич старался доказать свою правоту, тем всё большее отчуждение нарастало в Светлане. Почему-то вспомнилось: сам Павел Николаевич сленгом пользовался мало, предпочитал литературный язык. С учениками, некоторыми учителями — с использованием сленга, да. С остальными... И для чего? Быть в любом обществе своим? Не казаться смешным собеседнику? По каким-то другим причинам? Не так уж и важно. Любая из этих причин, с точки зрения Светланы, говорила не в его пользу. И отдаляла от него Светлану, отдаляла. Может, потому неприятно было слышать от Люли "...влюблён, влюблён и влюблён...".
Какова же была её растерянность, когда в один прекрасный день Дубов заглянул к ней в кабинет после уроков. Удостоверился, что Люли в окрестностях не наблюдается, и, немного смущаясь, заявил:
— Мне надо поговорить с вами, Светлана Аркадьевна.
— Со мной? — удивилась Светлана. Она сидела за столом над раскрытым журналом. Пыталась сосредоточиться — не получалось. Мысли бродили где-то, ну, очень далеко. Повернулась к Дубову. Смотрела в его зеркальные глаза, видя в них отражение своего лица, медленно соображала. О чём он хочет с ней говорить? О работе, скорее всего. Больше, вроде, не о чем. Нет у них точек пересечения. И точек соприкосновения в последнее время не находится.
— Именно с вами, — развеял её сомнения Дубов.
— Раз надо, значит, надо, — в настроении Светланы не только энтузиазма, но и просто охоты разговаривать не прослеживалось. — Ну, что же вы? Говорите.
— Не здесь, Светлана Аркадьевна, — Павел Николаевич взял с её стола карандаш, катал его между пальцами. — В более удобном месте.
— В более удобном? — Светлана недоумённо подняла брови. Более удобное место? Для чего, спрашивается? Видно, серьёзный разговор, не на пять минут. Тогда действительно её кабинет не подходит. В любой момент могут заявиться ученики: дежурить по классу, чайку попить, поболтать, угостить новостями приятными и не очень. Люля, опять же.
— Я приглашаю вас в ресторан, — решился вдруг Дубов.
— Куда? — обомлела Светлана.
— Вы неправильно ставите вопрос, — поправил Дубов, постепенно набираясь уверенности. — Нужно спросить не куда, а когда.
— И когда? — Светлана была столь огорошена, что не могла осмыслить происходящее.
— В субботу, если не возражаете. Надеюсь, суббота у вас свободна?
— Свободна.
— Вот и хорошо. Значит, в субботу. Я не смогу зайти за вами. У меня с утра... важное дело, точно не знаю, когда освобожусь. Поэтому вы приезжайте прямо туда. Я буду вас ждать. К семи часам. Столик заранее закажу, не беспокойтесь.
— А куда всё-таки? — Светлана стряхнула оцепенение. — В смысле, в какой ресторан?
— "Ностальжи" знаете? Неужели не слышали? Ну, рекламу помните? — удивился Дубов. — Это на Чистых прудах. Очень приличное и популярное заведение.
Светлана отвернулась к окну. Молчала, кусала губу. Так и подмывало отказаться от приглашения. В ресторан на серьёзный разговор Павел Николаевич мог пригласить только для одного — обсудить сложившиеся между ними непростые отношения. Разговор муторный, по всей видимости. А Светлана устала от неясности, зыбкости, возникающей при контакте с Дубовым. Устала подлаживаться к его настроениям, коих не понимала. Не понимала причин, заставляющих его то самому подходить совсем близко к ней, то без видимых оснований отталкивать её от себя словом или делом. Но ресторан... Настоящий ресторан. Популярное, как сказал Павел Николаевич, и приличное заведение. В ресторан Светлане хотелось. Её никогда не приглашали в такие места. Почему бы не сходить? Убудет от неё разве? Да и не помешает наконец разобраться меж собой, расставить точки над "и". Она опять прямо посмотрела ему в лицо.
— Хорошо, Павел Николаевич, я приду.
— Вот и отлично, — обрадовался Дубов. — Вот и молодец. Значит, договорились?
— Договорились, — кивнула Светлана. Ждала, когда же он повернётся и уйдёт. Ей нетерпелось остаться одной. Обдумать его приглашение, рассмотреть со всех сторон.
Дубов не уходил. Зачем-то выровнял стопку книг, лежащую на краю стола. Карандаш, который вертел в пальцах, поставил в держатель для ручек. Провёл ладонью по оргстеклу, прикрывавшему столешницу. Не то погладил, не то пыль смахнул, аккуратист эдакий. Пыли не было. Зря беспокоился. Ему, кажется, хотелось что-то добавить, но он не решался. Уйти просто так, без дополнительных фраз тоже не решался. Светлана пожалела его.
— Идите уж, Павел Николаевич. Честное слово, приду. Обещаю. А сейчас мне работать надо. Журнал вот, диктантов три стопки. Ребята мои в любой момент заявиться могут. Идите.
— Да... Да, хорошо... До свидания, Светлана Аркадьевна, — круто развернулся и не пошёл, почти побежал из кабинета.
Светлана пошла за ним и закрыла дверь на ключ. Вдруг вернётся? Разговаривать с Павлом Николаевичем о чём бы то ни было сил не осталось. С учениками общаться желание пропало начисто. Встречаться с Люлей не улыбалось и подавно. Произошло странное событие, которое сперва надо было хорошенько обдумать.
* * *
Обдумывала странное событие Светлана добросовестно. Аж до момента выхода из дома в субботу. Ни о чём другом размышлять не могла. В голове, как рефрен незатейливой прилипчивой песенки, вертелся вопрос: для чего позвал, для чего ему это свидание, зачем?
Люля заметила рассеянность подруги, тормошила, допытывалась. Галина Ивановна сделала несколько замечаний, по смыслу сводящихся к небрежности Светланы в работе. Родители задавали вопросы. Светлана вяло отбрыкивалась. Мол, не сейчас, потом как-нибудь, после Так отмахиваются от двух-трёх несчастных, не желающих самостоятельно дохнуть мух, летающих по квартире до середины зимы. В самом деле, ну чего пристали? Видят же, не до них человеку. Человеку вообще ни до чего дела нет.
Суббота, по мнению замученного размышлениями человека, наступила слишком быстро. А Светлана ни к каким определённым выводам так и не пришла. Маялась неизвестностью. На душе кошки скребли. Чем ближе подступал час свидания, тем меньше оставалось желания на эту встречу идти. Она неохотно собиралась. Неохотно красилась, неохотно, с тяжёлым сердцем шла к автобусной остановке. Вышла не на той станции метро. Добиралась до ресторана пешком и долго. Времени, в принципе, хватало. Можно позволить себе прогуляться. Всласть подышать перед решающим моментом в жизни. Дурное предчувствие томило, не отпускало. Будто перед смертельной неизбежностью. Перед смертью не надышишься? Разумеется. Но можно морально подготовиться, укрепить дух и волю.
Москва смотрела на Светлану разноцветными окнами, слепила блеском витрин, рябила в глазах рекламными щитами, толкала прохожими, била по ушам автомобильными сигналами, разговорами спешащих вокруг людей, резким хохотом и выкриками молодёжных компаний. Здесь, в центре, кипели неведомые Светлане страсти: покупали, продавали, работали, боролись за выживание и за место парковки, встречали и расставались, шли в рестораны и кино, топили конкурентов, искали удобную пристань, туссовались, мчались по делам, на ходу распивая пиво и заглатывая шаурму. Тысячи Д,Артаньянов с тремя экю в кармане, притворяясь истыми парижанами, кусались, лягались, карабкались вверх за осуществлением своих надежд от крохотных до грандиозных. Или оплакивали их крушенье, бессильно сжимая кулаки, стискивая зубы. Светлана ощущала себя чужой в этом бурлящем "котле", неуместной. И город казался ей чужим, равнодушно перемалывающим пёстрые толпы жителей и гостей столицы, формирующим из смолотого нечто невообразимое по духу, менталитету, замашкам, поведению и внешнему виду. Вместо того, чтобы укрепиться, она стремительно скатывалась к унынию. Уговаривала себя: просто день такой — вечер субботы, просто отвыкла гулять по центру, просто город наращивает скорости, быстро меняется и обывателю за его изменениями не поспеть. Уговоры помогали слабо. В результате, к ресторану она подошла в весьма мрачном настроении, не ожидая от предстоящего свидания ничего хорошего.
