Гуда

Надо будет сказать гусарскому десятнику: наливал он в кружечку для меня квас, и я ещё переспросил: "Что за квас такой особенный у пана?". А оказалось в кружке кое-что покрепче. Негодная посудинка!

Если все вещи начнут так чудить, это что ж будет?

К примеру, я захочу отведать пареной репы, а моей миске стукнет блажь наполниться варёными бобами... Я, конечно, и от бобов не откажусь, особенно, если миска с понятием и сообразит ещё и зажарить их салом. Но потом вдруг вельможные паны опять пригласят Гуду для умной беседы в замок? Боюсь, счастье от удовольствия видеть господ станет распирать меня так сильно, что нет-нет да и прорвётся, заглушая голос и пугая возвышенные мысли!..

М-мда, хорошо бы перекусить...")

Ольгице показалось, смешной сын горшечника бурчит о еде, и она захлопотала: — Сейчас, сейчас, Гуда, я покормлю тебя! Я тебя к обеду звала — не дозвалась. Куда ты уходил? И где можно пропадать всё это время?

"Вот уж эти девушки! Умеют так спросить, что и не знаешь, как ответить!

Где я был? Да ещё Всё Это Время?

Хорошо, что я не на шутку умён, и могу вам двоим совершенно точно сказать: Всё Это Время меня не было.

Не было, потому что вы тут стояли и целовались так, что пришлось — хочешь не хочешь, — исчезнуть не только Гуде, но и доброму ломтю мира вокруг вас.

Потом вы двое очнулись, оглянулись. И оттого, что вы опять здесь, вернулась трава, по которой вы топчетесь, и лес вокруг, и кострище с котелком, и жалкая перекошенная хата, и небо над ней.

Скажите спасибо, что вас годами учили уходить в свои думки и возвращаться обратно, ничего при этом не теряя.

А меня, видно, плохо учили!

Я вот только подумал об этом хуторе, только мыслью за него зацепился — и меня потащило! И за спиной растаял в сизой дымке солнечный днепровский берег, и сотня Хоробича, в которой славно меня приняли, и весь военный стан, — всё, всё растаяло, отодвинулось. И вот я уже стою перед Ольгицыным плетнём, пошатываюсь, потому что кружится голова.

А как ей не закружиться, если я за день успеваю подумать иногда даже не один, а несколько раз?!

В последнее время я думаю особенно много и часто, поэтому меня мотает от Речицы и до лесной Буды, и опять на хутор, и снова в Речицу, — даже ветер свистит в ушах. Боюсь, скоро утащит так далеко, что у мысли не хватит силы доставить меня обратно.

Эх, хорошо, что я не читал ни одной книжки, потому что, по словам знающих людей, в них пишут про дальние страны и святые земли, названия которых мне так и не привелось узнать. А то, не приведи Бог — потянуло бы братца Гуду по миру, да в чужие края, да потерял бы я на ходу шапку, и всё. Земляк уж не подберёт её на дороге, и не вернёт со словами: "На, божий человек, вот твоя шапка. Видно, проезжие недобрые люди пошутили: отобрали шапку у сироты и выкинули в десяти верстах от местечка".

Хлоп! Вот я уже стою на лугу неподалёку от речицкого лагеря.

Промахнулся. Какая неудача!

Придётся рассказывать байки караулу, чтобы пропустили, а ведь я хотел оказаться поближе к Верхнему замку, вернее, к горшкам добрых кашеварок...

Эх, друг горшечник: думать, оно же как стрелять из пушки — прицельно надо!

*Коник (бел.) — кузнечик

*Сморгонские медвежатники со времён средневековья были поставщиками прирученных медведей. В Великом Княжестве о городе Сморгони говорили: "Медвежья Академия". .

* * *

Рассказ одиннадцатый: о разных вопросах и разных ответах..

А потом всё получилось так, как я хотел.

С караульщиками сидел Игнатий Лыщинский и ждал меня, потому что ему приказали снова явиться пред светлые панские очи с Гудой. Так что солдаты не услышали баек, а дядька Игнатий, заграбастав меня, поспешил в замок. И по пути сетовал на то, что такого подвижного хлопца, как я, он ещё не встречал.

— И что за живчик! — возмущался сотник, — меня три человека убеждали, что видели тебя в лагере, а на самом деле Гуда шарится по кустам вокруг города. Чего ты там искал?

— Ничего, — честно признался я.

— А ты можешь быть в одном месте, дабы я не гонялся за тобой по всему лагерю?

— Я всегда бываю только в одном месте, как и Вы, пан Лыщинский. Например, если пан сотник возле кашеварки тётки Христины, то его больше нет нигде.

Игнатий подозрительно уставился в землю и сильно дёрнул себя за ус.

Я тоже принялся рассматривать землю у него под ногами.

— Иди уж! Глядит он! — подтолкнул меня сотник. — Может, я тогда задержался, гм, проверить...

— Да, да! Проверить — это очень важно, пан Игнатий! Теперь вы точно знаете, что у вас и у пани Христины всё в полном порядке...

— Злодей! Ты подсматривал?! — схватил меня сотник.

— Ой! Зачем?

— Откуда тебе известно?

— Мне? Почему только мне? Все в войске знают...

— Что-о?! — у Игнатия пар пошёл из ноздрей, и скоро следовало ожидать появления пламени, как у огнедышащего Цмока:

— Как это — все знают?!

Никогда ещё не видел пана Лыщинского таким неделикатным.

— Только не трясите меня, пан Лыщинский, как спелую яблоню! С меня ничего хорошего не может выпасть — только безобразие смрадное, ни на что не пригодное. Ой, кажется, уже падает!

— Отвечай, твою душу так! — вцепился в меня, как в родного, сотник.

— Все знают, что Вы и уважаемая фигурная тётечка Христина...

— Говори!

— Что вы живы, здоровы — и значит, всё в полном порядке!

Он выпустил мои бедные бока, ошалело уставившись в лицо.

Вот, сначала дослушал бы, а то он сразу трясти человека, как веялку...

— Если бы о вас говорили, соболезнуя (тьфу-тьфу!), то я уже не смог бы сказать ничего подобного.

— Матерь Божья! — только и ответил на это сотник и пошёл впереди меня, не оглядываясь.

Видно, день не задался.

Я пойду к батюшке и спрошу, какой сегодня праздник: может, день Святого Вопрошая? Потому что с одного допроса я попал на другой.

В замке опять все были в трудах: то есть кушали, и принялись расспрашивать меня про разные разности.

— Гуда, хорошо ли чувствуют себя солдаты?

— Несомненно, панове.

— А почему несомненно? По чём это видно?

— Да как же не видно? Вы даёте солдату лопату, и он протянет к ней что? Не ногу, не зубы, а руку — хорошо чувствует себя. К слову, о зубах: только что один сотник заехал солдату в зубы, и, знаете, солдат тоже очень хорошо почувствовал себя: схватился за рот, а не за ухо.

— Хватит об этом, горшечник, — процедил спрашивавший меня пан Мирский. — Расскажи-ка нам другое,— что думают люди в войске: солдаты полковника Бенька* отобьют крепость Лоев? — И пан Мирский обвёл особенно упорным взглядом всех сидящих за столом.

Не помню, чтобы мне это кто-то говорил, но я точно знал — полк Бенька тайно отправили отвоевывать крепость Гомель, никакой не Лоев. Но паны так дорожат этим секретом, я не хотел их огорчать. Да, впрочем, какая разница, куда пошли солдаты?

— Нет, не отобъют, — сказал я, потому что всегда говорю только правду.

— Почему? — все зашевелились.

— У них нет крыльев.

Паны близко к сердцу приняли то, что услышали, и загудели, словно пчёлы в улье.

— Я говорил — надо было отправить гусаров*! — послышался голос среди полковников, и они, переглядываясь, прикидывали, кто распустил по войску слухи о том, что отряд укомплектовали неправильно? Халецкого трудно было заподозрить: гусары находились в его подчинении, но интриги не его стихия, да и глупо бросать гусарскую конницу под стены крепости. Гусары хороши в полевом сражении. Так что Халецкому нет никакого смысла обижаться на то, что его орлы бездельничают, а не пробираются топкими болотами в сторону Гомеля.

Я привык: люди часто превратно толкуют мои слова.

— Ты про гусаров сам придумал?

— Я? Про гусаров? Разве я говорил про панов гусаров?

Поверьте, я не успел ничего ответить: караульный вошел с докладом, что от полковника Бенька прискакал человек, и мне приказали уйти.

Странные люди! Ну, узнал я свежую новость не от самого вестового, а от кухарок, что от этого изменилось?

Короче, войско пана Бенька: конных четыреста, а пехоты две тысячи человек, переправившись через Днепр под Глыбовом у двора пана Халецкого, шли на Гомель, но не сумели найти тропу по болотам и сейчас возвращаются в Речицу. Чего проще, я же говорил: нет у людей крыльев!

Но день Святого Вопрошая оказался длинный, и меня снова пригласили к панскому столу.

Похоже, паны, как и солдаты, порой скучали без дам, потому что принялись раскалякивать о прекрасных паннах. Но это хороший знак, значит, вечеринка в самом разгаре. Панским денщикам было приказано: когда полковники заведут разговоры про войну и начнут сравнивать свои доблести, — перестать подавать венгерский токай на стол и разводить вельможных по одному...

В войске, как у речицких мещанок, секрет держится ровно столько, сколько надо слову, чтобы отскочить от зубов. Представьте, полковники знали, что какой-то солдатик умудрился по уши втрескаться в местную девчонку, которую хорошо знает сын горшечника. И они приступились ко мне с величайшим интересом:

— И красива эта его девушка, а, Гуда?

— Ну, панове, как сказать, — отвечал я, потому что вопрос, правда, был непростой.

Но, видно, вельможные паны очень удивились, потому что Януш Радзивилл, прибывший к столу с опозданием, вытирая рот снежно-белым лоскутом, обшитым кружевами побогаче, чем праздничная юбка попадьи, запытал:

— Некрасива?

— Нет, теперь-то она очень, чудо как хороша.

— А сначала была страшненькой?

— А сначала, по правде, она вообще была никакой с лица, но очень даже ничего с другой стороны...

— Что ещё за вздор?

— Это потому, что солдат её не видел, в темноте, небось, девку нащупал, вот вам и другая сторона, — бухнул Степан Олелькович Смоленя, сотрясаясь телом и утирая весёлые брызги из глаз.

— Правильно пан Смоленя говорит, — обрадовался я. — Как только взошло солнышко, так и стала девица красавицей!

— Умно! — покрутил головой пан гетман, подозрительно быстро собрав разъехавшиеся было в стороны губы, и покосился в мою сторону с интересом.

Я отозвался:

— Да, мне часто такое говорят. Скажу по совести, вельможный пан: не только я, все речицкие — толковый народ!

Гости засмеялись. Наверное, порадовались за нас.

Незнакомый молодой пан, блестя великим множеством белых зубов, ровных, как новый забор, приступился ко мне с ласковым словом:

— Ну что там за королевна? Ну же, толковый молодец, распиши нам прелести этой Ольгицы.

— Э-э, даже не знаю, — я задумался, стал представлять Ольгицу, — глазки у неё медовые, и волосы медовые. Губки у неё...

— Сахарные, — подсказал кто-то.

— Да, пожалуй, — согласился я, — судя по тому, как Крыштофорчику трудно от них оторваться, они действительно сладкие. Вся она молочно-белая, щёчки как чуть-чуть подрумяненные пышечки, и есть ещё у неё мягкие булочки, но про то, дядюшки, мне говорить неловко.... Пусть Крыштофор вам расскажет, ему всё это знакомо не на поглядку.

— Спросим и Крыштофора. Получается, прямо не девка, а шедевр главного моего кухаря: штучная работа. Ну и красавицы в ваших краях!

— О! Ольгица — это ещё что! — не удержался я.

— А есть ещё краше?

— Есть!

— И кто же?

— Гануся и Маруся!

— Так Ольгица не затмила красой липовые ложки?

— Пожалуй, нет. Но всё равно, девушка пригожая, — гордо отвечал я, и был снова несказанно рад, что людям хорошо, и все эти чужие паны веселятся, и хохочут, и хлопают друг друга по плечам, по коленкам, а некоторые даже раскачиваются и перегибаются пополам: так ликует душа в человеках.

— И что же, Гуда, спал с ней Крыштофор Лужанкович?

— Крыштофор спал с Ольгицей? — удивился я. (Ну глупость говорит человек!) — Чтоб Крышто спал с такой хорошенькой девушкой? Это пан Смоленя спал с маркитанткой Агатой!

Я и не думал, что можно так громко смеяться.

Я боюсь, что после панского хохота немало рыбки в Днепре поплыло кверху брюхом, как бывает после удара весла по пустой рыбьей голове.

— Что делал пан Смоленя с Агатой?

— Взаправду крепко спал, как сухой младенец.

— А Агата?

— Не спала.

— Отчего?

— Занята была. Понравилось ей кое-что у пана Смолени пониже пояса.

— Ой, ой, — стонал пан Юдицкий, — что ж так понравилось бабёнке?

— То, что было до Агаты полным, а потом здорово опустело.

— Кошель, кошель его! — вспомнили полковники недавние сетования Смолени на неожиданную потерю злотых, и гоготали, и сипели, и кашляли:

— Степан силён! Знает, что любо женкам, потому и спит с ними спокойно! Ай да Гуда, ай да молодец!

— Да, а у кого служит Крыштофор?

— Крыштофор? У кого служит? — отвечал я, — да у кого только не служит. Знаете же, панове, — в Войске Литовском наугад ткнёшь пальцем в молодого солдата, скажешь: "Привет, Крышто!" и человек отзовётся: "Здра-авствуйте!" А у русских надо чаще вспоминать Ивана и Фёдора, а у немцев — Ганса, а у венгров....

Но мне не дали закончить.

— Я спрашиваю про дружка Ольгицы, — пан был нетерпелив.

— Её любимый собачка вообще-то служит во дворе сельского старосты. В Буде больше ни у кого нет собачек. Только звонкий Дружок, один на всю деревню...

Януш Радзивил сделал знак и все стихли.

Подозвал меня, промолвил, глядя в глаза:

— Гуда, перестань! Я ничего плохого не сделаю твоему знакомому Крыштофору и его любимой девушке. Я понимаю, ты к ним привязан. Местные люди и так натерпелись достаточно от этой войны, я не буду умножать ваши горести. Наоборот. Мы подумаем, как можно поучаствовать в судьбе этой пары. Веришь мне?

И я упал на колени, и поцеловал руку князя, и прижал к щеке, и всплакнул от нечаянной радости...

*Боевой доспех гусара включал большие крылья.

*Бенько полковник — см. Приложение "Время и люди"

Рассказ двенадцатый, невесёлый: о сумерках. Об учёных лекарях, о девушке, которая нравится двоим, и снова о сумерках — предвестниках ночи..

Я давно чувствовал: что-то не в порядке в этом мире, и вот оно — страшная боль натянулась струной через половину тела, по ноге, до самой ступни, и судороги скрутили меня, бедного хлопца. Судороги мучили меня немало, но такой долгой боли ещё не бывало...

Я сбился с дыхания, я старался помочь бедному сердцу, трепетавшему в груди. Я не знал, что случится раньше — задохнусь от приступов боли, во время которых забывал дышать, или боль завяжет меня в узел, зажмёт, стянет, и от бедного Гуды не останется ничего, только маленький заскорузлый узелок на конце оборвавшейся ниточки моего рода...

Дядька Игнатий нашёл меня. Я лежал со спиной, выгнутой, как самострел, в траве на обочине дороги. С трудом, между попытками вздохнуть, я попросил, ради всего святого, не шевелить меня. Я бы с радостью умер прямо сейчас, но вместе с болью сильная тревога натянулась во мне и звенела, звенела, звенела, выворачивая душу: Крыштофор Лужанкович не вернулся от Ольгицы!

Беда!

Солдаты обступили, позвали доктора. И надо мной произошел учёный диспут.