Гуда

А дело намечалось страшное: проведчики донесли, что с казаками полковника Кричевского идёт двенадцать тысяч голытьбы. И это ещё не все. Ожидалось, что подобного сброда под казацкие знамёна соберётся ещё больше. Сильно полыхнуло Полесье.

Но Гуда, похоже, ничего не знал наперёд. Он беспечно отмахнулся, вышел на середину залы, поднял ногу и твёрдо поставил её на свежие доски:

— Вот, — указал Гуда на свою ногу, вжимая пятку в пол и поворачиваясь на ней, — станет гетман яйцом. А у подводы пана Сосновского прибудет мозгов. А костры горят и горят, и при чём тут люди? Люди распалили огонь да и полезли на деревья: известное дело, дурные они, что ли, сидеть у костра? Это только кажется, что с дерева небо ближе, а на самом деле, небо точно станет ближе, если ты останешься на земле. Красавчику не дали распрягать усталых волов, а ему их жалко: свои же, как-никак. Ну, он погнал волов не торопясь. Шестнадцать великих домов придётся сделать скоро, ведь нельзя оставить новых жильцов под открытым небом. А ещё, скажу я вам, пане гетман, прикажи жолнерам, чтобы, когда пойдут домой, ноги поднимали повыше и не пылили. А то горе Речице из-за их такой походки. И у солдатиков плечи заболят не на шутку. Нет, обязательно прикажи, прошу, пане Яне-Малине: пусть поднимают ноги повыше, только бы пыль не клубилась!

И бедный дурак так разволновался, что упал перед гетманом Радзивиллом на колени, обнимая его сапоги и рыдая.

Януш Радзивилл изменился в лице. Его двоюродный брат, Богуслав Радзивилл, побледнел, молча наблюдая за юродивым расширенными от удивления глазами.

Гетман сам поднял Гуду, поставил его на слабые ноги, встряхнул. И задумчиво сказал:

— Ну, не плачь, не плачь, убогий*, божья душа! Я прикажу жолнёрам ступать аккуратно, как ступают легконогие панны в танце падеспань... правильно я говорю?

Гуда всхлипнул:

— И кони их пусть идут аккуратно...

— И коням прикажу, — моё воинство порхнёт, как французский балет, — гетман вздохнул. Он оставался серьёзен, даже хмур. Люди в зале молчали.

— А лучше, — оживился дурак, у которого ещё дрожали губы, — лучше пусть поскачет вперёд один человек, а остальные задержатся, подождут. Ведь успеют, а?.. — Гуда взмахнул рукой, его жест выдавал отчаяние. — Эх, если бы так! — и поплёлся в тёмный угол. Весь его вид выдавал отчаяние.

Быстро, касаясь друг друга плечами, ни на кого не глядя, покинули собрание братья Радзивиллы.

Остальные стали бурно обсуждать услышанное.

Последние слова Гуды всех обнадёжили. Толковали речи дурака так и эдак, и сошлись во мнении, что, раз у солдат заболят плечи, когда пойдут домой, значит, всё закончится славной победой и богатой добычей. А шестнадцать домов — для долгожданного подкрепления, обещанного королём. С тем и разошлись.

Гетман призвал к себе полковников.

Волович, Мирский, Халецкий, Юдицкий, Пац, Бенько, Потоцкий и с ними немцы Вейс и Шварцхоф* вошли в кабинет. Все заметили, что братья Януш и Богуслав взволнованны.

Януш Радзивилл, помолчав, подождав, пока отвисится тревожная суровая тишина, признался:

— В раннем детстве матушка звала меня Яне-Малине. Об этом знал только я, да ещё князь Богуслав, но он успел забыть.

Князь Богуслав кивнул.

Гетман Радзивилл шевельнулся за столом, обвёл командиров тяжёлым взглядом:

— Как понимать слова, которые мы слышали, панове?

— Как понимать, что ты, князь, станешь яйцом? — произнёс ироничный Волович, не собираясь шутить, но двусмысленности, всегда так веселившие соратников, лезли из него помимо воли:

— Простым смертным, — заговорил он, уперев два пальца в стол, — полагается иметь опорой нижние конечности. Но польный гетман Войска литовского может позволить себе удобно утвердиться диковинным образом, вызывающим среди мужей небывалое уважение.

— Молодец, Волович, ты меня утешил. Не военной славой, так другим местом, но поимею себе почёт. Будет о чём поговорить варшавскому двору — там уже заскучали. Продолжим. Что ещё было сказано? Станет умнее ротмистр Смольский, кстати, один из самых толковых моих командиров?

— Нет, — возразил Мирский, — вроде бы его подвода, не он сам.

— Да, да, спасибо, так ещё понятнее! — съзявил Януш Радзивил. — Теперь понимаю: меня не тому учили в трёх университетах. Или Гуда — редкий придурок, или мы придурки, только родовитые.

— Племенные, так сказать... — крякнул Волович, криво усмехнувшись.

— Да, потомственные. Я склоняюсь к последнему. Итак, теперь, панове, когда будущее зрим мы ясно, — полководцы горестно закивали головами, а Мирский поднял глаза к небу и вздохнул, — поговорим о пустяках: завтра выходим на Лоев. Приказ короля* велит изгнать казаков с нашей земли.

* * *

Ольгица горько плакала.

Всё литовское войско покидало Речицу.

В замке оставили гарнизон рейтаров-смертников во главе с ротмистром Шварцхофом. Им оставили немного пороха и пуль: пороха катастрофически не хватало.

Великий гетман Радзивилл, уставший умолять королевский двор о поставках начинки для пушек, долго не мог поделить скудные запасы пороха между полевой и гарнизонной артиллерией. В конце концов, понадеявшись на то, что заново отстроенная крепость угодна Богу, и всё в крепости, — в том числе и гарнизон Шварцхофа,— в руках господа. И, значит: вера вам щит!

Порох забрал с собой, повёз под Лоев.

Ольгица горько плакала не из-за недостатка пороха, — по этой причине положено было рыдать командирам артиллерии, — а потому, что её Крыштофор уехал на войну.

Гуда сидел рядом, ковырял пальцем землю и молчал.

— Зачем они воюют? Зачем казаки пришли к нам? Ведь всё было так хорошо! Мы бросили родной дом, бежали из города, и теперь прячемся, и не знаем, что будет завтра? Если бы не люди дядьки Острошки — что было бы с нами? Теперь уйдёт войско, и опять налетят казаки... Я боюсь, Гуда! Я боюсь за себя, а за него — во сто крат больше! Зачем мужчины всё время воюют?

Гуда скосил на неё глаза:

— Хочешь, я скажу тебе правду? — он сейчас говорил серьёзно и выглядел совсем разумным. И глаза приняли новое выражение усталой обречённости. — Я знаю, для чего люди идут воевать.

— Скажи... — прошептала Ольгица.

— Их ведут командиры.

— О, Боже! — разочарованно фыркнула Ольгица. Сжавшись в комочек, она обнимала руками колени, склонила на них голову и искоса поглядывала на Гуду, который сейчас был сам на себя не похож и говорил удивительные вещи.

— Да. Командиры бывают разные, достойные и мерзавцы, умные и с репой вместо головы, но судьба предназначила их в поводыри, и они это чувствуют. И идут сами, и собирают под свою руку множество запутавшихся людей. Мужчин. Пока только мужчин.

— Что значит только мужчин?

— Женщины святы, через них входят в мир новые человеки. Разве может тьма закрыть священные врата?

Ольгица подумала, что ей не всё понятно. Но ум её был цепким, и она решила выяснить всё подробно:

— А почему ты говоришь "пока только мужчины"? А что будет потом?

— Всякие есть и среди женщин. Настанет время, и отдельным из них придётся воевать. Иначе не выпутаться...

— Откуда не выпутаться?

— Человек живёт неправедно: вот он кого-то убил, вот разорил, замучил, обидел. А платить за поступки необходимо! И вот уже поменялись местами обидчик и обиженный. Но сделали так много, наобижали, навоевались, намучили, что не понять: кто кому больше должен, чей грех больше. И уже не вмещаются на чаше весов их поступки. И, чтобы распутать этот клубок, понадобится целая вечность. Но они натворят новых ошибок, вот в чём дело!

И тогда приходит полководец. К кому — воевода, к кому — поветовый урядник, а к кому — сам великий гетман, и говорит: "Идём со мной!" И человек идёт за ним, чтобы умереть в чужой стороне, где он не жил никогда, где нет у него ни к кому долга крови, или долга мести, или долга чести.

— Идёт умереть?

— Да, умереть. Потому что человек рождается снова там, где был похоронен. Потому мы так почитаем наши могилы. И потому люди мечтают быть похоронены рядом с родичами: есть надежда снова пожить среди тех, кого знал когда-то...

— Гуда, разве человек умирает не навсегда?

— А душа?

— Душа бессмертна, и ждёт судного дня, после которого ей укажут, куда идти: в рай или в ад на смертные муки.

— А что ты знаешь про смертные муки?

— О, это страшно, это больно, невыносимо больно! Гуда, тебе известно про пекло, зачем ты на ночь глядя пытаешь про то? Я не хочу пересказывать такие страсти.

— И правильно, и никогда, милая Ольгица, не носи на языке всякий сор. Ты слышала, какой смертью умер казацкий полковник Гловацкий?

— Да, — вздрогнула девушка. — Люди говорили, пан Мирский приговорил его.... А пан Гловацкий был молодой, очень красивый, такой красивый! И оказался крепок здоровьем, мученик, смерть три дня не шла к нему... Боже!!

("И сам зверски жесток, несмотря на молодость и красоту!" — про себя подумал Гуда). Вслух продолжал:

— Так зачем устраивать для душ ещё какое-то пекло?

Оно здесь.

Казакам вход в него открывает пан Мирский и другие, а для жолнёров ворошат угли под котлами полковники Богдана Хмельницкого. И муки всякой душе на любой вкус: колесуют, подвешивают за локти и на крюк, сжигают, и как пана Гловацкого ...

— Молчи, молчи...

— Да, не буду.

— Я думаю над твоими словами.

— Я тебе помогу. Что самого ценного в человеке?

— Его душа, — ответила умная Ольгица.

— Да-да! Вот она и путешествует в мир снова и снова, меняя платье, то есть обличье. То её обличье темноволосый человек, то — белобрысый...

— То красавец, а то... сын горшечника! — вздохнула Ольгица.

И подумала: "Ну и наряд выбрала твоя душа, Гуда!"

Но дурак словно услышал её мысли и огорошил замечанием:

— Каждому событию своё платье. На вечёрки парень нарядится, а вот на работу оденется иначе.

Ольгицу вдруг осенило: "А ты очень удачно одет, кривой Гуда!

Почти никого из парней и мужчин не осталось в округе. Многие погибли, ушли кто — к казакам, кто — жолнером в Литовское войско. Даже молоденькие ребята и старые деды сейчас подались к лесным братьям Острошки Шанченко и ловят недобитков. А Гуда — здесь! Пережил приход казаков, теперь отирается среди солдат, и явится хоть воинство царя морского, — будет так же скакать, смешить всех и жить дальше. А мой любый, мой сероглазый, мой ушастенький Крыштофор — где сейчас, под какую пулю подставит грудь?!"

Ольгица разрыдалась.

— Гуда, если Крыштофор погибнет в наших краях, что будет с его душой?

У Ольгицы бровки стояли домиком, а слёзы застилали глаза, заливали щёки.

— Когда-нибудь снова повитуха примет на руки маленькую новорождённую богданочку. И следующая жизнь в новом краю будет легче и безгрешней.

— О! Он мог бы родиться у меня?!

— Он и так оставил свою частичку в ребёнке, которого ты носишь. Прошу, не плачь, красавица!

Гуда вздохнул и подумал: "Ты рвёшь моё сердце. Не знаю, каким чудом, но Лужанкович должен остаться жить. Ради тебя, добрая девочка. Ты заслуживаешь счастье. Спи. Мне пора".

...Ольгица помнила, что долго плакала, сидя на бережку, и была безутешна. Утомлённая своим горем, она задремала, склонив голову на колени. Когда очнулась, почувствовала, что сильно ноет затёкшая шея.

Во сне она говорила с Гудой.

Тот был серьёзен, сидел как нормальный человек: не вздрагивал, не почёсывался, и не разъезжалось его лицо. И как только Ольгица вспомнила Гуду, вдруг светлая надежда засияла перед ней.

Ольгица вздохнула полной грудью, потянулась и помчалась домой, не зная, как долго она отсутствовала и что услышит от мачехи. Но обязательно надо найти минутку заглянуть за икону, куда она положила Крыштофоров рушничок. И прижаться к холстинке лицом, и поцеловать оберег* самого дорогого во всём свете солдатика.

*Убогий — с XVI века обычное обращение дворянина к мещанину — "человек, опекаемый богом"

*О штабе польного гетмана Я. Радзивилла — см. Приложение "О героях повести"

*Приказ короля Яна II Казимира повелевал как можно быстрее перенести военные действия на земли Украины.

*Оберег для солдата. Перед уходом на войну рушником по очереди утирались все в семье и последним давали вытереться солдату. Рушник хранили за иконой до возвращения служивого в родной дом.

&nbs

* * *

Рассказ четырнадцатый: о наступлении ночи. О тревожных вестях и о словах, сказанных не просто так.

Радзивилл с войском прямо на марше к Лоевской переправе получил от верных людей весть, тревожнее которой трудно было ожидать: казацкий полковник Михайло Кричевский шел на Речицу во главе огромного отряда. Сильная крепость Речица с тремя поясами обороны, с мощными, пусть и недостроенными бастионами перекрывала дорогу во внутренние земли Княжества, вынуждая казаков довольствоваться жалкой добычей в разорённом обезлюдевшем крае. Кричевский надеялся захватить хорошо укреплённую ставку в то время, когда жолнеры будут биться под Лоевом с людьми Степана Подобайло, охранявшими Татарский брод на Днепре.

Опередив выход основного войска во главе с Радзивиллом, из крепости Рогачёв двинулся на байдаках по Днепру молодой полковник Винцент Гасевский. Он сумел, на свою беду, успеть к Лоеву первым.

Гасевский выбил из крепости Лоев казаков, но не продержался до подхода правительственного войска. Полковник Подобайло сумел воспользоваться численным преимуществом и перебил доблестный полк. Гасевский с горсткой своих людей отступил. Теперь он вынужден был возвращаться в Речицу в составе войска Радзивилла, имея сомнительное счастье видеть каждый день князя гетмана.

А Януш Радзивилл, понимая, что потеря Речицы равнозначна поражению в войне, решительно развернул войско на полпути и приказал драгунскому полку Богуслава Радзивилла и панцирным казакам Юдицкого мчаться обратно, не оставляя Кричевскому шансов без боя занять город.

Возвращение Войска Литовского в Речицу было похоже на бегство. Колонну приказали уплотнить, быстрым маршем гетман перебрасывал свои войска, опасаясь коварства казаков.

Спешка была такой, что забыли послать вестовых в город.

* * *

С высоты башен Верхнего замка мушкетёр-караульный заметил в знойном мареве клубы пыли, поднимавшиеся с полуденной стороны над дорогой. Часовой побледнел.

Ротмистр Шварцхоф, которому немедленно доложили об этом, вглядевшись в подзорную трубу, твёрдо сжал челюсти: огромное облако пыли свидетельствовало о том, что к Речице приближается не один, не два казацких полка — по дороге идёт целое войско!

В крепости забили барабаны, оберштлейтнанты* построили мушкетёров гарнизона, приказав готовиться к осаде. Несколько человек бросились выполнять особое, тайное приказание гетмана...

* * *

Князь Богуслав Радзивилл и его драгуны, нахлёстывая коней, мчались в ставку. Впереди, в дрожащем жарком мареве, над городом, до которого оставалось с десяток вёрст, вдруг стали подниматься к небу клубы дыма.

Драгунский полк остановился.

Все были в замешательстве.

Никто не верил по-настоящему, что казаки успеют подойти к Речице до их возвращения. А город занялся пожаром со всех сторон.