Гуда

Синопсис, который написан так, как написан, потому что, если с каждым рассказом по отдельности более-менее ясно, то о чём вся эта история — поймёт не всякий. Но всяк найдёт в ней то, что ищет: любовь, или мир, или войну. А под конец многие умрут. Ведь, и дураку понятно, на самом деле именно так кончаются все ПРАВДИВЫЕ истории.

Все вельможные действующие лица, которые встретятся тебе, Читатель, действительно жили в середине семнадцатого века. О них можно узнать из учёных исследований, им посвящены романы. Этих людей, творивших историю белорусской земли, никак невозможно было обойти вниманием. Но на самом деле... На самом деле совсем необязательно запоминать всех знатных панов, ведь правдивые рассказы простодушного дурака по прозвищу Гуда вовсе не о них, а о юной мещаночке Ольгице, о лопоухом новобранце Крыштофоре Лужанковиче, о сотнике Игнатии Лыщинском, да ещё, пожалуй, о двух прекрасных липовых ложках.

И всё.

Городской юродивый больше ни о чём не успел нам поведать.

Потому что шла война, долгая и жестокая война, в которой выжил лишь один из восьми мирных жителей Речицкого Полесья. Но главное: Гуда успел сделать то, для чего явился в мир, и вслед ему скажут: "Он был чистым светом для всех этих несчастных".

Повесть "Гуда" построена на обширном историческом материале и рассказывает о времени, отстоящем от нашего без малого на четыре столетия. Поэтому автор советует читателю скопировать отдельным файлом "Приложение к повести" (в конце текста), в котором собраны дополнительные сведения об эпохе, вооружении, строительстве городских укреплений, и о знаменитой Лоевской битве 1649 года, в которой Войско Великого княжества Литовского во главе с Великим гетманом Янушем Радзивиллом противостояло отчаянному натиску казацких полков Богдана Хмельницкого.

Автор настаивает на том, чтобы повесть не считали альтернативной историей: все даты, имена военачальников и командиров, цифры, факты и их последовательность соответствуют действительной хронологии событий.

И ещё одна особенность: эта повесть входит в трилогию о маленькой средневековой крепости Речица на Днепре. Трилогия состоит из романа 'Полоз и Белокрылка' , романа 'Бод', а 'Гуда' — последняя, завершающая её часть. И потому, если Вы не читали роман "Бод", то так и не поймёте, кем когда-то, давным-давно, были Ольгица, Гуда и две липовые ложки. А, впрочем, это совсем неважно, ведь в одну реку никто не может войти дважды, даже сам Гуда...

Рассказ первый: о том, кто лепит особенные горшки. И о том, что говорить нужно без остановки, ведь, если закроешь рот, всегда найдётся желающий продолжить. И ещё о том, как сделать хорошие штаны ещё лучше.

Я речицкий парень, и зовут меня Гуда. Я думаю, что я в возрасте жениха, хоть мне это никто не говорил. Но и выростком меня тоже не называют, и в мужчины не записывают. Мыслю, оттого, что не растут ещё у меня борода и усы.

Я сын горшечника.

Дед мой тоже был горшечником, и старшие братья горшечники. Это потому, что в нашей семье испокон веку водились прилады* для того, чтобы делать из глины разную посуду. А, например, всякие штуки, нужные древознатцам, бортникам или колёсникам у нас не водились.

Мамка моя, когда я родился, отдала Богу душу. Зачем она это сделала, мне неведомо. Хотела удивить Бога, отдав ему последнее, что у неё было? По моему разумению, Богу, как мытнику мыто*, отдают душу все, и это ему не в диковинку. Теперь мамка ходит где-то рядом со мной и иногда окликает, но не показывается, — вот это мне горестно! Тем более что, как только я родился, меня, хлопца без мамки, стали пугать страшным Рыгорам. Как только мне говорили Рыгор и Рыгорка, и даже Григорий, я начинал плакать. И им, умникам, понадобилось года два — разобраться, что я боюсь колючего и твёрдого Рыгора.

Тогда, наконец, они стали называть меня Енчик*. А Енчик — он мягкий, немножко остистый, как непримятая соломка, и добрый. Енчик мне понравился. Думаю, мамка сразу же назвала бы меня Енчиком. Или звонким, как замковый звон*, Павлом. Или нежным, как зелёный лужок, Васильком.

Так вот, как только я стал Енчиком, я изменился. Взрослые радовались, что я перестал плакать и прятаться под лавой, и рос покладистым хлопцем.

Меня стали учить лепить горшки. Но делают они, мои старшие братья, неправильные горшки: пустые. Кому нужны пустые горшки? И я, как только дали мне в руки первый ком глины, вылепил свой горшок, неплохой такой горшочек, а затем закрыл его. Братья надавали мне подзатыльников, и заново объяснили, как делать горшок. Но я опять закрыл его, сплющил верхний край. И знаете, на что стал похож верх горшка? На плотно сомкнутые толстые, сытые уста! Вот это действительно то, что надо! Видно, в тот день братья были веселы и не стали меня колотить, они смеялись и спрашивали: "А как баба сварит кашу в моём горшке?!" "Почему это в моём горшке баба будет варить кашу? — удивился я, — кто ей позволит? Мой горшок — он же как человек: вот рот, вот круглое пузо! Где это видано, чтобы в человеке варили кашу?!" "Князь татарский! — отвечали, веселясь, мои старшие братья, — ног не видно под пузом, а рот жаден!"

Это тоже не по мне — лепить татарских князей. Я перестал делать закрытые горшки. Я стал делать гуделки, лучшие гуделки в целом свете. И прозвали меня за это ГудА. А глину перестали давать: им хочется горшков, и мисок, и крынок. А гуделок не хочется. Говорят, их редко покупают. Так чего тогда продаёте? Дарите людям мои гуделки! Вот счастье-то будет, когда все пойдут с ярмарки, выдувая каждый на свой лад дивные звуки! Вот будет веселье! И не захочется мужикам воевать и калечить друг друга.

А сейчас дядьки, не дождавшись счастливого дня, когда я налеплю им всем свистков, заскучали в своих поветах, стали суровы и решительны и пришли в мою Речицу.

Ой, где же набраться мне столько глины на весёлые свистульки для всех этих солдат, которых привёл блестящий пан Януш Радзивилл? Я слышал, служивых собралось семь десятков сотен, и будет ещё больше. Хорошая глина в ямах под Глыбовым, а это не близко. Одному столько не накопать и не свезти. Не поискать ли мне среди солдат себе помощников?

И я пошёл к видному пану за советом и помощью.

Пан как раз намерился смотреть войско.

Солдат стали сгонять, расставляя сотни вдоль гостинца. Сотники и десятские выстроили солдат, и они, все вместе, потому что так у служивых заведено — всё делать гуртом, — они сейчас смотрели на пана-стражника Рыгора Мирского*, как я смотрю на жён моих братьев, когда они несут к столу борщ или бобы. Дадут они мне ложкой по голове, или разрешат покушать?

Пан стражник принялся говорить, и говорил мудрёно, но я всё-таки понял кое-что, внимательно глядя на его разговор: человеку надо иногда останавливаться, чтобы хватить воздусей полной грудью. И вот как только пан молвил важно:

— ...И ещё я вам сейчас скажу... — и дал себе передышку, я тут же выступил вперёд и подхватил его речь: ведь надо пану стражнику дать роздых, а без меня никто не догадался это сделать.

Так вот, я показался из-за спины вельможного князя Мирского.

И не верьте солдатам, которые говорили, будто я выпрыгнул непонятно откуда, словно шиш из-под веника. Не мог я выпрыгнуть! Бо человеку, собравшемуся вместе с паном говорить перед войском, не подобает скакать, прогибая ноги в коленках, а подобает ступать твёрдо и поворачиваться со стороны в сторону, и окидывать орлиным взором своих ратников, и напрягать кадык для зычности голоса. Я так и сделал, и шевелил кадыком, и выпучил глаза, и вздымал грудь и, видит Бог, у меня получилось, потому что слова мои услышали все:

— Голая ср..ка сразу всем видна! — сказал я, потому что это сущая правда.

Вельможный пан пришёл в ярость.

Наверное, они сегодня плохо кушали?

А может, наоборот, кушали слишком хорошо?

Так вот, пан Мирский, думаю я, своей рукой не прочь был схватить меня за... ну, за что-нибудь, за что принято хватать простого человека... Но пан Мирский — он же лыцарь! — и он уступил дорогому поплечнику пану Халецкому, который вдруг возжелал того же.

Да, наверное, солдаты запамятовали немножко: это ротмистр Халецкий* выскочил как шиш из-под веника. Только каким роскошным должен быть тот веник, под которым согласился прятаться такой важный господин?

Пан Халецкий протянул руку — по-хозяйски, основательно, схватить меня за грудки. Но грудки у меня невыразительные: рубаха моя иногда падает с плеч и, получается, грудки где-то далеко от того места, где им положено быть. Пану Халецкому стало понятно, что за подвижные такие грудки меня схватить не удастся. Но пан ротмистр — он же не дурной горшечник, — он схватил меня за то, за что удобно: за мой поясок. И так умело, что даже чуть не отщипнул кусок моего живота. А живот, он сам себе на уме: туда-сюда, да и подтянулся к хребту. И пан зацепил один матузок*, и дёрнул меня, и порвался мой матузок: он-то, оказывается, был гнилой.

То-то я и раньше подозревал, что корчмарь подарил мне не самые новые свои штаны!

Штаны были очень хороши, мягки, легки на коленках и на... в, общем, сзади они тоже были бесподобны, и даже, садясь на траву, я в них чувствовал каждую травину, как она мне щекочет кожу. Тётка кашеварка сказала, что штаны надо зашить. А я умею! Я попросил у неё иголку и принялся зашивать: быстро, ловко. Но тётка кашеварка вздумала оспорить моё мастерство и сказала, что к иголке полагается взять ещё и нитку.

Ха! С ниткой и дурень зашьёт себе штаны! Я вот обходился без нитки!

А она поставила мне четыре латки, укоротив мои же штаны снизу, да ещё и похвалялась перед людьми, что у неё таки получилось, и что теперь я могу гулять в своих ноговицах смело, не стесняясь людей.

Так бы и я смог!

А вообще-то нет, не смог бы: я бы просто не посмел отрезать от чужих штанов снизу кусок, чтобы пришить его сверху. Какая затейница! Ну, да Бог с ней. А, впрочем, не сделать ли мне доброе дело в ответ? Не откромсать ли потихоньку кусок юбки у неё, да сшить из этого куска, ну, хоть бы чепец ей, или торбочку? Зачем столько лишнего сукна зря метётся у бабы пониже колен?..

Так вот, дайте доскажу: порвался гнилой матузок, и штаны мои пали долу. А рубашечка на мне не длинна, нет, совсем не длинна. И я понял: чтобы мне наклониться поднять свои штаны, придётся согнуться. Согнусь — ср..ка сразу всем видна, я это уже сказал — все слышали. И я подумал, если наклонюсь головой к солдатам, мой зад увидят только пан стражник да ротмистр Халецкий, но негоже кланяться солдатам, а панам показывать голое седалище. Значит, правильнее поклониться наоборот, а тем временем легко и незаметно вернуть штаны на Богом отведённое место.

И я поклонился вельможным панам.

И все убедились, что речицкий хлопец Гуда весьма разумен, толков, и всегда говорит только правду.

Когда я выпрямился, вокруг что-то успело произойти.

У солдат брови стали уголком, губы они закусили, видно, решили пощебетать соловушками, желваки у всех напряглись, а затем, как по команде, они передумали и не стали тренькать по-птичьи. Теперь они ржали, как страстные жеребчики перед своими круглозадыми подружками. А в последних рядах даже начали перегибаться пополам, и кашляли, и разбрызгивали счастливые слёзы.

В общем, мне показалось, всем стало хорошо.

А как же! Не напрасно привёл их князь гетман Радзивилл* именно сюда, в наш благословенный край. Пусть порадуются люди такой удаче!

*Прилады — приспособления

*Мыто — пошлина, налог

*Енчик (белор. "енчыць" — ныть, плакать, скулить).

*Звон — колокол

*Мирский Григорий — см.Приложение "О героях повести"

*Халецкий Владислав — см. Приложение "Время и люди"

*Матузок — шнурок, на котором держались штаны

*Радзивилл Януш, гетман — см.Приложение "Время и люди"

* * *

Рассказ второй: о диком крае, в котором ночь толкает человека на всякие неожиданные поступки. О разных судьбах четырёх юбок. О поразительном успехе маленькой армии и о переборчивых полесских волках.

Крыштофор не мог понять, как так мастерски он заблудился?

На охоте Игнатий Лыщинский всё время был неподалёку, и парень чувствовал, что старый сотник присматривает за ним. Досадуя на такую опеку, Крышто — храбрый солдат, побывавший уже не в одной, а в двух битвах, — смело удалялся, шнырял по незнакомому лесу, пока вдруг не обнаружил, что не знает, куда зашел, и в какую сторону выходить. Он замёрз и проголодался в чужом неприветливом лесу, и сейчас вспоминал всё, что успел услышать от сотника за три месяца службы. Вспомнил и слова про то, что здешние пущи непроходимые, бескрайние, окружены непролазными болотами, местное зверьё дикое, народ безграмотый, а потому христианская жалость по большей части неведома ни тем, ни другим.

Дичь, настрелянную ребятами из его сотни, уже погрузили на подводу и отправили в Речицу, в лагерь Войска литовского. Когда закружился Крыштофор, солдаты просто паслись. Собирали грибы — подарок затянувшейся осени, — и не успевшую стать сладкой от заморозков бруснику. Возвращаться в войско никто не спешил.

Они будут медленно ехать по запущенной лесной дороге, ведя в поводу его коня. Наверное, не осторожничая, будут горланить песни, — потому что казаки не сунутся в окрестности Речицы, устрашённые той несметной силой, которая собралась сейчас в городе. И Крыштофор сейчас хорошенько подумает, определится, куда идти, и обязательно догонит своих. Увидев его, ребята пошутят насчёт волков, а сотник Игнатий украдкой вздохнёт с облегчением.

Но напрасно надеялся Крыштофор.

Лишь к темноте, облазав топкие низины, продираясь сквозь завалы и заросли, успев надоесть смиренными, но очень назойливыми просьбами всем святым заступникам и зацеловав нательный крест так, что тому хотелось бы уже и утереться, солдатик набрёл на хмурый заброшеный двор.

В высоком доме крыша прохудилась и просела, как спина старой свирепы*, но дверь затворялась надёжно, а на окнах были заслоны, и это сильно обрадовало Крыштофора. Убедившись, что никто давно не наведывал этот угол, усталый солдатик решил, что, вроде, ему пока не грозит опасность ни от зверей, ни от людей — уже хорошо. Он сожалел только о том, что не успел собрать сучьев, и теперь нечем развести хоть какой огонь. А непроглядная осенняя ночь сделала мир за дверью страшным, населив его таинственными тварями, и Крышто не решился выйти даже в стоявший на отшибе гнилой овин, возле которого могло быть годное для растопки дерево.

Ночь казнила Крыштофора: она была беззвёздна, холодна и беспокойна.

Лес тревожно шумел. Таинственные поскрипывания, вздохи и хлюпанья добавлялись к заунывному вою бездомного ветра, в досаде шарившего среди крон вековечных деревьев.

Крыштофор, по солдатской привычке прихватив с собой ручницу*, осторожно полез в непроглядной темноте по лестнице, под дырявую крышу, на сеновал. Он надеялся нащупать или отодрать что-нибудь, что будет гореть на земляном полу, обогреет его и разгонит мрак ужасной ночи.