Зверь Лютый. Книга 17. Пристрелочник

Я всё время убегал. И при этом — жил. Как умел. Делал... не — "хорошо", не — "плохо", не — "выгодно" или — "что должно". Старался делать "правильно". "Правильно" — по моему внутреннему чувству. Не — по уму, не — по справедливости... Часто и нагло игнорируя мнения окружающих. Всех.

Моё "правильно" — только моё. Здесь, в "Святой Руси", для всего средневекового человечества — единственное в мире. Я, Ванька плешивый ублюдок — против всех. "Впоперёк". Но вот же! Я делал по-своему, и две прекрасные женщины счастливо спят на моих руках. Две сотни весьма неординарных людей пришли ко мне. Для весьма рискованного, тяжёлого дела — строить мой город. Строить — со мной. Похоже, моё "правильно" и в самом деле — "правильно". Раз уж оно настолько эффективно. Раз уж перебивает традиции и инстинкты. Это у меня — "общечеловеческие ценности"? А с учётом Курта — "общемлекопитательные"?

Разбудил нас посыльный. Я вчера сдуру решил устроить совет сразу после восхода солнца. Мальчишка-посыльный, смущался, но не мог глаз оторвать, углядев сразу две женских головки рядом со мной под одним одеялом. Пришлось шикнуть. И приказать Курту проводить отрока... подальше.

А купаться... голышом на рассвете — здорово! И не только купаться, но и... И — облом.

— Ваня, мы, пожалуй, пойдём. А то вчера... малость горит. С отвычки.

Праздник кончился — пошли трудовые будни. Хотя, конечно, никаких работ, кроме баньки и поварни — Домне обещал же! — в этот день не было — люди как сонные мухи. Но озлобленных, битых — не видно. И не будет. Если не дам бездельничать, если сумею загрузить тяжёлой, нужной, важной работой. Каждого. Ему — по сердцу.

Уже поздним утром собрался совет.

Сперва как всегда: хи-хи, ха-ха. Потом — воспоминания. "А где был я вчера — не найду днём с огнём", "ой и чудны наши хлопци як выпьют". Потом... короткий жёсткий примитивный список ближайших приоритетов: безопасность, питание, жильё.

— Не, погодь. Я ж горшки делаю! Я ж под это дело и ребят своих...

— Я помню, Горшеня, кто ты и чем занимаешься. Сперва — как я сказал. Горшки — позже. Не боись — не забуду.

Если по первым двум пунктам у нас и так что-то делается, только — усилить, увеличить количество бригад, то по жилью...

Альф — грустил и смущался, Прокуй — мрачнел, вскидывался и... осаживался. Фриц исходил слюной. Во все стороны. Ему, масону высокого градуса... Но против очевидного — даже немец не попрёт.

У нас — только летнее жильё. Балаганы и шалаши. Нужно — тёплое, зимнее. А времени уже нет: вот-вот пойдут дожди, начнёт холодать. В конце сентября бывает ниже плюс 10 — людям ночевать под открытым небом... Чтобы я своих красавиц в такую холодрыгу...?!

Нормального жилья, "избы по белому" — не успеть, да и не из чего. Поэтому на место летних времянок нужно спешно городить времянки зимние. Хорошо хоть, обычная средняя температура января здесь — минус 12. Но, блин, абсолютный минимум — 42! Закладываться надо... ну, типа этого.

* * *

Специально для знатоков: не надо трогать "малые ледниковые периоды"! До ближайшего — ещё лет двести. Пока — средневековый климатический оптимум. Который МГЭИК — не признаёт. Но жить — можно. Но утепляться — надо.

* * *

Вариации "длинного дома" ирокезов с очагами по оси жилища, отпали после озвучивания сорокоградусной температурной возможности.

Для людей решили построить зимницы, какие в здешних местах для лесников-лесорубов ещё веков семь-восемь строить будут.

"Зимница, где после целодневной работы проводят ночи лесники, — большая четырехугольная яма, аршина в полтора либо в два глубины. В нее запущен бревенчатый сруб, а над ней, поверх земли, выведено венцов шесть-семь. Пола нет, одна убитая земля, а потолок накатной, немножко сводом. Окон в зимнице не бывает, да их и незачем: люди там бывают только ночью, дневного света им не надо, а чуть утро забрезжит, они уж в лес лесовать и лесуют, пока не наступят глубокие сумерки. И окно, и дверь, и дымволок (Дымволок, или дымник, — отверстие в потолке или в стене черной избы для выхода дыма) заменяются одним отверстием в зимнице, оно прорублено вровень с землей, в аршин вышины, со створками, над которыми остается оконцо для дымовой тяги. К этому отверстию приставлена лестница, по ней спускаются внутрь.

Середи зимницы обыкновенно стоит сбитый из глины кожур (Кожур — печь без трубы, какая обыкновенно бывает в черной, курной избе) либо вырыта тепленка, такая же, как в овинах. Она служит и для сугрева и для просушки одежи. Дым из тепленки, поднимаясь кверху струями, стелется по потолку и выходит в единственное отверстие зимницы. Против этого отверстия внизу приделаны к стене широкие нары. В переднем углу, возле нар, стол для обеда, возле него переметная скамья (Переметная скамья — не прикрепленная к стене, так, что сбоку приставляется к столу во время обеда) и несколько деревянных обрубков. В другом углу очаг с подвешенными над ним котелками для варева...

Непривычный человек недолго пробудет в зимнице, а лесники ею не нахвалятся: привычка великое дело. И живут они в своей мурье месяца по три, по четыре, работая на воле от зари до зари, обедая, когда утро еще не забрезжало, а ужиная поздно вечером, когда, воротясь с работы, уберут лошадей в загоне, построенном из жердей и еловых лап возле зимницы. У людей по деревням и красная никольщина, и веселые святки, и широкая масленица, — в лесах нет праздников, нет разбора дням... Одинаково работают лесники и в будни и в праздник, и... никому из них во всю зиму домой хода нет. И к ним из деревень никто не наезжает".

Описание от Мельника-Печерского довольно точно даёт картинку нашего будущего этой зимой.

Разница... Лошадей у нас нет. Праздники... какие-то будут. Не верю я, что человек может неотрывно, монотонно, единообразно проработать три-четыре месяца каждый день. Хомнутый сапиенс — иначе устроен. Да и производительность труда падает, а травматизм — нарастает.

Из деревень... может, кого и принесёт нелёгкая. После ушкуйников и мещеряков — я от соседей добра не жду.

Кому-то, той же Маре, будут другие работы. А так... лесоповал, домострой. И — уборка снега.

Лепим "мурьи" для всех!

Сформировали бригады, определись с участками работ. Поспорили насчёт места этих "зимниц": я требовал отнести их на две версты от самого острия Стрелки. Времянки же! Да и другие доводы были. Определились с местами для бани, для поварни, для складов, для производств...

"Нет ничего более постоянного, чем временное" — давняя мудрость. Она подтвердилась и здесь: к весне мы вылезли из "зимниц" в нормальные дома, мы строили город, но ещё лет 10 эти ямы с крышками — постоянно находили ну очень нужное прям сегодня применение. Долгое время там был карантинный лагерь новосёлов. Потом сгнили крыши сделанные из сырого леса. Только тогда их развалили.

Что пригорюнилась, красавица? Ах — "память", людям место показывать... Выставлять для памяти надо красивое. А тамошнюю грязь, убожество... Глаза бы мои не смотрели.

Разобрались с инструментом, с припасами...

Лопаты штыковые! Две вязанки по 20 штук! Так, срочно ручки толковые сделать! О! Топоры! Красота! У меня тут есть малость плотницких да куча боевых топоров, но они легче лесорубных. Топорища — немедленно! А...

— Я велел ребятам точилы собрать. Вон, уже жужжат.

"Семь топоров рядком улежатся, а две прялки — нет" — русская народная мудрость. По теме: гендерные коммуникативные различия.

И это — правда: в собранном виде мои точильные станки, сходные с прялкой-самопрялкой, которая появится на Руси через пол-тысячелетия, занимают слишком много места. Поэтому их везли разобранными, теперь — собрали.

— Точильщик! Умница! У нас весь инструмент... после ежевечерней ручной заточки оселком на грани засыпания... Молодец!

Аким... умный мужик. Сунул в караван не только то, что я сам просил, но и то, что нормальному новосёлу край нужно. Сорок комплектов зимнего обмундирования! Включая рукавицы, шапки, полушубки... даже — лыжи! Кучу моих специфических продуктов: бумагу, пряслени, светильники, мыло, поташ...

— Спиртус твой — три бочки. Скипидара — четыре. Колёсной мази — корчага. Остальное — оставили.

— И правильно — что я тут ею мазать буду? Ладно, Яков. Как дед? Грамотку его прочитал внимательно, мало что на зуб не попробовал. Как он?

Каждое слово из "лаокониста" приходится выдирать клещами. Дед... плох. Хорохорится и егозит, но... Снова гноятся руки, сожжённые "за меня" в Елно. Ракита, оставшаяся за главного лекаря в вотчине, из Рябиновской усадьбы не вылезает.

Марьяна Акимовна... капризничает. Замуж хочет. Яков подробностей не рассказывает, но я же Марьяшу знаю — баба постепенно "с глузду съезжает". От недовольства... вообще всем.

Ольбег... перед отъездом был громкий скандал: его отпускать не хотели. Парнишка наговорил кучу гадостей деду и матери. Одного довёл до сердечного приступа, другую — до истерики. Ракита потом обоих отпаивала. Почему, собственно, и Якова послали — за внуком присмотреть. Вотчина держится на Потане да на Хрысе. "Они, конечно, мужи разумные, но...".

Чтобы гридень отозвался о смерде как о разумном человеке... Видать, все медведи в Угрянских лесах подохли.

Артемий учит уже третий состав бойцов — второй пришёл с караваном. Вырубка леса прекратилась ещё весной, к лету закончилась и раскорчёвка — незачем. Поэтому в караване вся "мазильная команда" с причиндалами. Стройка новых подворий прекратилась — не для кого. Земли больше нет, да и... То, что я ещё прошлой осенью предвидел — вотчина "полна под крышку".

Поэтому у меня на краю поля зрения постоянно маячит смущённо-испуганный Альф. И его команда.

Кирпичи делать стало не для чего. Поэтому Христодул с подручными шастает по полчищу.

Прокуй разругался с Акимом. Что не удивительно — с кем, кроме меня, он не разругался! Разобрал всё своё, упаковал, подвывая и царапаясь, занял целый дощаник и капал на мозги Якову и всем остальным — всю дорогу. Команда его здесь, в Рябиновке кузнецом остался один из его подмастерьев.

В общем — всё путём: вотчина постепенно возвращается к нормальному святорусскому уровню. Поташное производство остановили — сковородки для выпаривания, прочие приспособы — выломали, мне привезли. Мельница с соломотрясом и шасталкой — на ходу, Горнист собирался быстренько всех обслужить. В смысле — обмолотить и смолоть нынешний урожай. Очень просился ко мне. На него шикнули, дали трёх парней в ученики. С условием: "выучишь — отпустим". А вот лесопилку остановили. Циркулярку сняли и караваном мне привезли.

Факеншит! Единственная на весь мир циркулярная пила лежит у меня где-то... где-то здесь — точно неизвестно.

Пряхи — прут, ткачи — ткут, скоты — растут. Этих — не прислали. Дословно: "нехрен ему, плешивому, худобу голодом морить да холодом морозить". Как я понял — мои поросятки и Акиму понравились. Пригляделся и умилился.

Урожай будет не худой. Но семян Аким не прислал. Обещал зимой обоз погнать. Ежели...

Тут Яков промолчал, но я и сам понял: ежели в этой глупой затее Ваньки-ублюдка хоть какой смысл сыщется. Для чего, опять же, Яков и пришёл посмотреть.

Аким, явно, сомневается в моей успешности. "Нет пророка в своём отечестве".

При всём множестве примеров моей удачливости — деда гложут смутные сомнения. Он-то знает — каково это. Он сам свою вотчину поднимал с пустого места, и всё прекрасно понимает. И труды, и риски. А уж ставить городок в чужой стороне, посреди поганых и нерусских, под какими-то не нашими, не смоленскими, князьями... Или — вообще без князей... Да не бывает так!

Пришлось показать Якову "Указ о основании...". С княжеской печатью. И "Меморандум" — с эмировой.

Сомнения его, вишь ты...! Но сделанного — не исправить: дед не прислал мне моей казны. Хотя я и просил прямо.

Это... "пол-пи". Северный лис полномасштабный. От носа до кончика хвоста...

Аким забрался в подземелья Пердуновской усадьбы, оценил... размеры и стоимость. Содрогнулся и... не рискнул. И не то что бы там так уж много, но для него в одном месте, на своей земле такое увидеть... было потрясением. Не то, чтобы он захотел себе прибрать — избави боже! Но гнать такую кучу серебрушек на какую-то Стрелку, за тридевять земель, незнаемыми путями, без надлежащей охраны... А ежели вдруг что — с кого спрос будет?

Без серебра... плохо. Очень. И исправить ситуацию...

Чтобы было понятно: от устья Оки до устья Угры — 1112 км. От устья Угры до устья Невестинки — 327. А там уж и до Пердуновки рукой подать. Туда-обратно — без малого три тысячи вёрст. Ока, по большей своей части, не дебри лесные. Но и в населённых местностях сбегать и вернуться... три месяца отдай. А там — ледостав. И ещё месяц — долой.

Моё-то письмо Акиму шло княжеской гоньбой Боголюбского. Княжьи гонцы, пока погода не мешает, идут вдвое-вчетверо быстрее, чем караваны. Иначе бы новосёлы мои уже в дожди пришли, были бы больные во множестве.

Серебра нет, получить его... если повезёт — через полгода. Иметь кучу необходимых денег и не иметь возможности ими воспользоваться! Хоть на стену лезь! Можно вешаться...

Но я подобное уже проходил. Когда поднимал вотчину и лязгал зубами, вспоминая о своём "золоте княжны персиянской". Оно — есть, но... как локоть — не укусишь.

Получается, что хабар, взятый на битых ушкуйниках — дар божий. Рояль.

Хотя, конечно, отказ Акима прислать мне мои денюжки... анти-рояль. Вот так и живу: "Не стреляйте в роялиста — он роялит как умеет".

В целом... Могло быть и хуже. Вотчина живёт. Без меня. Не то, чтобы меня щемит... Но... Но рост почти остановился. Запашка ещё увеличивается — по росчистям, новосёлы приходят — подселяют в освобождающиеся дворы, женятся. Новых изб не ставят. Инновушки мои, особенно не связанные с традиционным сельскохозяйственным циклом или обычными ремёслами — останавливаются. Вон, горшки пекут — Горшеня подмастерьев оставил, а приспособу для прясленей — мне отправили. У них, де, запас есть. А дальше пойти? Есть же и неосвоенные рынки... Нет, Аким — не бизнесмен. Ну и ладно — здесь сделаем.

Что радует, так это отсутствие "резких движений" со стороны властей. И княжеских, и церковных. Может, поэтому Аким и не "буруздит" сильно? Из вотчины "носа не кажет"? Мне отсюда не понять, а Яков только хмыкает. От такого... "плотного присмотра" есть и польза — тихо стало, шиши разбежались. Вотчина-то, по сути, временно осталась без бойцов: почти весь состав вооружённых сил и лесная команда Могуты — ушли в караване.

Отдельная забота: прохождение самого каравана. Были... негоразды. И в Коломне, и в самой Рязани. Причём в Рязани наезд пошёл именно когда узнали: чей караван и куда идёт.

— Калауз велел. Сам.

— И как же ты?

— Одному — в морду. Другому — в лапу. Третьему... должок вспомнил. Разошлись. Но, Иване, другой раз — так не пройти. Глеб Рязанский будет гадить.

Вот же блин же! Мне только этой заботы...!

— Яков, когда назад думаешь?

— Гонишь? Не боись, не объем. Поживу-посмотрю. Лодку дашь и пару-тройку гребцов. Дней через несколько.