Гуда

Хотелось есть, и это злило. А из еды были только грибы. Собранные ягоды он не стал таскать за собой и оставил в начале своих блужданий.

Сердитый, он ощупывал всё, что попадалось на пути, и не находил даже чего-нибудь, что могло осветить его обиталище. Наверху было немного сена, но жечь его — последнее дело. Вспыхнет пучок на мгновение, и погаснет, а если сквозняк нечаянно подхватит лёгкое неверное пламя и швырнёт на сухое, — то запылает крыша, и недолго придётся радоваться такой светильне.

Солдатик решил зарыться в жалкую кучку сухой травы или, может, лучше скинуть всю вниз, в хату — там не так носился шалапут-ветер, и только загрёб первую охапку, как почувствовал: что-то живое выдало себя, шевельнувшись в темноте рядом...

Чьё-то тело дёрнулось и охнуло, когда Лужанкович нечаянно, сам испугавшись, задел его. Он бросился в ту сторону, где зашуршало. И солдатский левый глаз впервые пожалел о том, что выбрал на лице такое неудачное место: проворный кулак зашел к нему в гости, даже не удосужившись предупредить о неожиданном визите. А Крыштофор — удалец! — прижал тёплое вздрогнувшее тело.

Девушка или женщина под ним исторгла стон нестерпимой боли, и Крышто догадался, что виноват, но чем?

— Ты кто? — выдохнул он.

Его находка отозвалась, тихо скуля:

— Я — Ольгица, ой, ой!.. — и горько заплакала.

Крыштофор, настоящий солдат, вспомнил о полезности разведки и принялся ощупывать ту, которая назвала себя Ольгицей. Девушка оказалась молоденькая, с тяжёлыми плотными, как налитыми, бёдрами, круглыми плечами и небольшой крепенькой грудью. Она пыталась отгородиться от солдатика, плакала всё громче и громче, но увернуться не смогла. Причина этому открылась быстро: вывихнутая натруженная нога доставляла бедняжке сильную боль. Крышто, опьяневший от близости с девчонкой, переполненный состраданием и грешной радостью, теряя голову, сначала пытался сдерживать себя, но страх пережитого одиночества и смертельной опасности заставлял его льнуть всё ближе, ближе....И ему стало жарко оттого, что он обнимал эту, как её, незнакомую Ольгицу. И девушка затихла, только трепетало её тело под горячими ладонями солдатика. И скоро Крышто плюнул на всё на свете, и взял её, такую бедную, дрожащую, силой, стараясь только не навалиться на больную ногу.

И вскоре, почувствовав небывалое облегчение, благодарный за то, что она, тихо трепеща, вытерпела надругательство, отвалился рядом на сено. Это была его первая женщина, и голова кружилась от радостной мысли, что и он первый, кто вторгся в это тело.

Крыштофор Лужанкович был счастлив!

Придя в себя, он подумал, что теперь он — настоящий мужчина, и девушка заслуживает внимания и заботы с его стороны.

Солдатик привёл в порядок сено, в котором их застиг лукавый Полель, старательно натрусил травы на Ольгицу, проверил, есть ли сено под ней, в порядке ли её юбки, и, к ужасу своему, почувствовал, что готов повторить всё снова...

— О! О! О! — застонал он, зарываясь с поцелуями в тёплую шею под чепчик.

А проныра Полель*, несомненно, где-то рядом дрыгал ногами от радости и потирал шаловливые ручки: на несколько вёрст в округе ни одной души, а у него такое меткое попадание — самый опытный пушкарь-голландец не смог бы лучше.

Ольгица поняла, что хлопчик снова взволнован. И мудрая, как все дочери Евы, она строго сказала, что девушки умирают от такого безжалостного обращения, и если он попробует повторить, то это непременно случится, и тогда не будет его душе ни покоя, ни прощения во веки веков.

Солдатик огорчился!

Больше всего на свете ему хотелось осчастливить её, а не наоборот. И решив про себя, что Крыштофор Лужанкович — греховодник, каких не знала до сих пор земля, он с сожалением отодвинулся от Ольгицы.

Эта девушка тут же взяла его в оборот, указав, в каком углу валяется неплохая жердь, а в другом лежит оторванная доска, и если пан солдат будет так добр, то он мог бы развести славный огонь.

И ещё в доме есть котелок, а в нём вода, и она нуждается в ковшике с водой, который надобно подать сюда, наверх. Нет, одного ковшика ей мало, пан солдат сотворил с ней ужасное зло, пусть несёт ещё воды. У неё в узелке есть несколько сухарей, так и быть, они съедят их вместе после того, как пан солдат, если будет его такая ласка, разведёт огонь.

Ах, как радостно носился по лестнице Крышто с выдранной жердью и добытой доской, которую ему вскоре удалось переломить ловким ударом ноги! Он прилаживал над весёлым костром котелок, осторожно спустил на руках Ольгицу к теплу огня, взяв на себя нелёгкое обязательство не зацепить и не порвать ни одну из её юбок. А юбок на Ольгице было ровно три. Девушка, покидая дом, ни за что не пожелала расстаться с ними, и юбки отправились в путь вместе с хозяйкой. Три юбки, одна другой превосходнее, должны были красноречиво говорить пану солдату о достоинствах мастерицы Ольгицы и несомненном великолепии и пышности довоенной речицкой моды.

И была ещё четвёртая, нижняя юбка, но эта юбка молчала. Потому что после победы Крыштофора пришлось её снять: она стала напоминать литовской стяг, и свидетельствовала — битва была затеяна не напрасно!

Потом Крыштофор Лужанкович перебросал на пол все сено: это было пустяком, он привык выполнять команды и посложнее, о чём и заявил Ольгице. Он сейчас чувствовал себя на своём месте и при деле, и юное сердце пело в груди юную песню. Жизнь, как чаша, до краёв наполнилась смыслом, хата — светом от костра, а желудок — варёными грибами с сухарями. И всё — благодаря милой, мягкой крутобокой Ольгице.

Хитрая девчонка быстро заметила его молодость и домовитость. В придачу она разглядела, как хорош собой этот солдатик с крепкой и чистой шеей, с широкой стройной спиной, как спокойно и добро смотрят на мир его серые глаза с густыми ресницами. А в том, что тело его здорово и полно жизни, она уже имела возможность убедиться даже против своего желания.

И Ольгица подумала — что уж...

И не оставила его без внимания, щедро нахваливая и благодаря пана солдата за небывалую о себе заботу! И ещё раз проверила его на жалость, распустив слёзки над своей больной опухшей ножкой. Но тут же поняла, что с этим лучше повременить: Крышто, ощупывая ногу, опять стал льнуть к ней. Тогда Ольгица снова сделалась строгой, и прямо глянув на него тёплыми, цвета тёмного мёда, глазками, твёрдо заявила, что только отъявленный негодяй готов замучить несчастную девушку-сироту! Пану Крыштофору, несмотря на молодость, пора бы знать, что делают парни, когда нельзя делать то, что им хочется.

Крышто устыдился: неужели он выдал свою неопытность?

Он сурово прокашлялся и немедленно принял строгий вид, который подобает иметь мужчине сильному, независимому, свободному от женских чар.

Вечер молодые путники провели за беседой у огня. И лечили подплывающий глаз заплотного шляхтича Лужанковича, у отца которого есть мельница близ Романова, что за Слуцком.

Между прочим, Крыштофор осторожно спросил: ведает ли паненка "Войсковые артикулы"*?

Оказывается, нужную их часть паненка ведала.

Тогда Крышто поклялся, что ни в чём не станет отпираться, она может быть уверена в честности его намерений! Может, достойная Ольгица простит его за стремительность, с которой он их привёл в исполнение?

А потом догорел огонь. Юная Ольгица, хорошенько всё взвесив, сама предложила прилечь им двоим рядом: тогда старой рогожки и сена хватит накрыться, и есть надежда — они не замёрзнут к утру.

Крыштофор после тревог этого дня крепко заснул, перевалился к Ольгице под бочок, закинув на неё руку. Ольгица оценила тепло его объятий и, взволнованная, долго не могла забыться сном. Конечно, волновала её нога, только бедная больная нога, и ничего больше. А когда она почти уснула, — заскулил, заплакал во сне Крыштофор. И ей пришлось пошептать, погладить его, и она даже сняла с шеи платочек и обернула ему голову — отогреть холодные уши пана солдата.

И настало утро. Кто знает, подчиняется ли утро пану коменданту, но оно всегда приходит: иногда раньше, иногда позже. Обязательно является, задерживается ровно на столько, чтобы его все успели заметить, а потом незаметно куда-то исчезает.

Суровая тетка привычка неделикатно разбудила Крыштофора, повелев покинуть нагретое место ради обязательной вылазки во двор. По особо настойчивому призыву солдат понял, что проспал дольше обычного. Он разглядел в щелях закрытых окон что-то похожее на белый день и выскребся из тёмной хаты.

Холодный рассвет после долгих стараний, наконец, разодрал прореху между тучами у самого края земли, и в эту дыру заря просунула свои улыбающиеся алые уста.

Вот чудо, вот радость! Э-ге-гей!

Мир снова сделался нестрашным!

Для Крыштофора мир был сегодня даже лучше, чем всегда, — потому что прекрасная Ольгица тихо спала в их гнёздышке, положив кулачки под щеку. И Крышто знал, что там, под щекой у разрумянившейся Ольгицы, очень-очень тепло и уютно.

Ольгица проснулась. Увидела сидевшего возле неё солдатика, и робко улыбнулась, поставив брови уголком. Она тут же уселась, принялась наводить порядок в складках чепчика, а Крышто вернул ей аккуратно сложенный платочек, который поутру снял со своих ушей.

Он спросил, не надо ли чего паненке Ольгице? И удостоверившись, что паненка хорошо спала и ей ничего не надо, сказал, что сбегает за водой; оказывается, неподалёку была речка.

А потом к реке до Крыштофора донесся звучный женский голос, и ещё голоса и, разволновавшись, бросив котёлок, он прокрался на хутор и подслушал разговоры людей, явившихся за Ольгицей.

Их было трое, не считая костлявой коняжки, впряжённой в такую же костлявую тележку.

Старый дед, бабка и с ними мальчишка помогли Ольгице забраться на возок, дед прихватил треножник из-под котелка, удивляясь, как такое сокровище сохранилось в смутные времена, — не иначе, дожидалось его? И они увезли растерявшуюся Ольгицу, украдкой оглядывавшую лес. Крыштофору остались только обрывки разговора: бабка ругала на чём свет мачеху, бросившую дитёнка — Ольгицу одну на всю ночь посреди леса:

— Своих белобрысых девок, небось, не оставила! — распиналась бодрая старуха. — Ну, я ей поддала за тебя, моя крестница! И вернусь — добавлю, ой, попомнит она у меня! Что же это такое: как мальцов её на спине тащить — так Ольгица?! А как девонька ножку повредила, так, значит, помирай-пропадай, жди-дожидайся, пока она всей своей ораве сопли подберёт?! — долго не затихал в лесу голос старухи.

Да! За такой голос, если бы можно было меняться, любой ротмистр выложил бы немалый куш!

И солдатик, украдкой провожавший маленькую армию, пленившую его Ольгицу, узнал много интересного о родне девушки, и о том, что ждёт эту родню, если они не перестанут издеваться над бедной сиротой.

Ему пришлось вернуться в дом, где в разорённом гнезде лежало припрятанное под сеном солдатское ружьё, а ещё мышонок сидел на краю рогожки. Крыштофор отвернул край, и увидел на аккуратно сложенном платочке два сухаря, оставленных для него доброй Ольгицей.

И солдатик заплакал.

Он опять остался один посреди войны и посреди дикой пущи. Снова голодный, он грыз сухари и подкидывал крошки мышонку — не иначе, здешнему домовому.

Как только он пришёл к мысли отправиться по следам тележки, далеко в лесу протрубил солдатский рожок. Крыштофор бросился на зов, бежал сначала по едва заметной колее от колёс, затем напрямик, через подлесок, и выскочил из зарослей прямо на виду у жолнеров* Игнатия Лыщинского. Дальше было всё так, как он и представлял: ребята хлопали его по плечу, предположили, что здешние волки не соблазнились солдатским мясцом, — а зря! Потому что Крыштофор Лужанкович уезжает и увозит свои молодые окорока и прочие аппетитные части, напрасно отвергнутые волками.

И вскочив в седла, все они, — лихие ребята, — поскакали в сторону города.

Только Крышто оглядывался назад, как будто выискивал что-то в глубине бесцветного облетевшего леса...

*Свирепа (стар. белорус.) — кобыла

*Ручница — ружьё

*Полель — языческое божество славян, один из трёх опекунов влюблённых.

*"Войсковые артикулы" — см. Приложение "Как служил Крыштофор Лужанкович"

*Жолнер — солдат Великого княжества Литовского

* * *

Рассказ третий: о нескончаемом изобилии на столах молодых речицких хозяек, о стратегии и тактике Войска Литовского, о лучшем в мире ремесле врачевателя, а ещё о новых проделках местного Полеля.

— Пока путешествовали паны Януш и Богуслав Радзивиллы*, стражник* Войска литовского пан Рыгор Мирский оставался в Речице за старшего над всеми: над конницей, пехотой и артиллерией. А для кого я говорю слишком непонятно, я с радостью растолкую: пехота воюет на двух ногах, а конница — на четырёх. У гусарских коней, как, впрочем, и у всех моих знакомых коней, нет привычки ходить на двух ногах.

А, есть ещё драгуны! Да, эти ловкачи мудрее всех — к месту битвы скачут на конях, а вот в бой идут на своих двоих.

Всё это я рассказывал мелкому речицкому народу, которых родители, похватав под мышки, закинув на спину, или волоком за руку утащили прочь из города ещё перед наступлением казаков. Теперь взрослые рассуждали — оставаться им в лесной Буде, или вернуться в город, занятый войсками Великого княжества? А детишки собрались возле меня, учились уму-разуму. У кого ещё им набираться мудрости, как не у Гуды?

А я люблю детей!

Вот сидят мужички под отцовскими шапками, и шапки некоторым ложатся даже на плечи. А девчонки завёрнуты в материнские платки, обернувшиеся вокруг них два раза, и ещё хватило кончиков завязать платок на узел. Их ляльки — кулёчки, набитые соломой, и перевязанные, — имеют точно такой вид, как и сами хозяйки. Пятилетние красавицы вполне довольны жизнью, вместе пекут куличи из грязи и ждут в гости родню, радуясь нескончаемому изобилию продукта. Угощают и меня, и я охотно пробую их печиво, пачкающее губы и скрипящее песком на зубах. Не потому ли я у них всегда самый желанный гость?

Ребята тоже счастливы: у каждого своя превосходная лошадь, у некоторых даже с гривой и хвостом из пакли. И они могут позволить себе менять лошадей столько раз, сколько симпатичных сучьев попадётся им на глаза.

И эти хлопцы точно знают, что без них в мире никак не обойдутся!

Когда Речицу заняли казаки Пакусина,* ребятишки, найдя подходящую палку, кричали: "Я показаковался!" — и не выпускали палку из рук, размахивая ею и так и этак, и припрятывали славное оружие под стеной, только чтобы сбегать поесть пустой ботвы, слегка забеленной мукой. А теперь, когда литовское войско навело в округе свой порядок, и кое-кто из мужчин, виновато опустив голову, стал потихоньку возвращаться в свои семьи, дети носят палки для того, чтобы доказать — литовский солдат не дремлет и хорошо вооружен.

После того как я рассказал им об артиллерии, вояки на моих глазах расстреляли из старой бочки без дна всех, кто посмел сунуться мимо них к колодцу. И, поверьте, ни разу не промазали! А заткнулась кулеврина* только тогда, когда увечный дед Марк, носивший женщинам воду для большой стирки, предпринял отчаянную вылазку: пошёл грудью на пушку, грозясь затолкать в неё всех пушкарей, забить дно, засмолить и пустить в плавание по Днепру. Но славные пушкари не пожелали менять род войск и бросились врассыпную от деда Марка, вдруг заделавшегося Великим гетманом.