Гуда

Немец-доктор изрёк на латыни что-то вроде: "Пр-тр-шр-люмбалгиус!".

А Игнатий Лыщинский, о котором я давно уже подозревал, что и он открывал двери в университеты, только в другие, не те, из которых вылез доктор, так вот, сотник Игнатий отозвался: "Прострел!"

И два учёных светила посмотрели друг на друга и решили, что достаточно пролили света на этот предмет.

Лекарь велел немедленно нести больного, то есть меня, в сухое теплое место. Он сказал:

— Сырость есть смерть для больной. Убирать с земля. Я хотеть поставить ему пиявка, но бояться. ("Пиявки меня боятся? С каких это пор? Впрочем, и я их не жалую!")

А немец продолжал:

— В этот тело кровь столько, что её не хватать на человека и пиявка. (Я подумал: "Тоже верно — не хватать мою кровь! Гуда не давать кровь немецкий пиявка!")

Лекарь приподнял мне веки:

— М-м, одно, что у него вполне здоров, это его око. Два ока.

— И светлый ум — прошептал я сквозь боль.

— Э, братец, да ты есть шутка? — засмеялся доктор, — Я видеть, больной жить, долго жить!

Доктор выразительно похлопал по плечу печального Лыщинского, сокрушенно покивал головой, отчего дядьке сделалось невыразимо грустно.

А я подумал: "Учёность — страшная сила!" Я действительно в последнее время питался одними шутками: нутро моё отказалось принимать другое.... Но вот что касается долгой жизни? Увы... Доктору пора лечить собственные глаза: узрели они то, чему не бывать...

* * *

Воронок, боевой конь из драгунской сотни пана Лыщинского, вел в поводу придурковатого от счастья хозяина.

А хозяин вёл за руку знакомую девчонку Ольгицу.

Эта Ольгица при встрече непременно гладила Воронка горячими ладошками и пальцами расчёсывала ему гриву. Ещё она, поднявшись на цыпочки, обнимала за шею, фукала ему в ноздри, смеялась и кормила цветочными букетами. Воронок догадывался, что девчонка то же самое проделывает и с его хозяином, и потому всем троим так хорошо вместе.

Сейчас они медленно шли по лесной дороге.

Воронок, радуясь жизни, не забывал подглядывать, как Крышто голубит девчонку, а ещё пару раз он останавливался и прижимал свои губы к её губам.

По мнению Воронка, молодой хозяин — просто обалдуй! Не трётся шеей о свою возлюбленную, и не бегает вокруг, сильно взбрыкивая задними ногами — а эти знаки внимания со всеми подружками срабатывали безотказно! И почему бы не отрастить выразительный хвост, который можно задрать? Кроме того, ухажеру полезно почаще говорить нежное "Иг-ги-ги!!" Нет, ты только послушай, драгун Лужанкович: не "Ольгица, радость моя!", а вот так, негромко, задушевно: "Иг-ги-иии!!"

— Ну, ну, будет тебе! — Крышто хлопнул игривого Воронка по морде.

Вот так всегда!

Внезапно молодые притихли: показалось, воздух вокруг пропитан тревогой. Может, это сойка своим криком заронила в сердце тоску, может, вдруг зашептали о чём-то недобром деревья?

Ольгица подняла глаза на солдата.

Крышто прислушался.

— Ольгица, быстро! — скомандовал он, взлетев в седло и подхватив её. И, пустив коня рысцой, озирался вокруг.

— Любая моя, что-то не так, — шептал Крышто. — Если вдруг... скачи к своим и не оглядывайся!

Ольгица молча, испуганно смотрела на него. Крыштофор как будто впервые увидел перед собой её по-детски округлые щёки и покрасневший кончик носа, начавший беспокойно шмыгать. Он с тоской подумал: как уберечь этих двоих: её, и то дитя, которое, наверное, носит она под сердцем?

— Ты станешь матерью моего сына! — сказал он твёрдо.

Ольгица опустила голову и сильно покраснела.

— Ты ведаешь, что понесла?

— Я догадывалась.

— Давно?

— Три дня назад. Мне приснился сон. Я рассказала его крёстной, она оттягала меня за волосы, а потом заплакала.

— Ты решилась?

— Да. Пусть нас венчает ксёндз.

— Твоя родня не будет против?

Та, которая умостилась в его седле и в сердце, грустно вздохнула.

Мачехе с тех пор, как умер отец, хватало других забот. Единственный человек, которому не всё равно, живёт ли ещё Ольгица, это старая крёстная.

Старуха, услышав о том, что небесный солдат крещён в римской вере, развернулась, стала перед Ольгицей, поставив руки в бока, и грозно сказала:

— Ну! И что?

Незадачливая невеста проблеяла:

— Не знаю... Нам нельзя быть вместе?

— И-ы-ы!!! — только и ответила суровая старуха на древнем языке очень древних пращуров и, не утруждая себя переводом, ка-ак стукнула мягкой ладонью Ольгицу в лоб.

— А любиться, значит, можно?

Не говорил ли он тебе: "Красотка в сене, Вы какой веры будете, и одобрят ли наши церкви, если я возлягу на Вас?"

Я что-то не припомню, чтобы на войне мужики лезли под юбки молодицам с целью нащупать нательный крест, а потом отступались со словами: "Нет, извините, паненка, вышла ошибка. Мне, басурманину, с вами никак невозможно..." А раз так, то и думать нечего! — отгремела старуха, прижала к себе девушку и расплакалась:

— Бедное, глупое дитя!

Этот разговор вспомнила Ольгица и прошептала Крыштофору:

— Мой любый пан солдат пусть поспешит с венчанием.

— Сегодня же я буду говорить с ксендзом...

Лужанкович, не успев закончить слово, вдруг соскочил с коня, крикнул:

— Держись, Ольгица! Вперёд, Воронок!

С боковой тропы прямо на них наскочили лесные люди.

Воронок недалеко успел пронести растерявшуюся Ольгицу. Всадники перегородили ей путь и, схватив под уздцы коня, повели туда, где спрыгнул Крыштофор Лужанкович.

* * *

— Значит, это малженка твоя? — кивнул на Ольгицу ободранный, но гонорливый всадник на кауром коне.

— Оставьте её, — рванулся Крышто, понимая, что просить бесполезно.

И он, и Ольгица знали наперёд, что будет дальше. Эти люди не для того живут по лесам, чтобы, подперев голову рукой, слушать жалостливые истории от встречных-поперечных.

Конь Крыштофора, его шпага, ружьё, отличный левак, башмаки и даже штаны — всё досталось лесным бродягам, по виду которых невозможно было определить: то ли это казаки, отбившиеся от своих, то ли бывшие жолнеры, избравшие разбойничье ремесло.

Перед несчастным драгуном вдруг возникло лицо сотника, однажды сказавшего ему нечто такое...

Лужанкович глянул на бедную Ольгицу: бородатый мужик держал её, а она, казалось, ничего не видит и не слышит вокруг, вперившись неподвижными глазами в одну точку.

Лужанкович решил, что она не в себе, и это облегчило его задачу: он был честный парень, и знал, что под взглядом Ольгицы не сможет соврать так, чтобы ему поверили.

— Мне всё равно умирать, — сказал он веско, — я не слишком себя глядел. Теперь мочусь долго, пополам со слезами. А её вез в войско к доктору, может, ещё не поздно чем ей помочь, она тяжелая...

— Баба нечиста?

Крыштофор мотнул головой.

— Тьфу, паскудство!

— Ну, Сова, ты больше всех хотел, как теперь твоя хотелка?

— А ты нет?

— А нос гнилой не хочешь?

— А что ему верить? Он тебе скажет! Видал, как ехали, шептались?

— Они ещё и кувыркались, так что? Одно другому не мешает. А я с тобой из одного котла потом есть должен? Из-за того, что тебе бабу подмять невтерпёж?

— Одному мне невтерпёж? Чего молчите?

Двое заговорили, выдав себя — они были родом с Украинных земель:

— Дивка гарна — цэ одно, а мы до жинок вернымся...

— Ни, я попостую.

Человек на кауром коне приказал:

— Пули на жолнера не тратьте. Подожди, Ондрий, отодвинь нож! Он за неё боится, сильно боится, потому и дал себя скрутить, как ягненка.

— Ну, атаман, а мы будто слабы?!

— Я тебе говорю: будь он один, без бабы, одного из вас точно бы не было, и пару дырок во втором... Так, панский хвост?!

Крышто молчал. Сердце несчастного тяжко ударялось в рёбра.

Атаман сказал правду: ради Ольгицы он боялся сделать лишнее движение, боялся даже поднять глаза...

Его держали за руки двое. Башмак атамана был у самого лица. Он точно знал, что сейчас сделает этот башмак. И когда всадник дернул ногой, каблуком ему в лицо, Крышто стремительно, отчаянно дёрнулся назад, изо всей силы ударив человека позади себя головой по носу.

Двое, державшие его, не устояли. Упали вместе с солдатом и взвыли от боли: первому Крышто размозжил нос, второй глубоко разорвал кожу на шее, неудачно напоровшись на острый берёзовый сук.

Атаман и ещё двое всадников в ярости выхватили сабли.

Человек, державший Ольгицу, оттолкнул её, Ольгица упала. Она была без сознания.

— Не руби! — зарычал сквозь зубы атаман, отгоняя от Крышто человека, замахнувшегося клинком, — сволочь должна не просто умереть, а люто! Люто! По кускам! Бабёнку вяжи за косы к дереву — кто хочет — бери, пока не поздно, у него на глазах порешим её, пусть видит!

У атамана на губах выступила слюна, белки глаз выкатились. Саблей он рубил воздух перед собой и не мог успокоиться, тело его сотрясалось, он едва справлялся с приступом, едва держался в седле.

Драгун слышал о безумствах сломившегося солдата; это бесноватость, которой боятся даже свои. Бывалые поплечники спаивали такого, чтобы не попасть однажды во время приступа под слепую руку...

Крыштофор перекатился, вскочил, коротко свистнул: его Воронок рванулся на дыбы, потащил державшего под уздцы человека, а Крышто, пользуясь замешательством, взлетел на круп каурого коня, за спину бешено трясущегося атамана. Выхватил у него из-за пояса свой левак и всадил по самую рукоять атаману под ребро.

Трое нацелили на Крыштофора вилы. Значит, они из селян или голытьба, и дерутся плохо. Но два казака были воины. И Лужанковича опять стянули с коня.

Ольгица пришла в себя; крепко зажмурив глаза, шевелила губами...

Вдруг с полночной стороны пропел жолнерский рожок.

Разбойники всполошились.

Как безумные, толкаясь и ссорясь, они бросились сдирать оружие со своего атамана и дёргали его труп, как тряпичную куклу.

Крыштофор втайне вздохнул с облегчением, когда услышал:

— Бабёнку оставьте, не марайтесь кровью. А вот драгуна коли, Михайло, да побыстрей! Откуда жолнеры в полночной стороне? Уходим, хлопцы!

Человек с вилами нацелился в грудь молодому драгуну но упал замертво: две стрелы, пущенные из дедовских самострелов*, пронзили его.

Из зарослей выскочили сельские мужики с саблями и кордами* и накинулись на разбойников. Лужанкович отобрал у кого-то корд и не оставил жить бородатого, посмевшего коснуться его девушки.

Потом, обняв за плечи Ольгицу, не пожелавшую открывать крепко зажмуренные глаза, повёл её, такую маленькую, и верного своего коня Воронка из страшного места. На дороге остались люди дядьки Острошки Шанченко*, с начала лета гонявшиеся за лесными бродягами.

В это утро Лужанкович впервые показался в селе, где жила Ольгица, назвал себя и сдал невесту на руки крёстной. А потом договорился с сельским старостой, чтобы Ольгицу доставили в Речицу в целости и сохранности для венчания. За услугу посулил старосте кое-что, немало обрадовав изнурённого войной человека.

* * *

И венчание их было 15 липеня.

А я проклинал своё слабое тело, которое так подвело меня, когда я был нужен этой паре!

Я благословлял силу и прыть Крыштофора, потянувшего время до прихода отряда Острошки, и был благодарен Игнатию, за то, что он — Знал.

Сотник сидел надо мной, разбитым, и подсказывал нужные слова, которые я из-за мучительных болей не мог произнести, а сказать их было необходимо, ибо это был вопрос жизни и смерти:

— ...крыльями своими осенит тебя, и под сенью его будешь безопасен...— начинал я и захлёбывался болью.

— Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днём, язвы, ходящей во мраке, заразы, опустошающей в полдень, — подхватывал Лыщинский.

— Падут тысяча и десять тысяч вокруг тебя... — шептал я.

— но к тебе не приблизятся, лишь очами своими будешь смотреть и видеть возмездие...

— Тебя на всех путях твоих на руках понесут...

— Да не преткнёшься о камень ногою, на осица и василиска наступишь...

-...ибо Ты Сказал!..

И вместе мы произнесли от начала до конца особые слова трижды — сначала за Неё, и за того, кто в ней, а потом за молодого солдата.

Вот и вернулся Крышто. Но первая глубокая морщина прорезала лоб моего приятеля.

Ольгица цела, ждёт Крыштофора в Буде на правах законной жены. Они счастливы.

И, может, наступающие сумерки, которые я предчувствую, наступают не для них, а только для меня?

Боли ещё несколько дней крутили тело.

Немочи портят характер, я впервые подумал о человеке плохое: немец-доктор сбрехал насчёт моей долгой жизни. "А может, и не врал? — остановил я себя, — это ещё как посмотреть!"

*Самострел — арбалет. Боевое оружие начала XVI века. Позднее использовалось как охотничье оружие.

*Корд — длинный кривой нож

*Шанченко Острошка — см. Приложение "Время и люди"

* * *

Рассказ тринадцатый: о том, как сложно рассмотреть грядущее, о слезах пушкарей и о небесном солдате с прекрасными ушами..

Слухи о дальнейших планах предводителя мятежного казачества пана Богдана Хмельницкого становились всё тревожнее. Со дня на день ожидали наступление с полдня и отдельные отряды были высланы на брагинскую дорогу с приказом задержать продвижение противника.

Над лугами, над обширными болотами края, над запущенными крестьянскими наделами, так и не дождавшимися этой весной ни плуга, ни бороны, дрожало-колыхалось знойное марево. Точно так висело и изнуряло людей в крепости томительное ожидание неизбежной кровавой развязки великого противостояния двух армий.

И только дураку, похоже, всё было нипочём. Но хлопец побледнел, осунулся и к обычной его болезненной худобе добавилась нездоровая синева вокруг глаз и неверность движений.

Гуда вылепил очередную гуделку и был занят: прилаживался играть на ней свои странные мелодии. Солдаты мимо воли прислушивались: за крепостной стеной со стороны мостка через овраг доносились низкие, скорее торжественные, чем печальные, звуки новой гуды. И в этих звуках мерещились людям заповедные чащобы с потайными охотничьми тропами, проторённными дедами-прадедами в обход болотистых, топких низин. Виделось, как догорают кровавые закаты над родными болотами. Неслышно возносятся в небо перелётные птицы и силуэты их чернеют на фоне объятого пожаром неба, а птицы поднимаются выше, выше... Птицы держат путь туда, где нет войны, где переждут они долгую холодную зиму, чтобы весной вернуться в свои гнёзда... И становилось светло на душе, как будто, и правда, ещё немного — и человек вслед за птицами сможет обрести такую свободу.

— Панове, не спросить ли Гуду, как пройдёт эта военная кампания? — предложил полковник Смоленя, чтобы хоть чем-то разбавить долгий тягостный вечер:

— А, Гуда? Что скажешь, братец?

В собрании воцарилась тишина.

Шутки шутками, но что-то было в речицком баженном, всякие догадки уже стали распространяться среди жолнеров и успели достичь ушей военачальников...

Полковники оробели.

Неизвестно, что скажет кособокий парень, и тогда с какими мыслями выходить в поход?