Гуда

Вдруг князь Богуслав, осенённый догадкой, обернулся:

— Троих всадников, на лучших конях, в город, срочно! Это гарнизон жгёт предместье. Велеть тушить пожар, и немедленно! Первому всаднику — награда, как на слуцких испытаниях*!

От отряда отделились трое всадников, а Лыщинский выдвинул четвёртого: молодого жолнера на вороном жеребце. И эти четверо поскакали навстречу своей удаче, а может, смерти — если князь их окажется неправ.

* * *

— Я понимаю, что мне доктор прописал сухость и тепло, и с недавней поры я стал бояться сырости, но столько тепла для одного больного хлопца — это чересчур. Один немец прописал, другие немцы проворно поспешили с лечебными процедурами и вот результат: в Речице сделалось так жарко, что сюда неплохо бы свезти хворых со всего света, и мир стал бы свидетелем великого исцеления армии крюченных.

А пока я один за всех принимал живительный жар, и был тот жар воистину живителен, потому что я, ходивший в последнее время на карачках, сумел разогнуть свою спину и так шустро выбирался из горевшего города, что обгонял падавшие вокруг головешки.

Но что-то вдруг остановило меня, да так резко — я стал, как вкопанный.

Мои ложки, сотрясая ладони, просились обратно!

Я протянул их в сторону пожара — они как будто успокоились. Я показал им луг и болота за луговиной, и они опять задрожали.

Нет, им не надобен луг и зелёный прохладный лес, из которого они приехали сюда — ложки хотели остаться в горящем городе.

— А мои же вы ложечки, а там же огонь! — уговаривал я, но они ответили: "Да-да, хотим в огонь, в огонь!"

И я размахнулся, как мог, и бросил их прямо в великий костёр, которым стала Речица.

Я сильно плакал, потому что любимые мои Гануся и Маруся покинули меня так неожиданно!

Откуда ни возьмись, прискакал Лужанкович: он, оказывается, видел, как я бросал ложки. Он спрашивал меня: сильно ли я испугался? Предлагал доставить Гуду к реке, посадить у воды. Но я не хотел ничего, и отпустил верного Крышто тушить пожар.

Солдаты забрасывали огонь землёй: тушили предместье и успевшие наполовину выгореть сторожевые башни Нижнего замка. К счастью, ветра не было и уцелели части острожной стены Нижнего замка и караульные башни, те, которые были ближе к реке. Но жолнеры, после марша под знойным солнцем брошенные на пожар, вечером от усталости не могли поднять почерневшие руки.

Я видел войско черных страшных зданей*, сбежавших к Днепру. У молодых привидений на лице белели глаза и зубы, у старых — только глаза, и по этой примете их можно было как то различать. Одно молодое привидение уплыло дальше всех, а вернулось на берег Крыштофором Лужанковичем. Другое обернулось после купания дядькой Игнатием, третье оказалось сотником Змитро. И пошло превращение! Вот что способна творить благословенная днепровская водица!

Я решил, что не мешает и мне окунуться, и рискнул. Хорошо бы, я превратился ... превратиться бы.... В кого бы это превратиться? Главное, чтобы потом не раскаяться?! Не придумал и вылез на берег сам собой: так-то оно вернее.

* * *

После того, как Ганна и Марьяна, радость моя и утешение, бросились в огонь, я понял: всё, чему надобно было случиться, уже произошло. Всё, что в силах моих, я уже сделал. И без меня белый свет теперь вполне обойдётся.

Я на прощание обошёл сгоревшую Речицу — милое место, мою колыбель. Я не печалился, глядя на обугленные хаты. Я видел новые стены и новые сторожевые башни — уже к зиме всё отстроят заново. Видел длинные солдатские казармы на месте сгоревшего посада. В них будут зимовать литовские жолнеры, те, кому посчастливится выжить. А потом пройдёт немного времени, уйдёт войско, потому что уйдёт с этих земель война. Люди снова вернутся в Речицу. Смекалистые новые хозяева из казарменных стен сложат новые, и получатся отдельные хаты, выстроившиеся правильными рядами вдоль новых улочек.

А Гуды не будет.

Вот и хорошо. Ведь не будет в живых и прежних моих друзей — всех, кого я любил.

И я пошёл на войну. Взял хорошую палку, и пошёл. Потому что теперь на войне без меня — никак!

* * *

В Войске Литовском переполох, Гуда ушёл воевать!

Слух разнёсся быстрее ветра: странный дурак не стал дожидаться солдатских фурманок, стоявших на гостинце в ожидании приказа, — пошёл пешком.

Двое конных драгунов вызвались поскакать за ним вдогонку: уговорить ехать со всеми, раз уж так ему невтерпёж. Но Гуду нигде не нашли. Съезжали с гостинца, рыскали, звали — не отзывался! Но не мог же дурак отойти далеко, с его-то хромым проворством?

Вскоре войско построилось в походном порядке и колонна вседников и подвод опять двинулась на полдень, растянувшись на несколько вёрст.

Там были гусары — всего 822 превосходных крылатых конника, гордых и осанистых. Их длинные белые крылья* за спиной предназначены для устрашения вражеских лошадей и не дают заарканить всадника.

Там были 600 наёмников — тяжёлых пехотинцев, тех, кого называют аркебузеры, и были 2000 казаков — весёлых верховых, грудь которых защищает тяжёлая броня. Чтобы не путать с мятежным казачеством, их с недавних пор стали называть панцирными казаками.

Крыштофор Лужанкович на своём жеребце Воронке был в числе драгунского отряда из 1660-ти человек. Драгунов выстроили в хвосте колонны, а часть отряда двигалась позади обоза, прикрывая войско со всем скарбом.

На фурманках подъезжали 1510 рейтар — немцев-пехотинцев и 700 человек своей пехоты, набранной из хлопцев-белорусцев.

Всего 7301 человек насчитывало войско польного гетмана. Из них проверенными, безотказными воинами Радзивилл считал лишь 4088 — из них он приказал сформировать четыре новых полка, боеспособных и хорошо вооруженных.

А где-то на полдне в обход дорог полесские хуторские люди вели тайными путями огромное войско полковника Кричевского*: тысячи мятежных казаков, селян и городской голытьбы. Казаки отказались воевать Речицу и спешили к переправе через Днепр у Лоева, на соединение с полками Степана Подобайло.

21 липеня литовские жолнеры первыми подошли к разрушенной крепости Лоев.

Гетман, не дав солдатам передышки после длинного марша, приказал срочно ставить обоз. Люди чувствовали, что с этим делом действительно надо спешить: служба шпеговская донесла о невиданном количестве людей, собравшихся под казацкие хоругви.

Окопавшийся за Днепром полковник Степан Подобайло с шестью полками по тысяче человек в каждом дожидался прихода Кричевского, чтобы раздавить оказавшееся между двумя казацкими кулаками войско Раздивилла.

Место для обоза отыскали с трудом. Не получилось расставить солдатские палатки кругом, как делали всегда, и табор растянулся.

Спешно крепили солдатские шатры, тесно выстраивая их. По краю лагеря цепью составили все фурманки, соединив их друг с другом. Солдаты тем временем окапывали место рвом. Земляные валы окольцевали лагерь литовского войска.

Только после того, как удалось укрепиться, солдатам дали передышку. Но отдых не получился: 30 числа к Лоеву по брагинской дороге подступила казацкая кавалерия.

Радзивилл целый день не выходил из гетманской палатки: слушал донесения разведчиков, принимал рапорты полковников, ротмистров и хорунжих. Теперь, выехав на Лоеву Гору, он увидел раскинувшийся лагерь своего войска, похожий на город с двумя главными улицами, ведущими в центр огромного правильного нет, не круга, — овала, — на просторный плац, оставленный в середине...

Вдруг вспомнились слова речицкого дурака, и гетман вздрогнул, мурашки побежали по коже:

"Станет гетман яйцом..."

"Что ещё ты знал наперёд, парень? Что не успел сказать? Или не захотел сказать? Или бесполезно было говорить? Речицу твою мы сожгли, а ведь ты просил, ты так просил меня — не пылить, идти особенно аккуратно! Но как грешному понять святого?

Эх! Видно, обидели мы тебя, божий человек, и ты пропал. И я готов послать за тобой людей, пусть ищут тебя, Гуда, пусть найдут! Я сам буду просить тебя прочесть за моих воинов молитвы в тот час, когда навалится на литовских ребят казацкое мятежное войско!

...Байдаки Винцента Гасевского ещё не подошли. А ведь от Речицы по реке, да в попутном течении давно уже должен добраться сюда. Не случилась ли беда? Гасевский, этот щёголь, выскочка, дерётся умело и отчаянно, скорее бы прибыл..."

И опять, как вспышка: "Красавчик погнал своих волов не торопясь..."

"Вот оно что! Он, значит, не изволит торопиться?!"

Радзивилл оскалился, ударил шпорами в бока гордого белоснежного коня, да так, что тот взвился на дыбы! Гнев уколол в виски, на миг перед глазами стало багровое марево!

Понимал: сам на месте Гасевского поступил бы точно так — придержал последних верных людей, жалкие остатки разбитого полка...

"Что ещё говорил дурак? Вспоминай, вспоминай же!

Помню, но что толку?

Кто-то водит нас в прямых прорезях ящика-батлейки, вложив в руку картонную сабельку, а костлявый парень сидит, глядит, тычет в нас пальцем, зная наперёд, куда дёрнется раскрашенная кукла!.."

* Оберштлейтнант — офицер в регименте, немецком пехотном отряде

*Слуцкие испытания — см. стр. 73 приложение "О времени и о войне"

*Здань (бел.) — привидение

*Крылья гусаров - см. стр. 73 "О времени и о войне"

*Кричевский Михаил — см. стр. приложение "О героях повести"

* * *

Рассказ пятнадцатый: он завершает эту историю.

Солдаты не любят вспоминать подробности сражения. Расскажут в общих чертах, кто кого теснил и кто от кого бежал, вспомнят погибших товарищей, и всё. Так было и после Лоевской битвы, в которой Войско литовское оказалось зажатым между полками Степана Подобайло и Михайло Кричевского и дралось с отчаянием обречённых, не давая соединиться двум казацким армиям.

31 липеня в 9 часов утра полковник Кричевский бросил казацкую конницу на стан Радзивилла. Этот первый натиск сразу чуть не смял литовское войско. Гетман Радзивилл решился на то, чтобы спешить часть своей конницы. Расставив пехоту и часть драгунов на левом и правом крыле, в центре поставил на треть спешенную кавалерию, и отдал приказ стремительно атаковать неприятеля.

Драгунская сотня Игнатия Лыщинского оказалась в самой середине войска, между рейтарами-аркебузерами и панцирными в тяжелых стальных нагрудниках. И драгуны пошли в наступление, видя, как навстречу мчится несметное количество всадников-казаков.

Шли вперёд под барабанную дробь, понимая, что попали в самое пекло...

Вдруг, нарушив мрачное молчание идущих, кто-то воскликнул:

— Братцы, Гуда! Гуда с нами!

— Где? Где? Где? — вытянули шеи наступавшие жолнёры.

И радостно несколько голосов подхватили:

— Братцы, Гуда здесь!

— Гуда!!! — вырвался крик из многих глоток. — Гуда-а-а!!!

Люди рванули вперёд.

Лыщинский переглянулся с десятником Якушем, тот кивнул и побежал, не выпуская из виду спину Крышто Лужанковича, затем обогнал солдатика и занял место впереди него. Сюда же вдруг сдвинулись Лешко, Роман и ещё один Крыштофор.

Это каждый из солдат сам решил не дать пропасть молодому драгуну, которого ждёт с войны жена Ольгица, и которому обязательно надо выжить, чтобы смогли у него родиться, как утверждал речицкий блазной, сынок и дочка.

А, может, детей будет больше, ведь у человека на ногах десять пальцев? Иначе что-то нарушится в этом мире, что-то сдвинется, сойдёт со своих мест, и белый свет, дребезжа и шатаясь, начнёт разваливаться и полетит в пропасть!..

Но ещё были другие люди в войске, вовсе не из сотни Игнатия, и они тоже знали предсказание и думали точно так. И тоже сбились вокруг Лужанковича.

В какой-то момент Крышто понял, что наступает в плотном кольце братцев-жолнеров. Горячка боя захватила его и, требуя выхода, потянула Крыштофора вперёд. Он, яростный, растолкал поплечников, на удивление густо роившихся вокруг:

— Моя Ольгица! — отчаянно закричал Крыштофор, уверенный, что им всем не выйти отсюда живыми, а значит, он сейчас прощается с ней:

— Ольгица! Ольгица! Ольгица! — в отчаянии, в смертном ужасе кричал он, срывая горло и чувствовал, что, если престанет кричать, сойдёт с ума от вида страшной резни.

— За Ольгицу! — подхватили солдаты, метнулись и опять окружили Крышто, стреляя по рядам казацких конников, но новые полчища вырастали перед ними, как из-под земли.

— За Ольгицу!!! — хрипели жолнёры, сдвинувшись спинами, саблями отбиваясь от наседавшего со всех сторон врага...

* * *

Казаки Хмельницкого, немногие из выживших, удивлялись, — не сейчас, а после, когда окончен был бой, — вспоминали, что панские собаки бились за Речицу. А другие с пеной у рта спорили, что жолнеры вспоминали какую-то не иначе как Вольгицу? "Нет, Речицу! — возражали им, — они боялись упустить крепость Речицу, в которую гетман Раздивилл свёз всё своё богатство, задумав откупиться от полковника Кричевского в случае поражения. Поэтому и вопили: "За Речицу!" Да, да, точно так. Что ещё за Вольгица? И с чего бы это было им кричать: "Вольгица?""

* * *

Богуслав Радзивилл, в полк которого входила сотня Лыщинского, видел, как сбивается в поле, словно осиный рой, сгусток человеческих тел...

...А жолнерам приходилось туго.

Остался лежать на земле дядька Якуш, затем Лешко, затем Роман, и Мартин, и незнакомый солдат, и ещё один, и ещё.

Вскоре между смертью и Крыштофором Лужанковичем не осталось никого.

Где-то, заходя в тыл казацкой коннице, скакали шквадроны* полковников Комаровского и Павловича*, вернувшиеся из дозора вокруг Брагина. Эти свежие отряды рассекли казацкое войско напополам, левое крыло разбили, а правое на челе с атаманом Кричевским с боем отошло в лес, в густые заросли и засело там в ожидании подмоги.

По брагинской дороге к месту битвы прибыла отставшая казацкая пехота и тоже вступила в бой, вынуждая жолнеров сражаться до наступления темноты.

* * *

И настала ночь.

В солдатский лагерь со всех сторон на зов полковых труб стекались измученные, окровавленные жолнёры. Несли раненых. Монахи вышли в поле собирать невиданный урожай страшной битвы.

В густых лесных зарослях, едва различимые, горели огни казацких костров. Там люди тоже зализывали свои раны и вели счёт неслыханным потерям в живой силе*. Ни у одной стороны не было сил двинуться с места. Оставили всё, как есть, до утра.

Перед рассветом ротмистр Смольский, получивший приказ добить противника, поднял своих людей. Ворота лагеря открылись, пропустили полк кавалерии, решительно двинувшийся в сторону лесных костров.

В казацком стане царила недобрая тишина. Выскочив на прогалину, солдаты обнаружили только догорающие угли, вокруг которых и не ночевали люди.

Казаки обвели! За ночь успели уйти!

Люди Смольского бросились в погоню. Но казаки удирали умело — их и след простыл! А вот брошенный обоз действительно удалось настичь. И среди прочих страдальцев в обозе везли тяжело раненного полковника Михайло Кричевского.

Ротмистр Смольский вернулся в ставку счастливый: его ребята не пострадали, всё казацкое добро уплыло в войско литовское, и мятежный Кричевский, шляхтич из-под Берестья, близкий друг Богдана Хмельницкого, доставлен к гетману ещё живым.