— О, столичное училище! — сказал писарь. — Ну, служить в патрулях — не лучший выбор, не лучший. У меня там племянник учился. В столице при штабе устроился, да. Знал племянника моего?

— Я по некоммерческому набору, — неохотно сказал подэпсара. — Как лучший по результатам экзаменов. Мы с аристократами не общались.

— А! — пренебрежительно сказал писарь. — Из нищих? Ну, тогда понятно. Тогда да, разве что в патрулях.

— Рассказывай! — велел наконец дознаватель. — Что с Борзом?

— Упал в ручей во время операции да утонул, — пожал плечами подэпсара, стараясь унять дрожание рук.

— В реку, может?

— Именно в ручей! — возразил подэпсара. — Да ему много не потребовалось. Пьян был, как обычно.

— Продолжай.

— А чего продолжать? — искренне удивился подэпсара. — Принял команду, сообщил в штаб — чего еще? Торжественные моления и забой девственниц на костре падшего уставом не приветствуются. Так что обошлись банальным сожжением.

— Что, очень смелый? — прищурился дознаватель.

Он промолчал, но сам тоже поразился наглости ответа. Общение с эльфами сказалось, не иначе.

— Отрядная казна большая набралась? — рассеянно осведомился дознаватель.

А вот это уже было плохо. Отрядная казна, а проще говоря, все награбленное, по традиции принадлежала всем бойцам и делилась лично командиром в конце рейда между оставшимися в живых в соответствии с заслугами. Точнее, в соответствии с пристрастиями делящего. Да это все было неважно, а важно было то, что дознаватель явно прицелился на поживу. И без казны в собственном кармане штабной эпсаар дело закрывать не собирался. А полицейский отряд без казны — это... это отряд без командира. Убьют при первой возможности. Потерю общей казны бойцы не простят. Такого даже эпсару Борзу не простили бы. Подэпсара побледнел и мысленно заметался в поисках выхода. Варианты, видимо, имелись, но в голову почему-то навязчиво лез один: выхватить свою именную, заработанную спортивными победами саблю и в три маха снять проблему. Изящное решение, конечно. Эльфы бы оценили. А в штабе, наверно, нет.

— Ну, ты думай, — буркнул дознаватель угрожающе. — Только вот еще: Надия-ан-Тхемало. С ней что?

Подэпсара выложил самоцветы.

— Долг уплачен, — сообщил он удивленным функционерам, не вдаваясь в подробности. — Хозяина поместья успели казнить.

— Странно вы как-то служите, — протянул дознаватель, глядя на сверкающие камушки.

Похоже, ни он, ни его помощники не могли понять, что помешало подэпсару взять драгоценности себе — раз уж хозяин казнен. Да он и сам себя не понимал, если честно.

— И вот что еще, — сказал дознаватель равнодушно. — На период следствия твой аттестат будет закрыт. А там посмотрим. Все. Иди отсюда, думай. Да отправь десятников сюда — на беседу.

Подэпсара не помнил, как вышел из фургона. Аттестат. Будет закрыт. А маменька в столице только на него живет. Ей теперь остается на улицу. И когда оно еще закончится, следствие? В штабе с документами не привыкли торопиться!

Он по инерции приказал часовому у калитки вызвать десятников, отправил их в фургон. Их, конечно, допросят, и они, естественно, все расскажут. А, неважно!

Он просидел на скамейке у чьего-то дома до самых сумерек. Проходили гуляющие деревенские, осторожно поглядывали на обнаженную саблю. Подходили десятники — он послал их ... нести службу. Ощущение затянутой петли на горле все не проходило. А потом он понял, что уже не один.

— Жалеешь, что в полицию пошел? — осведомился эльф проницательно. — Не жалей.

— Набрался ценного опыта — а жалеет! — донеслось с другой стороны.

— Эпсаром даже побыл!

— Даже убил эпсара!

— Да, еще с нами познакомился!

— Это я не считаю ценным приобретением! — не выдержал подэпсара.

— Хамит! — задумчиво сказал эльф. — Будущим работодателям.

— Мы тут ради него самоопределение провинции устраиваем!

— Чтоб рабочие места создать для опытных полицейских!

— С возможностью стремительного карьерного роста!

— А пойдем лучше по девкам!

— Сепаратисты, что ли? — без интереса пробормотал подэпсара. — Хоть бы историю учили. Все сепаратисты плохо кончили. Империя — это прогресс.

— Да плевать на прогресс! — с обескураживающей честностью сказал эльф. — О себе подумай. За убийство эпсара тебя казнят! А мы тут новое государство создаем. Нам свои полицейские нужны. А ты нам понравился. Мы тебя главным полицейским назначим!

— А не согласишься — убьем...

— Вы что, девок вот так же уговариваете? — не выдержав, улыбнулся подэпсара.

— Ага! И они точно так же ломаются! Как будто не согласны!

— Зато потом с такой страстью отдаются!

— Вот и ты потом...

— Но-но! — предостерегающе сказал подэпсара. — Я имел в виду — вы их так же впятером уговариваете? Или даже не уговариваете, вас же пятеро?

— Но-но! — обиженно сказали эльфы.

Подэпсара вздохнул, помялся для приличия — и решился.

— Ладно, вводите в курс дела, — сказал он. — Мне всяко головы не сносить, так хоть покуражусь напоследок.

Эльфы возбудились и обрадованно зашумели. А подэпсара почувствовал в груди какое-то сладкое щемление. Почему-то ему пришло в голову, что это похоже на первую любовь. Вернее, на то, что с первой любовью неразрывно связано — потерю невинности. И страшно... и страшно любопытно!

— ...но сначала о делах предыдущих! — вырвал его из блаженства строгий голос эльфа. — Где защитник для девы Бессмертных?

Глава двенадцатая

Владимир Переписчиков — о предназначении поэзии

— Переписчиков, — равнодушно сказала учительница. — К доске.

— Зачем? — недоуменно спросил он.

В классе понимающе захихикали — манеру общешкольного шута впадать в прострацию на скучных уроках знали все без исключения.

— Стихотворение выучил? — напомнила учительница. — Если выучил, иди рассказывай. Все уже ответили, один ты остался.

Он напрягся и припомнил — да, что-то такое было. Гундели монотонные голоса, раз за разом повторяющие одни и те же строки. Ну, он и улетел.

— А зачем к доске? — по-прежнему недоуменно спросил он. — Меня что, не слышно кому-то? Так я могу...

— Не надо! — поспешно сказала учительница.

— ... что на другом этаже слышно будет. Причем всё.

— Невежливо говорить в спины одноклассникам, — назидательно сообщила учительница.

Она преподавала литературу и русский язык, и потому считала себя достаточно подготовленной для споров с Переписчиковым. И ведь спорила.

— Резонно! — нехотя признал он и вышел к доске.

— Люблю Россию я, но странною любовью, — подсказала учительница.

— А, Лермонтов! — с отвращением опознал он. — Нинель Сергеевна, а оно нам надо? Ну, любил он Россию — но мы-то ее даже не видели! Мы же в Сибири живем! Посмотрите — тайга кругом! Серая! Где здесь разливы рек, подобные морям? У нас же ГЭС! В общем, нам это стихотворение чуждое. Как про другую страну. И учить его не следует. Потому что в юных неокрепших умах закрепляется ложный образ родины. А ложь — это... это плохо! Вот скажите честно, разве для вот этого класса чета белеющих берез хоть как-то напоминает родину?

Учительница в сомнении глянула на притихший в ожидании ответа класс. Ну, если представить честный ответ учителя... что само по себе уже очень сложно... то для них образом родины было место под названием "Скалки" — куда подрастающее поколение ходило под видом турпоходов пить пиво подальше от взрослых.

— От то-то же! — правильно интерпретировал он ее заминку.

— Ну что же, — усмехнулась учительница. — Раз уж ты так хорошо разбираешься в поэзии Лермонтова, то в виде исключения стихотворение "Родина" с тебя спрашивать не будем.

Класс недовольно зашумел, и учительница тонко улыбнулась. Противопоставить личность толпе, то есть классному коллективу, конечно, вполне разумное решение. А уж класс проведет воспитательную работу! Лидеров, а по сути просто садистов, для дела унижения личности всегда хватает!

И все бы ничего, но она решила развить успех, додавить вечного смутьяна — и шагнула на очень опасную дорожку.

— Но оценки надо все же получать, — напомнила она. — Конец четверти скоро, если кто забыл! Так что расскажи нам вот это: "когда касаются холодных рук моих"... Тебя на прошлом уроке не было, болел, да? А долг остался. Надеюсь, это стихотворение вас устраивает? Это не про родину, это ведь обличение пороков высшего света...

— Что вы все путаете? — не сдержался он. — Какое обличение?! Да он сам был из высшего света! Ухлестывал за великой княжной, а та ему ноль внимания — вот он улился желчью и написал пообиднее! Вы что, не знаете, что массовой поэзии тогда не было? Они там все друг друга знали! И стихи писали для друзей — да еще чтоб произвести впечатление на очередную прелестницу! Да поэты вообще пишут в основном для чего? Чтоб в стихах позволить себе то, о чем мечтается! Словами все можно! А мы это потом учим, как великие откровения, как религиозные догмы, блин!

— Переписчиков, ну что ты несешь?

— Могу доказать! — сказал он злобно. — Вот если б я сейчас стал приставать к нашим девочкам — получил бы по рукам! А словами — пожалуйста! Еще и попросят, чтоб записал и подарил на память! А наслаждения от слов — почти столько же, как от самих действий! Потому что поэзия — великая сила!

Учительница недоверчиво усмехнулась.

— Ах так? Ну ладно...

Он принял вызов. Глубоко вздохнул. Оглядел класс.

— Тане...

Худенькая девочка за последним столом непонимающе уставилась на него.

— Был шумный новогодний бал — ты помнишь? — мягко спросил он.

Его голос невольно изменился, появилось то, что он сам называл "темным бархатом", не в силах более точно перевести термин с кодировок Арктура.

— ...был шумный новогодний бал,

И пели трубы.

Ты пела — вся, смеялась — вся,

Смеялись губы...

И ты кружилась вкруг меня,

Сияли глазки -

И я тебя поцеловал

С невольной лаской...

— Ого! — залетали по классу мнения. — А мы еще тогда подумали — чего она светится?

— Врет! — возмутилась она и покраснела. — Да я бы еще и...

— Тихо, дура! — шикнули на нее. — Это же поэзия, ты что, не понимаешь?! Продолжай, Вован!

— Александре, — сказал он вдохновенно.

— Это было в лесу,

Возле скал, возле скал...

— Ага! — догадались сразу в классе.

— Ты — прижалась ко мне,

Я — тебя обнимал...

И — горячие пальцы скользили к плечам

По изящной и тоненькой шее...

Он замолчал и перевел дух.

— Дальше что было?! — взвыл класс.

Он посмотрел на бледную Сашку — и покачал головой. И успел поймать благодарный ответный взгляд.

— Ирочке, — почти прошептал он, и все затаили дыхание, чтоб услышать.

— Рябь на воде и облака.

Ты смотришь смело...

Как кофточка твоя тонка!

Скользит по телу...

— Ну же! — пронеслось по классу.

— Гале, — безжалостно заявил он.

— С-скотина! — откомментировал класс, и в общем хоре он расслышал звонкий голосок Ирочки.

— Ну Вован дает! — восторженно заревел Типун, первый бандит класса. — Раздевай их!

— Говори стихами, урод! — холодно посоветовал он. — Это же поэзия!

Класс согласно зашумел, и даже учительница кивнула — мол, да, стихами говори, урод, на уроке поэзии! Он мельком глянул: глаза учительницы горели нездоровым интересом, губы припухли, и даже дыхание прерывистое. Тоже, пожалуй, что-то вспомнила о невинной школьной юности!

Он не пропустил ни одной девчонки в классе, каждой подарил по паре строк, постепенно опускаясь все ниже по упоминаемым деталям одежды. Но так и не опустился ниже... уровня приличий. А потом повернулся к учительнице — и изучил ее горящим взглядом!

— Ой! — испуганно сказала она.

В классе наступила гробовая тишина. Даже проходящая по коридору завуч сунулась в дверь, не понимая, куда делись ученики — на нее даже не обратили внимания. Завуч извинилась и исчезла. А класс ждал, затаив дыхание.

Он безнадежно вздохнул и развел руками. Класс тихо охнул.

— Переписчиков, выйди вон, — мертвым голосом сказала учительница. — К директору!

Но в коридоре она остановилась у окна в странном оцепенении. Так что ему пришлось вернуться, он-то далеко успел отойти.

— Лучше бы ты прочитал там... хоть что-нибудь, — тихо сказала она.

— Не лучше, — пробормотал он. — Заявить, что вы просадили всю молодость в ожидании халявной платы за юное тело — да еще стихами?!

— Да, юное тело для женщины — это все! А что теперь делать? Что делать-то?! Как жить дальше?

Он посмотрел на ее нервные руки и машинально достал пачку сигарет. Она так же машинально взяла.

— О-у-у! — прокатилось по коридору.

Они испуганно оглянулись и увидели: весь класс торчит в дверях кабинета и наблюдает, как Вовочка угощает сигаретой учительницу! А та не отказывается!

— Скотина ты, Переписчиков! — с чувством произнесла учительница.

И это был тот редкий случай, когда он с ней согласился.

Эре — сын, Эре — муж

— Эре, ты не спи, а то меня уронишь! — обеспокоенно сказала Яха.

Перед деревней он решился и сел в седло сам, а девушку усадил, как и положено, перед собой. Боком. Понятно, что теперь Яха жутко боялась опрокинуться на спину. Приходилось крепко держать ее за талию. Ему-то не трудно — так ведь синяки останутся! Еще подумают кто попало чего попало.

— Эре, ты не спи!

— Я не сплю, я думаю, — рассеянно отозвался он. — Вот сейчас ты молодая и красивая...

— Правда?!

— Да не в том дело, что сейчас! Я вот думаю, а чем ты жить будешь, когда кончится юность, и вместе с ней уйдет все, чем женщины гордятся?

— Ну и пусть уходит, — равнодушно отозвалась Яха.

— Э? А чем жить тогда?

— Да тем же, чем и все живут: детьми, домом, мужем, работой, если способности какие есть. Вон твоя мать какая художница! Ее росписи ценят поболее, чем даже работы горных умельцев! И чего тут думать?

— Получается, что нечего! — обескураженно признал он. — Но... всякое же бывает! Вот муж может заглядываться на молоденьких!

— Ну и что? — недоуменно спросила Яха. — Не пойдет же он с ними в хоровод плясать! Или ночами гулять в садах — позору ведь не оберется! На муже хозяйство! На муже жена и дети! Когда ему гулять? А заглядываться — ну... да, что бы и не посмотреть на красоту?

— Как все у тебя просто! — пробурчал он, не желая сдаваться. — А я вот столько женщин знаю, что всю жизнь злобятся, что красота ушла!

— А! То девачки! Все продают! А кроме юного тела, продавать-то нечего! Бесталанные, ни к чему не пригодные... Но их мало, таких-то!

— А ты? — не удержался он.

— А я нет, — уверенно сказала она и одарила его сиянием чудных глаз.

И тут же смутилась от собственной смелости.

— Но вот на Земле таких девачек, считай, полный мир, — буркнул он, уходя от неловкости.

— Да, тяжело жить богом, — искренне посочувствовала Яха.

Он дико глянул на нее, вспомнил, в каком ранге путешествует с ней, и заткнулся. Во избежание. Так что до потайной калитки в сад Колы Гончара они доехали молча.

В саду конь оживился, вытянул шею и принялся на ходу обрывать спелые яблоки. Степняк, что с него взять. Он коня не одергивал: скот вообще-то славно потрудился, достоин вознагражденья.