Дочь воздуха

— Глава первая. Зов

На постоялом дворе было необычайно людно. Зелёное лето уже сменялось золотой осенью, а это означало, что люди, столь вросшие в землю все остальные времена года, бросят свои дома и отправятся в путь. Кто ради наживы, кто — продать на ярмарке урожай и прикупить расписных платков и шалей жёнам, дочерям и невестам, кто — приключений ради, а кто — вслед за своим бродячим сердцем. Мимы, путешествующие бурги и тэны, даже самые из всех тяжёлые на подъём керлы — все сословия высыпали на дорогу, пользуясь последней в году возможностью повидать мир — пока дороги не развезло осенней распутицей. А это означает радость для хозяев постоялых дворов — можно взвинтить цены на комнаты, кровати, лавки в общих залах и даже сеновалы. Но это означает и постоянную тревогу для хозяев постоялых дворов — не хватили ли они лишку, заломив цену? Что, если гости уйдут от них на дворы соперников или вовсе — пока погода позволяет — спать под открытым небом? А уж если гость окажется не из тех, кого можно безнаказанно обсчитать — так и вовсе пиши пропало. Но жить-то надо, и надо запасаться средствами на позднюю осень и зиму — время холодов, злых ветров и безлюдных путей.

Переступив порог, я внимательно оглянулась, следуя наставлениям древности. Тело клонила к земле нечеловеческая усталость, но нужно было прежде всего убедиться в безопасности пристанища. Вот семья керлов — продали корову и всё пересчитывают деньги, споря, достаточно ли выручили за свой дорогой товар. Вот бродячий фокусник, возмущается, что сидящий рядом сын тэна назвал его мимом, а не бургом. Ну, и сын тэна рядом с ним — пользуется преимуществом своего сословия, пронёс меч на постоялый двор и теперь посмеивается над бесполезной злостью . Вон бург, одетый так плохо, что сразу видно — богач. Это ещё и не считая пятёрки сынов тэнов, сидящих на лавках недалеко от него. А вон — бродячая танцовщица. Эта не обижается, если её назвать мимми, она будет счастлива и горда таким обращением. Вижу, платить ей сегодня не придётся — ни за обед, ни за комнату. Немолодая керли (из тех, что продали корову), по виду, мать семейства, неодобрительно косится на бесстыдницу, а молодёжь глазеет на неё в восторге. Юношам нравится женщина, девушкам — ярко-красное платье, лёгкое, летящее, при одном взгляде на которое хочется засмеяться. Но вот меня заметила хозяйка двора.

— Эй, мимми! — грубо окликнула она меня. — Нечего стоять на пороге, ветра в дом гулять пускать! Хочешь ночевать — это ко мне, хочешь есть — ко мне, заплатишь, так напиться принесу. А стоять и глазеть у меня не положено.

— А чем тебе не угодили ветра, керли? — удивилась я, но всё же шагнула вперёд, в душный зал, где пахло плохой едой, немытыми человеческими телами и гнилью. — Коли с ними по-доброму, они тебе одно только добро сделают.

Хозяйка постоялого двора презрительно фыркнула, не то обидевшись на обращение, не то выражая отношение к моим словам.

— Чего тебе, мимми? — хмуро спросила она.

— Всего, керли, — улыбнулась я. — И еды, и питья, и ночлега. Рада, что у тебя всё это найдётся.

— Мы не эльфы, — так же хмуро ответила хозяйка, — радостью не рассчитываемся.

— Я тоже, — спокойно ответила я. — Найдётся, чем заплатить, уж не сомневайся.

— Заплатишь вперёд! — потребовала хозяйка, на что я кивнула и поманила её в угол, где стоял колченогий (и только от того не занятый) стол. Там я спустила с плеч котомку, развязала её и достала со дна припрятанный узелок.

— Перец, корица, кардамон, розмарин, кориандр, куркума, гвоздика... — начала перечислять я, и глаза хозяйки зажглись алчностью.

— Не боишься с собой эдакое богатство таскать, керли? — более почтительно, чем раньше, спросила она меня.

— Не боюсь, — улыбнулась я. — За полузелка, думаю, сторгуемся, керли? От всего, что тут есть — половина.

— А... — оторопела от моей щедрости хозяйка. — А... По рукам!

— Прекрасно. Значит, договорились — полузелка, а за это вечернюю и утреннюю трапезы, да получше, и отдельную комнату.

Хозяйка постоялого двора поскучнела и отодвинула узелок.

— Нет, керли, чего нет, того нет. Нет у меня отдельной комнаты, радоваться будешь, если свободную лавку найду!

— Есть, керли, — холодно возразила я. — Чуланчик за дверью, который ты за отдельную плату сдаёшь, да не на ночь, а на стражу, да не одному человеку, а парочке. А в поза-том году так пятерым сдала, помнишь? С ними ещё девчонка была такая молоденькая...

— Откуда? — еле выговорила женщина, явно не ожидавшая такой осведомлённости.

— Ветра нашептали, — беспечно улыбнулась я. — Ну, как, сторгуемся, керли?

— Гори в пламени, ведьма, и подавись моим чуланом, — выругалась хозяйка, и я нахмурилась.

— Учти, керли, в этой комнате я буду спать одна, и ты никого туда не поселишь, пока я не уйду.

— У меня так мало кроватей осталось, — покачала головой хозяйка, — а гости всё пребывают и пребывают... куда мне всех селить?

— Не знаю, — пожала плечами я. — Но вот что я тебе скажу, керли... вернее, покажу.

И я откинула серый плащ, под которым за крученный бело-голубой пояс был заткнут длинный прямой нож. Ничем, в сущности, не примечательный, если бы не рукоять — грубо вырезанная в форме сложившего крылья стрижа. Голова птицы вышла навершием. Этот нож, я знала, многое скажет хозяйке.

— П-прости, тэнни! — с запинкой выговорила она. — Я ж не знала! Ты бы сразу представилась!

— Полузелка тебе, и мне комната, еда и питьё, — ответила я. Страх женщины был мне неприятен.

Вскоре я сидела в общем зале за отдельным столом (роль которого выполняла доска, спешно приколоченная к чурбану) и с благодушным настроением уписывала поданную мне кашу. Пока мы решали дела с хозяйкой постоялого двора, туда вошёл новый гость — невысокий юноша в коричневом плаще и такой же цвета шляпе с голубым пером. Не то отправленный с поручением отцом или старшим братом бург, не то удачливый мим, из тех, кому не приходится спать под забором. В отличие от меня, он сперва стремился поесть, а только потом договориться о ночлеге, так что еду нам подали одновременно. Гость потребовал пива, и только тогда хозяйка спохватилась, что не принесла мне напиться.

— Чего я желаю? — переспросила я на угодливый вопрос женщины. — Нет, ни вина, ни пива мне не нужно, и мёд как-нибудь в другой раз. Подай простой воды, керли.

— Вода плохой напиток, тэнни, — скорбно покачала головой хозяйка. — Никогда не знаешь, что за болезнь в ней таится. Послушайся совета, тэнни, возьми пива. Принести тебе кружку?

— Нет-нет, керли, — замахала руками я. — Нет воды, что ж — подай настой на семи травах.

— Каких травах, тэнни? — оторопела женщина.

— Любых, керли, кроме ядовитых. Главное, чтобы их было ровно семь, и в одинаковом соотношении. Сделаешь? А не то так неси мне простую воду. Увидишь, со мной беды не случится.

— Да где ж мне сейчас взять-то их? — взмолилась женщина. — Я ж не маг, не знахарка, откуда мне...

— Воду, — приказала я. — Обычную воду. И побыстрей.

— Но...

— Если мне будет позволено... — вмешался зашедший следом за мной гость. — Моя мать знахарка, и я как раз везу ей травы... могу я угостить прекрасную тэнни?

Я взглянула на юношу с интересом. Человек как человек. Светлые волосы острижены коротко, как носят почти все мужчины, светло-карие глаза, широко расставлены и чуть навыкате. Говорят, это означает мечтательность. А вот такие вот полные губы — это к жадности к жизни, а ещё к страстности. Нос забавный, "картошкой", которой питаются только керлы. О таких носах никто ничего умного не говорит, но все считают их обладателей наивными простаками, если не сказать хуже. А подбородок твёрдый, решительный. Вот и разбирайся после этого в людях! Одет человек был в серые штаны и жёлтую тунику, на ногах у него красовались кожаные сапоги — слишком хорошо для сына знахарки, которого мать послала собирать травы.

— И каков будет приговор? — усмехнулся юноша. — Я достоин оказать эту услугу прекрасной тэнни?

Смутившись, я отвела взгляд. Такое разглядывание и в самом деле неприлично для любой женщины, кроме мимми. Но назваться мимми — себе дороже, небось, на всех мужчин бродячей танцовщицы не хватит.

— Я буду рада, если ты поможешь мне, — ответила я. Юноша ничего не сказал, только поклонился и повернулся к хозяйке гостиницы. Странно, почему он не назвал своего сословия, чтобы я знала, как к нему обращаться?

Принесённый напиток благоухал смесью таких запахов, что я мгновенно опьянела и развеселилась. Горьковатая ромашка, медовый аромат донника, пахнувший летним лугом... Яркий солнечный день, синее небо над головой, ветерок, отгоняющий жару и приносящий пьянящие запахи... А за жарким днём приходит спокойный вечер, как лето сменяется осенью. Пряный, тёплый оттенок тимьяна... горьковато-свежий запах мелиссы и похожий, но мягче — душицы. А вот лаванда... и кое-что ещё... Добрый юноша наблюдал за мной с жадным интересом. Настой на семи травах — очень хорошо, но неужели обязательно добавлять зёрна колдовской ржи — посеянной при луне, собранной на закате? Я вдохнула ещё раз пьянивший меня запах, которому чары придавали особенно изысканный оттенок. Не стоит пить, не стоит пьянеть, но... Отсалютовав приготовившему предательский напиток юноше, я выпила залпом всю чашку. Пропади всё пропадом, неужели я не могу расслабиться и отдохнуть в этом страшном мире, когда каждый шаг даётся с трудом и ноги едва отрываются от земли? Юноша торжествующе улыбнулся. Я подмигнула ему, чувствуя в голове приятную лёгкость и радуясь этому ощущению. Человек встал и подошёл ко мне.

— Позволено ли мне будет составить компанию прекрасной тэнни? — спросил он, и я впервые обратила внимание, какой красивый у него голос. Изысканный, бархатистый, "вкусный", богатый оттенками и интонациями. Этот голос пьянил не меньше, чем настой на семи травах.

— Позволено, — живо кивнула я. — Эй, хозяйка! Подай-ка нам ещё одну лавку! Благородному юноше не на что сесть! Как мне прикажешь с ним разговаривать — стоя или выворачивая шею?

— Не обязательно лавку, — мягко добавил юноша, и я снова восхитилась его голосом. — Хотя б чурбачок какой-нибудь...

— Но, тэнни, — пролепетала подбежавшая к нам хозяйка постоялого двора. — Как же?.. Ведь он же... Ведь ты же...

— Прошу тебя, керли, — ядовитым тоном отозвалась я. — Неси лавку, чурбан, хоть камень, но я хочу поговорить с этим человеком!

— Да, милая керли, — поддержал меня юноша. — Не откажи нам в такой простой просьбе.

Произнеся эти слова, он со значением взглянул на женщину и она стушевалась.

— Как знаете оба, — махнула рукой она и ушла выполнять приказание. Вскоре мы сидели за одним столом с добрым юношей и болтали как старые приятели — по крайней мере, так могло показаться со стороны. Я чувствовала себя совершенно пьяной и счастливой, человек — он просил называть его Рейнеке, без сословного обращения, — был очень мил и приветливо улыбался. Он спрашивал, куда я иду — я пожала плечами, — и откуда — я махнула рукой, указывая направление. Бродячие торговцы живут немногим лучше мимов и почти так же не уважаются. Но я разносила пряности, а это товар такой дорогой, что на год хватало небольшой торбочки, а ведь я раздавала его с невероятной щедростью.

— Иду, куда ветер несёт, — откровенно призналась я. Рейнеке улыбнулся.

— Я живу точно так же, — подбодрил меня он.

— Не-е-ет, — затрясла головой я. — Так же, а не так. Вот скажи, где ты будешь через декаду?

— Откуда я знаю? — засмеялся Рейнеке, и я замерла, всем своим существом впитывая звуки его волшебного голоса.

— Вот! — торжествующе выкрикнула я, когда смех стих.

— А тэнни о себе — знает? — заинтересовался юноша.

— Нет, — погрустнела я. — Не знаю. Раньше всегда знала, а теперь — фьюить!

— Куда ветер подует, да? — подсказал Рейнеке. — Но кто выследит ветер?

— Не-е-ет, ты не понимаешь, сын... хм... да... не понимаешь, Рейнеке.

— Не зови меня сыном тэна, не надо, — неожиданно попросил юноша и я, на миг протрезвев, серьёзно кивнула.

— Хорошо, не буду, — обещала я, тем более, что и не собиралась так его называть.

— Спасибо, — улыбнулся юноша. — Так чего я не понимаю, прекрасная тэнни мне скажет?

— Ты? — удивилась я, снова пьянея от одного только звука голоса (зачем я просила настой на семи травах, неужто не хватило бы трёх?!). — Ах, да. Ветер нельзя выследить, это... хм...

В разгар моих пьяных откровений тот самый ветер, о котором мы только что говорили, ударил в окно, едва не разбил его. Я умолкла, не закончив своей мысли. Невежливо выслеживать ветер. Да и зачем? Можно просто спросить, куда он направляется. А можно и попросить полететь туда, куда ты хочешь. Всё просто. Но этого я собеседнику не сказала.

— Могу я обратиться с просьбой к прекрасной тэнни? — поинтересовался юноша, когда молчание затянулось.

— С просьбой? — удивилась я. — Хм. Обратиться всякий может. Но что у меня теперь можно выпросить?

— О, многое, — улыбнулся Рейнеке. — Но мне ничего не нужно, пусть прекрасная тэнни не беспокоится.

— Не понимаю, — пожаловалась я. — Говори правду, смер... хм... Рейнеке. Чего ты хочешь?

— Я слышал разговор тэнни с хозяйкой, — признался юноша. — Тэнни знает, что ей досталась последняя кровать на постоялом дворе? И лавки все заняты, и даже на сеновале этой ночью никому не попасть.

— Вот оно что, — развеселилась я. — Рейнеке, друг мой, я не затем просила себе свободный чулан, чтобы разделить его с первым встречным. Мой ответ — нет.

— Но, тэнни, — заспорил юноша.

— Моё последнее слово — нет, — отрезала я. — Этот чулан мне и самой нужен.

Рейнеке не стал спорить, проклинать мою жадность или настаивать на милосердии. Он кивнул, будто не ожидал ничего другого, поднялся из-за стола, вернулся к своей лавке, на которой оставил шляпу, плащ, котомку вроде моей и длинный пузатый свёрток. Одевшись, он вскинул на плечи котомку и свёрток, поклонился хозяйке, посмотрел мне в глаза и приподнял шляпу, прощаясь. И вышел за дверь.

Ночь — волшебное время, когда становится невидным всё, что днём застилает людям взор. Когда оживают страхи, мечты и желания, когда небыль становится былью и когда само собой получается любое, даже самое трудное колдовство. Четыре ночных стражи — с зимнего заката по летний рассвет — вот время, когда жизнь из неясности дневной суеты становится однозначной в своих самых важных проявлениях, когда ставятся все вопросы и находятся самые лучше ответы. Самые лучше — да, но, увы, не всегда самые нужные. Земля — кому мать, а кому мачеха, неумолимо тянула меня к себе, и я с болью чувствовала себя тяжелой, неуклюжей, медлительной, запертой в уродливой оболочке, которую я не могу ни изменить, ни отринуть. Постоялый двор казался мне тюрьмой, ловушкой, его воздух был пропитан потом, алчностью, дневной суетой и кислой похлёбкой. Выпрошенный чулан больше походил на гроб, там едва помещалась кровать, потолок висел на расстоянии вытянутой руки, а от привкуса вынужденной страсти меня мутило. Окошко было по обычаю заперто — хорошо, что не заколочено, ведь все люди уверены в опасности ночного воздуха, который будто бы несёт в себе болезни, как и простая вода. С трудом, то и дело ударяясь головой о потолок, я отворила окно. Пахнуло свежестью, прошедшим дождём и осенними листьями. Ворвавшийся ветер растрепал мои волосы, в полумраке кажущиеся белыми, какими они были раньше, а не светло-русыми, как сейчас. Я улыбнулась, и ветер унёс с собой затхлый запах человеческого жилища, оставив мне букет ночных ароматов.