Дневники дракона. Часть 1. Дракон среди людей

Часть I. Дракон среди людей

Я горела.

Да, именно так — я сгорала заживо. Лютый огонь пожирал меня изнутри, превращая кости в золу, мышцы — в пепел, а кровь — в дым, и каждая частичка моего тела вопила от дикой боли, раздираемая ею на куски и тут же уничтожае­мая свирепым пламенем. Но я даже не могла закричать, чтобы хоть как-то об­легчить свои мучения. Я словно лежала на раскаленных углях, с расплавленным свинцом, залитым в горло, с тысячью жадных маленьких демонов, копошащихся в моих внутренностях, с растекающейся, точно нагретый воск кожей и распадающейся в прах плотью — но не могла пошевелить и пальцем, чтобы вце­питься себе в грудь и разорвать ее пополам, дав выход этому ужасающему жару. Нет, я не оказалась в охваченном пожаром доме, не стояла, привязанная к столбу на разожженном костре, не подвергалась изощренным пыткам. Именно в данный момент мое безвольное тело неподвижно покоилось на странно плоской и абсо­лютно белой поверхности, ярко освещенной целой дюжиной ламп, похожих на чьи-то круглые сверкающие глаза, и прибор, подсоединенный к моей руке, надрыв­но пищал, отсчитывая яростно-обреченные удары измученного сердца. Кажет­ся, рядом были какие-то люди, они что-то говорили, спорили, но отупевший от боли мозг отказывался воспринимать какие бы то ни было слова, превращая все звуки в безликий шум, похожий на мерный рокот прибоя... Море. Воспоминание о нем приятно освежило меня, и я еще успела пожалеть: вряд ли мне суждено по­пасть туда еще раз, чтобы пробежаться по влажному, щекочущему пятки пес­ку, дать шаловливой волне ласково лизнуть себя мокрым соленым языком, с хохо­том гнаться по берегу за неуклюже улепетывающим перепуганным крабом... Мама всегда звала меня дальше, на глубину, чтобы поплавать вместе с ней и от­цом, добираясь до самых буйков, где вода становится синее синего, и, сколько ни тянись, ни за что не коснешься дна, но я вечно отказывалась, предпочитая плес­каться на теплых отмелях... а теперь, скорее всего, я даже издали не увижу море. А еще лес. И свой город. И своих друзей. Не увижу, как вырастет и окончит школу моя младшая сестра, не побываю на свадьбе брата, да и сама уже не вый­ду замуж, не создам семью, не буду иметь детей. Последнее почему-то было са­мым обидным, и я даже приготовилась всплакнуть, но тут меня захлестнула но­вая волна боли, и мой разум вновь погас, точно крошечная искра на конце сухой хвоинки, точно свалившийся в лужу маленький светлячок, точно последняя звезда с первым лучом рассвета. Весь мир вновь стал багрово-красным и пылающим, со­стоящим только из беззвучных воплей и нескончаемой, непереносимой муки, а я тонула в нем, как в океане, с каждой секундой погружаясь все глубже и глубже. Вроде бы, меня подняли, понесли... куда, зачем? Да и нужно ли было мне это знать? Чья-то рука сжимала мою холодную, как лед, ладонь, чей-то срывающий­ся голос шептал на ухо, но я не знала, кто это, а сил открыть глаза и посмот­реть не было. Я знала лишь одно: я умираю. Мое сердце отбивает свои последние удары, каждый из которых раздирал тело болью, и казалось, что рвутся не сосу­ды, не жилы, не кожа — сами нити, связывающие меня с телесной оболочкой, и с каждой такой ниточкой, разделенной пополам, боль все отступала, становилась слабее, а я с ликованием продолжала раздирать их на кусочки, даже не замечая, что уже не чувствую ни рук, ни ног. А когда я все же сумела приоткрыть глаза, то обнаружила, что взгляд мой не упирается в потолок, а смотрит на мое соб­ственное изуродованное тело, распластанное на операционном столе, на сгру­дившихся вокруг врачей в странных зеленых халатах, на их обтянутые резиновы­ми перчатками руки, покрытые чем-то красным... да это же кровь! Почему-то этот факт показался мне довольно смешным, и я громко засмеялась, но ни один из этих людей не поднял головы и не посмотрел в мою сторону. Забав­но... Улыбнувшись, я неторопливо закружила под потолком, не бросая тени и не колебля застывший воздух, с каким-то насмешливым любопытством глядя на сверху вниз на суетящихся хирургов. Они что, и вправду думают, что ЭТО мож­но оживить? Я только головой покачала. Ну уж нет. Я не хочу. Если я вернусь в свое тело, ко мне вернется боль. Она до сих пор не отпускает меня, потому что одна-единственная ниточка все еще удерживает меня здесь... последняя. Я бы могла оставить ее, но зачем? И, грустно улыбнувшись, я приготовилась одним рывком разорвать ее, но тут...

Я никогда не попадала в ураган. Я вообще довольно смутно себе представ­ляю, что это такое. Но в тот момент я поняла совершенно точно: это ураган! Ибо какой еще вихрь смог бы так легко прорваться в эту комнату, подхватить мой бренный дух и, словно пушинку, потащить за собой? Я не успела даже уди­виться, тем более — испугаться, как картинка перед моими глазами поплыла, раз­биваясь на тысячи цветных пятен, которые завертелись бешеной каруселью, словно я оказалась в самом центре огромного водоворота, который нес меня, крутя и переворачивая, пока не вынес, а, если быть точнее, то весьма грубо вы­рвал из привычного мне мира, вокруг вспыхнули бесчисленные звезды... и вот тут я поняла, что все кончено, а потому, не видя смысла и дальше держать глаза открытыми, молча отключилась.

* * *

Долго не хотела просыпаться... Вот не знаю, почему. Поняла только тогда, когда мало что не силком заставила себя продрать глаза. Попыталась. Ибо ничего­шеньки у меня не вышло — веки к щекам словно бы примерзли. Прилипли? При­клеились?.. Ладно, одно ясно — света нет. Совсем. Никакого.

Печа-а-аль.

Минут десять обдумывала сложившуюся ситуацию, заодно прикидывая, что же такое со мной случилось. Ничего не вижу. Пошевелиться не могу. Где я и что со мной — тем более, не в курсе. Пробую вспоминать, что было до этого. Долго ра­зыскиваю в переплетениях извилин забившуюся в темный угол память, отыскав же — пытаюсь выгнать ее оттуда. Терплю сокрушительное поражение в неравном бою, остаюсь ни с чем. В пустоте. Хорошо еще, что совсем в безмозглую тварь не превратилась, а хоть что-то помню. Например, то, что я — это... я. Что у меня есть... должны быть глаза, руки. И голова. И кое-что еще, так, по мелочи. Хоть и не чувствую, а все равно знаю! Но все-таки — почему не чувствую? Вариант "не осталось того, что можно почувствовать" отвергаю — я, конечно, пессимистка, но все же не до такой степени, чтобы заранее объявлять себя дохлятиной. После до-о-олгих соображений решаю остановиться на более мягком варианте: парализова­на. Скажем, попала в автомобильную аварию. Или оказалась под обвалом. Или в меня ударила молния — с моей "везучестью" это вполне нормально. И вот меня обездвижило, в качестве бонуса начисто отбив память. Да еще и оставив в таком дурацком положении...

Собрав все силы — немного их, к слову, набралось — пытаюсь привести в дви­жение одну руку. Один раз. Второй. Третий. Что-то меня определенно держит, од­нако постепенно "это" самое ослабевает, и вот уже я с трудом удерживаю побед­ный вопль, выдрав локоть из чего-то плотного, чуть вязкого... грязь, что ли? Не хочется думать, что кровь — да и не хватило бы у меня крови, тут на целый легион наберется! Ощупываю землю, насколько дотягиваюсь, но всюду только эта самая полузастывшая гадость... а нет, не всюду. Вот что-то вроде ветки. Коряги. Склизкой даже на ощупь. Раз это дерево, значит, я все-таки где-то лежу. На болоте. Или в лесу. Или вообще посреди дороги. Проселочной. На которой не то, что корягу — порой даже динозавра можно обнаружить. Лучше бы, конечно, дорога. По дороге, по умолчанию, кто-то должен ездить, значит, рано или поздно меня все-таки найдут. Спасут. Помогут. Если я, конечно, не помру раньше времени. Пить-то хочется... Даже очень. А лицо, как нарочно, облеплено вязким-непонятным чем-то, так что даже язык не высунешь. Пытаюсь дотянуться рукой и попытаться очистить хотя бы глаза. В процессе попыток растрачиваю последние силы, но, увы, понимаю это только когда вновь проваливаюсь в беспамятство, глухое и черное, как бездонный колодец.

Что-то слегка бьет меня по голове. Долго соображаю, что это может быть, пока, наконец, не ощущаю прохладную влагу, стекающую по щеке... Слезы? Ка­кие слезы, дождь! Вода!! К счастью, сил как раз хватает, чтобы открыть рот и вы­сунуть язык. Оказывается, человек, если захочет, языком может даже кончик носа облизать — было бы желание! После первых капель, стекающих в глотку, мало что вновь не падаю в обморок, но удерживаюсь от соблазна, продолжая изображать из себя водосборник. Молюсь лишь о том, чтобы дождь не кончился, но, как оказа­лось, я зря волновалась — ливень оказался столь продолжительным, что я успела и напиться, и умыться, и даже замерзнуть. Но зато веки, по крайней мере, отлипли от щек, позволив наконец-то открыть глаза. Сначала я, правда, ровным счетом ни­чего не увидела — вокруг было темно, как в бочке, и мокро, как в бочке с дырявой крышкой, но потом высоко в небе сверкнула молния — бабах! — и, после мгновен­ной слепоты, я все же успела запечатлеть окрестности, до того, как мир вновь по­грузился во мрак, но прошлый "кадр" продолжал гореть на внутренней поверхно­сти век.

Надо сказать откровенно: пейзаж оставлял желать лучшего. Не болото, прав­да, но и райским уголком этот край назвал бы разве что аскет. Какие-то скалы, ка­кие-то кустики, какая-то смутно угадываемая дорога. И я в центре. Для компози­ции. Вся в грязи, как свинья. До самых глаз облеплена. Как дышу — вообще непо­нятно, но все-таки дышу. И думаю. О том, какого лешего я тут забыла. Явно не живу — хоть я и не помню ничегошеньки, но все же мысль о том, что я живу среди скал и сплю под открытым небом явно претит моему сознанию. А если не живу — тогда что? Потерялась? Или с парашютом неудачно прыгнула? Бред какой-то, я па­рашют только издали видела, да и то — на картинке! Вариант с попыткой само­убийства отпадает сам собой — до такой степени оригинальности мое воображение еще не доросло, выпрыгнуть из окна девятого этажа звучит куда проще. А тут... Голые камни! И дорога, по которой явно ездят раз в столетие. На джипе. Экстремалы. Может, я тоже экстремалка? Бывшая. Первый выезд — и сразу неудачный, помереть мне на этом самом месте... Тьфу, тьфу, чтоб не сглазить!

Дождь кончился только под утро, и к тому времени я уже успела проклясть все хляби небесные, низвергнувшие мне на голову такое "щастье". Когда, нако­нец, последние капли простучали мне по лбу заключительную чечетку, а тучи на­чали потихоньку рассеиваться, я поняла, что все, финита — и отрубилась.

Тычок. Прямо в нос. Совсем ош-шалели! Пытаюсь дернуться и попутно врезать охальникам по мордасам, но ничего не получается — мышцы по-прежнему слушаются едва-едва, даже дернуться, и то с трудом получилось. Но тем не менее, мое слабое шевеление породило хоть какой-то отклик в сердцах окружающих, и те, судя по звукам, ломанулись во все стороны... неужели испугались? Снова бред. Я сейчас сама кого хочешь испугаюсь, чего ж меня-то бояться? Впрочем, как ока­залось, "кто-то" не совсем убежал. Просто отбежал. Потому что вскоре что-то тя­желое ударило меня по затылку. Со всего размаху! Перед глазами тут же вспыхну­ли разноцветные звездочки, вслед за которыми явилась темнота. Привет, родная, давненько мы с тобой не виделись...

А очнулась я уже в клетке.

Нет, серьезно. В клетке. Скажете, я брешу? Если бы да кабы! Я бы тоже не отказалась пошутить, но, увы, когда видишь перед собой частокол толстенных се­рых прутьев... Впрочем, давайте-ка по порядку. Итак, первое, что я почувствова­ла, когда сознание изволило ко мне вернуться — я куда-то еду. Неспешно так еду. Покачиваясь. И колеса скрипят. Значит, не на машине. На телеге, что ли? Да еще и копыта бухают... точно, на телеге. Следующий вопрос: какого черта я делаю на телеге?! Цыгане меня, что ли, похитили? Бред в кубе. Скоро до четвертого измере­ния доберемся. Ибо на фиг я сдалась цыганам? Не в рабство же они меня, в самом деле, продать решили... Да и цыгане, слышала, в последние годы забросили свой "конский" промысел и пересели на коней железных, по полтора миллиона каж­дый, с кондиционерами и кожаными сиденьями. Выходит, мне попались какие-то архаичные цыгане?.. Пока я соображала, в голове у меня чуть прояснилось, желу­док перестало выворачивать наизнанку, и я наконец-то смогла открыть глаза, что­бы осмотреться.

День. Это я поняла сразу, ибо солнечный свет ударил по зрачкам не хуже про­жектора — пришлось зажмуриться, хотя щеки все равно намокли. Долгое время не видела ничего, кроме плывущих перед глазами зеленоватых пятен, чуть погодя все же прозрела и рискнула вновь приподнять одно веко. Ресниц не увидела — навер­ное, ободрала начисто, когда в грязи сидела, так что пришлось осторожничать. Первым делом увидела пол. Деревянный. На полу — какое-то сено, судя по виду и запаху, скошенное еще до моего рождения. За полом с сеном — прутья, к сожале­нию, не деревянные, а металлические. А между прутьями и расстилающимся до самого горизонта пустынным северным пейзажем — люди! Нет, серьезно, самые настоящие люди, только... ма-а-аленькие. Как гномы. Или мерзкие хоббитцы. И ехали они не на лошадях, а на каких-то странно выглядящих животных, чем-то вроде гибрида верблюда с динозавром: двуногих, длиннохвостых, но зато с краси­выми печальными глазами... которые, впрочем, косились на меня с изрядным подозрением, чем меня глубоко обидели. Нет, я конечно, понимаю, диноверблю­дам закон не писан, но все же, имхо, так рассматривать человека — это, по мень­шей мере, грубо!

"Стоп, — внезапно пришла мне в голову странная мысль, — Какие диновер­б-люды? Какие динозавры? Динозавры вымерли шестьдесят пять миллионов лет на­зад. С верблюдами они даже во сне встретиться бы не смогли. Верблюды с дино­заврами — тем более. Так какого лешего передо мной скачет этот плод их разделен­ной любви?!"

Пока думала, совсем не заметила, как глаза открылись во всю ширь — и люди это заметили. Один даже подъехал поближе и, свесившись со спины своего чуда природы, постучал костяшками пальцев по прутьям. На руке же оказалось что-то вроде перчатки с металлическими наклепками, вроде когтей или кастета, поэтому звон получился отменный — захотелось поморщиться и отвернуться, но голова не шевелилась. Пришлось просто закрыть глаза и изображать из себя овощ, пока по­сетитель не убрался восвояси.

После этого контроля уже не теряла, но вот до вечера, увы, ничего нового не узнала. Вечером же караван — или как это у них называлось? — остановился в го­лой степи, выстроив повозки — их оказалось где-то около восьми — кругом, отгоро­дившись от внешнего мира. В центре импровизированной полянки был вывален на землю мешок какого-то черного то ли камня, то ли угля, и через некоторое вре­мя там уже горел костерок, вокруг которого собралась вся честная компания — два­дцать голов. Все, как на подбор — белокурые и светлокожие, ровно скандинавы, срочной доставкой только что из Норвегии... хотя, кто его знает, может, и из Нор­вегии. Пейзажик-то явно северный, с уклоном в тундру. Холода, правда, не чув­ствуется, но, может быть, это сезонное. Лето, так сказать. Спустя некоторое время от костра донесся вкусный мясной запах. Живот, соскучившийся по нормальной пище, тоскливо заурчал, но, когда она попробовала позвать кого-нибудь и попро­сить принести еду, из горла вырвался лишь хрип, причем такой жуткий, что самой страшно стало! Оглядела клетку в поискать чего-нибудь съедобного, натолкнулась взглядом на какую-то долбленку, прикрученную к дальнему углу. Поилка? Или кормушка? Надо бы глянуть... Вот только бы еще с места сдвинуться. От долгого лежания на деревянном полу, покрытом полусгнившей соломкой — и ее пожалели, ироды! — болели ребра, а повернуться на другой бок было выше всяких возможно­стей, приходилось терпеть. Постепенно голоса у костра начали затихать, а там и вовсе сменились нестройным, хоть и дружным храпом — господа караванщики из­волили почивать-с. Спать под такое "хоровое пение" было совершенно невозмож­но — легче заснуть на концерте панк-рока, чем на его местном варианте! — поэтому пришлось раздумывать, чем себя занять еще. Лежать и скучать уже успело надо­есть до чертиков, поэтому решила заняться жизненно важным — попытаться себя растолкать. Сначала — одну руку.