Зверь Лютый. Книга 17. Пристрелочник

Есть внешние воздействия. Просто два десятка тех же мещеряков, или любых других туземцев с луками. Один-два внезапных удачных залпа и остальных моих можно спокойно дорезать. А ещё есть болезни, пожары, дикие звери. Пока те же волки держатся далеко, но что будет зимой?

О-ох, зима... Где жить, во что одеть, как прокормить...

Попандопуло! Не считай себя пупом земли! Ты даже не вишенка на торте — так, квакушка на кочке. На кочке туземного народа.

Без аборигенов все мои планы — мусор. Все люди вокруг меня — мои люди, факеншит! — "мертвяки пока ходячие". Ещё чуть-чуть и процесс вымирания селища станет необратим. Эту зиму мы не переживём. Надо всё бросать, пока не стало слишком поздно, и убегать. Куда?!

Или потерпеть, поднатужиться, сделать ещё запасов на зиму, ещё шажок в подготовке к зимовке большого поселения?

Какие там, мать их, мельницы или турбины?! — Люди! Или они будут — или нет.

* * *

Похоже на подготовку премьеры в театре или цирке.

Вот ты придумывал, изобретал, душу вкладывал, улучшал и оттачивал. А публика не пришла. Если ты на окладе — ну, бывает. Если не премьера — есть с чем сравнить, попытаться понять — что не так.

А вот когда зритель просто не пришёл... Почему? Трансляция матча? Сериал закрутили? Погода плохая? Забастовка транспортников? От тебя, от текста, постановки, декораций, музыки, энергетики... — ничего не зависит. Художник — гений, диалоги — великолепны. Но... Просто — люди не пришли...

* * *

Днём я забивал эти тревоги работой. Копал, тесал, таскал... нарезал круги по округе, знакомясь с местностью. Вот бы перелезть через Волгу и поискать там каолин. Должен быть. И полевой шпат...

Вечерами слушал выздоравливающего Терентия, который делился своими планами по устройству селения. Довольно толковыми, кстати. Николай ревновал, ввязывался в разговор, пытался перекричать "Терёху". Потом вспоминал, что страдальцу лицо содрали. Смущался. Но тоже рассказывал о своих планах. В стиле — "мы обуем всю Россию". Не про обувь, естественно.

Среди ночи тревога поднимала с постели, выбирался на воздух, слушал ночь, смотрел на звёзды. Часто усаживался рядом с Чарджи. С ним можно и молча посидеть. Повспоминать Любаву. Проверить посты, посмотреть, как с Оки натягивает туман...

Всё — новый день начинается. Очередной шажок. Куда? К краху или...?

Мы разошлись со своей смертью всего на пару дней. Тут нет моей заслуги. Это судьба, случайность, божий промысел. В форме ряда мелочей. Которые просто были мною когда-то совершены. В разное время, в разных местах, с разными людьми. Совершенно безотносительно к получившемуся результату. Просто — я живу. И живу — вот так.

Глава 360

Я возился в устье Свияжского оврага — прикидывал, что здесь за грунт, как поставить плотину. Когда сверху заорали:

— Воевода! Караван по Оке идёт! Большой!

Это — редкость. Точнее: первый. Война перекрыла дороги. И, хотя между Русью и Булгаром сегодня мир, но дураков соваться под "воинский хвост" — нет. "Охвостье" — различные отряды, отставшие, оставшиеся, полуразложившиеся, полу— и вполне разбойные ватажки на путях — купцам противопоказаны.

Ещё две причины: местность разорена — торговать не с кем. И — не сезон: купеческие караваны ходят по высокой воде. Вот пройдут обложные дожди, вода в реках поднимется — тогда...

Заключённый между Боголюбским и Ибрагимом мир предусматривает ограничение по сроку пребывания иностранцев на их землях — должны уходить. И обмен рабами — должны вывозить. Я уж не говорю про обещанное мне — "всё, чего душа пожелает".

Но... "высокие договаривающиеся стороны" не спешат выполнять принятые на себя обязательства.

С обрыва было хорошо видно, как большой караван из десятка плавсредств, все — большие лодки типа "рязаночек" или "смоляночек" с здоровенными дощаниками "на прицепе", постепенно сходит со стрежня Оки, нацеливаясь, явно, на нашу хлипкую пристань. И кого ж это принесла нелёгкая?

Народ резво разбегался по местам согласно боевому расписанию. На пляже заливали коптильни и сушильни, убегая в устья оврагов. Рядом со мной оказался встревоженный Николай:

— Купцы? Не, не купцы. Ушкуйники? Шиши речные? Дружина чья? Не... Это... это ж...

На передней лодии подняли и развернули стяг. Он поболтался, заполоскал на ветерке, развернулся. Белый стяг с красным рисунком посередине. А рисунок...

— Ваня! Мать ити! Ёдрить же ж! Это ж... наши! Это ж — лист рябиновый!

Да. На стяге различим красный рябиновый лист. Так, как я его когда-то нарисовал. Как ставили тавро на моих изделиях в Рябиновской вотчине: непарноперистый, с 11 почти сидячими, продолговатыми, остропильчатыми, листочками, черенком вверх.

Мы кинулись вниз. Мы — все. Забыв о дисциплине, о предосторожностях, о возможности хитрости, уловки...

Ну я-то — понятно. Меня так трясло последние дни от предчувствия неизбежного краха. А остальные-то чего? — А остальные — тоже люди. Со своими предчувствиями, страхами и радостями.

На передней лодке торчала характерная, слегка сутулая фигура Якова. А дед где...? Я уже различал множество хорошо знакомых, родных, милых... Но прежде чем лодейка с Яковом ткнулась в деревянный настил, аккуратно "припарковав" дощаник к песку пляжа, со второй лодки что-то здоровенное бухнуло в воду. И, вздымая водопады брызг, скачками кинулось к берегу, ко мне, прямо на грудь, сбило с ног...

Курт! Волчара ты мой единственый! Как же я по тебе соскучился! Как же без тебя почти год прожил! Ух и заматерел же! Да не лижись ты! Мокрый же весь! Ну-ну, я не обижаюсь, я очень тебе рад.

Волчище-зверище. Ой ты какой. Красивый, зубастый, могучий! А умный какой! Лучший. Мой. Мы теперь вместе. У нас теперь всё получится. Талисман ты мой серый. Сродственник. Р-р-р... Дай мне с людьми тоже поздороваться. Не уходи — мы ещё пройдёмся по округе, пометишь эту землю. Чтобы никто не вздумал. Я тебе интересные места покажу. А ты — мне. Но сперва — люди.

Тут на меня с двух сторон запрыгнули ещё двое, непрерывно вскарабкиваясь повыше, отталкивая друг друга, они принялись вразнобой вопить сразу в оба моих уха:

— А мы шли... а он говорит... а я ему ка-ак... а Гапка меня ка-ак...

— Ольбег, Алу! Ребятки! Завалите же! Оглушите! Я рад вас видеть. Вы мне все истории расскажите. Про все ваши приключения. Подробно-подробно. Но дайте и с другими поздороваться.

Ребятишки засопели. Подождали, выжидая — кто первый слезет. Потом дружно соскользнули с меня. А я подошёл к Якову.

Хоть я сын боярский, хоть Воевода Всеволжский, хоть царь персидский — он ко мне бежать бегом не будет.

А вокруг, на лодиях, на дощаниках, на берегу уже — столько лиц! Радостных, улыбающихся, смеющихся, озабоченных, нахмуренных... но всё равно — радостных! Мои пришли... Наши... О! А вон Гапа улыбается! А вон Фриц каким-то мальчишкам выговаривает, чтобы чего-то из утвари не поломали. Вон тех, рядом — я не знаю. Или после меня в Пердуновку пришли, или дорогой к каравану пристали. О! "Деды мазильные". Смотрят искоса, низко голову наклоня. А дальше Горшеня просто лыбится! Ну совершенно бессмысленно, но от души.

Оп-па... А это... Это Домна встала. Всё, абзац. В смысле — конец сомнениям. Если во Всеволжске будет стоять Домна, вот так — уперев руки в боки — Всеволжску — быть. Все будут накормлены, напоены, умыты, воспитаны, уши надраны и спать положены.

— И чего тут делать? За тыщу вёрст притащились, а здеся ничего нет. А с кузни сорвали. А тута только гора эта. Глупая.

— Прокуёвище, ты опять злобствуешь? Это не гора глупая, это ты... не сообразил ещё. Ты жидкое железо видел?

— Чего?! Да ну... Не... Так не бывает же ж! Вооще!

— Ой, Прокуёвина железячная, ты столько со мной рядом живёшь, а не запомнил. У меня много чего случается, чего "вообще" — не бывает. Вот эта глупая гора нам и поможет. Такое чудо чудное сделать.

* * *

Чисто для знатоков: человечество выплавляет железо 4-5 тысяч лет, со времён шумеров и древних египтян. А вот жидкое, свободно текущее расплавленное железо металлурги увидели только во второй половине 19 в. До тех пор — "ляпали". Технически чистое железо довольно тугоплавкий материал — 1529 градусов. Температура горения древесного угля в сыродутной печи — около 1300-1350. Так что, "струиться" — не должно. Но есть варианты.

* * *

Пока Прокуй с раскрытым ртом рассматривал береговой обрыв Дятловых гор, пытаясь сообразить — откуда здесь железо ручьём течь будет, я добрался до Якова.

— Здрав будь, Яков. Поздорову ли дошли?

— И ты здрав будь. Боярич. Или тебя воеводой звать надобно?

— Да хоть горшком! (Я обнял его, потряс. Уже могу обхватить и приподнять) Как там дед?

— Ну ты и поздоровел. Совсем уже... почти. Аким Янович велел кланяться...

— Яша! Не тяни!

— Хрм... Мда. Меня так, кроме Акима, никто не называет. И правда — вырос. Ну-ну... Вели майно разгрузить да людей устроить. Поговорим ещё.

Дальше на меня обрушилась куча забот. Радостных и очень радостных. Каждая вещь, вытащенная с дощаников или лодок, вызывала вопли радости у старожилов. И гордость — у прибывших.

Подарки. Дары. Выигрыш в лотерее, которая называется жизнь.

"Не важна цена — важно внимание" — таки да.

Но если ещё и цена: "нету и взять негде"... Хорошо делать подарки нищим. Как мы сейчас. По Жванецкому: "счастливы от ерунды".

Потом поток подарков закончился, и стали возникать вопросы:

— А того не привезли...? А этот не приехал...?

Радость новосёлов тоже начала несколько... стихать. При виде нашего житья-бытья. Люди-то в Пердуновке привыкли уже к хорошему. А у меня тут...

Как обустраивает своё жильё строительная артель из молодых парней и воинов-инвалидов на пустом месте во враждебном окружении?

Короче: занавесок на окнах нет. Поскольку нет окон. Для которых нет стен домов. Не построили ещё.

Домна посмотрела наше костровое место, поковыряла пальцем рыбку... выразилась коротко:

— Сегодня — переживём. Завтра построишь поварню. Нормальную. И — баню. Нормальную. И... и всё остальное.

И, обернувшись к кучке новоприбывших, уточнила:

— Жрать — позову. Идите.

Все, ставшие привычными нам уже неустроенности, мелочи, с которыми мы как-то смирились — вылезли наружу. Могли стать возможными поводами для конфликтов. Но общая эйфория, стремление старожилов услужить, помочь, посоветовать новосёлам, как и радость новеньких от завершения их путешествия — сглаживали проблемы.

— А где здесь у вас... м-м-м... ну... отхожее место?

— Для девочек? — Сща сделаем!

На Стрелке никогда не было больше 8 десятков жильцов. А тут больше полутора сотен только новых. Просто положить — негде! Старожилы, одним — галантно, другим — по-товарищески уступили свои шалаши. Но там для свежего человека... Хоть бы лапник переменить.

Хорошо — пока тепло. Часть разбрелась по лескам, часть в лодках заночевала.

К сумеркам развели костры, устроили... общий ужин. На пир боярский... не тянет — не с чего. Но с плясками, песнями, музыкой...

Первый раз слышу на Стрелке женское хоровое пение. Хорошо-то как! А как они по голосам расходятся!

Только бы мои здешние — женщин обижать не вздумали! От отвычки — совсем забыли, что с бабами нужно сперва разговаривать. И с моими пришлыми — не передрались. Хотя почти все друг друга давно знают, но молодёжь растёт быстро — могут попытаться и переиграть статусы...

Тут пришла Гапа и вытащила меня из-за стола:

— Пойдём, господине, всех сказов не переслушаешь.

— А куда?

— А в реку. Купаться. А я тебе дрючок привезла. Ну, твой, берёзовый.

Офигеть! Не забыла. Ведь просто палочка! А она... озаботилась, за тыщу вёрст притащила.

Конечно, приличная воспитанная русская женщина не должна прерывать мужской беседы. Тем более, что мы ж... об важном, об делах... Но я сбежал из-за стола сразу. С женщиной. С двумя: дорогой к нам Трифа присоединилась. С ворохом одеял. И мы залезли в Волгу. Где-то в тех местах, где я для Боголюбского наложницу сыскал. А вода... как парное молоко. И у меня в руках две обнажённых, ласковых, жарких...

Мужчины, после длительного воздержания, бывают... чересчур быстрыми.

"В постели ты великолепен,

все две минуты просто бог".

Я как-то... смутился. Но Гапа сразу сказала:

— Не надейся — не отделаешься. Всё только начинается.

А Трифена, благочинно, не поднимая глаз, уточнила:

— Ибо сказано: господь не посылает человеку креста, который он снести не может. Мы с Гапой сейчас тут крестом ляжем. На тебе.

Как давно известно:

"На мужика не нужен нож.

Ему немножечко помнёшь.

И делай с ним что хошь".

А уж когда "хоши" совпадают у всех...

Последние тёплые ночи. Звёзды — по кулаку каждая. Чуть слышный шелест волжской воды на песке. Две жаждущие, страстные, искусные женщины... то весело хихикающие, то выразительно молчащие, то томно стонущие. Играющие то между собой, то со мной. Ласкающие и дразнящие. Знающие меня... каждую клеточку, каждое моё дыхание... Нежные. Мягкие. Податливые. И вдруг набрасывающиеся подобно разъярённым тигрицам. Рычащие и кусающие. Утомлённые, упавшие, задрёмывающие у меня на груди, на животе, плечах, на руках... И снова потихоньку заводящие и заводящиеся. Меня, себя, друг друга... Не оторваться. Ни на минуту. Вздохнул — и снова в поцелуй. В два. В два потока ласки... прикосновения, дыхания...

— Ваня, ты извини. Что мы такие... ненасытные. Ты ж уехал, а мы-то... одни остались. У тебя тут хоть Любава была... Расскажи. Как она... Как её...

Суть-то они знают — я в письме к Акиму писал. А вот подробности... Заново — горечь потери. Заново — свой стыд. Не предусмотрел, не защитил... Заново — ощущение необратимости. Чуть-чуть бы иначе... Бы... Поздно.

— Ты не убивайся. На всё воля божья. Душа поболит и перестанет. Пройдёт. Время лечит.

— Не хочу. Чтобы проходило.

— Ничего, у тебя ещё много баб будет. И красивых, и добрых, и ласковых... Ой! Вань! Извини дуру старую! Ты не подумай! Я не к тому, что я... что мы... что на место Любавы...

— Уймись, Гапа. Ты на своём месте хороша. Вот здесь, на моём плече. Трифа, где ты там спряталась? Иди сюда, другое плечо свободно. Вот и хорошо, девочки. Отдыхайте.

Они довольно быстро засопели после длинного суетливого дня. И страстной ночи. А я ещё долго вспоминал... разное. Из своих обеих жизней. Разглядывал ярко-голубую Вегу. Просто потому, что это одна из немногих звёзд, которую я знаю.

Потом Вега пропала: небо закрыла большая мохнатая башка. Крокодилячьего типа. Которая шумно сопела и пыталась облизать мне лицо. Поняв, что женщины заняли все места возле меня, Курт фыркнул и улёгся на песок по-кошачьи — спиной к нам. Так укладываются коты, когда доверяют человеку — задницей к хозяину.

Интересно: когда Фортуна поворачивается ко мне задом — это от её сильного ко мне доверия?

Забавно: я ведь всю эту жизнь — просто убегал. Спасал свою плешивую головёнку. Сбежал из Киева, чтобы руки-ноги не переломали. В Рябиновку прибежал, потому что некуда было больше. Там чуть не убили. Несколько раз. Но выжил, выкрутился. Сбежал из Смоленска. Чтобы не прирезали по-тихому. В Мологе убил, чтобы не затрахали до смерти. В Янине из-под топора чудом выскочил...