Хуан Пуэбло, был ли ты так счастлив?

— Где эти скунсы?! — Шаламов отвернулся к стене и принялся корчить рожи лица, что по его школе означало разминку аппарата.

— Ладно, не бормочи. — Венька терпеть не мог все эти театральные прибамбасы на джазовой сцене. — Что играем?

— Давай повторим ''Маленький цветок'', — Сэнди кончил с разминкой и взялся за гитару. — Помнишь... сделаем по паркерски: ''понимаешь, ты выходишь... а там рассвет''.

— Ты пой, самое главное.

— О-о-о-о-о-о!

Пауза на сборку. Рассвет.

— Счёт.

Джазовый блюз не имеет никакого отношения к рок-н-блюзу. Ну, если только как родоначальник, да и то несерьёзно. Отчаяние черномазых рабов, помноженное на упование Господнего утешения, могло ещё породить ту грусть, что по-английски значит ''BLUES''. '' Это не было гедонизмом — скорее напоминало грязные, гангстерские дела. Никуда не убежать от Города. Ничего ты тут не потеряешь. Жаль только, что не было похмелья и усталости от беспечности. Всё это больше к рок-н-роллу, с его ''ритм-н-блюзом'' скорее относится, когда отчаяние белых мальчиков — от их неспособности дать хоть что-либо оригинальное — рабов этой увлекательной, волшебной, засасывающей черномазой музыки, поделённое на упование денюжек папаш-бизнесменов, — всё это заставляло их танцевать от гитары, даже от электрогитары...

Есть такой канон: если свинг трудно петь, то это не свинг.

Блюз должно петь.

Петь — улыбаясь.

Ибо, улыбка есть следствие радости. А радость, в первом приближении к сознанию, есть следствие Любви.

Эрго, допуская свинг в блюзе,

Я Люблю и, значит, Я Пою.

''В ненавязчивости всегда не хватает настойчивости. При настоящем, действительно стоящем деле, настойчивость необходима, вот только кому это надо? Все хотят давать блюз''.

— Сэнди, когда ты играл рок-музыку, ты был проще: ''Я дышу и, значит, я пою''. Ну, наконец-то! Здравствуйте, вам, Константин! — Венька бросился к Никулину.

'' Теперь, по прошествии некоторого времени, пытаясь вызвать в сердце знакомый мне по душевным приметам облик Никулина, я невольно испытываю неудовольствие от несовершенства человеческой памяти. Сколько раз, нередко хохоча на всю улицу, спускались мы вниз по улице мимо магазина ''Товары для мужчин'' и, оставляя за собой, справа, заводские корпуса, шли до перекрёстка.

И я помню, кажется, уже тысячи лет прошли с тех пор, как, однажды, мы остановились, чтобы вдоволь налюбоваться на скульптурное взгромождение, что стоит напротив заводской проходной. ''Всё это от нескончаемых возлияний, от тяжеловесности прошлого багажа, от неспособности технического совершенства. Может, они и крепко стояли на земле, но головы уж точно были запрокинуты не под их небом. Катастрофически не хватало дыхания, чтобы можно было позволить себе с откровенностью смотреть округ''. И там Костя некогда, сказал отменно! Слова те породили движения души неординарной, души рыцаря, скажете вы... нет, здесь другое!

Сколько раз слушал я рассуждения его о явлениях прекрасного, к которому он, в отличие от меня, имел самое тесное касательство. Сколько раз, удивившись неожиданному ракурсу мысли, заглядывал в его лицо, пытаясь выяснить, шутит он или говорит всерьёз.

Даже и сейчас, стоит едва напрячь память, я вижу, точно на фотографии, его брови — чутко впечатляющие любое движение губ. А губы его — довольно неприятные губы, когда он молчал, и становившиеся самыми джазовыми, в нью-орлинском стиле, губами, как только он принимался играть соло на бас-гитаре в " Ночи в Тунисе" или... Улыбаться! А его слова: ''Свершенное отрешение от всего низменного сопровождаемо страхом. Так, брошенный в ночи, ребёнок не от малодушия вопиет во тьму, призывая родных, но от естественного страдания земной плоти''. A его мышли! Чудо, что за мышли! Одно слово — рыцарь''.

Из рукописей Алексеева.

— Не то... всё, не то, — Санька прикусил губу и нахмурил брови. — Нам ведь что важно? Нам важно собрать в одно целое свободу, естество, энергии, и дело, и... да и этого уже так много. А нас так мало. Мы лепим шарики, братцы.

— Сферы, — умудрённый опытом, уточнил Костя.

— Не готов поспорить.

— Когда нет картошки — и мясо сойдёт.

КЕЛЕТ, ОДИН ИЗ СЕМИ ДУХОВ БЕЗДНЫ.

Грустная улыбка... грусть, с улыбкой на губах... губительная и тихая радость... дождь... промокший насквозь плащ... мелодия наощупь... проникновенно и трогательно вздыхающий саксофон... тенор-саксофон... персиковый чай... ''ну, что, по полтишку?''... ''слышишь, СТРАЙД, это ведь почти Э-СТРАДА''... вода... слияние... грусть — это слияние... прокуренная ночь без сна... кафе... блюз.

Очень много посюстороннего: особенно книжного — утренние чтения Борхеса, Фицджеральда, Кортасара, Савицкого, Хэма, Гессе, Панасье, Миллера, Аксёнова, Валери, Элиота и, почему-то, Дюрренматта. Вплоть до головной боли, приглушённой литрами кофе и дымом сигарет — навязчивого стимула к заседаниям Клуба Ящериц в ''Каире'', под облегчённый вариант их тоски: мурлыканье Билли Холлидей.

— Би-боп не джаз!

— Да как же ему быть джазом?!

— А вот ещё забавная штука, ну прямо синкопа! Вот итальяшки, ну что они там могли прочухать, в джазе? А? Паркер, что скажешь? Такие гангстерские дела, полный свинг... и эти макаронники при этом. Капризно, брат.

— А просто музыка толстых.

— Венька, ещё тебе чаю, или полтишок?

— Сань, брат, лучше полтишок... — и, уже в спину. — И Сэнди! Шаламов! Роберто! Персиково!

— Пичисов ему подавай!

— Он сейчас половину чашечки отопьёт, и водочки-то туда и добавит.

— Грог?!

— ''И сыр луны, и Скарбо, мерзкий карлик''. Как сильно!

— Паркер, ну, что, мы будем делать ''Драмс Буги''?

— Веня, будешь делать ''Драмс Буги''?

— Посмотрим, я же не Крупа.

— ''Посмотрим'', это любимое словцо французских принцев. Власти у них ведь не было почти никакой, а всяческие подлизы и надоеды лезли к ним с дотошностями. Принцы говорили этим побирушкам с таким важным видом : ''Посмотрим''.

— Вот твой полтишок, Братья, а чай ещё не вскипел.

— Спасибо, Санёк, выручил, брат. Ну... в пекло! — и после паузы чревоугодия. — Пьянству — бой! Курильщикам — позор!

— И пить не брошу, и курить не перестану.

'' Глупо убивать себя. Мы убиваем других, это надёжней и вернее. Поэтому, мы ненавидим свои творения. Но не убить их мы уже не можем. Любить — тоже не можем... остаются эти капризные паллиативы: ''со всей ненавистью и любовью''... Глупо ''.

Хотелось дождя, грустной улыбки, губительной грусти блюза.

— Паркер, напой мне ''Сэйнт-Луис блюз'', будь добренький.

'' Влюблённый вот-и-теперь, ты вспоминаешь об ушедшей любви. Уже и пальцы отмокли в карманах плаща, и поля шляпы, наверняка, придётся править заново, а ты всё крутишь, и крутишь на языке ''Сладенькую Джорджию Браун''... вам это кажется забавным, Валентин?

Чуть-чуть влюбляться, чуть-чуть петь, совсем чуть-чуть, пока ''Туманная Мистика'' Эрла не зашевелит своим тромбонным хвостом в голове: и Паркер, промелькнув на горизонте сознания, не исчезнет в очередном ''странствии в ночи''; и Шаламов не бросится в порицание ''какафонии'' Дюка; и Веня, опять же, у бара, где Алекс на ветеране пиане пытается выжать капельку свинга из коруса ''Май фанни Валентайн'', — ВАМ ЭТО КАЖЕТСЯ ЗАБАВНЫМ?''

'' Когда жизнь до безумия дёшева, а жизнь аскета и вовсе ничего не стоит, не считая никотинового голода по утрам, — тогда теряется сам смысл стремления жить и жаждать жизни. Подобно солнцу, что прячется за серость зданий, томно приоткрытые губы прячут страсть, слова, улыбку: презрения ли, снисхождения ли, одобрения ли?

Но в джазе нет солнца!

Более всего — Свет. Лучи, жара, радуга, но более всего — свет. Поэтому, утверждается со всей полнотой ответственности, они были бесподобны. Уж что-что, а музицирование и знание обо всём этом их не могли удивить.

Но всё это, разумеется, в пределах тех границ, за которыми им было суждено родиться''.

Из рукописей Алексеева.

— Say goodbye, goodbye to whiskey! Веня, это Дюпрэ. Паркер, может и нам по полтишку? — Санька подмигнул ему лукаво, но и плотоядно облизав губы.

— Давай. Готов поиграть в эту игру.

'' И всё-таки, в минуты отчаяния и внутренней боли, способно обрести себя только в творчестве. Без различия: петь, писать, играть, рисовать — творить. А творить можно всё что угодно. Приходят воспоминания. Они успокаивают и дают уверенность в завтрашнем дне. Когда уходишь из музыки, одна дорога — дорога в поэзию. Поэзия, в подлинном значении этого слова, есть творчество ''.

Они вышли на маленькую сценку, ничуть не стесняясь посетителей и завсегдатаев.

— Джаз, это красиво, — Паркер что-то транспонировал для сакса, от этого важного занятия не отрывался. — ''С этого перекрёстка так легко было разойтись. Четыре стороны — четыре пути — четыре человека. Без сожалений! Этого не было. Как-то, внезапно и очень чувствительно, исключаешь жалость из своей грусти, из своего блюза. Ты никогда не жалел ни о чём, даже если в чём-то обманывался. Хватало сентиментов, чтобы плюнуть на всё, на все их ''поздравления'', и утешиться качественной и честной работой на репетиции''... Сэнди, если ты уйдёшь в своё театр, мы всё равно оставим твоё имя в названии банды.

— Да. Может, хватит? Вень, ты чего расстроился?

'' В голове вертелась забавнейшая мысль, высказанная в ''Преступлении и наказании'', о бедности и нищете. Казалось забавным взвешивать свою стоимость на весах судьбы и, ещё более забавным, находить себя вполне тяжёлым. Но сама идея! Идея-то, какова! В чём и отчего порочность нищеты? И смеем ли мы духовное богатство взваливать на одну чашу со своими материальными приобретениями? Допускаемая сомнительность сама служила подтверждением тезиса: '' Нищета — порочна''. Там ещё ницшеанство на краю сознания бормоталось''.

— Да я так... как скажете. Паркер, мы сегодня репетировать будем?

— Хорошо, — саксофонист уж очень быстро прервал свои бумаги.

'' Совершенства не было ни в чём. Брамс катастрофически не набирал ещё с полгода, чтобы окончательно разобраться с ударной кухней: вылизать свой почерк и манеру работы. Паркер просто свирепел оттого, что ему приходилось делать, вот-вот, ''делать'', а не ''давать'' джаз — ребята только-только шагнули по тропе страйда, а уже норовили открыть новые направления свинга — Паркеру было стыдно за них, было смешно, он терпел и был жесток, ведь, порой, пива было недостаточно.

Санька уже устал рисковать и идти ва-банк, тем более его долг перед театром перебрал все мыслимые и немыслимые пределы. Он более всех играл, как дышал, — остальные по большей части ''думали'', ''понимали'', ''играли''. Никулин, однажды затеяв ''новую игру'', поддерживал своё начинание до той поры, пока остальные не начинали набираться в рост, после чего, вполне равнодушно относился к тому, что надо в очередной раз ''давать джазу'', его сестра как-то сказала ему: ''Ты уже в прошлом''. Подруга была иного мнения: ''Тебе никто не нужен, ты сам себя достаёшь''.

Сэнди окончательно подключил гитару к пульту и принялся мурлыкать в микрофон. Вся аппаратура была им родной знакомой.

— Санёк, помолчи немного, я строй проверю. Паркер, соль... — Костя навострил, было уши.

'' В последние дни он вплотную приблизился к той, роковой черте, за которой начинается страна сказок и приключений. Весна закончилась в тот миг, когда он взял протянутый ему красный диплом, удостоверился в том, что отныне он ''Философ'', после чего сунул в карман значок, диплом и ещё какую-то бумажку, сказал ''Прощай'' прелестной Натали, секретарше деканата, и отправился в мансарду, на репетицию их джаз-банды''.

— Брамсов, кретино-парменидус, ну фоны из студии убери, пожалуйста.

— Да строит твой бас!

— Да? — улыбнулся Никулин. — Я тебе доверяю.

Брамс, действительно, мог настроить гитару. Паркер тоже был не слаб. Шаламов всё там что-то финтил, вообще-то, он сам себя чаще настраивал.

— Паркер, соль, — под тоннаж Кости и Паркера Шаламов принялся мудрить с настроением.

'' Может, он и заводился по пустякам, но всё от беспокойства в душе. Находилось время на беготню по струнам... на выслушивание порицаний, советов, ругательств... и на работу... на многое можно найти время — только на самого себя время не прикладывается. ''Самоё себя'', это очень тонкая материя, и, в этом случае, временем не обойдёшься. Подальше бы от всего, от всех. У него этого не было. Суматоха сумасбродств и беспечности прижимает тяжелей сумы. А в итоге — пустота. И пустоту эту ничем, кроме пустяковых ''заводов'' не заполнишь. Всё, сделанное тобой, оказывается никому вовсе и не нужным... никому, кроме тебя самого. Ты же всё выше и выше, жарче и жарче, глубже и глубже, но... кому это отдать? Когда ценность ясна тебе самому — как найти цену всему этому?''

Все помалкивали. Настроение было явно не джазовое. Заявлять тему, вроде, никто не собирался. На них поглядывали и ждали начала веселья и ребячества. ''Когда уходишь — следует стремиться уйти в расцвете славы, в сиянии фортуны. Это, бесспорно, так, но в этом так мало того, что древние греки называли ''эксойдос'', ''выход''. По-моему, никто не хотел выходить из этой игры по установленным правилам. Да и не закончили ешё — это лежало на поверхности, это всем было понятно. Но, поскольку, это не всеми было принято — оттого, не всем было приятно — от них всё ждали ''чего-то ещё''.

Костя подпирал стену спиной и ждал команды, тихо и ненавязчиво пальцы его мурлыкали о днях вина и роз. Санька закурил и подкинул пачку ''Петра'' Брамсу. Паркер вернулся от барной стойки с чашечкой кофе, поставил искомое, обретённое и страждуемоё на комб. ''Выступления в ''Каире'' перспективой своей грозили прочной сменой прописки — местная психушка уже ожидала — на крайний случай, они могли отделаться просто алкоголизмом. Никто из них не хотел такой коды''. Сэнди смолил сигареты: штуку за пару минут, не мог он медленно курить. Сейчас он нервничал, докуривал, и, оттого, входил в ''пике'', в состояние ''челленджа'': когда в лоб ему прилетала неприятность, он её, наконец-то, ясно мог видеть и реагировать порядочно и спокойно. '' И когда ты остаёшься совершенно один в своей комнате, так близко от крыш города, что можно снисходительно поглядывать на всё сверху вниз — и проигрыватель радует твоё утреннее спокойствие дуэтом Бейкера и Маллигана — тогда ты можешь себе позволить быть просто никем. Слушать джаз, слушать город, курить, отпивать глоток за глотком чёрный, некрепкий кофе, а можно и перечитывать пару страниц Кортасара в течение часа напролёт, иногда набрасываешься на машинку с заправленным в неё листом недельной давности''.

— Ну, что, даём джазу? — подвёл планку Паркер и начал играть.

Это было начало темы ''Я в сентиментальном настроении'' Эллингтона. Классическую мелодию заявлял Паркер, а Сэнди подхватывал ''муд'' — что, кстати, на музыкальном жаргоне означает ''тональность, лад'' — уже со второго аккорда. Второй круг коруса они уже давали вчетвером, а затем... '' Тоже мне... выдумали себе странную игру-забаву, понятную немногим, ценимую только ими. Взяв за основу одну фразу, выдернутую из импровизаций старых маэстро, развивали её подолгу, сплетая всё новые, и новые мелодии. Безо всякого уговора замечали и подхватывали тему, рождённую внезапно кем-нибудь, и так долго-долго, плели узор. Уже, по причине многократного повторения, и основная, первичная фраза казалась чем-то небанальным и, действительно, основным — но всё это были капризы! Почти из ничего, ''почти'' и не более того, рождалась тема. Позднее, это было обзываемо как ''фьюжн'', ''слияние'', уважив магию самого слова, нежели чем, признав смысл''.