Хуан Пуэбло, был ли ты так счастлив?

''Против пива не возражал никто'' — это была сентенция из старых, ещё Системных, Ленинградских времён. Смысл её, по причине обильного количества негативных атрибутов и никчёмных акциденций, давно уж стал неясен в эпоху перемен, но само это выражение впечатляло своей монументальностью: ''Против пива не возражал никто''. Так оно и было на самом деле.

Рок их судьбой задвинулся в прошлое, в котором панк, блюз, рок-н-ролл, ритм-н-блюз — были лишь сосудами для веселья, когда так цепляло пивным пузырьком, что тащило лишь в одно, ''интересное'' место: всех их, некогда волосатых и затянутых в кожу, мальчиков с ''пасификами'' на прикиде -''Любовь и мир! Пис, сестрёнка!'' Три пальца в небо. Гринпис... гринпись-пись-пись... ''Травка есть?''

Из рукописей Алексеева.

Это была штучная работа. Отдавая свою должную дань традиции и завлечённостью Паркера новоорлеанским звучанием, вскорости уже три композиции отталкивались только от аккордов стандарта, и совершенного незнания оригинальной мелодики и слов. Мелодия находилась в названии: тех трёх-пяти слов, восьми-десяти слогов — вполне хватало, чтобы пройтись по ним, как по ступенькам. Дойти туда, где ходить-то, в общем-то, было не принято им, русским — людям джаза — там они страйдовали той ''честно-черномазой'' грацией, для которой всегда необходимо слышать музыку внутри. Не в голове, а у сердца: ''In a sentimental mood'' и ''Angel Eye's'', ''Saint-Louis Hosp' blues'' и ''Eugene Turkish Girl'', ''Stride Me Blues''... этими переулками делали страйд только они, и сознавать это было... капризно? Забавно?

Как-то подумалось: ''А вот Эллка, либо там Сэтчмо... постеснялись бы они спеть эти песни?!'' — это дикая, совершенно дикая мысль тогда случилась.

Но там, где ходили они, там не было этого города ''Нового Орлеана'', а остался только Нью-Орлин, в котором всем им и было место: внезапно свихнувшимся на свинге, признанным некогда мастерам рока.

— А для Джойса... давали бы джаз для Джойса?

— Пожалуй, нет, — чистосердечно признался Сэнди.

Веня покачивал в мареве бутылью с пивом, навеселе цитировал одолженного — ''на денёк, брат, выручай!'' — Гессе.

Ему не совсем ясно понималась одна проблема, — а это именно проблема — свинг, джаз, страйд никоим образом не относились к музыке европейской. ''Моцарт смеялся над Пабло!'' Смех Богов, как его не нисходи, всегда есть смех презрения. Когда прислушиваешься, переслушиваешь, и всё ты вокруг-да-около, это становится ясно — и, тогда все разговоры о ''французском звучании'', заводимые Сэнди, звучат как бред дилетанта. Было бы трудно в этом признаваться, если бы всё шло в полный обвал. Легко... но в этом-то вся проблемность и парадоксальность! Жить в этом противоречии с корнями своей культуры, оторваться до самого чистого неба, где эти самые ''эйнджелсы флают'' во время ''саммертайма''.

Не знаю, как остальным — тем более тем, для кого они пели и играли, давали джаз — а им была приятна эта жизнь: свободно и со вкусом. В какой-то момент окончательно и строго нашлось место и для гитары: когда Сэнди стало хватать импровизов и свинга в вокале, чтобы он ещё и на гитаре солировал... тему ''Спортинг Лайфа'' у него никто не отнимал. А на басу она Костей и чётче делалась: по-гангстерски, по чикагски — мрачно и уверенно.

Сам процесс неспешного, исполненного неги и сибаритства, испивания пива всегда сопровождаем моментами трогательной заботы по отношению друг к другу. Когда дневная жара всех придавливает прессом пыли и городского смога, именно пивные суарески наполняют лето радостью — а без радости какой джаз?!

Конечно, Паркер прав, самая пивная погода: это, когда дождит и накрапывает. Но ведь это уже ближе к блюзовым штучкам, с их кафешками; лёгкими облаками, проплывающими над улицами, так, что найти знакомое заведение — тот же ''Каир'', например, — становится просто невозможно, когда идёт дождь.

Не-е-е-е-ет! Радость и веселие, свойственные приличному свингу, обретаются только жаркой порой, орешками и парой-другой литрами пива.

Нечего и думать особо. Вполне хватало их самих: даже без стандартов джаза — без трубы Сэтчмо, без Дюка, без Джоплина, без всего такого. Слишком много отчаяния в крови. Не от чая, а от невостребованности и ненужности концертов. Так скатывались в халяву, не в страйд... в никчёмные, скомканные и посредственные демонстрации своих возможностей.

— Когда мне наскучит жить, я уеду в Венецию.

Очень легко было со словами песен. Кроме Сэнди никто толком не ''спикал'', а вопросов на эту тему он как-то не расслышал. Лишь иногда он делился с остальными своими находками, редкими и хрупкими, чтоб их передавать на русском языке. Костя, Веня и Паркер были довольно серьёзными и опытными текстовиками — как-то было не принято считать себя ''поэтами'' — их казус белли не включал в себя эту сторону страйда. А Сэнди просто Мильтона обчитался в очередной раз. Блюз и англо-американский язык за десятилетия содействия настолько переплелись корнями, что английский язык Сэнди не встретил никакого удивления, да и баловался он французским, почерпнутым со дна романов первой четверти их века.

Это была поэзия, на другой стороне творчества оставался свинг: всё, что лежало на сердце... всё это уходило за предел... второпях прилаженное, соразмерное, болтливое и всегда успешное слияние повседневного и вечного.

В том скверике, на скамейке, спиной к гулу и тревоге городских поспешностей, обреталась чинность и самодостаточность страйда. Улучив момент торжественности, так приличествующий свингу, они бережно прятали его в уголках своего душевного спокойствия, чтобы продемонстрировать уже во время репетиций.

''Стеклянные шарики звонко сыпались с клапанов'', ''звон цепей вереницы рабов'', ''ящерки шуршат хвостами'', ''там — рассвет'' — всё это были только сиестные символы, съестные запасы их джазовой прожорливости, которые ничего бы не значили без своей натуральной основы: пластиковых бутылей, хранящих живое пиво; пакетиков с ''пенисами''; скверика и скамейки, рядом с остановкой городского транспорта.

Не всегда солнце и жар в крови. Иногда — это дождь. И это — кафе: стены его заклеены газетами и афишами былых концертов. Пиано с разбитыми настолько клавишами, что сыграть рискнёт только мастер импровизации, и уже безразлично, что там под рукой — чёрное, белое, умный кул, либо свинг биг-бэнда. Тогда... в таком месте и в это накрапывающее время... там очень мило делается этот самый БЛЮЗ.

— Жара... повсюду бродят Каппулетти. Ни капли пива им, ни капли.

— В жару всегда сильней бушует кровь. Не миновать нам ссоры.

— А закон уже на нашей стороне?

— Нет ещё. Пиво закончилось. Ну, что, ещё возьмём?

— М-да-с, братцы... Вильям от жажды сохнет сейчас.

— Ага, англичашки, они пиво любят потчевать.

— Старичок, он хотел сказать, что потрясатель всеми и всяческими копьями в Аду сейчас.

— Ты уж звиняй, брат Вилли, бананьев нема.

Когда тошно до невозможности, спасает только серебро свинга биг-бэндов: би-боп, конечно, не джаз, но... и ранний Дюк сойдёт, ведь так и звенит, что твой новый дайм.

За спиной ожидали люди, ожидали своей очереди в душные металлические коробки на колёсах, люди отдрожали своё в дебрях метро, теперь изнывали от жары и отсутствия средств передвижения, ведь их усталые конечности окончательно сопрели мозолями даже в лёгких сандалетках.

Люди терпели и ждали — во всём этом просчитывалась особая религия, жрецами которой выступали водители автобусов, маршруток, трамваев и троллейбусов. И прочая, и прочая, и прочая: про жертвы, культ, индульгенции, и прочая.

По контрасту с теми людьми, чуть подшучивая над ними, контрапунктные и праздные молодые джазмены попивали холодное пиво и обсуждали преимущества вокала божественной Сары пред вокалом Билли Холлидей.

— Ты, главное, свингу дай!

— Без свинга джаза нет.

— Да какой же джаз без свинга?!

— Верно, а Страйд — тем более.

— Сэнди! Паркер! Что такое свинг?!

— СВИНГ — это SWING! И всё тут!

— Паркер, когда ты всё объяснишь, сразу же всё становится понятно.

— Спасибо, Венечка. Ну... теперь тебе приятно?

Город поверил лету: прозрачному в полночь, и тяжко жгучему в полдень; с его жарой и жаждой. Хоть что-то внушало жажду жизни усталым, померкшим и злым горожанам, робко и привычно крадущимся в спокойный домашний уют телесериалов и бульонных кубиков ''Магги''.

Ведь память, это не просто ''умение помнить''. Для истинных мастеров и хозяев сознания, это, прежде всего, умение ''забывать''. Ничто не вечно... так и забвение живущих — преходяще. Качаясь и балансируя на грани меж бытием и забытием, создают свои опусы и творения мастера свинга, переплетая корусы и мелодии, тона и темпы, ритмы и синкопы — esse swing — свивается верёвочка суицида, либо приговора.

— Ты посмотри, Сэнди! Аллея! Чисто парижские дела!

— Да нет! Это восточноевропейский вид.

— Корбюзье ты наш!

К чему эти пространные сравнения улиц отечественных и иностранных? Предаваться этой, совершенно никчёмной, забаве свойственно характерам меланхоличным и, отчасти, даже сумасбродным.

Всё где-то сбоку, сопровождающие понурых, сгорбившихся негров, посеревших пылью, звенящих звеньями одной, общей цепи. Шаг за шагом: звон за звоном. Воистину, траурное шествие. Они всё тащат на себе бремя проблем, тел-гробов-дел-забот.

А рядом, сбоку припеку, неторопливо плетутся честные лабухи: ''на жмура русского блюза'' — если это не страйд, то что же?

Это позднее — ближе к осени — начнётся заготавливание впрок домохозяйками всяческих варений и солений. А сейчас, во время бездумного соседства истекающих потом и дождями летних дней, приходится концертировать и консервировать всё происходящее: делать эскизы текстов и мелодий, этюды событий и сопитий, и соитий, — чтобы позднее, ближе к осени, легко распознавать почти забытые ''дни пива и орешек''.

Только в те времена находилась предустановленная гармония, позволяющая на одних качелях размещать и грусть Маллигана, и радость Эванса.

Хочется убежать от всего этого, забиться в бюргерство: сытое и ни о чём не думающее, спокойное и равнодушное безразличие. А убегаешь в дела... всё, что округ свинга, это не свинг! Потому что там можно отдохнуть. Только отчасти, не более того, ведь в самом ''отдохнуть'' уже так много чувствуется от ''сдохнуть'', а умереть достойно нам ещё пока не полагается, хоть и в самом этом ''положено'' так много ''ложного'' стыда и самомнения.

Не скоро, не спеша, не заботясь о том — так казалось им — страйд завёл их: в их ''Нью-Орлин''; туда, где аналогов нет; туда, где восклицают во время соло: ''Мойшкафф!''; где традиционные пути заросли корнями свинга, и где приходиться цепким и зорким взглядом отыскивать тропинку, тропики, и всяческий прочий ''джаз''.

— Братцы, а ведь сегодня дождь вдарит. Тяжко... как тяжко в воздухе.

— Может и вдарить. Ну что?! Даём сегодня джаз?

— Однозначно, Паркер.

— Ну, так пошли. Чего сидим?

Озноб... бывает и так... как бы прохлада буден разгоняет опьянение и напоминает искателям радости и утешения о строгой необходимости жить цивилизованно. Тогда вспоминаешь и о времени, — о часах, минутах, датах — с раздражением вспоминаешь.

Вечер уже не близился. Вечер уже наступал на горло свободной песни. Пора, пора, покоя... просит.

''Сэнди, даже не проси! Там дегустация будет'' — ''У нас сигарет хватает? Джазовые... чётко!'' — ''Я знаю, брат, ты любишь балы...'' — ''Вень, а мы им Уитмена устроим!'' — ''Ты про Макса не забыл?'' — ''Проси, не проси, а Паркер свой сакс никому не доверит нести. Паркер, дай сакс понести'' -''А вот не дам!'' — ''Ибо!'' — ''Мы не опаздываем?'' — ''Вот это дубак! Гляди, как небо затягивает!'' — ''Не дойдём ведь! Взмокнем! Пошли на трамвал!'' — ''Успеем''.

Успели.

Алекс сперва был ослеплён огнями: не видел ничего, кроме блеска и переливов шёлка, бархата, и обнаженных плеч, и многоцветной толпы, в спешке наводящей туалет, ничуть не смущаясь и не стесняясь отражений, присутствия других, предвкушающих и уже влекомых туда.... Вчера здесь была премьера, сегодня — вертеп... эпоха перемен! Туда! За портьеры тяжёлого бархата, фиолетового и тёмно-зелёного, в три завесы, как оказалось, скрывающие и звуки музыки, и гомон, и восклицания, и звон бокалов, и предвкушение грозы за окнами. Всё это потом... здесь же, в фойе, всю ночь царили шелест, шёпот и негромкие — как бы стеснённые друг другом — приветствия.

— Отчего вы не пьёте вина? — раздался голос, внезапно прервавший его созерцания.

— Может, оттого, что я не претендую на обладание истиной, — Алекс поднялся из кресла. ''Где там Сэнди?''

Собеседник, похоже, прекрасно ориентировался в лабиринтах полумрака главной залы.

— Лучше попробуйте. Это любимое вино Тирана.

— Какого?

— Всякого! А вчера у вас они отлично играли. Я мигом, -незнакомец уверенно пошёл к дегустационным столам.

Только когда уже он подошёл к столику, за которым величаво покачивалась фигура лакея в старинной ливрее, и когда наполнили бокалы, и когда он вернулся, и протягивал один из бокалов, тогда только Алекс смутно различил силуэт его тела. Костюм его был неплох.

Причудливая игра света создавала впечатление многообразности и многоликости гостей ночи. Хлёсткие, жёсткие тени делали черты большинства лиц уродливыми. Полутона выставляли на обозрение совершенно неприглядное. Скованные полумраком лица представляли зрелище, разыгранное всеми представительствами людских пороков: коварство, скупость, низменность и жестокость являли себя друг другу сейчас.

Всякий прешёл пределы всего дозволенного.

— Вы никогда мне этого не говорили.

— Да. Не говорил, — согласился он, устав от беседы.

Даже когда он в первый раз увидел её, сразу понял: былого очарования бледной покорностью движений уже не осталось.

Но не призывал её, позволил себе следить со стороны.

— А неужто нам сегодня и джаз сыграют?

При виде этой дурацкой ухмылки, при звуке давно забытого, но такого памятного голоса, Алекс оторопел и чуть не поперхнулся вином.

— Извините, я вас не знаю. Не мешайте отдыхать.

У надоеды была совершенно лысая голова, словно от рождения и до возмужания не было намёка ни на волосок: на щеках, макушке, подбородке — одним словом, лысое лицо.

— Давайте, я вам ещё винца... а там... ну, по просьбе, по скромной просьбе: ''Ночь в Тунисе''.

Но упоминание Диззи отрезвило и появилось странное чувство, что всё начинается сначала, только теперь будет предложено втрое более прежнего. И это спасёт, на некоторое время утешит требования компании.

— Она что... неравнодушна к вам?

— Удостойте запомнить... мы были женаты. Давно.

— А вот и наши музыканты! Все ''Stride bros.'' В полном составе! Поспешу я... Гиллеспи! Гиллеспи не забудьте. У вас сегодня будет не просто успех, это будет фурор! Каприччио...

И он убежал.

Правда! Убежал, как нашкодивший хулиган из начального класса.