| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
— Алекс, как тебе тут? Я от духоты слепну.
— Вы где шарамыжитесь, черти!
— Слепнут от любви.
Расплёскивая ночь, пылая лаской тел, в безумном экстазе, они искали себя, долго не могли найтись, в мареве залы, пропитанной испариной порока и свинга особого рода: когда отыскиваешь друг друга по голосам, по возгласам восторженных приветствий, под чёткий рисунок ''Тэйк Файв'' — кому пришло в голову?! Если только Гамлету! Когда уже неучастие в этой фантасмагории блаженства, равно как и жаркий приём, оказанный им, всё имело вес на этих весах Скарбо. И сам приват-гений маскарада восседал где-то там, наверху и сбоку, в премилом театральном кафе, где и был сеночно устроен буфет. А то, ведь, у дегустаций минус один: покушать вовсе не дают, всё пей, пей, пей, пей — за буфет отвечала тихая сводница и пройдоха Сьюзи, ближайшая сподвижница заводил мерзких затей, городских скандалистов, и всех прочих любителей разнузданных времяпровождений.
Некогда, обласканный в этом скопище богемы и фривольства, ласкающий дев и самых отъявленных проституток, стремительно падающий на это дно канавы будней, Костя безоговорочно полюбил весельем пышущие ночные вечеринки.
Когда дело доходило до возможности весело провести время, цепко ухватив это сволочное бытие за нос, отвешивая грязные ругательства и лицемерные замечания, Ромка никогда не имел ничего против весёлой вечеринки. А где оно, и как оно приключится — всё это имело не большее значение, чем в позапрошлый раз сыгранное им соло на басу, да к тому же, в ''Эйнт Мин Э Синг''.
Эстет и привереда, духовно стремящийся к выспренности и чувственности обнажённой, Паркер, напротив, весьма сурово относился к пустому времяпровождению и всяческой суете. Его, усвоенный с воспитанием, ригоризм часто находил отклик в душе того же Дмитриева, но ничего конкретно-превентивного Паркер поделать с приятелями не мог, оттого и участвовал в этих бездушных вечеринках, дурацких вечеринках.
И Сэнди завсегда приходил в неописуемое блаженство духа, заслышав только о предстоящей суаринке, ведь, для него не было ничего более желанного, чем поиграть и попеть песенки, дождавшись приглашения от разношерстной, но оттого не переставшей ценить хороший джаз, публики. Поиграв же джаз, так приятно усесться у барной стойки и попить с ребятами рома с пепси, или пива; когда же денюжки закончатся, а в кредит уже больше не отпускают, тогда опять за дело! Вызывая не только обильные восхваления и признания — а им, как хорошо известно, цена ясна! — ценней тот, вполне ощутимый приток этих маленьких фенечек Мамоны, чьё присутствие согревает досуг каждого почтенного музыканта.
Хлестнул по асфальту дождь. Здесь, в зале с раскрытыми настежь окнами, не стало приятней. Впрочем, никогда не бывает скучно, либо очень плохо, если ты напеваешь ''Мэй би сэптэмбэ''. Сейчас распахнуты в дождь двери. Когда непогода на улице, недостатка в клиентах не наблюдается.
Спадающий с луны поток. Пропитанный потом влажности плащ. Размокшие в кармане сигареты. Стоит только выйти из дома, как уже тянет вернуться: к пластинкам, к гитаре, к жёлтой хандре. Всё это капризы, капризничанье.
Когда жарко по солнечному — это джаз. Когда дождливо по ночному — это блюз, и ничего тут не поделаешь: опять шипит пластинка под старой иглой, из-под песочного треска выползает баритон Маллигана, немного ''розового'' в этой комнате, как оттенок искомой девственности.
В такую погоду, чаще все сидели по своим норам. Телефон, эту американскую заразу, специально отключали. Забавно поболтать с кем-нибудь по телефону: рассматривая крыши, заливаемые с неба; прикуривая одну сигарету от другой; болтать, под шелест и вздохи подоконника, домашних стен, и стекла.
— Так разбиваются сердца, господа! Брокен!
Словно подстёгнутый вступлением ночи, взбодренный чистой, небесной водой — будто и не надо никому задарма выпивки за дегустационными столами — словно взнузданный и понукаемый наступлением темноты, начал бесчинства шабаш. Покрытые влажной, склизкой испариной стен, буйные восклицания — всё громче и громче — пересиливая мощь электрического звучания — всё сливается в какофонический стон, мерно пульсирующий в такт грохочущей музыки. Почти невозможно дышать, смотреть, присутствовать при этой пляске марионеток. Да ведь не люди! Кто из живых выживет здесь? Что мы делаем здесь? В этой дикой восторженности отплясывающих... Алекса охватило чувство отрешённости, и холодный пот покрыл тело. Или он стоял у открытого окна? Может, это капли дождя? Может, это смертельный испуг.
Маленький — не невысокий, а всего лишь маленький — человечек в сером, будто пылью припорошенном, костюме, пьяно улыбался и тянул его за рукав: ''Но, позволь... послушай...''
Одного, вскользь, взгляда хватило, чтобы отвернуться от робкой настойчивости шипения: ''Одну минуточку, я обязан сказать...''
Да сколько же можно?!
''Эй, уберите этого ублюдка! Я за себя не ручаюсь... ну, мечтал!''
Братья подбивали баланс:
— Такие косяки. Работаем двадцать минут.
— Хорошо, Сэнди. Что играем?
— Я всё. Больше не пью.
— Молодец, Брамсик. ''Святых'', ''Джорджию Браун'', ''Интэртэйнер Рэг'', ''Аминазин''.
— Паркер, а как же ''Караван''!
— ''Олл оф муа'' и ''Саммэртайм''.
— ''Турецкую'', однозначно.
— Братцы, я сказал "двадцать минут", а не весь вечер.
— Деньги давай! Сэнди, покажи мне деньги!
— Я тебе не Том Круз! Может, после выступления?
— Какая, к дьяволу, разница? Нам работать через десять минут. Пять — мы уже протрепали. Паркер, где твой сакс?
— На месте, а вы на чужих будете?
— Да уж они не хуже наших будут. Будут! Костя, тебе "Фендер" светит.
— Джазу даём! Я басы ''Фендера'' очень почитаю.
— Мы хоть там на сигареты заработаем?
— Дум спиро, брат, на спирт сперо. Андэрстанд?
Запас минут на перекур, улыбку, сводку номеров... это, чтобы почувствовать неожиданный приход пустоты усталости — всё недосыпы и перепивы, копятся и множатся.
— Вы как хотите, а я пойду, вина хлебну.
— Сэнди, стой старичок, может ты водки? Для связок...
— Паркер, верь мне... — даже в глаза смотреть не можно. -Я делаю дело. Брамс, пошли! Успеем до выхода!
Ночь оплакивала их, рыдая и захлёбываясь пресными каплями дождя.
Сэнди никогда не стеснялся сказать ''пару добрых слов'' со сцены:
— Ну, что, родина джаза — Новый Орлеан! Эй, боец! Шейк станцуешь? Итак, начнём с традиции и элементов постмодерна! Паркер, ''Турецкую''! Веня, счёт!
'' Её серые глаза... печальные глаза''... единственное, что позволило сейчас узнать её — строгая маска скрыла все черты, забытые-забытые, хранимые внутри, на уровне мышечной памяти: сколько ночей он ласками испивал страсть с её лица, в темноте... Но он хорошо помнил этот взгляд, полный особого превосходства, словно она одерживала некую победу каждый миг своей жизни. Невысокая блондинка с невероятным честолюбием.
— Но разве мало того, что я работаю здесь в буфете?
У неё презрительно выдвинутая нижняя губа и ослепительная, искусственная, будоражащая улыбка.
''Быть может, сентябрь был, когда ты ушла. Может быть и сентябрь... может, была эта роза подарена тебе мной — лепестками сорит на письмо... быть может, моё... Евгения, Евгения, Евгения, Евгения, турецкая девочка, укачай меня под лунным светом. Ты романтична, и так прелестна''.
Хоровод нёсся всё быстрее, крики, жадные, хриплые, сливались в один. Из окна — бельмом на мраке — скудное освещение парадного крыльца. Особый, интимный полутон света в фойе, где всё торопятся, теснятся, спешат, жаждущие удовольствия. Здесь прохладней, и можно покурить, не так скованно себя чувствуешь, даже при непрестанном обращении на тебя знакомых взглядов. Без стеснения и Алекс наблюдал за робкой, вкрадчивой элегантностью незнакомой ему девушки — почти совсем ещё девочки — едва покинувшей невинность. Оргия подкралась к ней незаметно и, это уже было видно и нетрезвым взглядом, это несчастное дитя захлёбывалось пьяным, пряным ароматом мускуса и бесстыдного веселья: духотой.
''Эти дни — вина и роз — ушли в воспоминания. Мы были так близки, чисты в той близости, и даже думать о тебе, так... Казалось, ты уходишь. А ты уже ушла. А я всё думал. Всё о тебе, всё — лишь воспоминания, всё, что осталось — дни вина и роз в памяти...''
Продираться прямо сквозь толпу, небрежно отводя плечом, в сторону, танцующих... Нет! Это не танец. Грязное неистовство беспутства, сейчас вдоволь хлебнуло яду, яду блюза и печали. И, ошалев взбешённо, танец изродился в пляску, беснованье наглости. Лихорадочное сумасшествие подкрадывается к сердцу: любая может стать любимой — ''и это любовь?!'' Омут в ушах волнуется отдельными криками, резким смехом, признаниями пляшущих, над гулом толпы маячит обезумевший и наглый разврат. Это всё джаз не даёт им успокоиться, быть проще, быть тупее, и... раздражение рождается в толпе — все смутно чем-то недовольны при совершенном изобилии радостей плоти, удовольствий низменных: даже из буфета уже несут на подносах угощения — поглощаемые, пожираемые — Раблезианство!
— Алекс! Ты только погляди! Рим, эпохи упадка! Как у тебя дела?
— Бьен, Макс. А у тебя?
Ничем невосполнимая внутренняя пустота, как граница перед шумом хаотического передвижения, брожения, смешения языков, недоумков, тёмных.
— Сегодня что, Вальпургиева ночь?
Кто спросил это? Чей это крик, скок в выламывание с пьяным ожесточением в этой вакханалии сумасбродства? Замутнённое выпитым, сознание не даёт ответа, особенного
свинга не надо, всё и так качается, плывёт перед глазами — тошнота — отвращение, физически ощутимое, телесное, как боль, подступило к горлу.
''Ночь раскачивала нас на качелях вечности над болью и над любовью — душой приникнув к душе — я искал чего-то ещё... всё, что я мог тебе дать... что я мог? Лишь этот маленький цветок — тебе, моя милая, окутанная грустью, сказавшая мне: ''Прощай''. И ночь одиночества заперлась в доме со мной, бросилась на постель и ждала...''
Восторженный блеск пьяных глаз: поиск жертвы сластолюбия, сластогубия — такому трудно выбрать, смеётся:
— Да лучше, если б они были вовсе голые!
Вот так, без стеснения, без печали.
А вот и довольные вполне, вдоволь потешающие друг друга, хотя, какая может быть ''дружба''?! Поцелуи, как прыжки в неотвратимую бездну, закрыв глаза, словно бы навсегда. А вот это — вещь недешёвая — движения позирующей порномодели: девочка, надеюсь, твоё зеркало из камня. Наглый хохот, гул, тычки, столкновения:
— Ты, чё выламываешься?!
Толпа выплёскивает из себя щупальца: бросок к подпитке — со всеобщего молчаливого согласия, устроена мёртвая зона перед столпившимися у дегустационных, а теперь и фуршетных, столов. Набитые рты жуют, морщатся после водки и ликёров, рты выдыхают, и тут же вдыхают дым сигарет — кривлянье гримас искажается мечущимся светом. Маски и костюмы намокли от пота — скидываются одеяния в гардеробе. Пот сочится сквозь лёгкую ткань сорочек и платей. И всё — под плотным туманом табачного дыма. Эта, прокуренная ночь, не даст им уснуть, не до сна...
'' Грустно... оплакивать тебя... грустно... слезами над тобой реальность плача. Но отчего? От того апреля в Париже, от ''может быть любви'', от души упоённой миром света и радости, от ревности и прощания, и одиночества. Оттого, действительно грустно оплакивать тебя''.
''Всё, ребята, всего вам страйдового!'' — ''Тэйк Файв!'' -''Будут банкноты — будут и синкопы!'' — ''Башли в руки — будут звуки!'' — ''Слушай, ну мы дали сегодня джазу...''
После выступления наступает состояние пустоты. Они всегда об этом помнят и, где-то внутри себя, на уровне подсознания, всегда выносят эту пустоту с собой на сцену. Предвкушение нового выступления раскачивает пустоту — она звенит — это от свинга, который в крови. Так они и стараются прожить — от выступления, к выступлению — заполняя паузы тишины новыми песнями, хорошо забытыми старыми песнями, своей пустотой, звенящей и мёртвой.
Живём, ведь, только на сцене, да... ещё, пожалуй, в постели. В этом мы позволяем себе быть честными. Во всём остальном мы лжём, мы заняты дуракавалянием, неискренним и самовлюблённым, нарциссическим ничегонеделанием.
— Можешь ли это быть ты?
— Привет, милый. А ты всё смеёшься.
— Над жизнью, маленькая. Над жизнью.
Давно не любил... не просто ''не любил'': её тело, её глаза, её стиль, её обнажённость и её секс — не мог уже любить даже мысли её, и ненавидел свои мысли о ней. Но сейчас, пережив миг удивления от встречи, Алекс был отчего-то горд и уверенно благодарен судьбе за встречу с ней.
— Если бы я верил в совершенство своего произведения, то... — он отпил глоточек из пластмассового стаканчика. — Быть может, и не думал бы о том, чтобы извлечь из него выгоду.
— Не понял.
— Я не продаюсь, брат. Но... стою очень дорого. Так тебе понятней?
Начиная с этого мгновения, он перестал осознавать окружающее, и описывал только личные впечатления:
'' Мы стояли у открытого в ночь окна, рядом с фотопортретом какого-то артиста, а может, артистки... всё одно — человека. Костя смеялся шутке своей подруги. Паркер и Сэнди подводили обязательный меморандум: обсуждали на свежую кровь своё выступление. Сэнди сиял, ведь уже ухитрился стырить с дегустационного стола полную бутылку чудного коктейля-аперитива ''Кофейного'' — без кофеина в крови он не мог.
Небосвод кажется особенно далёким. Портрет залит лунным серебром, и мне представляется, что глаза устремлены к луне. Портрет смотрит на неё, смотрит на меня, на всех, дерзких чужаков, которые здесь, перед его взором, одинокие и заброшенные; джазистам легко — все они ''Странники в Ночи''.
Я кажусь себе совершенно мизерным, пылью, и пеплом, осуждённой на гибель секундой, в сравнении с неумолимой волей вечного, бессмертного, нескончаемого времени, которое так хорошо, так полно, понял именно он, Портрет, созданный рукой неведомого мастера ''.
— Знаете, а вы произвели впечатление. Здесь немногие могут похвалиться такой непринуждённостью.
— Бедность не порок, нищета порочна. Это Фёдор Михалыч заметил.
— Про непринуждённость, это очень приятно слышать, спасибо, Алекс!
Она так заразительно смеялась, словно задыхалась от атмосферы их присутствия рядом: и болтовня о джазе, ведомая на русско-английском слэнге, перемежалась экскурсами в поэзию Блейка, беллетристику Миллера, живопись кубистов. Её смех звучал неискренним и надрывным воплем.
— Отчего это я не люблю? Я не люблю всех, а так... Порой, с ума сойти можно. Одна забегает с неуёмной жаждой выговориться, и сделать это она может только в постели: бормочет во время... Другая непременно приходит с блоком сигарет и бутылкой водки, мы включаем джаз, она раздевается догола, и на секс обращает не больше внимания, чем на дождь за окном. Остальные ... не в счёт.
Не в счёт хандры, одиночества и ожидания.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
