Спросил, как плетью огрел.
— Э ... — опешила женщина.
— Я ... — начал было полковник, но его перебил штатский.
— Подождите, полковник, — сказал он тихим ровным голосом. — Позвольте мне.
Полковник метнул на него быстрый взгляд, но смолчал, только весь как бы подобрался и подался вперед. А штатский встал со стула, сделал несколько быстрых, но без поспешности шагов к Синицыной и, подойдя почти вплотную, улыбнулся и неожиданно спросил:
— Вас как зовут-величают, сударыня?
— Вера Анатольевна Синицына, — совсем растерявшись, ответила женщина.
— Вы что-то узнали, Вера Анатольевна? — так же мягко продолжил расспросы мужчина.
— Д-да. — Напуганная казачьим полковником женщина, по-видимому, еще не вовсе пришла в себя.
— Итак, что же вам удалось выяснить?
— Войсковой старшина, — пролепетала Синицына.
— Да, — терпеливо кивнул мужчина. — Войсковой старшина.
— Я хотела спросить. — Синицына перевела дух и попыталась сформулировать свой вопрос. — Войсковой старшина ... Это, значит, погоны, как у него? — Она испуганно кивнула в сторону полковника и снова посмотрела на штатского. — Да?
— Да, — подтвердил тот. — Такие же только с тремя большими звездами. Вы его нашли?
— Николай Евграфович, — вместо ответа на вопрос Синицына обернулась к Стеймацкому. — Это тот безымянный полковник, которого ночью вертолетчики принесли.
— Какой полковник? — удивился Николай Евграфович, ничего такого не помнивший.
— Что значит, безымянный? — быстро спросил штатский.
— При нем не было документов, — объяснила Вера Анатольевна, беспомощно разводя руками. — Три звезды ... Я подумала, полковник.
— Он казак, — коротко ответил на ее недоумение Шуг.
— По армейской табели майор, — кивнул генерал. — Ну или подполковник, если желаете.
— Дальше, — мягко вернул всех к теме разговора штатский. — Почему без документов?
— Они в городе оперировали, — сразу же объяснил Шуг. — Документов мы в таком разе с собой не берем.
— А сопроводительная? — спросил в свою очередь генерал, удивленно подняв бровь.
— Так в том-то все и дело, — раздраженно бросил Стеймацкий, уже сообразивший, в чем тут дело. — Он же без документов был. Перевязали его, я думаю, на месте. Ведь так?
— Да, — подтвердила Синицына. — Не знаю кто, но сделали все правильно и укол морфина ... шприц-тюбик там был под повязку засунут ... А доставили его, минуя медпункт полка или что там у вас вместо него, и не через эвакоцентр, а прямо сюда на геликоптере.
— И? — штатский в дискуссию не вступал, он гнул свое.
— Он ... он в десятой палате.
— Это что-то значит? — сразу же спросил мужчина, по-видимому ухватив особую интонацию Синицыной.
— Не жилец, — коротко ответил Стеймацкий и тяжело вздохнул.
— То есть, вы его не оперировали? — уточнил штатский.
— Нет, — снова коротко ответил Стеймацкий.
— Но он жив?
— Да, — кивнула Синицына и повторила: Он в десятой палате.
— Проводите! — распорядился, вставая со стула, генерал.
"Интересно, — отрешенно подумал Николай Евграфович, выходя вслед за Верой Анатольевной из ординаторской, — чей он родственник?"
Стеймацкий уже смирился с тем, что теперь его заставят оперировать этого, по всей видимости, безнадежного раненого. А то, что раненый безнадежен, профессор не сомневался. Своим врачам он доверял, и, если кто-то из них, осмотрев майора, направил того в десятую палату, ошибка маловероятна. Однако плетью обуха не перешибешь, и будь ты хоть Склифосовский, хоть Пирогов, — высокопоставленным родственникам этого казака медицинские премудрости непонятны и не интересны.
"Заставят оперировать", — окончательно решил Николай Евграфович, но, как оказалось, ошибся.
— Он? — спросил генерал, когда они оказались у постели лежавшего без сознания офицера.
— Так точно, ваше превосходительство, — сразу же ответил Шуг, но генерал, что характерно, смотрел сейчас не на полковника, а на штатского.
— Да, — коротко ответил тот и, подойдя к койке, нагнулся над раненым. — Он.
Секунду мужчина так и стоял, вглядываясь в лицо офицера, обрамленное краями сложной повязки, полностью покрывавшей голову. Затем откинул одеяло, так что стала видна еще одна повязка — на груди, и вдруг быстро пробежал своими длинными пальцами по лицу, шее и левому плечу войскового старшины. Это не было прикосновением нежности, не перкуссия, конечно же. Странно, но у Стеймацкого создалось впечатление — имея в виду эти, какие-то очень точные и даже изящные движения пальцев мужчины — что видит он не что иное, как некий неизвестный ему способ медицинской диагностики.
"Тайская медицина? — подумал он в смущении. — Или корейская?"
— Вы сказали, безнадежен? — спросил мужчина, выпрямляясь и поворачиваясь к Стеймацкому.
— Да, — обреченно ответил Николай Евграфович. — Видите ли ...
— Вижу, — кивнул мужчина и обернулся к генералу. — Забираем.
— Что? — буквально вскрикнул полковник Шуг, явно не просто удивленный, а именно что потрясенный репликой штатского, и резко обернулся к генералу. — Что это значит, ваше превосходительство?!
Но Уваров никак не отреагировал на неожиданный взрыв казачьего полковника. Он только кивнул штатскому, как бы соглашаясь с его решением, и, не сказав ни слова, потянул из кармана брюк радиотелефон.
— Сожалею, — вместо генерала сказал штатский. — Вы же слышали, полковник, что нам сказал господин профессор. Не жилец.
— Но ... — Полковник явно хотел что-то возразить, однако штатский договорить ему не дал.
— Полковник, — сказал он. — Возьмите себя, пожалуйста, в руки и не вмешивайтесь. Теперь это уже не в вашей компетенции.
— Постойте! — Николай Евграфович неожиданно пришел в себя (его тоже потряс более чем странный оборот дела) и вспомнил наконец что он здесь главный начальник. И про клятву Гиппократа, разумеется, тоже. — Постойте! Что значит забираете? Куда забираете?
Между тем генерал Уваров, не обратив на слова Стеймацкого ровным счетом никакого внимания, точно так же, как перед тем проигнорировал полковника Шуга, активировал связь, поднес радиотелефон к губам и коротко приказал:
— Двое с носилками. Палата номер десять, второй этаж.
И снова, как это произошло уже с казачьим полковником, за Уварова ответил безымянный штатский:
— Я не ослышался, господин профессор? — спросил он. — Вы ведь только что сказали, что раненый неоперабелен? Ведь так? И безнадежен?
— Да, — опешил Стеймацкий. — Я так сказал и ... Но ...
— Считайте, что войсковой старшина уже умер, — тихо, но твердо остановил его мужчина. Сейчас он казался таким же старым, как и генерал-полковник.
— Но он же еще жив, — возразил Николай Евграфович.
— Есть разница? — спросил штатский. — Я имею в виду для вас? Или вы все-таки собираетесь его оперировать?
— Оперировать? — Стеймацкий и сам не знал, что тут сказать. Логически штатский был прав, но с другой стороны ...
— Вот видите! — пожал плечами мужчина. — Оперировать вы его не будете. Помочь не можете. Летальный исход гарантирован. Так чего же вы спорите?
— Куда вы хотите его забрать? — сдался Стеймацкий.
— А какая вам разница, Николай Евграфович? — вмешался в разговор генерал.
— Ну как же! — снова опешил Стеймацкий. — Документы же надо оформить на перевод.
— Ах, да! — кивнул Уваров. — Отчетность.
Он достал из нагрудного кармана френча блокнот и паркеровское перо и быстро что-то написал на первом листке, который тут же аккуратно отделил от прочих и протянул Стеймацкому.
— Вот, пожалуйста, господин полковник.
Стеймацкий принял бумагу и поднес ее к глазам. На бланке Лейб-гвардии Астраханского полка было разборчивым почерком написано:
"Изъят по распоряжению Ставки Верховного Главнокомандующего. Генерал-полковник Уваров. 18.04.62."
— И это все? — удивленно спросил Стеймацкий, поднимая глаза на генерала. — А имя?
В этот момент, дверь тихо отворилась и в палату вошли два гвардейца в полевой форме с носилками в руках.
— Какое имя? — рассеянно спросил генерал, оборачиваясь к своим людям. — Берите! — приказал он им, кивая на раненого. — Только осторожно.
— Есть, — вытянулся перед ним гвардеец с нашивками сержанта.
— Исполняйте.
— Имя того, кого вы ... изымаете, — напомнил о себе Стеймацкий.
— Вот вы его и впишите, — предложил генерал, следивший за тем, как его солдаты перекладывают раненого с кровати на носилки.
— Но я его не знаю!
— И я не знаю, — пожал плечами генерал, оборачиваясь к совершенно сбитому с толку Стеймацкому. — У него же не было документов, и сопроводительного письма не было. Так что даже не знаю, что вам посоветовать. Простите, служба. Честь имею! — коротко кивнул он Николаю Евграфовичу, завершая разговор, и, повернувшись, пошел за солдатами, вынесшими уже раненого в коридор.
— Честь имею! — щелкнул каблуками полковник Шуг и тоже вышел.
Задержался в палате только штатский. Он обвел взглядом койки, на которых лежало еще трое безнадежных, находившихся, как и следовало ожидать, без сознания, задержал его на мгновение на притихшей и даже как будто уменьшившейся в размерах Синицыной и наконец посмотрел в глаза Николаю Евграфовичу.
— Дело, конечно, ваше, господин профессор, — сказал он тихо. — Но я бы его похоронил.
— Кого? — не понял Стеймацкий.
— Безымянного майора, — пояснил штатский. — Умер и похоронен. Все.
— Но ведь ... — Николай Евграфович поднял руку с зажатой в ней распиской генерала. — А это?
— А что это? — спросил мужчина, быстро взглянув на записку. — Тут не написано даже, что именно изъял генерал Уваров или кого. Может быть, раненого, а может быть, тумбочку прикроватную. Решайте сами, господин профессор. Но лично я вам скажу так: нет человека, нет проблемы. Честь имею.
И не сказав больше ни слова, так и оставшийся неназванным по имени странный этот господин в партикулярном платье кивнул, повернулся и быстрым шагом поспешил вслед за ушедшими.
"Нет человека, — повторил про себя Стеймацкий. — Нет ..."
Часть первая
Клуб одиноких сердец
... не радуйся, земля Филистимская, что сокрушен жезл, который поражал тебя, ибо из корня змеиного выйдет аспид, и плодом его будет летучий дракон.
Ис 14:29
Если бы у сабли было два конца, она называлась бы киркой.
Хазарская поговорка
В геральдике василиска изображают с хвостом дракона, и он символизирует сокрушение врагов. Василиск так же символизирует вероломство или что-то смертельное.
Глава 1. Все дороги
Аспид — в христианстве символизирует зло, яд. В Египте аспид — призрак Солнца, власть и обладание. В Древней Греции — доброжелательная и защищающая сила. В переводе с испанского аspid - рептилия и, возможно, поэтому аспида часто путают с василиском.
1.
Аэропорт "Халцедон", Константинополь, Византийская империя, 16 сентября 1991 года.
Карл Аспид. Международному террористу Карлу Аспиду инкриминировали убийства и руководство убийствами в общей сложности более ста человек в девятнадцати странах мира. Суды высшей инстанции королевства Нидерланды, Русского каганата и республики Аргентина заочно приговорили его к смертной казни, еще в шести странах он — так же заочно — был приговорен к пожизненному заключению, но поймать Аспида так и не удалось. Лишь в 1992 году по достоверным данным двух независимых источников стало известно о смерти Карла Аспида в январе 1991 года. Настоящее его имя, подробности биографии и место захоронения так и остались неизвестны.
В ночь перед бурею на мачте
Горят святого Эльма свечки,
Благословляя наши души
На все грядущие года.
Когда воротимся мы в Портсмут,
Мы будем кротки, как овечки.
Но все же в Портсмут воротиться
Не дай нам, боже, никогда.
Песенка эта, похоже, очень нравилась публике по эту сторону Атлантики, и преследовала его, начиная с Гибралтара, но имени автора он, вроде бы, ни разу не слышал. Иначе запомнил бы. Но не суть важно. Кто бы ни написал эти слова, и как бы этот кто-то ни пытался скрыть свои истинные мысли за ироническим отыгрышем и стилизацией под английский "моряцкий" фольклор, мужик этот кое-что о жизни знал, а то, что это именно мужик, а не баба, и к гадалке не ходи. Мужик, разумеется, хотя песня звучала — и надо отдать должное, звучала совсем не плохо — и в женском исполнении тоже. В Гибралтаре ее пел мужчина в сопровождении оркестра, в Касабланке — тоже мужчина, но уже другой и под гитару, а в Иерусалиме, хоть и под гитару, но уже женщина. И все они пели по-русски, так что догадаться о происхождении песни совсем не сложно. Русский хит, сказали бы в Аргентине и были бы, вероятно, правы. Русский. Интонация не лжет.
"Но все же в Портсмут воротиться, — а это уже в баре второго этажа центрального терминала "Халцедона" — не дай нам, боже, никогда".
Никогда ... Хорошо сказано, и по смыслу правильно, потому что не за чем. Однако смотри как в жизни бывает, он же все-таки вернулся? Вопрос только, зачем? Никто его здесь, в его собственном "Портсмуте", не ждал. Ни друзья, ни враги. Друзья не ждали, потому что их у него больше не было. Во всяком случае, сам он никого припомнить не мог. А враги — потому что им и в голову такое прийти не могло. У него ведь имелась определенная репутация. Так что, вряд ли кто-нибудь из тех, кому по роду службы интересно было бы подержать за жабры самого Аспида, мог ожидать, что тот сделает такую глупость и вернется на родину. С другой стороны, являлась ли Россия его родиной в полном смысле этого слова? Вопрос философский. Ведь отношения человека и места, где он родился, должны быть взаимными. Следовательно, мало ли, что он сам себе об этом напридумывал, справедливости ради, следовало бы и Россию об этом спросить. Считает ли она себя все еще его родиной или уже нет. Однако доживать свой век ему, при любом раскладе, предстояло под чужим именем, так какая, тогда, к чертовой матери, разница где? Можно и "дома". В своем личном "Портсмуте".
Он допил коньяк, затушил в пепельнице сигарету и, бросив на столешницу деньги за кофе — как всегда превосходный — и порцию Митаксы, которую не исправит даже возрождение империи, поднялся из-за стола. Торопиться ему, как и многим другим транзитным пассажирам, было некуда и формально он никуда не спешил. Однако и в баре засиживаться не стоило тоже. Тем более, что, на самом деле, времени у него было в обрез, а сделать предстояло еще многое. И хотя показывать этого не следовало — ведь на данный момент он являлся именно транзитным пассажиром с билет в Мюнхен на руках и вылетом только через три часа — тянуть резину тоже не годится. Слежки за ним нет, а камеры наблюдения, если и поймали его в свои объективы, ничего путного заинтересованным лицам рассказать об этом ничем не примечательном человеке не смогут.
