Хуан Пуэбло, был ли ты так счастлив?

Алекс закрыл глаза...

В конце — три нисходящих звука, гипнотизирующих звука, звука чистого золота, и совершенная пауза, в которой весь свинг мира трепетал целое невыносимое мгновение. И надо было начать, творить всё заново: и себя, и всё живое, и дух, и — времени не просто не было, его не оставалось вовсе — и вокал начинал его вместе со звоном струны и барабанами: две ноты резали молчание бывшее до ныне, ''Ай'м Ин Э Сэн-ти-мэн-тл'' и падение в бездну соль-септ-минора: ''Муд''. А потом уже было легко рыдать над ней, оплакивать минувшую любовь в Париже, в апреле, в прежней жизни может быть.

Когда куплеты были особенно длинные, Сэнди хрип. Хрип этот был усталым. Вполне негритянским. Негры ведь любят прикидываться прибитыми, работать вовсе не любят, оттого и песни поют. И Сэнди тоже хотел петь: уходил подальше, поскольку очень стеснялся сырого звучания — бродил по городу и искал интонации, выражения и раскраски, всякие ''хм-хм'', ''па-пап-па'', слова ещё там подбирал такие, чтобы вздохнуть давали. Но вот эта усталость всегда таилась за маской улыбки радости, за весельем беспечности и грустью былой влюблённости.

В эти времена, времена эпохи перемен, никакое, даже маломальское дело нельзя было начинать без надлежащего обеспечения. Те, кто начинали, — оканчивали полным задвигом. Но ''Братьям'' нельзя было задвигаться, доходить до самого предела, долбить в одном направлении — свинг, дело по-обе-стороны качёвое. Впрочем, этого ''и вашим, и нашим'' как раз и не вышло.

Они заканчивали песню вместе с саксофоном и теми, тремя нотами, после которых... это было молчание, не пауза... целый город молчания — Венеция! — каналы, викколо и плазы — не просто паузы, но натуральность безмолвия. Тишина к этому не имеет никакого отношения: подобно любому-другому городу, Венеция дышит и, значит, вздыхает. Серо-зелёная гладь воды и стен. Любить... никогда... в этом сумеречном лабиринте так легко быть влюблённым. Не город — воплощённый блюз — грусть во плоти.

Они о чём-то перемигнулись на сцене, и все вместе брякнули какой-то дикий аккорд. Ага-а-а, это весело. Пожалуй, первой попыткой написать оригинальную песню была отработка '' Страйдни блюз'', когда на гитару и бас повесили всю ритмическую основу: Костенька держал свинг на басу, а Сэнди пел. Но весь страйд там делали Веня с Паркером. Тогда Сэнди впервые отказался от свинговой манеры вокала: до этого он вполне искренне и по черномазому считал, что петь надо свободно, а-ля свинг, ''что чувствую сейчас, то и пою''. А там ему пришлось разрабатывать сюжет, хоть саму идею он спёр у Бикса, который на своём корнете ещё в начале века замочил славный корус ''Сджаззуй мне Блюз'', а они уже вполне прониклись присутствием и ухитрились проникнуть в их ''Нью-Орлин'', где:

''Каждый день джаз лабают все кому не лень.

Ходют-бродют, разве это работа?

Шутить, забавляться, истекая потом.

Эй, брат, страйдни мне блюз! И по новой! Эгэйн!

А в Нью-Орлине ночь звенит!

Кто не спит, тот ''авэк свинг''!

Эй, брат, подкинь пару баксов на пивко!

А Паркер на саксе тебе сделает соло.

Эй, брат Паркер, страйдни блюз!

И по новой! По новой! По новой!''

Это потом уже, работая роль Гийома, Сэнди увлёкся французскими словечками и давай их ляпать куда попало в тексты. А в этой песенке они сотворили полный эффект уличной, бродячей джаз-банды: за напористость и нахальный задор отвечал Костя, который басил напропалую; Веня колотил во все двери и окна подряд, вышибая монетки с праздных горожан; Паркер выдувал ехидное и матюгально-уверенное: ''А мы пришли-поиграли-ушли!''; и был ясен момент бродяжничества, какой-то скособоченности, натруженности сбитых дорогами ног, когда Сэнди ковылял прихрамывая: ''Шлёп-шлёп-топ-топ'' — за всеми на своей гитаре. Ну и начиналось всё с глобального ''Ба-бам!'' на весь Новый Орлеан. И дойдя до щедрого перекрёстка, братья сами расщедривались не скупо на соло барабанов и подводили итог: ''Страйдуй меня, бэйби! Блюзуй меня, бэйби! Свингуй меня, бэйби! Сделай сумасшедшим!'' — и всё... страйданули отсюдова! В пекло! На полтишок насобирали! Качаем живо! Пришли — поиграли — ушли!

Самое славное заключалось в полном забвении бунта. Всё что сделано — было сделано легко. А все эти бунты, нытьё и вовсестороныначхательства, вперемешку с матами, все эти лёгкие плевочки молодёжной субкультуры, мастурбирующей на фото самоутверждающейся неполноценности — всё это было уже до того смешно, что даже космополитичное ныне ''фак'' не прозвучало ни в одном их англоязычном выступлении.

Они сделались другими: жёстче и отчётливей, ярче выраженными и более конкретными. Они сделались жарче и суше. Лучше они не стали. У них ещё был шанс сделаться взрослыми, когда они росли. Теперь же они прекратились в росте, застряли в развитии, где-то между юношеством и взрослостью. У них нет идеалов, нет рекламы, нет менеджера, нет святого. У них есть — только они сами. И ещё кое-что! Впереди их ждёт старость. Вот так: из юности — в старость.

— Ну, что, аллес?

— Давайте ''Караван'' прогоним! Психи!

— Авэк плезир! Би-боп не джаз!

— Сэнди, мы за пивом идём?

— За каким ещё пивом?

— Брамс, а мы сегодня намеревались славно пивка попить.

— Ну, ладно.

— Да ты что?! Ты с нами идёшь. Перекусите сейчас, а я за бутылочками сгоняю в мансарду. Начинай!

Чаще всего — стесняешься своих друзей. Они стесняют узостью мировоззрения, культурных знаний, привычек. Ответно и сам чувствуешь себя не способным на откровенность и честность. Всё, что исполняешь тогда, и звучит неполным, не целым, а каким-то недоделанным и несвободным. Тогда бесишься и исчезаешь на недельку: к своим книгам, пластинкам, записям и рукописям.

Невозможно было даже дышать в атмосфере города, и тогда задыхаешься от ароматов цветов. Славные повесы — мы не бродим, а неистово и глубоко, до головокружения, вдыхаем всей грудью, но! Говорить принято манерно и с фасоном: низким, грудным и негромким голосом на обертонах — так, что самих слов, порой, и нельзя расслышать, и важны интонация, мелодия фразировки.

Особенно распущенными и растленными были здесь музыканты. Дико вспоминать теперь об этом.

Ходишь в чистом, всё это ерундистика... жара всё одно берёт своё — сумасшествие, разлитое в тяжёлом воздухе, берёт своё. В такие дни — жары и сумасшествия — отчётливым и ясным оазисом в мареве будней встаёт понимание того, что почти никому до тебя нет дела: вокруг, и без того, очень много мелкого, бескровного, даже пошлого — раздражает. Но после репетиции в ''Каире'' все отправятся пить пиво, и Веня вновь будет недоволен суетной тратой денег, и не зря же Сэнди разыскивает свою, ''волшебную'' пластиковую бутылочку и бормочет:

— Нет. И ещё раз нет! Она волшебная, брат! Это для гоблинсов написано ''2 л.'', а на самом деле в неё входит четыре пинты! Чего ты смеёшься?! Я ведь знаю, верь мне, в каждой пинте — пол-литра и ещё семьдесят грамм! С каждой моей, волшебной бутылочки нам с Паркером выпадает по стаканчику пивка! Это ли не благо?! Да куда она запропастилась?!

Ничто не сулит спокойствия.

''Французское звучание'' — вот что пытался настигнуть Сэнди в их джазовых поигрушках. Конечно, Паркеру это мало что говорило: Паркер давал чистый свинг, в своём традиционализме он был так мил и приятен их сердцам. Костя и Веня вовсе тогда плюнули на превосходства и вручили себя в эйфорию, блаженство того, что обзывалось ''джаз'', хоть и занимались они впоследствии ''страйдом''.

''Французское звучание'', с его уважительными поблажками европейской культуре: ''потерянное поколение'' забывало о Мировых войнах под мурлыканье ''битлов'' и Вертинских, я уж умолчу про Кафку, Моцарта, Кандинского и Дюпрэ.

Замешанное на кофейной гуще парижских бистро, на Кёрке, Гюфри, Эвансе и Монке... кого забыл?.. пожалуй, Колтрейна.

Смекнув однажды, что Новый Орлеан, на который наговаривали, что именно ОН, именно ОН, и никто другой, есть родина джаза, — этот их Новый Орлеан — всего лишь подобие Парижа... как всякий город, странным образом, есть подобие столицы своей страны. Сэнди, навыдумав это, однозначно скрыл в рукаве своего пиджака парочку джокеров: один из которых прозывался ''Вэст-кост'', а другой откликался на прозвище ''Кул''. В этой игре была своя логика: ведь запросто можно сказать: ''Би-боп не джаз'' — если знаешь толком лишь одно: ''Джаз — это очень черномазое дело'', причём не бизнес, а тот самый ''эффэйр''!

А белым в джазе делать нечего, либо уповать на ''культуру'', либо вовсе тяжело — и никакое пиво, а тем более и белое вино, тут никого не спасёт.

Сэнди приходилось давать джаз на гитаре, а это тот ещё джазовый инструмент — он хохотал великолепно и вспоминал опусы одного флейтиста, того, что поссорился с Чарли Мингусом, — флейта, также не так чтобы джазовый инструмент, но, поди ж ты!

Он попросту не мог потратить пару капелек мозгов для выучения нотной грамоты, и изображал из себя ''честного черномазого'', давал джаз на гитаре, не претендуя на соло. Про Джо Пасса он также вспоминал, и хоть терпеть не мог тогда всяческие пианины окромя Алексовских, отдавал предпочтение старику Томми Ли — Эллкиному аккомпаниатору — всегда удерживая в памяти корус ''May be September''.

Умудрённый опытом уличных концертов, Паркер против экспериментов не возражал.

Костя посматривал на всё это снисходительно, но его просто колотило от всех этих шпионских прибамбасов. Никулин свинговал сосредоточенно, хоть и вспоминал порой одну из своих женщин, когда пальцы его, уставшие от бега по басовым струнам, пытались удержать какую-то внутреннюю свою память о прикосновении к женскому телу. Брамс редко проникал во все тонкости происходящего, и, когда уже все расплывались от жара медузами и дышали на кадансы, ему подобало высказываться за всех, а разговор тут простой: ''Так... что у нас дальше по программе? ''Караван''? Поехали! Раз-два, раз-два-три-четыре!''

Какое уж тут французское звучание...

Набрав полутора и двухлитровых пластиковых бутылей, отправлялись они пить пиво. Прикупив требуемое, вкупе с необходимыми в данном случае пакетиками солёных орешков-пинутсов, обзываемых на джазовом жаргоне ''пенисами'' — добредали до уютно расположенной в тихом скверике скамейки. Обходились — ну, естественно — без стаканов и, что ещё за бюргерская зараза?! — без кружек.

Полноправные лабухи клошарят честно: спустя литр, Сэнди уже принимался за любимое своё развлечение. Выпивший Сэнди завсегда ухитрялся разглядеть неких ящериц на всякой живой древесности и подолгу с ними разговаривал. Порой, когда они забредали в Нью-Орлин, ему встречались и тромбонные ящеры. Но чаще это были мелкие и пронырливые ящерки, которые замеряли уровень алкоголя, разлитого в жаре, своими чуткими носами. Ящерки сновали из расщелин старых берёз, тополей и скамеек. Сэнди любил их всех, и болтал с ними на некоем ''дельфиньем'' языке, к заботливому неудовольствию и тревоге Паркера, Брамса и Никулина.

Есть особая прелесть в поголовном бескультурье. Тогда, с дикарским прихватом, можно валить в одну кучу Гетца, Шортера, Воган и Армстронга. При этом спокойнёхонько знаешь, что ты ничего не ''знаешь''.

Пожиратели сливок. Шныряющие по верхушкам. Снобы самонадеянные. Скунсы-вонючки. Джазманьяки. Хотя... остаётся особая прелесть в том, что, не имея возможности прослушать двадцать оригинальных пластинок Сэтчмо, на двадцать раз подряд вслушиваешься в хитрогубно данную мелодику ''Бэйзин' Стрит Блюз''.

Сэнди — наконец-то! — понял принцип джазовой гитары.

Костя — как-то незаметно и внезапно — дал страйда на басах, когда Веня спокойно и невозмутимо свинговал на барабанах.

Паркер... а что Паркер?.. одно слово: тот, кто играет на саксофоне.

После репетиций в мансарде одного из университетов садились за карты. Пластинка шуршала и скрипела, шипела и потрескивала, и Элла ''савойничала'', и славные парни невозмутимо старались надуть друг друга, не обращая особого внимания на лёгкое недовольство Брамса, который в карты вовсе играть не терпел, оттого и почитывал что-то там из Сартра, время от времени утруждая себя на предмет: '' Венечка, братец, переверни Эллку... можно и ещё разок с начала послушать... мы делаем ''Савой''?.. я соло забываю... а я тебе напою... всё, братцы, болты вам обоим! ''

Куда-то запропал после первых выступлений Сэтчмо, так что о приличном ''дикси'' и речи быть не могло. Без кларнету и ''дикси'' нету, а вот рэгтайм без клавишных очень даже есть, и пускай его Алекс хрюкает. ''Жало'' не жалко, а жары хватало на всех, когда Паркер и на теноре ''интертэйничал'' напропалую.

Они всегда договариваются заранее, если собираются попить пивка, хоть в этом есть что-то нелепое и потешное, словно собираются устроить заговор с целью свержения правительства, либо покушения на Лестера Янга. Смешно, поскольку Паркер и сам дудит в тенор. Потешно, поскольку нынешний ''Президент'' не пресс, и давит лишь жара, не более того.

— От жары меня совсем разморило.

— От мора тебя, быть может и разморило бы, но ты вовсе никакой и не моряк.

— Но и не пожарник.

— Поджароботать бы...

— Ага, ты сейчас предложишь джаз поиграть.

— Гнусная, предельная ложь! Эк тебя разморило.

Попивая пивко: ''Попользуйся этим, брат, сегодня они его в меру разбавили'' — отказываешься принимать некоторые вещи: сам этот, странный, до конца так и не принятый, джаз; своё исполнение, так неестественно для тебя самого звучащее с плёнки электрозаписей; постоянную, спонтанную импровизацию. Мерещится, будто Главное в том, что ты постепенно отказываешься от самого себя — и это не сумасшествие, нет. Трудно сойти с ума в доброй компании попивающей пивко... это нечто иное подкралось некогда и овладело твоим сознанием — ходишь и движешься как ''черномазый'', и поёшь как блюзмен, и играешь как свин-г.

Никогда не рано узнавать новое. А вот принимать его? Как оно? Как бы не так!

Джаз — как это и не горько — быть может, и музыка толстых, но уж никак не пьяных.

Становится просто и до отвращения тошно давать не-джазз, терять в свинге во время выступления: уже не смеёшься — нет радости — нет страйда.

И что-то есть откровенное, до предела человечества, честное, без лицемерия — просто ликование, когда уходишь от всего этого: Сэнди прикладывался к горлышку, бормотал ящеркам их ''нэс'па сэ бэль суар? Авэк плезир, Виктуар, жэ вудрэ'бьен страйд ''Пти'флё''. Иль фо, мон ами: песенка в рай — шансон'дэ'паради''.

Костя уходил с треском, не скрывая этого... потом возвращался. На сцену, на их мансарду, в страйд, в кошмар клошара — представить только!!! Вся стена увешена плакатами рок-звёзд, культовых личностей и музыкантов, и ни одного! Ни одного милого, честного, доброго негритосика! Жуть. Ладно ещё Шаламов написал на стене свою мантру: ''Рокеры завидуют джазменам...'', так и не приписав впоследствии второе колено: ''потому что они — не совсем рокеры''.

На изломе — там, где можно балансировать, качаясь, между мечтой и грязной обыденностью будней — там невозможно допустить лишнего: шаг в сторону рассматривается как похмелье.