Хуан Пуэбло, был ли ты так счастлив?

Хуан Пуэбло, был ли ты так счастлив?

Андрей Алексеев

Раннее-раннее утро хоть одного дня в неделе бесцеремонно выдёргивает тебя из сумасшествия дня и ночи, в такое утро приходит забавное ощущение, даже убеждение в том, что дня, собственно, сегодня и не будет, как не будет и вечера, а затем ночи — только утро, всегда будет утро.

Ведь ясно же видна, из окна вровень с крышами, предрассветная пелена, может быть даже и рассвет, но... солнца нет ещё. Трепетный, шёлковый рассвет, тихий брат закатных сумерек, без слепящего азарта, без колеблющегося жара.

Вот так, иногда, проснёшься в этой предрассветности... впечатление потрясающее!

Сигареты, кофе — литры кофе — пара литров, это уж точно. Прослушивание вчерашней репетиции ''Страйд бразэрс'' — только в наушниках! Тогда слышны все огрехи, все малейшие оттенки фальши. Не более трёх страниц рукописной маеты, на кухне, " что хранит", потом за комп и набор вышеупомянутых не более трёх страниц — ах, как мила Лосевска метода, а затем в душик, затем можно и одеться: сегодня им предстоит быть на ночной вечеринке, так... галстук возьмём джазовый.

Приветствовались утренние встречи на нейтральной территории: в ''Каире'' это уж завсегда.

Стрелки часов неумолимо подкрадываются к вест-весту, и, значит, за оставшиеся пятнадцать минут надо совершить переход от хандры — к джазу; от водки с тоником — к свингу; от сентиментальности — к блюзу. Всё это только от капризничанья: и хандра, и водка, и сентименты — ведь рок это рок, а джаз — это судьба. И суть в том, что позволяешь себе судить других. Но ты весёлый и радостный судья, щедрый судья, и, если немного грустный, то это всё от лёгкой влюблённости. ''Свежесть женского дыхания, прелесть обладания её телом — ничто не сравнимо с радостью первого утреннего вдоха сигаретным дымом...'' Ведь позволяем же мы себе кофе: ''в нём масса всяческих микроэлементов!'' — ''Без кофе — как без мозгов''.

Новый Орлеан — искажённое отражение Парижа — все-ж-таки не перестаёт оставаться родиной джаза... ''Господь, пошли мне хоть пять монет, и я уеду из Нового Орлеана!''

Как чудесно ранним утром заглянуть в ''Каир''.

Атмосфера сибаритства и неги, легко встревоженная звоном дверного колокольчика... эффект присутствия и ненавязчивая пропаганда эпохи серебряного свинга: вот они! Вот — матовые белые шары светят тускло в клубах табачного дыма, и подвешены они — естественно, модерн — на разной высоте от пола. Каждое утро, закончив уборку после ночного заседания Клуба, Алекс вооружается флаконом дешёвой французской туалетной воды для мужчин, и тщательно, морщась, спрыскивает все уголки помещения. В кафе, после этой процедуры, проводимой обычно в семь утра, рискуют зайти только случайные посетители, да ещё студенты, подрабатывающие на мойке посуды. А вот и семь столиков, с обязательными салфетницами и пепельницами... невысокий, в семь дюймов, подиум со скучающей ударной установкой и парой колонок... аппарат негромко фонит...

Этим утром тихо намурлыкивалась одна из кассет Алексеева: Лина Хорн пережёвывала ''Sometimes I feel like a motherlesschild''. Раздолбанное пиано, раскрыв клавиши, словно шлюха, ожидало своего клиента. Алекс, в какой уже раз, глянул на циферблат старых часов и облегчённо выдохнул, после чего включил вентиляцию. Стало легче дышать. Но не намного... с улицы затягивало тяжёлый, уже раскалённый маревом, городской смог — пропитанный потом горожан, выхлопными газами авто, пыль и вонь... Звон.

Колыхнула медь колокольчика над входом, полумрак взрезала полоса яркого и тяжёлого света, в кафе зашла парочка. Девушка улыбнулась? На этом расстоянии Алексу лица её не было видно. Она прошла через зал и, каким-то хитрым образом, как бы сползла с самой себя, оказалась уже сидящей в самом дальнем углу барной стойки. Парень подошёл лениво и неторопко, и принялся мямлить заказ: ''Два чая. Персиково нету? А причём тут персиковый?.. а-а-а, понятно. Мне стакан лёгкого белого... ага, пойдёт. И...'' — он поморщился, виноватым взглядом задержался на лице Алекса. ''Моей подружке... сто коньяка''. Бросив на стойку купюру, он обернулся и, пошатываясь, как матрос вдали от палубы, прошёл к одному из столиков, сел. Девушка фыркнула и присела к нему. Алекс уже бросил пакетики с чаем в чашечки, наливая кипяток, автоматически поправил: ''Коньяку''. Чуть выждав, пробежался по кнопочкам кассового аппарата, назвал стоимость заказа, и достал из холодильника стакан для вина. Парень расплатился небрежно, и Алексу это не так чтоб очень понравилось. Наполнив стакан вином, а бокал коньяком, он удержал обязательные десять процентов от стоимости заказа в свою пользу и положил сдачу рядом с чашечками ароматного, английского чая.

Хорошо! Какая прелесть! Невозмутимо наблюдать за этим типом... ему было приятно и хорошо сейчас, когда он напевал, свингуя негромко: ''У нас-са-само-об-обслужива-ние-е-е-е''. Похоже, парочку за столом что-то там из Маллигана не интересовало, началась тихая перебранка: девица втолковывала своему приятелю правила заведения. Чуть-чуть Алекс её помнил, ну на одну капельку, на один банальный перепихончик, не более того.

Заказ взяла девушка, подмигнув ему: ''Бонжур, Алекс!'' Он мяукнул в ответ и достал из холодильника первую за день бутылочку швейцарской воды — всякую дрянь он не пил.

''Рождались под звездой Странника... он был из их числа: всегда готов уйти, только-только обжившись на новом месте. Романтика дороги, философия Пути — дорогие по нынешним временам удовольствия''.

'' Блондинка подошла вплотную к саксофону и потянулась к нему рукой: это был редчайший по исполнению жест — уже обладая, и испытывая робость от этого прикосновения, пред прикосновением — так губы матери приближаются ко лбу умирающего от чумы ребёнка... её... родного ребёнка.

Девушка нежно и медленно провела по изгибам и всем этим клапанам, крючочкам, штучкам саксофона, а сам Паркер словно опешил от подобного поведения. Она стояла слишком близко.

— И все-ж-таки, порода. Слышишь, брат? Порода! — невозмутимо и негромко заметил Сэнди, разглядывая незнакомку.

Паркер посмотрел ему в лицо и чуть не расхохотался, когда приятель подмигнул — в любом случае, это подействовало отрезвляюще:

— Ну, почему... стиль тоже имеет значение.

После этого глубокомысленного заявления он позволил себе поинтересоваться именем незнакомки''.

Из рукописей Алексеева.

Ровно в полдень — старые часы ещё звонко гудели последним ударом — ровно в полдень, любивший мелочи и детали, вежлив и спокоен, Паркер зашёл в ''Каир'', взял бутылку пива и бокал, сел попивать пивко, пока Алекс выносил ему из складского закутка ''ящичек''. В ''ящичке'' жил паркеровский тенор-саксофон.

Не любил нарушать традиции Паркер — и ведь давал же на теноре! Даже не на альтушке! Но, застенчиво по природе глубинной своей, был признаваем и узнаваем ценителями того самого, с пятьдесят второго стрита, би-бопа — поколдовал с тростью, после чего пристроился к маллигановской ''Розовой комнате'', лёгким штрихом свингуя лишь корус композиции. Алекс улыбнулся и убавил громкость аппарата, наведя лёгкий утренний баланс звучания.

Вполне размявшийся саксофонист вернулся к столику, выкурил сигарету, допил пиво и вышел на улицу. Саксофон поблёскивал золотом и серебром в углу подиума, на бархате ''ящичка''. Алекс фыркнул: ''Проблем прибавилось''. Паркер, должно быть, отправился отыскать кого-нибудь на предмет поиграться. Справившись с очередным заказом, Алекс набрал номер Шаламова:

— Аллоу. Это Алекс.

— Привет, босс. Какие дела?

— С добрым утром, Вьетнам. Саня, ты чем занят? Тут наше благородие Паркер скучает.

— Ничем я не занят. Алекс, нам же играть сегодня, мы уж прямо у тебя вживую репетнём... нэс'па? Тут какой-то бардак происходит! К часу Венька подтянется к тебе.

И в этот момент связь оборвалась. Алекс спокойно положил трубку. ''И твои глаза на портрете лгали, потому что не ведали слёз''. У Шаламова дрянная привычка: решив, что разговор закончен, он бросает трубку, даже не предупреждая о том. Алекс хмыкнул и сделал маленький глоточек из пластиковой бутылочки. Водичка ещё не успела согреться... хм, ''репетнуть!''

К стойке подошёл один из завсегдатаев:

— Здравствуй, Алекс. Сегодня джаз будет?

— Тебе не мешало бы научиться читать на досуге, — Алекс подвинул ему лист меню на сегодняшний день.

Выступающие в кафе музыканты давно свыклись с тем, что проходили в качестве ''Горячих блюд'', благо, что это давало им определённое преимущество в вопросе одалживания наличности у хозяина заведения. Впрочем, Алекс прекрасно знал ''Куда уходит детство'', поэтому одалживался натуральными способами: кого подкормить, кого напоить, кого оделить работой по хозяйству в случае крайней нужды в деньгах.

Пока интересующийся вычитывал информацию, Алекс уже всё придумал:

— Вот что, друг мой, я тебе плесну сегодня вечером за счёт заведения, а ты... ты, брат, сейчас найди Паркера. Из ''Страйд бразэрсов''... у них сегодня часиков в ... в обед они здесь репетнут. Он где-то рядом, в округе бродит.

— Я бренди пью, — нагло заметил юноша.

Алекс вздохнул и сделал вывод:

— Ты и водки выпьешь... или не выпьешь. Такие дела.

— Понял. Они ведь сегодня на ночной дискотеке играют.

— Это не дискотека будет, а бал-маскарад. Так что... тебе костюм не понадобится — вылитый тормоз. Ты идёшь или нет?

Подошла недавняя подружка Вени, окончательно всё решив на счёт сегодняшнего времяпровождения:

— Привет, Алекс! Мне для начала кофе с коньяком.

— Привет, солнышко. Кофе с коньяком, — на паренька он уже внимания не обращал. — Тут у Паркера какая-то дрянь приключилась, взял и ушёл. Они что, вчера с Брамсом надрались до упора? Где, кстати, Венька?

— Не знаю. У них сегодня чёткая работа. Ты пойдёшь на эту вечеринку?

— Загляну попозже, — улыбнулся ей Алекс и подлил коньяку в чашечку.

— Мерси.

— Авэк'плезир. Вот и наши клоуны! Твоему Веньке галстук надо сменить, — отметил Алекс появление парочки джазменов.

''И ветер небесный плясал на наших плечах. И торжество обращалось в торг — в обряд — когда мы доставали из пропыленных, заплечных, джинсовых рюкзачков: старинные баллады и немецкие флейты, романы собственного сочинения и новые заветы, медные монетки и бисерные нити, стопники и кожаные мешочки с чаем... что забыл? Пожалуй, головную боль и жажду.

Были чисты. Лица были честью чисты. Над бессонными, кухонными ночами маячили и колыхались сплетённые страстью, обнажённые тела свободно-влюблённых: сплетение волос, рук, ног, губ, первичных и вторичных — на полу, на простынях, на столах и подоконниках, в даблах, на тех же кухнях, на опавшей листве ночных парков, в подъездах, в умопомрачительных позах всамделишной, с санскрита переведённой, ''кому с утра?''

Если я и сам был влюблён, то только раз... только раз двести''.

Из рукописей Алексеева.

Саня (Сэнди) Шаламов и Веньямин Брамс сидели в ''Каире'', крутили в руках стаканы с тем коктейлем, который им выставил в баре Алекс: водка с мартини! С ума сойти!

— Водки ему жалко было? Чего зря мартини на нас переводить?!

— За любой вещью мира нам слаще гнаться, чем иметь её.

— Если ты думаешь, что я не знаю, что это Шекспир, то ты, вообще, не понятно о чём там думаешь. Вот.

Паркера и Костеньки всё не было. Они жили в домах-соседях. На дальней окраине города.

— Ты с Паркером слишком уж круто, — Венька допил свою порцию и начал оглядываться по сторонам в поисках спонсора.

— Нормал. Пошли сразу бутылку возьмём.

— Водочки? Не-е-е-е... Алекс не даст. Перед выступлением — не даст.

— Да ладно тебе! А с джазом у нас всё сегодня будет ''страйд'', брат. Погоди-ка, да то ж Макс! Брамсов, мы спасены.

Поэт и столп местной богемы, Макс умел улыбаться так приветливо, как умеют улыбаться, радуясь жизни, только поэты — именно, поэты — да ещё, пожалуй, джазманьяки.

— Здравствуйте, Веня и Сэнди. Вам водки купить?

— А-а-а-а-а! Ты знал, ты знал! Здравствуй, Макс.

— Макс, выручай, брат. Нам сегодня, правда, выступление ещё лабать.

— Макс, нам только по стольничку, — Шаламов уже давал задний ход.

— Хорошо. По сто водки, — счастливо улыбнулся поэт.

— Сэнди, ты что... совсем...

Когда на столике красовалась пачка ''Камеля'', в окружении гвардейской дюжины, запотевшего от холода ''Портера'', вот тогда все булькнули себе в бокалы пива и сделались счастливы и довольны, во всяком случае, вполне обладали ''истиной'', так что на отсутствие вина никто и не вздумал жаловаться. ''Некогда, Платон с вершины своего мира идей видел безбрежное море красоты. Восхождение на эту вершину сопровождалось неизбежным пресечением границы обыденного мировосприятия. И надо быть отъявленным мерзавцем, чтобы приписывать таковому созерцанию черту ''потустороннего''. С тем же успехом можно обвинять в бесовстве человека, который видит сны''.

Сэнди ушёл звонить Викулину. Скоро обернулся.

— Вышел уже. Скоро будет. Мимо ''Каира'' не пройдёт. Знаете, что меня ещё цепляет в нашем джазе? У нас ведь нет ничего... почти ничего нет в записи. Всё — как сквозь пальцы песок.

— Брамс, ты же философию проходил? Ну, переведи мне вот это, — Макс полез в карман и вынул затрёпанную записку.

— ''То, что придаёт качество, — мысль, единое упорядочивающее разнообразие''. А! Круто?!

— Там точно ''упорядочивающее''?.. не ''упорядоченное''?

— Сам посмотри.

— Да ладно, не надо. Это неоплатонизм явно, но вот мысль... я точно не могу сейчас. Смотри Спинозу, Лосева и... не знаю я.

— Макс, а ты где это достал?

— Ладно, ребята, мне на работу пора.

— Макс! Пиво же...

— Макс, сегодня будет классная суаринка, точнее, нуаринка. Там билеты по полтишку. Тебя протащить?

— Конечно! Где встретимся?

— У входа в театр. Ты нас там упомянешь, и вперёд. В восемь часов. Подойдёшь?

— Здорово!

— Бон вояж!

— Помнишь, я ещё без улыбки пел?

— В августе? — Брамс пил прямо из бутылки.

— Да ты что, брат! Я и всю осень ещё не пел, а так... бормотал. Искал. После нашего второго выступления здесь, я всё понял окончательно. Знаешь, давай этим скунсам по бутылке оставим.

— Как скажешь, — Тот, кто делает свинг на барабанах, облизнулся.

— Ты бы уж выдал мне ''силь'те'пле'', братец. Очень мне не нравится, когда вы потребляете это своё ''Как скажешь''. Словно на плантациях.

— В пекло! — Веньямин приподнял бутылку.

— Ага. Запоминай: ''Силь!те!пле!'' — то бишь, ''как тебе угодно'', сказал Будда и опрокинул чашечку сомы.

Чашечки были опрокинуты. Бомонд... Высший свет... где-то рядом звенит и шепчет, в одном из ушей: ''Ладно, хоть не Тот Свет, мондра ты, окаянная!''

Три бутылки, оставшиеся в живых, открыли за столом, но забрали с собой на сцену. На гитарном комбике пришлось задрать все низа, даже реверс пришлось подключать, ну как работать без бас гитары?! Тяжело это — хоть даже и в блюзе.

— Где эти скунсы?! — Шаламов отвернулся к стене и принялся корчить рожи лица, что по его школе означало разминку аппарата.

— Ладно, не бормочи. — Венька терпеть не мог все эти театральные прибамбасы на джазовой сцене. — Что играем?

— Давай повторим ''Маленький цветок'', — Сэнди кончил с разминкой и взялся за гитару. — Помнишь... сделаем по паркерски: ''понимаешь, ты выходишь... а там рассвет''.

— Ты пой, самое главное.

— О-о-о-о-о-о!

Пауза на сборку. Рассвет.

— Счёт.

Джазовый блюз не имеет никакого отношения к рок-н-блюзу. Ну, если только как родоначальник, да и то несерьёзно. Отчаяние черномазых рабов, помноженное на упование Господнего утешения, могло ещё породить ту грусть, что по-английски значит ''BLUES''. '' Это не было гедонизмом — скорее напоминало грязные, гангстерские дела. Никуда не убежать от Города. Ничего ты тут не потеряешь. Жаль только, что не было похмелья и усталости от беспечности. Всё это больше к рок-н-роллу, с его ''ритм-н-блюзом'' скорее относится, когда отчаяние белых мальчиков — от их неспособности дать хоть что-либо оригинальное — рабов этой увлекательной, волшебной, засасывающей черномазой музыки, поделённое на упование денюжек папаш-бизнесменов, — всё это заставляло их танцевать от гитары, даже от электрогитары...

Есть такой канон: если свинг трудно петь, то это не свинг.

Блюз должно петь.

Петь — улыбаясь.

Ибо, улыбка есть следствие радости. А радость, в первом приближении к сознанию, есть следствие Любви.

Эрго, допуская свинг в блюзе,

Я Люблю и, значит, Я Пою.

''В ненавязчивости всегда не хватает настойчивости. При настоящем, действительно стоящем деле, настойчивость необходима, вот только кому это надо? Все хотят давать блюз''.

— Сэнди, когда ты играл рок-музыку, ты был проще: ''Я дышу и, значит, я пою''. Ну, наконец-то! Здравствуйте, вам, Константин! — Венька бросился к Никулину.

'' Теперь, по прошествии некоторого времени, пытаясь вызвать в сердце знакомый мне по душевным приметам облик Никулина, я невольно испытываю неудовольствие от несовершенства человеческой памяти. Сколько раз, нередко хохоча на всю улицу, спускались мы вниз по улице мимо магазина ''Товары для мужчин'' и, оставляя за собой, справа, заводские корпуса, шли до перекрёстка.

И я помню, кажется, уже тысячи лет прошли с тех пор, как, однажды, мы остановились, чтобы вдоволь налюбоваться на скульптурное взгромождение, что стоит напротив заводской проходной. ''Всё это от нескончаемых возлияний, от тяжеловесности прошлого багажа, от неспособности технического совершенства. Может, они и крепко стояли на земле, но головы уж точно были запрокинуты не под их небом. Катастрофически не хватало дыхания, чтобы можно было позволить себе с откровенностью смотреть округ''. И там Костя некогда, сказал отменно! Слова те породили движения души неординарной, души рыцаря, скажете вы... нет, здесь другое!

Сколько раз слушал я рассуждения его о явлениях прекрасного, к которому он, в отличие от меня, имел самое тесное касательство. Сколько раз, удивившись неожиданному ракурсу мысли, заглядывал в его лицо, пытаясь выяснить, шутит он или говорит всерьёз.

Даже и сейчас, стоит едва напрячь память, я вижу, точно на фотографии, его брови — чутко впечатляющие любое движение губ. А губы его — довольно неприятные губы, когда он молчал, и становившиеся самыми джазовыми, в нью-орлинском стиле, губами, как только он принимался играть соло на бас-гитаре в " Ночи в Тунисе" или... Улыбаться! А его слова: ''Свершенное отрешение от всего низменного сопровождаемо страхом. Так, брошенный в ночи, ребёнок не от малодушия вопиет во тьму, призывая родных, но от естественного страдания земной плоти''. A его мышли! Чудо, что за мышли! Одно слово — рыцарь''.

Из рукописей Алексеева.

— Не то... всё, не то, — Санька прикусил губу и нахмурил брови. — Нам ведь что важно? Нам важно собрать в одно целое свободу, естество, энергии, и дело, и... да и этого уже так много. А нас так мало. Мы лепим шарики, братцы.

— Сферы, — умудрённый опытом, уточнил Костя.

— Не готов поспорить.

— Когда нет картошки — и мясо сойдёт.

КЕЛЕТ, ОДИН ИЗ СЕМИ ДУХОВ БЕЗДНЫ.

Грустная улыбка... грусть, с улыбкой на губах... губительная и тихая радость... дождь... промокший насквозь плащ... мелодия наощупь... проникновенно и трогательно вздыхающий саксофон... тенор-саксофон... персиковый чай... ''ну, что, по полтишку?''... ''слышишь, СТРАЙД, это ведь почти Э-СТРАДА''... вода... слияние... грусть — это слияние... прокуренная ночь без сна... кафе... блюз.

Очень много посюстороннего: особенно книжного — утренние чтения Борхеса, Фицджеральда, Кортасара, Савицкого, Хэма, Гессе, Панасье, Миллера, Аксёнова, Валери, Элиота и, почему-то, Дюрренматта. Вплоть до головной боли, приглушённой литрами кофе и дымом сигарет — навязчивого стимула к заседаниям Клуба Ящериц в ''Каире'', под облегчённый вариант их тоски: мурлыканье Билли Холлидей.

— Би-боп не джаз!

— Да как же ему быть джазом?!

— А вот ещё забавная штука, ну прямо синкопа! Вот итальяшки, ну что они там могли прочухать, в джазе? А? Паркер, что скажешь? Такие гангстерские дела, полный свинг... и эти макаронники при этом. Капризно, брат.

— А просто музыка толстых.

— Венька, ещё тебе чаю, или полтишок?

— Сань, брат, лучше полтишок... — и, уже в спину. — И Сэнди! Шаламов! Роберто! Персиково!

— Пичисов ему подавай!

— Он сейчас половину чашечки отопьёт, и водочки-то туда и добавит.

— Грог?!

— ''И сыр луны, и Скарбо, мерзкий карлик''. Как сильно!

— Паркер, ну, что, мы будем делать ''Драмс Буги''?

— Веня, будешь делать ''Драмс Буги''?

— Посмотрим, я же не Крупа.

— ''Посмотрим'', это любимое словцо французских принцев. Власти у них ведь не было почти никакой, а всяческие подлизы и надоеды лезли к ним с дотошностями. Принцы говорили этим побирушкам с таким важным видом : ''Посмотрим''.

— Вот твой полтишок, Братья, а чай ещё не вскипел.

— Спасибо, Санёк, выручил, брат. Ну... в пекло! — и после паузы чревоугодия. — Пьянству — бой! Курильщикам — позор!

— И пить не брошу, и курить не перестану.

'' Глупо убивать себя. Мы убиваем других, это надёжней и вернее. Поэтому, мы ненавидим свои творения. Но не убить их мы уже не можем. Любить — тоже не можем... остаются эти капризные паллиативы: ''со всей ненавистью и любовью''... Глупо ''.

Хотелось дождя, грустной улыбки, губительной грусти блюза.

— Паркер, напой мне ''Сэйнт-Луис блюз'', будь добренький.

'' Влюблённый вот-и-теперь, ты вспоминаешь об ушедшей любви. Уже и пальцы отмокли в карманах плаща, и поля шляпы, наверняка, придётся править заново, а ты всё крутишь, и крутишь на языке ''Сладенькую Джорджию Браун''... вам это кажется забавным, Валентин?

Чуть-чуть влюбляться, чуть-чуть петь, совсем чуть-чуть, пока ''Туманная Мистика'' Эрла не зашевелит своим тромбонным хвостом в голове: и Паркер, промелькнув на горизонте сознания, не исчезнет в очередном ''странствии в ночи''; и Шаламов не бросится в порицание ''какафонии'' Дюка; и Веня, опять же, у бара, где Алекс на ветеране пиане пытается выжать капельку свинга из коруса ''Май фанни Валентайн'', — ВАМ ЭТО КАЖЕТСЯ ЗАБАВНЫМ?''

'' Когда жизнь до безумия дёшева, а жизнь аскета и вовсе ничего не стоит, не считая никотинового голода по утрам, — тогда теряется сам смысл стремления жить и жаждать жизни. Подобно солнцу, что прячется за серость зданий, томно приоткрытые губы прячут страсть, слова, улыбку: презрения ли, снисхождения ли, одобрения ли?

Но в джазе нет солнца!

Более всего — Свет. Лучи, жара, радуга, но более всего — свет. Поэтому, утверждается со всей полнотой ответственности, они были бесподобны. Уж что-что, а музицирование и знание обо всём этом их не могли удивить.

Но всё это, разумеется, в пределах тех границ, за которыми им было суждено родиться''.

Из рукописей Алексеева.

— Say goodbye, goodbye to whiskey! Веня, это Дюпрэ. Паркер, может и нам по полтишку? — Санька подмигнул ему лукаво, но и плотоядно облизав губы.

— Давай. Готов поиграть в эту игру.

'' И всё-таки, в минуты отчаяния и внутренней боли, способно обрести себя только в творчестве. Без различия: петь, писать, играть, рисовать — творить. А творить можно всё что угодно. Приходят воспоминания. Они успокаивают и дают уверенность в завтрашнем дне. Когда уходишь из музыки, одна дорога — дорога в поэзию. Поэзия, в подлинном значении этого слова, есть творчество ''.

Они вышли на маленькую сценку, ничуть не стесняясь посетителей и завсегдатаев.

— Джаз, это красиво, — Паркер что-то транспонировал для сакса, от этого важного занятия не отрывался. — ''С этого перекрёстка так легко было разойтись. Четыре стороны — четыре пути — четыре человека. Без сожалений! Этого не было. Как-то, внезапно и очень чувствительно, исключаешь жалость из своей грусти, из своего блюза. Ты никогда не жалел ни о чём, даже если в чём-то обманывался. Хватало сентиментов, чтобы плюнуть на всё, на все их ''поздравления'', и утешиться качественной и честной работой на репетиции''... Сэнди, если ты уйдёшь в своё театр, мы всё равно оставим твоё имя в названии банды.

— Да. Может, хватит? Вень, ты чего расстроился?

'' В голове вертелась забавнейшая мысль, высказанная в ''Преступлении и наказании'', о бедности и нищете. Казалось забавным взвешивать свою стоимость на весах судьбы и, ещё более забавным, находить себя вполне тяжёлым. Но сама идея! Идея-то, какова! В чём и отчего порочность нищеты? И смеем ли мы духовное богатство взваливать на одну чашу со своими материальными приобретениями? Допускаемая сомнительность сама служила подтверждением тезиса: '' Нищета — порочна''. Там ещё ницшеанство на краю сознания бормоталось''.

— Да я так... как скажете. Паркер, мы сегодня репетировать будем?

— Хорошо, — саксофонист уж очень быстро прервал свои бумаги.

'' Совершенства не было ни в чём. Брамс катастрофически не набирал ещё с полгода, чтобы окончательно разобраться с ударной кухней: вылизать свой почерк и манеру работы. Паркер просто свирепел оттого, что ему приходилось делать, вот-вот, ''делать'', а не ''давать'' джаз — ребята только-только шагнули по тропе страйда, а уже норовили открыть новые направления свинга — Паркеру было стыдно за них, было смешно, он терпел и был жесток, ведь, порой, пива было недостаточно.

Санька уже устал рисковать и идти ва-банк, тем более его долг перед театром перебрал все мыслимые и немыслимые пределы. Он более всех играл, как дышал, — остальные по большей части ''думали'', ''понимали'', ''играли''. Никулин, однажды затеяв ''новую игру'', поддерживал своё начинание до той поры, пока остальные не начинали набираться в рост, после чего, вполне равнодушно относился к тому, что надо в очередной раз ''давать джазу'', его сестра как-то сказала ему: ''Ты уже в прошлом''. Подруга была иного мнения: ''Тебе никто не нужен, ты сам себя достаёшь''.

Сэнди окончательно подключил гитару к пульту и принялся мурлыкать в микрофон. Вся аппаратура была им родной знакомой.

— Санёк, помолчи немного, я строй проверю. Паркер, соль... — Костя навострил, было уши.

'' В последние дни он вплотную приблизился к той, роковой черте, за которой начинается страна сказок и приключений. Весна закончилась в тот миг, когда он взял протянутый ему красный диплом, удостоверился в том, что отныне он ''Философ'', после чего сунул в карман значок, диплом и ещё какую-то бумажку, сказал ''Прощай'' прелестной Натали, секретарше деканата, и отправился в мансарду, на репетицию их джаз-банды''.

— Брамсов, кретино-парменидус, ну фоны из студии убери, пожалуйста.

— Да строит твой бас!

— Да? — улыбнулся Никулин. — Я тебе доверяю.

Брамс, действительно, мог настроить гитару. Паркер тоже был не слаб. Шаламов всё там что-то финтил, вообще-то, он сам себя чаще настраивал.

— Паркер, соль, — под тоннаж Кости и Паркера Шаламов принялся мудрить с настроением.

'' Может, он и заводился по пустякам, но всё от беспокойства в душе. Находилось время на беготню по струнам... на выслушивание порицаний, советов, ругательств... и на работу... на многое можно найти время — только на самого себя время не прикладывается. ''Самоё себя'', это очень тонкая материя, и, в этом случае, временем не обойдёшься. Подальше бы от всего, от всех. У него этого не было. Суматоха сумасбродств и беспечности прижимает тяжелей сумы. А в итоге — пустота. И пустоту эту ничем, кроме пустяковых ''заводов'' не заполнишь. Всё, сделанное тобой, оказывается никому вовсе и не нужным... никому, кроме тебя самого. Ты же всё выше и выше, жарче и жарче, глубже и глубже, но... кому это отдать? Когда ценность ясна тебе самому — как найти цену всему этому?''

Все помалкивали. Настроение было явно не джазовое. Заявлять тему, вроде, никто не собирался. На них поглядывали и ждали начала веселья и ребячества. ''Когда уходишь — следует стремиться уйти в расцвете славы, в сиянии фортуны. Это, бесспорно, так, но в этом так мало того, что древние греки называли ''эксойдос'', ''выход''. По-моему, никто не хотел выходить из этой игры по установленным правилам. Да и не закончили ешё — это лежало на поверхности, это всем было понятно. Но, поскольку, это не всеми было принято — оттого, не всем было приятно — от них всё ждали ''чего-то ещё''.

Костя подпирал стену спиной и ждал команды, тихо и ненавязчиво пальцы его мурлыкали о днях вина и роз. Санька закурил и подкинул пачку ''Петра'' Брамсу. Паркер вернулся от барной стойки с чашечкой кофе, поставил искомое, обретённое и страждуемоё на комб. ''Выступления в ''Каире'' перспективой своей грозили прочной сменой прописки — местная психушка уже ожидала — на крайний случай, они могли отделаться просто алкоголизмом. Никто из них не хотел такой коды''. Сэнди смолил сигареты: штуку за пару минут, не мог он медленно курить. Сейчас он нервничал, докуривал, и, оттого, входил в ''пике'', в состояние ''челленджа'': когда в лоб ему прилетала неприятность, он её, наконец-то, ясно мог видеть и реагировать порядочно и спокойно. '' И когда ты остаёшься совершенно один в своей комнате, так близко от крыш города, что можно снисходительно поглядывать на всё сверху вниз — и проигрыватель радует твоё утреннее спокойствие дуэтом Бейкера и Маллигана — тогда ты можешь себе позволить быть просто никем. Слушать джаз, слушать город, курить, отпивать глоток за глотком чёрный, некрепкий кофе, а можно и перечитывать пару страниц Кортасара в течение часа напролёт, иногда набрасываешься на машинку с заправленным в неё листом недельной давности''.

— Ну, что, даём джазу? — подвёл планку Паркер и начал играть.

Это было начало темы ''Я в сентиментальном настроении'' Эллингтона. Классическую мелодию заявлял Паркер, а Сэнди подхватывал ''муд'' — что, кстати, на музыкальном жаргоне означает ''тональность, лад'' — уже со второго аккорда. Второй круг коруса они уже давали вчетвером, а затем... '' Тоже мне... выдумали себе странную игру-забаву, понятную немногим, ценимую только ими. Взяв за основу одну фразу, выдернутую из импровизаций старых маэстро, развивали её подолгу, сплетая всё новые, и новые мелодии. Безо всякого уговора замечали и подхватывали тему, рождённую внезапно кем-нибудь, и так долго-долго, плели узор. Уже, по причине многократного повторения, и основная, первичная фраза казалась чем-то небанальным и, действительно, основным — но всё это были капризы! Почти из ничего, ''почти'' и не более того, рождалась тема. Позднее, это было обзываемо как ''фьюжн'', ''слияние'', уважив магию самого слова, нежели чем, признав смысл''.

Алекс закрыл глаза...

В конце — три нисходящих звука, гипнотизирующих звука, звука чистого золота, и совершенная пауза, в которой весь свинг мира трепетал целое невыносимое мгновение. И надо было начать, творить всё заново: и себя, и всё живое, и дух, и — времени не просто не было, его не оставалось вовсе — и вокал начинал его вместе со звоном струны и барабанами: две ноты резали молчание бывшее до ныне, ''Ай'м Ин Э Сэн-ти-мэн-тл'' и падение в бездну соль-септ-минора: ''Муд''. А потом уже было легко рыдать над ней, оплакивать минувшую любовь в Париже, в апреле, в прежней жизни может быть.

Когда куплеты были особенно длинные, Сэнди хрип. Хрип этот был усталым. Вполне негритянским. Негры ведь любят прикидываться прибитыми, работать вовсе не любят, оттого и песни поют. И Сэнди тоже хотел петь: уходил подальше, поскольку очень стеснялся сырого звучания — бродил по городу и искал интонации, выражения и раскраски, всякие ''хм-хм'', ''па-пап-па'', слова ещё там подбирал такие, чтобы вздохнуть давали. Но вот эта усталость всегда таилась за маской улыбки радости, за весельем беспечности и грустью былой влюблённости.

В эти времена, времена эпохи перемен, никакое, даже маломальское дело нельзя было начинать без надлежащего обеспечения. Те, кто начинали, — оканчивали полным задвигом. Но ''Братьям'' нельзя было задвигаться, доходить до самого предела, долбить в одном направлении — свинг, дело по-обе-стороны качёвое. Впрочем, этого ''и вашим, и нашим'' как раз и не вышло.

Они заканчивали песню вместе с саксофоном и теми, тремя нотами, после которых... это было молчание, не пауза... целый город молчания — Венеция! — каналы, викколо и плазы — не просто паузы, но натуральность безмолвия. Тишина к этому не имеет никакого отношения: подобно любому-другому городу, Венеция дышит и, значит, вздыхает. Серо-зелёная гладь воды и стен. Любить... никогда... в этом сумеречном лабиринте так легко быть влюблённым. Не город — воплощённый блюз — грусть во плоти.

Они о чём-то перемигнулись на сцене, и все вместе брякнули какой-то дикий аккорд. Ага-а-а, это весело. Пожалуй, первой попыткой написать оригинальную песню была отработка '' Страйдни блюз'', когда на гитару и бас повесили всю ритмическую основу: Костенька держал свинг на басу, а Сэнди пел. Но весь страйд там делали Веня с Паркером. Тогда Сэнди впервые отказался от свинговой манеры вокала: до этого он вполне искренне и по черномазому считал, что петь надо свободно, а-ля свинг, ''что чувствую сейчас, то и пою''. А там ему пришлось разрабатывать сюжет, хоть саму идею он спёр у Бикса, который на своём корнете ещё в начале века замочил славный корус ''Сджаззуй мне Блюз'', а они уже вполне прониклись присутствием и ухитрились проникнуть в их ''Нью-Орлин'', где:

''Каждый день джаз лабают все кому не лень.

Ходют-бродют, разве это работа?

Шутить, забавляться, истекая потом.

Эй, брат, страйдни мне блюз! И по новой! Эгэйн!

А в Нью-Орлине ночь звенит!

Кто не спит, тот ''авэк свинг''!

Эй, брат, подкинь пару баксов на пивко!

А Паркер на саксе тебе сделает соло.

Эй, брат Паркер, страйдни блюз!

И по новой! По новой! По новой!''

Это потом уже, работая роль Гийома, Сэнди увлёкся французскими словечками и давай их ляпать куда попало в тексты. А в этой песенке они сотворили полный эффект уличной, бродячей джаз-банды: за напористость и нахальный задор отвечал Костя, который басил напропалую; Веня колотил во все двери и окна подряд, вышибая монетки с праздных горожан; Паркер выдувал ехидное и матюгально-уверенное: ''А мы пришли-поиграли-ушли!''; и был ясен момент бродяжничества, какой-то скособоченности, натруженности сбитых дорогами ног, когда Сэнди ковылял прихрамывая: ''Шлёп-шлёп-топ-топ'' — за всеми на своей гитаре. Ну и начиналось всё с глобального ''Ба-бам!'' на весь Новый Орлеан. И дойдя до щедрого перекрёстка, братья сами расщедривались не скупо на соло барабанов и подводили итог: ''Страйдуй меня, бэйби! Блюзуй меня, бэйби! Свингуй меня, бэйби! Сделай сумасшедшим!'' — и всё... страйданули отсюдова! В пекло! На полтишок насобирали! Качаем живо! Пришли — поиграли — ушли!

Самое славное заключалось в полном забвении бунта. Всё что сделано — было сделано легко. А все эти бунты, нытьё и вовсестороныначхательства, вперемешку с матами, все эти лёгкие плевочки молодёжной субкультуры, мастурбирующей на фото самоутверждающейся неполноценности — всё это было уже до того смешно, что даже космополитичное ныне ''фак'' не прозвучало ни в одном их англоязычном выступлении.

Они сделались другими: жёстче и отчётливей, ярче выраженными и более конкретными. Они сделались жарче и суше. Лучше они не стали. У них ещё был шанс сделаться взрослыми, когда они росли. Теперь же они прекратились в росте, застряли в развитии, где-то между юношеством и взрослостью. У них нет идеалов, нет рекламы, нет менеджера, нет святого. У них есть — только они сами. И ещё кое-что! Впереди их ждёт старость. Вот так: из юности — в старость.

— Ну, что, аллес?

— Давайте ''Караван'' прогоним! Психи!

— Авэк плезир! Би-боп не джаз!

— Сэнди, мы за пивом идём?

— За каким ещё пивом?

— Брамс, а мы сегодня намеревались славно пивка попить.

— Ну, ладно.

— Да ты что?! Ты с нами идёшь. Перекусите сейчас, а я за бутылочками сгоняю в мансарду. Начинай!

Чаще всего — стесняешься своих друзей. Они стесняют узостью мировоззрения, культурных знаний, привычек. Ответно и сам чувствуешь себя не способным на откровенность и честность. Всё, что исполняешь тогда, и звучит неполным, не целым, а каким-то недоделанным и несвободным. Тогда бесишься и исчезаешь на недельку: к своим книгам, пластинкам, записям и рукописям.

Невозможно было даже дышать в атмосфере города, и тогда задыхаешься от ароматов цветов. Славные повесы — мы не бродим, а неистово и глубоко, до головокружения, вдыхаем всей грудью, но! Говорить принято манерно и с фасоном: низким, грудным и негромким голосом на обертонах — так, что самих слов, порой, и нельзя расслышать, и важны интонация, мелодия фразировки.

Особенно распущенными и растленными были здесь музыканты. Дико вспоминать теперь об этом.

Ходишь в чистом, всё это ерундистика... жара всё одно берёт своё — сумасшествие, разлитое в тяжёлом воздухе, берёт своё. В такие дни — жары и сумасшествия — отчётливым и ясным оазисом в мареве будней встаёт понимание того, что почти никому до тебя нет дела: вокруг, и без того, очень много мелкого, бескровного, даже пошлого — раздражает. Но после репетиции в ''Каире'' все отправятся пить пиво, и Веня вновь будет недоволен суетной тратой денег, и не зря же Сэнди разыскивает свою, ''волшебную'' пластиковую бутылочку и бормочет:

— Нет. И ещё раз нет! Она волшебная, брат! Это для гоблинсов написано ''2 л.'', а на самом деле в неё входит четыре пинты! Чего ты смеёшься?! Я ведь знаю, верь мне, в каждой пинте — пол-литра и ещё семьдесят грамм! С каждой моей, волшебной бутылочки нам с Паркером выпадает по стаканчику пивка! Это ли не благо?! Да куда она запропастилась?!

Ничто не сулит спокойствия.

''Французское звучание'' — вот что пытался настигнуть Сэнди в их джазовых поигрушках. Конечно, Паркеру это мало что говорило: Паркер давал чистый свинг, в своём традиционализме он был так мил и приятен их сердцам. Костя и Веня вовсе тогда плюнули на превосходства и вручили себя в эйфорию, блаженство того, что обзывалось ''джаз'', хоть и занимались они впоследствии ''страйдом''.

''Французское звучание'', с его уважительными поблажками европейской культуре: ''потерянное поколение'' забывало о Мировых войнах под мурлыканье ''битлов'' и Вертинских, я уж умолчу про Кафку, Моцарта, Кандинского и Дюпрэ.

Замешанное на кофейной гуще парижских бистро, на Кёрке, Гюфри, Эвансе и Монке... кого забыл?.. пожалуй, Колтрейна.

Смекнув однажды, что Новый Орлеан, на который наговаривали, что именно ОН, именно ОН, и никто другой, есть родина джаза, — этот их Новый Орлеан — всего лишь подобие Парижа... как всякий город, странным образом, есть подобие столицы своей страны. Сэнди, навыдумав это, однозначно скрыл в рукаве своего пиджака парочку джокеров: один из которых прозывался ''Вэст-кост'', а другой откликался на прозвище ''Кул''. В этой игре была своя логика: ведь запросто можно сказать: ''Би-боп не джаз'' — если знаешь толком лишь одно: ''Джаз — это очень черномазое дело'', причём не бизнес, а тот самый ''эффэйр''!

А белым в джазе делать нечего, либо уповать на ''культуру'', либо вовсе тяжело — и никакое пиво, а тем более и белое вино, тут никого не спасёт.

Сэнди приходилось давать джаз на гитаре, а это тот ещё джазовый инструмент — он хохотал великолепно и вспоминал опусы одного флейтиста, того, что поссорился с Чарли Мингусом, — флейта, также не так чтобы джазовый инструмент, но, поди ж ты!

Он попросту не мог потратить пару капелек мозгов для выучения нотной грамоты, и изображал из себя ''честного черномазого'', давал джаз на гитаре, не претендуя на соло. Про Джо Пасса он также вспоминал, и хоть терпеть не мог тогда всяческие пианины окромя Алексовских, отдавал предпочтение старику Томми Ли — Эллкиному аккомпаниатору — всегда удерживая в памяти корус ''May be September''.

Умудрённый опытом уличных концертов, Паркер против экспериментов не возражал.

Костя посматривал на всё это снисходительно, но его просто колотило от всех этих шпионских прибамбасов. Никулин свинговал сосредоточенно, хоть и вспоминал порой одну из своих женщин, когда пальцы его, уставшие от бега по басовым струнам, пытались удержать какую-то внутреннюю свою память о прикосновении к женскому телу. Брамс редко проникал во все тонкости происходящего, и, когда уже все расплывались от жара медузами и дышали на кадансы, ему подобало высказываться за всех, а разговор тут простой: ''Так... что у нас дальше по программе? ''Караван''? Поехали! Раз-два, раз-два-три-четыре!''

Какое уж тут французское звучание...

Набрав полутора и двухлитровых пластиковых бутылей, отправлялись они пить пиво. Прикупив требуемое, вкупе с необходимыми в данном случае пакетиками солёных орешков-пинутсов, обзываемых на джазовом жаргоне ''пенисами'' — добредали до уютно расположенной в тихом скверике скамейки. Обходились — ну, естественно — без стаканов и, что ещё за бюргерская зараза?! — без кружек.

Полноправные лабухи клошарят честно: спустя литр, Сэнди уже принимался за любимое своё развлечение. Выпивший Сэнди завсегда ухитрялся разглядеть неких ящериц на всякой живой древесности и подолгу с ними разговаривал. Порой, когда они забредали в Нью-Орлин, ему встречались и тромбонные ящеры. Но чаще это были мелкие и пронырливые ящерки, которые замеряли уровень алкоголя, разлитого в жаре, своими чуткими носами. Ящерки сновали из расщелин старых берёз, тополей и скамеек. Сэнди любил их всех, и болтал с ними на некоем ''дельфиньем'' языке, к заботливому неудовольствию и тревоге Паркера, Брамса и Никулина.

Есть особая прелесть в поголовном бескультурье. Тогда, с дикарским прихватом, можно валить в одну кучу Гетца, Шортера, Воган и Армстронга. При этом спокойнёхонько знаешь, что ты ничего не ''знаешь''.

Пожиратели сливок. Шныряющие по верхушкам. Снобы самонадеянные. Скунсы-вонючки. Джазманьяки. Хотя... остаётся особая прелесть в том, что, не имея возможности прослушать двадцать оригинальных пластинок Сэтчмо, на двадцать раз подряд вслушиваешься в хитрогубно данную мелодику ''Бэйзин' Стрит Блюз''.

Сэнди — наконец-то! — понял принцип джазовой гитары.

Костя — как-то незаметно и внезапно — дал страйда на басах, когда Веня спокойно и невозмутимо свинговал на барабанах.

Паркер... а что Паркер?.. одно слово: тот, кто играет на саксофоне.

После репетиций в мансарде одного из университетов садились за карты. Пластинка шуршала и скрипела, шипела и потрескивала, и Элла ''савойничала'', и славные парни невозмутимо старались надуть друг друга, не обращая особого внимания на лёгкое недовольство Брамса, который в карты вовсе играть не терпел, оттого и почитывал что-то там из Сартра, время от времени утруждая себя на предмет: '' Венечка, братец, переверни Эллку... можно и ещё разок с начала послушать... мы делаем ''Савой''?.. я соло забываю... а я тебе напою... всё, братцы, болты вам обоим! ''

Куда-то запропал после первых выступлений Сэтчмо, так что о приличном ''дикси'' и речи быть не могло. Без кларнету и ''дикси'' нету, а вот рэгтайм без клавишных очень даже есть, и пускай его Алекс хрюкает. ''Жало'' не жалко, а жары хватало на всех, когда Паркер и на теноре ''интертэйничал'' напропалую.

Они всегда договариваются заранее, если собираются попить пивка, хоть в этом есть что-то нелепое и потешное, словно собираются устроить заговор с целью свержения правительства, либо покушения на Лестера Янга. Смешно, поскольку Паркер и сам дудит в тенор. Потешно, поскольку нынешний ''Президент'' не пресс, и давит лишь жара, не более того.

— От жары меня совсем разморило.

— От мора тебя, быть может и разморило бы, но ты вовсе никакой и не моряк.

— Но и не пожарник.

— Поджароботать бы...

— Ага, ты сейчас предложишь джаз поиграть.

— Гнусная, предельная ложь! Эк тебя разморило.

Попивая пивко: ''Попользуйся этим, брат, сегодня они его в меру разбавили'' — отказываешься принимать некоторые вещи: сам этот, странный, до конца так и не принятый, джаз; своё исполнение, так неестественно для тебя самого звучащее с плёнки электрозаписей; постоянную, спонтанную импровизацию. Мерещится, будто Главное в том, что ты постепенно отказываешься от самого себя — и это не сумасшествие, нет. Трудно сойти с ума в доброй компании попивающей пивко... это нечто иное подкралось некогда и овладело твоим сознанием — ходишь и движешься как ''черномазый'', и поёшь как блюзмен, и играешь как свин-г.

Никогда не рано узнавать новое. А вот принимать его? Как оно? Как бы не так!

Джаз — как это и не горько — быть может, и музыка толстых, но уж никак не пьяных.

Становится просто и до отвращения тошно давать не-джазз, терять в свинге во время выступления: уже не смеёшься — нет радости — нет страйда.

И что-то есть откровенное, до предела человечества, честное, без лицемерия — просто ликование, когда уходишь от всего этого: Сэнди прикладывался к горлышку, бормотал ящеркам их ''нэс'па сэ бэль суар? Авэк плезир, Виктуар, жэ вудрэ'бьен страйд ''Пти'флё''. Иль фо, мон ами: песенка в рай — шансон'дэ'паради''.

Костя уходил с треском, не скрывая этого... потом возвращался. На сцену, на их мансарду, в страйд, в кошмар клошара — представить только!!! Вся стена увешена плакатами рок-звёзд, культовых личностей и музыкантов, и ни одного! Ни одного милого, честного, доброго негритосика! Жуть. Ладно ещё Шаламов написал на стене свою мантру: ''Рокеры завидуют джазменам...'', так и не приписав впоследствии второе колено: ''потому что они — не совсем рокеры''.

На изломе — там, где можно балансировать, качаясь, между мечтой и грязной обыденностью будней — там невозможно допустить лишнего: шаг в сторону рассматривается как похмелье.

''Против пива не возражал никто'' — это была сентенция из старых, ещё Системных, Ленинградских времён. Смысл её, по причине обильного количества негативных атрибутов и никчёмных акциденций, давно уж стал неясен в эпоху перемен, но само это выражение впечатляло своей монументальностью: ''Против пива не возражал никто''. Так оно и было на самом деле.

Рок их судьбой задвинулся в прошлое, в котором панк, блюз, рок-н-ролл, ритм-н-блюз — были лишь сосудами для веселья, когда так цепляло пивным пузырьком, что тащило лишь в одно, ''интересное'' место: всех их, некогда волосатых и затянутых в кожу, мальчиков с ''пасификами'' на прикиде -''Любовь и мир! Пис, сестрёнка!'' Три пальца в небо. Гринпис... гринпись-пись-пись... ''Травка есть?''

Из рукописей Алексеева.

Это была штучная работа. Отдавая свою должную дань традиции и завлечённостью Паркера новоорлеанским звучанием, вскорости уже три композиции отталкивались только от аккордов стандарта, и совершенного незнания оригинальной мелодики и слов. Мелодия находилась в названии: тех трёх-пяти слов, восьми-десяти слогов — вполне хватало, чтобы пройтись по ним, как по ступенькам. Дойти туда, где ходить-то, в общем-то, было не принято им, русским — людям джаза — там они страйдовали той ''честно-черномазой'' грацией, для которой всегда необходимо слышать музыку внутри. Не в голове, а у сердца: ''In a sentimental mood'' и ''Angel Eye's'', ''Saint-Louis Hosp' blues'' и ''Eugene Turkish Girl'', ''Stride Me Blues''... этими переулками делали страйд только они, и сознавать это было... капризно? Забавно?

Как-то подумалось: ''А вот Эллка, либо там Сэтчмо... постеснялись бы они спеть эти песни?!'' — это дикая, совершенно дикая мысль тогда случилась.

Но там, где ходили они, там не было этого города ''Нового Орлеана'', а остался только Нью-Орлин, в котором всем им и было место: внезапно свихнувшимся на свинге, признанным некогда мастерам рока.

— А для Джойса... давали бы джаз для Джойса?

— Пожалуй, нет, — чистосердечно признался Сэнди.

Веня покачивал в мареве бутылью с пивом, навеселе цитировал одолженного — ''на денёк, брат, выручай!'' — Гессе.

Ему не совсем ясно понималась одна проблема, — а это именно проблема — свинг, джаз, страйд никоим образом не относились к музыке европейской. ''Моцарт смеялся над Пабло!'' Смех Богов, как его не нисходи, всегда есть смех презрения. Когда прислушиваешься, переслушиваешь, и всё ты вокруг-да-около, это становится ясно — и, тогда все разговоры о ''французском звучании'', заводимые Сэнди, звучат как бред дилетанта. Было бы трудно в этом признаваться, если бы всё шло в полный обвал. Легко... но в этом-то вся проблемность и парадоксальность! Жить в этом противоречии с корнями своей культуры, оторваться до самого чистого неба, где эти самые ''эйнджелсы флают'' во время ''саммертайма''.

Не знаю, как остальным — тем более тем, для кого они пели и играли, давали джаз — а им была приятна эта жизнь: свободно и со вкусом. В какой-то момент окончательно и строго нашлось место и для гитары: когда Сэнди стало хватать импровизов и свинга в вокале, чтобы он ещё и на гитаре солировал... тему ''Спортинг Лайфа'' у него никто не отнимал. А на басу она Костей и чётче делалась: по-гангстерски, по чикагски — мрачно и уверенно.

Сам процесс неспешного, исполненного неги и сибаритства, испивания пива всегда сопровождаем моментами трогательной заботы по отношению друг к другу. Когда дневная жара всех придавливает прессом пыли и городского смога, именно пивные суарески наполняют лето радостью — а без радости какой джаз?!

Конечно, Паркер прав, самая пивная погода: это, когда дождит и накрапывает. Но ведь это уже ближе к блюзовым штучкам, с их кафешками; лёгкими облаками, проплывающими над улицами, так, что найти знакомое заведение — тот же ''Каир'', например, — становится просто невозможно, когда идёт дождь.

Не-е-е-е-ет! Радость и веселие, свойственные приличному свингу, обретаются только жаркой порой, орешками и парой-другой литрами пива.

Нечего и думать особо. Вполне хватало их самих: даже без стандартов джаза — без трубы Сэтчмо, без Дюка, без Джоплина, без всего такого. Слишком много отчаяния в крови. Не от чая, а от невостребованности и ненужности концертов. Так скатывались в халяву, не в страйд... в никчёмные, скомканные и посредственные демонстрации своих возможностей.

— Когда мне наскучит жить, я уеду в Венецию.

Очень легко было со словами песен. Кроме Сэнди никто толком не ''спикал'', а вопросов на эту тему он как-то не расслышал. Лишь иногда он делился с остальными своими находками, редкими и хрупкими, чтоб их передавать на русском языке. Костя, Веня и Паркер были довольно серьёзными и опытными текстовиками — как-то было не принято считать себя ''поэтами'' — их казус белли не включал в себя эту сторону страйда. А Сэнди просто Мильтона обчитался в очередной раз. Блюз и англо-американский язык за десятилетия содействия настолько переплелись корнями, что английский язык Сэнди не встретил никакого удивления, да и баловался он французским, почерпнутым со дна романов первой четверти их века.

Это была поэзия, на другой стороне творчества оставался свинг: всё, что лежало на сердце... всё это уходило за предел... второпях прилаженное, соразмерное, болтливое и всегда успешное слияние повседневного и вечного.

В том скверике, на скамейке, спиной к гулу и тревоге городских поспешностей, обреталась чинность и самодостаточность страйда. Улучив момент торжественности, так приличествующий свингу, они бережно прятали его в уголках своего душевного спокойствия, чтобы продемонстрировать уже во время репетиций.

''Стеклянные шарики звонко сыпались с клапанов'', ''звон цепей вереницы рабов'', ''ящерки шуршат хвостами'', ''там — рассвет'' — всё это были только сиестные символы, съестные запасы их джазовой прожорливости, которые ничего бы не значили без своей натуральной основы: пластиковых бутылей, хранящих живое пиво; пакетиков с ''пенисами''; скверика и скамейки, рядом с остановкой городского транспорта.

Не всегда солнце и жар в крови. Иногда — это дождь. И это — кафе: стены его заклеены газетами и афишами былых концертов. Пиано с разбитыми настолько клавишами, что сыграть рискнёт только мастер импровизации, и уже безразлично, что там под рукой — чёрное, белое, умный кул, либо свинг биг-бэнда. Тогда... в таком месте и в это накрапывающее время... там очень мило делается этот самый БЛЮЗ.

— Жара... повсюду бродят Каппулетти. Ни капли пива им, ни капли.

— В жару всегда сильней бушует кровь. Не миновать нам ссоры.

— А закон уже на нашей стороне?

— Нет ещё. Пиво закончилось. Ну, что, ещё возьмём?

— М-да-с, братцы... Вильям от жажды сохнет сейчас.

— Ага, англичашки, они пиво любят потчевать.

— Старичок, он хотел сказать, что потрясатель всеми и всяческими копьями в Аду сейчас.

— Ты уж звиняй, брат Вилли, бананьев нема.

Когда тошно до невозможности, спасает только серебро свинга биг-бэндов: би-боп, конечно, не джаз, но... и ранний Дюк сойдёт, ведь так и звенит, что твой новый дайм.

За спиной ожидали люди, ожидали своей очереди в душные металлические коробки на колёсах, люди отдрожали своё в дебрях метро, теперь изнывали от жары и отсутствия средств передвижения, ведь их усталые конечности окончательно сопрели мозолями даже в лёгких сандалетках.

Люди терпели и ждали — во всём этом просчитывалась особая религия, жрецами которой выступали водители автобусов, маршруток, трамваев и троллейбусов. И прочая, и прочая, и прочая: про жертвы, культ, индульгенции, и прочая.

По контрасту с теми людьми, чуть подшучивая над ними, контрапунктные и праздные молодые джазмены попивали холодное пиво и обсуждали преимущества вокала божественной Сары пред вокалом Билли Холлидей.

— Ты, главное, свингу дай!

— Без свинга джаза нет.

— Да какой же джаз без свинга?!

— Верно, а Страйд — тем более.

— Сэнди! Паркер! Что такое свинг?!

— СВИНГ — это SWING! И всё тут!

— Паркер, когда ты всё объяснишь, сразу же всё становится понятно.

— Спасибо, Венечка. Ну... теперь тебе приятно?

Город поверил лету: прозрачному в полночь, и тяжко жгучему в полдень; с его жарой и жаждой. Хоть что-то внушало жажду жизни усталым, померкшим и злым горожанам, робко и привычно крадущимся в спокойный домашний уют телесериалов и бульонных кубиков ''Магги''.

Ведь память, это не просто ''умение помнить''. Для истинных мастеров и хозяев сознания, это, прежде всего, умение ''забывать''. Ничто не вечно... так и забвение живущих — преходяще. Качаясь и балансируя на грани меж бытием и забытием, создают свои опусы и творения мастера свинга, переплетая корусы и мелодии, тона и темпы, ритмы и синкопы — esse swing — свивается верёвочка суицида, либо приговора.

— Ты посмотри, Сэнди! Аллея! Чисто парижские дела!

— Да нет! Это восточноевропейский вид.

— Корбюзье ты наш!

К чему эти пространные сравнения улиц отечественных и иностранных? Предаваться этой, совершенно никчёмной, забаве свойственно характерам меланхоличным и, отчасти, даже сумасбродным.

Всё где-то сбоку, сопровождающие понурых, сгорбившихся негров, посеревших пылью, звенящих звеньями одной, общей цепи. Шаг за шагом: звон за звоном. Воистину, траурное шествие. Они всё тащат на себе бремя проблем, тел-гробов-дел-забот.

А рядом, сбоку припеку, неторопливо плетутся честные лабухи: ''на жмура русского блюза'' — если это не страйд, то что же?

Это позднее — ближе к осени — начнётся заготавливание впрок домохозяйками всяческих варений и солений. А сейчас, во время бездумного соседства истекающих потом и дождями летних дней, приходится концертировать и консервировать всё происходящее: делать эскизы текстов и мелодий, этюды событий и сопитий, и соитий, — чтобы позднее, ближе к осени, легко распознавать почти забытые ''дни пива и орешек''.

Только в те времена находилась предустановленная гармония, позволяющая на одних качелях размещать и грусть Маллигана, и радость Эванса.

Хочется убежать от всего этого, забиться в бюргерство: сытое и ни о чём не думающее, спокойное и равнодушное безразличие. А убегаешь в дела... всё, что округ свинга, это не свинг! Потому что там можно отдохнуть. Только отчасти, не более того, ведь в самом ''отдохнуть'' уже так много чувствуется от ''сдохнуть'', а умереть достойно нам ещё пока не полагается, хоть и в самом этом ''положено'' так много ''ложного'' стыда и самомнения.

Не скоро, не спеша, не заботясь о том — так казалось им — страйд завёл их: в их ''Нью-Орлин''; туда, где аналогов нет; туда, где восклицают во время соло: ''Мойшкафф!''; где традиционные пути заросли корнями свинга, и где приходиться цепким и зорким взглядом отыскивать тропинку, тропики, и всяческий прочий ''джаз''.

— Братцы, а ведь сегодня дождь вдарит. Тяжко... как тяжко в воздухе.

— Может и вдарить. Ну что?! Даём сегодня джаз?

— Однозначно, Паркер.

— Ну, так пошли. Чего сидим?

Озноб... бывает и так... как бы прохлада буден разгоняет опьянение и напоминает искателям радости и утешения о строгой необходимости жить цивилизованно. Тогда вспоминаешь и о времени, — о часах, минутах, датах — с раздражением вспоминаешь.

Вечер уже не близился. Вечер уже наступал на горло свободной песни. Пора, пора, покоя... просит.

''Сэнди, даже не проси! Там дегустация будет'' — ''У нас сигарет хватает? Джазовые... чётко!'' — ''Я знаю, брат, ты любишь балы...'' — ''Вень, а мы им Уитмена устроим!'' — ''Ты про Макса не забыл?'' — ''Проси, не проси, а Паркер свой сакс никому не доверит нести. Паркер, дай сакс понести'' -''А вот не дам!'' — ''Ибо!'' — ''Мы не опаздываем?'' — ''Вот это дубак! Гляди, как небо затягивает!'' — ''Не дойдём ведь! Взмокнем! Пошли на трамвал!'' — ''Успеем''.

Успели.

Алекс сперва был ослеплён огнями: не видел ничего, кроме блеска и переливов шёлка, бархата, и обнаженных плеч, и многоцветной толпы, в спешке наводящей туалет, ничуть не смущаясь и не стесняясь отражений, присутствия других, предвкушающих и уже влекомых туда.... Вчера здесь была премьера, сегодня — вертеп... эпоха перемен! Туда! За портьеры тяжёлого бархата, фиолетового и тёмно-зелёного, в три завесы, как оказалось, скрывающие и звуки музыки, и гомон, и восклицания, и звон бокалов, и предвкушение грозы за окнами. Всё это потом... здесь же, в фойе, всю ночь царили шелест, шёпот и негромкие — как бы стеснённые друг другом — приветствия.

— Отчего вы не пьёте вина? — раздался голос, внезапно прервавший его созерцания.

— Может, оттого, что я не претендую на обладание истиной, — Алекс поднялся из кресла. ''Где там Сэнди?''

Собеседник, похоже, прекрасно ориентировался в лабиринтах полумрака главной залы.

— Лучше попробуйте. Это любимое вино Тирана.

— Какого?

— Всякого! А вчера у вас они отлично играли. Я мигом, -незнакомец уверенно пошёл к дегустационным столам.

Только когда уже он подошёл к столику, за которым величаво покачивалась фигура лакея в старинной ливрее, и когда наполнили бокалы, и когда он вернулся, и протягивал один из бокалов, тогда только Алекс смутно различил силуэт его тела. Костюм его был неплох.

Причудливая игра света создавала впечатление многообразности и многоликости гостей ночи. Хлёсткие, жёсткие тени делали черты большинства лиц уродливыми. Полутона выставляли на обозрение совершенно неприглядное. Скованные полумраком лица представляли зрелище, разыгранное всеми представительствами людских пороков: коварство, скупость, низменность и жестокость являли себя друг другу сейчас.

Всякий прешёл пределы всего дозволенного.

— Вы никогда мне этого не говорили.

— Да. Не говорил, — согласился он, устав от беседы.

Даже когда он в первый раз увидел её, сразу понял: былого очарования бледной покорностью движений уже не осталось.

Но не призывал её, позволил себе следить со стороны.

— А неужто нам сегодня и джаз сыграют?

При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но такого памятного голоса, Алекс оторопел и чуть не поперхнулся вином.

— Извините, я вас не знаю. Не мешайте отдыхать.

У надоеды была совершенно лысая голова, словно от рождения и до возмужания не было намёка ни на волосок: на щеках, макушке, подбородке — одним словом, лысое лицо.

— Давайте, я вам ещё винца... а там... ну, по просьбе, по скромной просьбе: ''Ночь в Тунисе''.

Но упоминание Диззи отрезвило и появилось странное чувство, что всё начинается сначала, только теперь будет предложено втрое более прежнего. И это спасёт, на некоторое время утешит требования компании.

— Она что... неравнодушна к вам?

— Удостойте запомнить... мы были женаты. Давно.

— А вот и наши музыканты! Все ''Stride bros.'' В полном составе! Поспешу я... Гиллеспи! Гиллеспи не забудьте. У вас сегодня будет не просто успех, это будет фурор! Каприччио...

И он убежал.

Правда! Убежал, как нашкодивший хулиган из начального класса.

— Алекс, как тебе тут? Я от духоты слепну.

— Вы где шарамыжитесь, черти!

— Слепнут от любви.

Расплёскивая ночь, пылая лаской тел, в безумном экстазе, они искали себя, долго не могли найтись, в мареве залы, пропитанной испариной порока и свинга особого рода: когда отыскиваешь друг друга по голосам, по возгласам восторженных приветствий, под чёткий рисунок ''Тэйк Файв'' — кому пришло в голову?! Если только Гамлету! Когда уже неучастие в этой фантасмагории блаженства, равно как и жаркий приём, оказанный им, всё имело вес на этих весах Скарбо. И сам приват-гений маскарада восседал где-то там, наверху и сбоку, в премилом театральном кафе, где и был сеночно устроен буфет. А то, ведь, у дегустаций минус один: покушать вовсе не дают, всё пей, пей, пей, пей — за буфет отвечала тихая сводница и пройдоха Сьюзи, ближайшая сподвижница заводил мерзких затей, городских скандалистов, и всех прочих любителей разнузданных времяпровождений.

Некогда, обласканный в этом скопище богемы и фривольства, ласкающий дев и самых отъявленных проституток, стремительно падающий на это дно канавы будней, Костя безоговорочно полюбил весельем пышущие ночные вечеринки.

Когда дело доходило до возможности весело провести время, цепко ухватив это сволочное бытие за нос, отвешивая грязные ругательства и лицемерные замечания, Ромка никогда не имел ничего против весёлой вечеринки. А где оно, и как оно приключится — всё это имело не большее значение, чем в позапрошлый раз сыгранное им соло на басу, да к тому же, в ''Эйнт Мин Э Синг''.

Эстет и привереда, духовно стремящийся к выспренности и чувственности обнажённой, Паркер, напротив, весьма сурово относился к пустому времяпровождению и всяческой суете. Его, усвоенный с воспитанием, ригоризм часто находил отклик в душе того же Дмитриева, но ничего конкретно-превентивного Паркер поделать с приятелями не мог, оттого и участвовал в этих бездушных вечеринках, дурацких вечеринках.

И Сэнди завсегда приходил в неописуемое блаженство духа, заслышав только о предстоящей суаринке, ведь, для него не было ничего более желанного, чем поиграть и попеть песенки, дождавшись приглашения от разношерстной, но оттого не переставшей ценить хороший джаз, публики. Поиграв же джаз, так приятно усесться у барной стойки и попить с ребятами рома с пепси, или пива; когда же денюжки закончатся, а в кредит уже больше не отпускают, тогда опять за дело! Вызывая не только обильные восхваления и признания — а им, как хорошо известно, цена ясна! — ценней тот, вполне ощутимый приток этих маленьких фенечек Мамоны, чьё присутствие согревает досуг каждого почтенного музыканта.

Хлестнул по асфальту дождь. Здесь, в зале с раскрытыми настежь окнами, не стало приятней. Впрочем, никогда не бывает скучно, либо очень плохо, если ты напеваешь ''Мэй би сэптэмбэ''. Сейчас распахнуты в дождь двери. Когда непогода на улице, недостатка в клиентах не наблюдается.

Спадающий с луны поток. Пропитанный потом влажности плащ. Размокшие в кармане сигареты. Стоит только выйти из дома, как уже тянет вернуться: к пластинкам, к гитаре, к жёлтой хандре. Всё это капризы, капризничанье.

Когда жарко по солнечному — это джаз. Когда дождливо по ночному — это блюз, и ничего тут не поделаешь: опять шипит пластинка под старой иглой, из-под песочного треска выползает баритон Маллигана, немного ''розового'' в этой комнате, как оттенок искомой девственности.

В такую погоду, чаще все сидели по своим норам. Телефон, эту американскую заразу, специально отключали. Забавно поболтать с кем-нибудь по телефону: рассматривая крыши, заливаемые с неба; прикуривая одну сигарету от другой; болтать, под шелест и вздохи подоконника, домашних стен, и стекла.

— Так разбиваются сердца, господа! Брокен!

Словно подстёгнутый вступлением ночи, взбодренный чистой, небесной водой — будто и не надо никому задарма выпивки за дегустационными столами — словно взнузданный и понукаемый наступлением темноты, начал бесчинства шабаш. Покрытые влажной, склизкой испариной стен, буйные восклицания — всё громче и громче — пересиливая мощь электрического звучания — всё сливается в какофонический стон, мерно пульсирующий в такт грохочущей музыки. Почти невозможно дышать, смотреть, присутствовать при этой пляске марионеток. Да ведь не люди! Кто из живых выживет здесь? Что мы делаем здесь? В этой дикой восторженности отплясывающих... Алекса охватило чувство отрешённости, и холодный пот покрыл тело. Или он стоял у открытого окна? Может, это капли дождя? Может, это смертельный испуг.

Маленький — не невысокий, а всего лишь маленький — человечек в сером, будто пылью припорошенном, костюме, пьяно улыбался и тянул его за рукав: ''Но, позволь... послушай...''

Одного, вскользь, взгляда хватило, чтобы отвернуться от робкой настойчивости шипения: ''Одну минуточку, я обязан сказать...''

Да сколько же можно?!

''Эй, уберите этого ублюдка! Я за себя не ручаюсь... ну, мечтал!''

Братья подбивали баланс:

— Такие косяки. Работаем двадцать минут.

— Хорошо, Сэнди. Что играем?

— Я всё. Больше не пью.

— Молодец, Брамсик. ''Святых'', ''Джорджию Браун'', ''Интэртэйнер Рэг'', ''Аминазин''.

— Паркер, а как же ''Караван''!

— ''Олл оф муа'' и ''Саммэртайм''.

— ''Турецкую'', однозначно.

— Братцы, я сказал "двадцать минут", а не весь вечер.

— Деньги давай! Сэнди, покажи мне деньги!

— Я тебе не Том Круз! Может, после выступления?

— Какая, к дьяволу, разница? Нам работать через десять минут. Пять — мы уже протрепали. Паркер, где твой сакс?

— На месте, а вы на чужих будете?

— Да уж они не хуже наших будут. Будут! Костя, тебе "Фендер" светит.

— Джазу даём! Я басы ''Фендера'' очень почитаю.

— Мы хоть там на сигареты заработаем?

— Дум спиро, брат, на спирт сперо. Андэрстанд?

Запас минут на перекур, улыбку, сводку номеров... это, чтобы почувствовать неожиданный приход пустоты усталости — всё недосыпы и перепивы, копятся и множатся.

— Вы как хотите, а я пойду, вина хлебну.

— Сэнди, стой старичок, может ты водки? Для связок...

— Паркер, верь мне... — даже в глаза смотреть не можно. -Я делаю дело. Брамс, пошли! Успеем до выхода!

Ночь оплакивала их, рыдая и захлёбываясь пресными каплями дождя.

Сэнди никогда не стеснялся сказать ''пару добрых слов'' со сцены:

— Ну, что, родина джаза — Новый Орлеан! Эй, боец! Шейк станцуешь? Итак, начнём с традиции и элементов постмодерна! Паркер, ''Турецкую''! Веня, счёт!

'' Её серые глаза... печальные глаза''... единственное, что позволило сейчас узнать её — строгая маска скрыла все черты, забытые-забытые, хранимые внутри, на уровне мышечной памяти: сколько ночей он ласками испивал страсть с её лица, в темноте... Но он хорошо помнил этот взгляд, полный особого превосходства, словно она одерживала некую победу каждый миг своей жизни. Невысокая блондинка с невероятным честолюбием.

— Но разве мало того, что я работаю здесь в буфете?

У неё презрительно выдвинутая нижняя губа и ослепительная, искусственная, будоражащая улыбка.

''Быть может, сентябрь был, когда ты ушла. Может быть и сентябрь... может, была эта роза подарена тебе мной — лепестками сорит на письмо... быть может, моё... Евгения, Евгения, Евгения, Евгения, турецкая девочка, укачай меня под лунным светом. Ты романтична, и так прелестна''.

Хоровод нёсся всё быстрее, крики, жадные, хриплые, сливались в один. Из окна — бельмом на мраке — скудное освещение парадного крыльца. Особый, интимный полутон света в фойе, где всё торопятся, теснятся, спешат, жаждущие удовольствия. Здесь прохладней, и можно покурить, не так скованно себя чувствуешь, даже при непрестанном обращении на тебя знакомых взглядов. Без стеснения и Алекс наблюдал за робкой, вкрадчивой элегантностью незнакомой ему девушки — почти совсем ещё девочки — едва покинувшей невинность. Оргия подкралась к ней незаметно и, это уже было видно и нетрезвым взглядом, это несчастное дитя захлёбывалось пьяным, пряным ароматом мускуса и бесстыдного веселья: духотой.

''Эти дни — вина и роз — ушли в воспоминания. Мы были так близки, чисты в той близости, и даже думать о тебе, так... Казалось, ты уходишь. А ты уже ушла. А я всё думал. Всё о тебе, всё — лишь воспоминания, всё, что осталось — дни вина и роз в памяти...''

Продираться прямо сквозь толпу, небрежно отводя плечом, в сторону, танцующих... Нет! Это не танец. Грязное неистовство беспутства, сейчас вдоволь хлебнуло яду, яду блюза и печали. И, ошалев взбешённо, танец изродился в пляску, беснованье наглости. Лихорадочное сумасшествие подкрадывается к сердцу: любая может стать любимой — ''и это любовь?!'' Омут в ушах волнуется отдельными криками, резким смехом, признаниями пляшущих, над гулом толпы маячит обезумевший и наглый разврат. Это всё джаз не даёт им успокоиться, быть проще, быть тупее, и... раздражение рождается в толпе — все смутно чем-то недовольны при совершенном изобилии радостей плоти, удовольствий низменных: даже из буфета уже несут на подносах угощения — поглощаемые, пожираемые — Раблезианство!

— Алекс! Ты только погляди! Рим, эпохи упадка! Как у тебя дела?

— Бьен, Макс. А у тебя?

Ничем невосполнимая внутренняя пустота, как граница перед шумом хаотического передвижения, брожения, смешения языков, недоумков, тёмных.

— Сегодня что, Вальпургиева ночь?

Кто спросил это? Чей это крик, скок в выламывание с пьяным ожесточением в этой вакханалии сумасбродства? Замутнённое выпитым, сознание не даёт ответа, особенного

свинга не надо, всё и так качается, плывёт перед глазами — тошнота — отвращение, физически ощутимое, телесное, как боль, подступило к горлу.

''Ночь раскачивала нас на качелях вечности над болью и над любовью — душой приникнув к душе — я искал чего-то ещё... всё, что я мог тебе дать... что я мог? Лишь этот маленький цветок — тебе, моя милая, окутанная грустью, сказавшая мне: ''Прощай''. И ночь одиночества заперлась в доме со мной, бросилась на постель и ждала...''

Восторженный блеск пьяных глаз: поиск жертвы сластолюбия, сластогубия — такому трудно выбрать, смеётся:

— Да лучше, если б они были вовсе голые!

Вот так, без стеснения, без печали.

А вот и довольные вполне, вдоволь потешающие друг друга, хотя, какая может быть ''дружба''?! Поцелуи, как прыжки в неотвратимую бездну, закрыв глаза, словно бы навсегда. А вот это — вещь недешёвая — движения позирующей порномодели: девочка, надеюсь, твоё зеркало из камня. Наглый хохот, гул, тычки, столкновения:

— Ты, чё выламываешься?!

Толпа выплёскивает из себя щупальца: бросок к подпитке — со всеобщего молчаливого согласия, устроена мёртвая зона перед столпившимися у дегустационных, а теперь и фуршетных, столов. Набитые рты жуют, морщатся после водки и ликёров, рты выдыхают, и тут же вдыхают дым сигарет — кривлянье гримас искажается мечущимся светом. Маски и костюмы намокли от пота — скидываются одеяния в гардеробе. Пот сочится сквозь лёгкую ткань сорочек и платей. И всё — под плотным туманом табачного дыма. Эта, прокуренная ночь, не даст им уснуть, не до сна...

'' Грустно... оплакивать тебя... грустно... слезами над тобой реальность плача. Но отчего? От того апреля в Париже, от ''может быть любви'', от души упоённой миром света и радости, от ревности и прощания, и одиночества. Оттого, действительно грустно оплакивать тебя''.

''Всё, ребята, всего вам страйдового!'' — ''Тэйк Файв!'' -''Будут банкноты — будут и синкопы!'' — ''Башли в руки — будут звуки!'' — ''Слушай, ну мы дали сегодня джазу...''

После выступления наступает состояние пустоты. Они всегда об этом помнят и, где-то внутри себя, на уровне подсознания, всегда выносят эту пустоту с собой на сцену. Предвкушение нового выступления раскачивает пустоту — она звенит — это от свинга, который в крови. Так они и стараются прожить — от выступления, к выступлению — заполняя паузы тишины новыми песнями, хорошо забытыми старыми песнями, своей пустотой, звенящей и мёртвой.

Живём, ведь, только на сцене, да... ещё, пожалуй, в постели. В этом мы позволяем себе быть честными. Во всём остальном мы лжём, мы заняты дуракавалянием, неискренним и самовлюблённым, нарциссическим ничегонеделанием.

— Можешь ли это быть ты?

— Привет, милый. А ты всё смеёшься.

— Над жизнью, маленькая. Над жизнью.

Давно не любил... не просто ''не любил'': её тело, её глаза, её стиль, её обнажённость и её секс — не мог уже любить даже мысли её, и ненавидел свои мысли о ней. Но сейчас, пережив миг удивления от встречи, Алекс был отчего-то горд и уверенно благодарен судьбе за встречу с ней.

— Если бы я верил в совершенство своего произведения, то... — он отпил глоточек из пластмассового стаканчика. — Быть может, и не думал бы о том, чтобы извлечь из него выгоду.

— Не понял.

— Я не продаюсь, брат. Но... стою очень дорого. Так тебе понятней?

Начиная с этого мгновения, он перестал осознавать окружающее, и описывал только личные впечатления:

'' Мы стояли у открытого в ночь окна, рядом с фотопортретом какого-то артиста, а может, артистки... всё одно — человека. Костя смеялся шутке своей подруги. Паркер и Сэнди подводили обязательный меморандум: обсуждали на свежую кровь своё выступление. Сэнди сиял, ведь уже ухитрился стырить с дегустационного стола полную бутылку чудного коктейля-аперитива ''Кофейного'' — без кофеина в крови он не мог.

Небосвод кажется особенно далёким. Портрет залит лунным серебром, и мне представляется, что глаза устремлены к луне. Портрет смотрит на неё, смотрит на меня, на всех, дерзких чужаков, которые здесь, перед его взором, одинокие и заброшенные; джазистам легко — все они ''Странники в Ночи''.

Я кажусь себе совершенно мизерным, пылью, и пеплом, осуждённой на гибель секундой, в сравнении с неумолимой волей вечного, бессмертного, нескончаемого времени, которое так хорошо, так полно, понял именно он, Портрет, созданный рукой неведомого мастера ''.

— Знаете, а вы произвели впечатление. Здесь немногие могут похвалиться такой непринуждённостью.

— Бедность не порок, нищета порочна. Это Фёдор Михалыч заметил.

— Про непринуждённость, это очень приятно слышать, спасибо, Алекс!

Она так заразительно смеялась, словно задыхалась от атмосферы их присутствия рядом: и болтовня о джазе, ведомая на русско-английском слэнге, перемежалась экскурсами в поэзию Блейка, беллетристику Миллера, живопись кубистов. Её смех звучал неискренним и надрывным воплем.

— Отчего это я не люблю? Я не люблю всех, а так... Порой, с ума сойти можно. Одна забегает с неуёмной жаждой выговориться, и сделать это она может только в постели: бормочет во время... Другая непременно приходит с блоком сигарет и бутылкой водки, мы включаем джаз, она раздевается догола, и на секс обращает не больше внимания, чем на дождь за окном. Остальные ... не в счёт.

Не в счёт хандры, одиночества и ожидания.