Гуда

Немец побагровел.

Солдаты остановили работу, смотрели. Даже перестал бубнить барабанщик.

Тогда немец сказал мне в полной тишине:

— Гут, Гуда! Гут, гут! Если успеть на ваш участок ров выкопать к утру — я признать, что липовый ложка есть славный распорядитель, лучший, чем я. И впредь не стать проверять работ человек пан Лыщинский, они сами сделать как надо под управлений мудрый ложка. Да здравствует липовый разум белорусца!

Этот немец как в воду глядел!

Солдаты Игнатия Лыщинского недобро сузили глаза, переглянулись, а потом стали махать лопатами, как одержимые!

Немец больше не показывался.

Дядька Игнатий, увидев, что хлопцы не стали отдыхать после обеда, прокричал им вслед:

— Это что ещё за блажь — работать без перерыва? Завтра на вас картки заново переписывать придётся?! Роетесь, будто сам атаман Хмельницкий под Холмечем!

Сотник подумал, посмотрел на мокрые спины своих ребят, плюнул, и пошёл к старосте просить добавить на его участок свежих людей, сменившихся из караула. Не то до ночи драгуны переломятся надвое, и в неполной сотне Лыщинского станет вдвое больше ни на что не годного народу.

А мои ложки не подвели!

Назавтра немец с кривой харей осмотрел участок дядьки Игнатия и признался:

— Я есть подозревать в ложка какой-то сикрет — необыкновенно толковый штука! Думаю, будь две этих ложка полковниками под Корсунью*, они выиграть битва, и казак не лезть в край. Солдат слышать наш уговор, я сдержу слово: вы есть работать без указка. Впрочем, мой проект уже не иметь никакой значение: быть здесь окоп, не быть здесь окоп — два липовый ложка с нами а, значит, с нами успех! Виват!

И драгуны радостно подхватили клич и, веселясь, кричали "Виват!" и подняли, передавая с рук на руки, Ганусю и Марусю, и смеялись. А я улыбался, я радовался, глядя на них: речицкая земля останется в памяти этих славных людей самым прекрасным местом на всём белом свете.

* * *

Игнатий, слегка угостившись у командира соседей сотни трофейной горелкой, размышлял вслух:

— Вот что скажу я: до распорядителей ложки дурака честно выслужились, копая землю. Так, видите ли, они сами пожелали.

— Ложки? — сотник Змитро Усевич подбросил вверх брови, выцветшие, как его солдатская амуниция.

— Да, ложки.

— Говорливы, неприхотливы и работящи: добрые девки. Дуракам везёт! — съязвил Змитро.

— Тебе смешно, а я думал, дурак умрёт — так он ковырял землю мешалками, причем двумя руками одновременно, чтобы не обидеть ни одну из ложек.

— Умора!

— А ещё хуже было бы, если бы, прости Господи, первыми померли в трудах его Ганна и Марьяна. Вот чего я боялся! Посмеялся бы ты, если бы пан полковник приказал их хоронить со всеми почестями. Хорошо, что я додумался, пошёл и взял для Гуды пешку*. Я ему отдаю пешку, а он её хвать — и на вытянутых руках несёт и вручает жолнеру Мочульскому: "На, мол, сохрани!" Тот и взял.

— Этого Мочульского в последней заварушке резанули саблей, и пришлось отнять правую руку?

Лыщинский вздохнул:

— Вот потому я и рассказал тебе, пане Змитрий. Вчера дурак нашёл пешку и сунул твоему жолнеру, старому Миколаю. Пойдёте на дело, проследи за дядькой Миколой, а? Да не говори ничего хлопцам, не надо.

А ещё сотник Лыщинский обдумывал странное наблюдение, настолько странное, что его нельзя было говорить никому.

Однажды утром его драгун Тимох обнаружил на своём сеннике две ложки дурня. Тимох испугался: Гуда не любил, если брали его цацки. Обидится, перестанет тягаться в гости, и тогда позор всей сотне. Придётся узнавать дурацкие шутки и байки через других.

Лыщинский видел, как Тимох тихо вышел и положил мешалки на чурбак у догоревшего костра. А теперь этого Тимоха нет в живых: пуля попала ему в голову. Умер сразу, не мучаясь. О такой смерти солдаты молятся.

И всё бы не диво, если бы не ложки....

У Тимоха они оказались в конце травеня.

Тимох — единственная потеря в сотне Игнатия.

Но в последнее время ложки повадились каждую ночь навещать солдат: обошли, наверное, десятка два, да, причём, самых лучших.

Ребята хохочут, а сотнику Лыщинскому что-то не до смеха... Сердце чувствует: скоро, ой, скоро запоют полковые трубы!

Вчера Игнатий уговаривал Гуду отправить Ганну и Марьяну, будь они неладны, на перинку: это значит, в свой сундук. Может, ложки перестанут таинственным образом бродить по лагерю?

Солдаты, барабанные их головы, ничуть не сомневаются, что это забава: один находит ложки и подкидывает другому. Но сотник говорил со всеми по отдельности; мужики признались, что спали, как соломы продавши и, смеясь, валили подозрения друг на друга. А этой ночью Ганна и Марьяна оказались уже в шатрах соседней сотни...

Игнатий развёл разговор с Гудой.

Послушал бы кто со стороны — несомненно, старый дурак толкует с молодым, причём без толмача-переводчика:

— А не обидно ли паненкам Ганусе и Марусе ночевать на солдатской соломе?

— Они не спят...

— Может, неловко, трёт бока соломка?

— Не, они сильно заняты... — неохотно отвечал Гуда, ковыряясь в носу и по хозяйски раскладывая на коленях то, что, с некоторым усилием, удалось извлечь на свет божий из ноздри.

— А чем же они заняты?

— Им знать надо о многом...

— И о чём же хотят знать твои ложечки?

— О плохом и хорошем, сосчитать то и другое, — дурак притих, опустил веки, словно были у него мысли, которые следовало хорошенько обдумать. Потом поднял глаза на сотника:

— Пане Игнатий, не запирай моих девонек в сундук, им это не понравится! А ещё Ганна и Марьяна сильно просятся на простор, придумай, как бы мне поднять их повыше?— кротко попросил он.

Сотник обрадовался — вот и решилась его забота! Конечно, надо помочь паненкам покрасоваться перед всеми на высоте.

*Микола весенний отмечался 22 мая. Обязательно надо было накормить бедных, калек, юродивых. "Не накорми о Николин день голодного, сам наголодаешься"

*Позорное поражение упившихся польских военачальников под Желтыми водами и Корсунью привело к тому, что казацкое восстание приобрело невиданный размах.

*Пешка — значок, вручавшийся тем из калек, кто не в состоянии работать на строительстве укреплений. Даже в мирное время к этим работам привлекалось всё мужское население, включая лиц дворянского и духовного звания.

* * *

Рассказ седьмой: о том, как непросто порой всей армии угодить двум достойным паненкам, о путешествии речицких мужиков на край света и о проворном таинственном человеке, нагло втёршемся в доверие к полковникам.

Князь гетман Януш Радзивилл, въехав в ворота новой крепости, поднял глаза на нарядные шатровые кровли сторожевых башен, перевёл взгляд на свежую крышу дома для военных советов, и спросил, вглядываясь в деревянное навершие:

— Это ещё что такое торчит у коня: вроде как уши, или рога?

— Вчера местный дурень Гуда устроил вертеп перед теслярами. Не успокоился, пока старший не высверлил дырки и вставил его ложки коньку вместо ушей.

— Чего хотел дурень?

— Его драгоценным ложкам, видите ли, захотелось на вольный ветер!

— А просто поноситься, проветрить ложки, дураку не пришло в голову?

— И ребята так ему говорили. Но он упёрся, доказывал, что только там, на высоте, веет вольный ветер, а когда от хари к харе — это уже не тот ветер...

— Ну, да! — развеселился Радзивилл и подмигнул в сторону тучного пана Смолени, — посудите сами, пан Степан, среди нашего мужичья, особенно после гороховой полбы, съеденной на вечерю, бедняга ветер не может легко махать крылами — столько приходится ему выносить всякого...

— Это немцы..— сказал быстро, зардевшись и втягивая голову в плечи, пан Степан Олелькович, любивший подпустить хорька на общем сходе. Причём не всегда зверюшка выскакивала потихоньку.

— Да, да, только немцы, конечно,— охотно согласился Радзивилл, пряча искры в глазах под тяжёлыми веками. — С наших святых архангелов лишь ладан и мирру сдувает ветер-терпеливец.... Ну, а что за особенные ложки у Гуды?..

Вельможные братья Януш и Богуслав, оставив войско на Григория Мирского, вынуждены были почти всю зиму и весну 1649-го мотаться между двумя столицами: Вильно и Варшавой, Там польному гетману приходилось вести другую битву, не менее напряжённую, с дворцовыми интриганами короля Яна II Казимира. Вернулись в Речицу 2 липеня*, и теперь гетман желал знать всё о делах в своём лагере.

Полковники, как мальчишки, перебивая друг друга, принялись рассказывать гетману, что дурак с весны носится с липовыми ложками, называя их Ганусей и Марусей. И сколько ни пытались запутать Гуду, подменить ложки — он их различает. И бережёт, как око. И что он вытворял, когда ребята пытались отобрать и припрятать его ложки?! Дурак дураком, а умеет поставить на своём. Теперь солдатам мало забот: они должны ещё и помнить о дурацких ложках, и оказывать им всяческое уважение. А Гуда подкидывает ложки солдатам в постель во время сна, а наутро требует вернуть ему, и твердит, что ложки сами ходят в гости к кому захотят.

— Ну, конечно, как обозные девки, — отвечал Богуслав.

— Нет, что Вы, князь! Солдаты тоже поначалу принялись так шутить. Но Гуда пригрозил, что никогда не покажется у них, если они не понимают, как достойны Ганна и Марьяна, как деликатно надо вести себя в их присутствии и почитать, как самых уважаемых девушек!

— Помогло?

— В сотню Петренко Гуда больше не ходит. Там насмешник Ясек не сумел обуздать свой язык. А в сотне Лыщинского все носятся с ложками, и дурак доволен, и даже оставлял их ненадолго у Игнатия в сундуке с хоругвей и бубном.

— Ну, и долго ложки будут торчать над моей ставкой? — внезапно прервал светскую беседу Великий гетман.

Полковникам показалось, Радзивилл в досаде. Они посерьёзнели, притихли.

Сертыцкий предложил:

— Гнать надо дурня! Выкудривает всякое!

— Чем пану Сертыцкому помешал Гуда? — повернулся к нему гетман. — Я таких дурней ещё бы пару-тройку за собой возил.

— Это точно, — бодро подхватил Юдицкий*, всегда знающий, что у гетмана на уме. — Солдаты с утра продирают глаза один перед другим, — кто скорей! Потому что спешат раньше всех проведать: что Гуда говорил, с кем Гуда говорил и что из этого вышло?

А суровый Владислав Халецкий*, строго глядя в глаза полковникам, добавил:

— Панове, видит Бог, я всю жизнь среди солдат, а такого порядка внутри войска не было никогда и нигде. Ни батогами, ни строгостью, а одной только непомерной дурью этот блазной держит нам все сотни. Парни из-за обозных тёрок не дерутся, местных не обижают, если встретились-пересеклись с чужими — тут же принимаются о дурачище этом друг другу рассказывать. Я видел, как пехотный перемолвился с гусаром и оба смеялись и хлопали друг-друга по плечам — когда такое было*? И ржут, ой, ржут! Зубы белят на солнце так, как старательная девка себе холст не белит! Только и слышно: то на окопах остановились, лопатки отставили, смеются. То на стенах топорами махают, и опять хохот. Вечером — приключений не ищут, обиды не вспоминают, о доме не тоскуют: Гуду, видите ли, в гости ждут, заранее скалиться начинают.

Радзивилл одобрительно кивнул.

— Дурак ко всем ходит?

— Ходит ко всем. Только ходит хитро: где вдруг взгрустнулось, он уже тут. Это один сотник мне рассказывал. Я не поверил, перемолвился с десятниками, они проследили: точно, дурак нюхом чует, где натянулось и болит, — туда и тащится. Но больше любит ребят из сотни Игнатия Лыщинского. Игнатий и расповедал мне про все его повадки.

— А вчера кого к столбу водили?

— А, так это секли солдата из немецкой пехоты. Немцы по-нашему плохо понимают, у них дурак почти не появлялся. В немецком полку — да, — одна поножовщина была и драка: всё, как обычно.

— В рядах немецких наёмников самая лучшая дисциплина.

— О, да! У них с этим железно! (Потому и платим мушкетёрам в три раза дороже за службу — украдкой вздохнул Халецкий). Но случается...

— А к венграм ходит дурак?

— Редко. Но те по-нашему неплохо лопочут и сами шутки через солдат-белорусцев собирают. А вот шведы, как немцы, в стороне.

— Ну, их забота. В их землях, значит, на дураков неурожай. Пусть постятся.

Радзивилл постучал твёрдым холёным ногтем по столу, сказал:

— Не ущемляйте дурня. Если в чём нужда ему, поучаствуйте. Да проследите, чтобы не стал болтать лишнее. А то лазит везде, всё видит, как бы не вынес, от великого ума, не выплеснул, что не надо, на чужие уши... — и, снова помолчав, подумав, князь повелел привести, поставить Гуду перед ним:

— Надо проверить дурака. Только не пугайте. Придумайте байку, чтобы сам пришёл и был спокоен.

— Я велю Игнатию Лыщинскому привести Гуду, он сделает как надо, — ответил Богуслав Радзивил, потому что драгуны были у него в подчинении.

* * *

Надо признаться, живот человеческий — самая своенравная часть тела.

Вы можете приказать руке не чесаться, или ноге — не шаркать по полу, но животу не прикажете. И, хоть вы сейчас приглашены в высшее общество и ведёте вежливую беседу с вельможным гетманом Радзивиллом, а вокруг за столом расселись знатные военачальники, жаждущие между возлияниями и закусками тоже посовещаться с вами, — живот лезет высказать своё мнение!

Видно, творя человека, Бог был немного не в настроении и, будучи мужчиной сильным и решительным, вкладывая речь в уста, нечаянно затолкал часть звуков глубже, прямо в нутро. А в результате у человека даже место, весьма далёкое от головы, нет-нет, да и выскажется.

Так если любишь поговорить, то хоть подбирай выражения, — но живот и слышать об этом не хочет! Сколько я ни колотил его потихоньку кулаками, сколько ни втягивал, пытаясь придушить игривые бурболки, живот бормотал, ухал и клекотал, как тетерев в брачную пору, и мне пришлось говорить всё громче и громче, чтобы заглушить бессмыслицу, несущуюся из моего чрева.

— Знаешь ли ты, парень, куда съехали речицкие мещане с семьями? — спросил меня нарядный и золотой, как церковный иконостас, вельможный пан.

— Да, — кивнул я, — туда и туда. — И показал в направлении трёх дорог из города.

— А за реку? — спросил гетман.

— Не. Моста ещё не было*.

— Много ли мужчин у вас показачилось?

— Все! — сказал я. — Каждый вечер в шинках проходило торжественное причастие: после чарки дармовой горелки каждый халупник становился казаком. После двух обещал никогда больше не ходить возле жениной юбки. После трёх клялся любить только коня, причём, почему-то, — буйного и, иногда, для разнообразия — саблю. А после четырёх чарочек готов был во славу казачества идти хоть на край света. И, знаете, панове, — наши речицкие таки умеют держать слово!

— Вот как?

— Да-да! Смело вскакивали они, чтобы начать славное путешествие, а край света — он похож на край скамейки, или на край стола, — все края, я полагаю, чем-то похожи. Вот и мужи наши сверзались вниз, и там, под столом, находили они цель своего похода. Наверное. Потому что обратно не спешили: возвращались не все и не сразу.