Цена недоверия

— Съерра! Ночью, вне дома, раздетая! Чем ты только думаешь!

Андарран приветственно рыкнул подскочившему голому Дарсану, но тот только отмахнулся, завороженно уставившись на мою руку поверх антрацитово-черной чешуи.

— Ты... Съерра, ты...

— Все хорошо, — я отняла руку. — Ты такой... Бездна, Дарсан ты голый! Как на счет хоть немного думать головой, а не тем, чем ты там обычно думаешь?

— Хм, милая ты меня что, отчитываешь?

— А? — я смешалась, и вправду с чего бы...

— Так, все, — консорт резко подхватил меня на руки вместе с плащом и дурацкой лампой, которая больше мешалась, чем действительно помогала. — В доме поговорим. Андарран мне сразу сказал, но ты и сама могла бы сообразить, что шарахаться в темноте почти нагой, не лучшая идея.

— Я твой плащ надела... А ты и того не сделал! — обвиняюще хлопнула его по голой груди.

— Мне ничего не будет, ты же в последнее время просто на глазах чахнешь, — парировал, плечом открывая дверь и внося меня внутрь. — Дохнуть в твою сторону страшно.

— Глупости какие. — Объятия расслабились, я смогла встать на ноги и избавиться от тяжелого, до одурения пахнущего моим консортом, плаща. — Скажешь тоже. А у самого, смотри, пальцы на ногах посинели!

— На свои глянь.

— Эмм, да, и мои тоже.

— Давай, милая, глупые мы с тобой пойдем наверх и залезем в теплый бассейн с пузырьками?

— Давай, — одобрила. — А потом спать, да?

— А потом — посмотрим.

Вода была теплой, не обжигающе горячей, а именно теплой, ровно такой, какая мне нравится больше всего, и ощутимо холодней тела Дарсана в ней. Сон моему консорту отбило напрочь — держа меня на коленях, лицом к себе, он массировал мне спину с неким маслом имеющим крайне ненавязчивый запах, иногда наклонял голову принимался беспорядочно хватать кожу на плечах губами, но отступал не видя отклика. Мне же, прислонившийся лбом к его ключице, а выше я просто напросто не доставала, и блаженно постанывающей, лень было и шевелиться и целовать смуглую кожу в ответ.

Зато не лень разговаривать.

— Айон, а как ты уговорил драконов отдать Рагаррана?

Он удивился вопросу.

— С чего ты спрашиваешь именно об этом?

— Мне интересно. Давно хотела спросить, но повода не случалось.

— Рагарран последний сын Аматы и Андаррана, это по имени понятно. Амату ты вряд ли видела, но она помнит тебя, понимает, что не просто так, не из прихоти тебе понадобился ее ребенок. Я рассказал ей про Амори и, в конце концов, она согласилась. Андарран сначала был против — он любит своих детей, ты же знаешь, и уговорить его было сложнее.

— Но ты справился.

— Как видишь. — Поцелуй в плечо.

— Спасибо еще раз. Амори стало лучше, когда у него появился такой друг. Это меньшее что я могу ему дать. — Касаюсь губами в ответ.

— Знаю милая, я ходил к нему.

— Правда? — удивленная я подняла голову, чтобы взглянуть ему в лицо. — Гарен не упоминал об этом.

— У него и без того полно забот.

— Это правда, однако для пары слов много времени не требуется, верно? — я наклонила его голову ближе к себе. — Дарсан?

— Ладно, — нехотя отозвался. — Я просил его не говорить.

— Почему? Что в этом такого?

— Мне не все равно как чувствует себя Амори. Иногда мне думается, что я виноват в том, что... И ты тоже так считаешь.

Я отвела глаза. Для себя я разделила эту вину на нас двоих: себя и его. Мать виновна больше всех, но на ней далеко не вся вина... Все виноваты. И одновременно, все невиновны; так уж сложилось, ничего не сделаешь.

— Ты до сих пор так думаешь, — он поджал губы и отвернулся, рывком высвобождая лицо из моих пальцев. — Бездна, ты действительно все еще винишь меня.

— Этот спор бесполезен. Я и себя виню, и прочих.

— И меня среди этих прочих.

— Да и тебя. Что в этом такого?

— А то, что каким образом мы сможем наладить отношения, если ты обвиняешь меня в болезнях брата, своих проблемах, и еще невесть в чем?

Растерянность вырвалась нервным смешком:

— Да никак. Милый, очнись, мы семь лет вместе! Какое "наладить отношения"? Ты же не можешь всерьез верить, будто это возможно? — Лицо его, однако, говорило об обратном. — Мы семь лет вместе, эй! Я не любила тебя тогда, я не люблю тебя сейчас, и не полюблю в будущем. Это просто за гранью возможного. И те отношения, которые мы имеем сейчас это граница, предел! Лучше не будет! Бездна, да лучше просто не может быть!

— Ты... — Его голос сорвался. К моему искреннему, ничем не замутненному ужасу, зеленые глаза сверкнули влагой. — Ты правда так думаешь?

Бездна, да о чем он вообще? Мы что семь лет обитали в разных мирах, что он мог надеяться, ни много ни мало, на мою любовь? Это же просто глупость!

— Конечно, — я с полнейшей уверенностью кивнула, не успев толком сообразить, к чему это может привести.

— Не любишь, значит, — спокойный его голос совсем не вязался с угрожающим выражением лица. — Когда просишь от меня помощи — не любишь. Когда ждешь утешения, тоже не любишь.

— Дарсан, это...

— И когда стонешь подо мной, — неумолимо перебил, — когда просишь большего, когда молишь об освобождении — и тогда — не любишь.

Я рванулась, встать с его колен, отскочить — не пустил. Попробовала снова и ахнула от того как сильно он сдавил мне ребра руками, ясно давая понять, что лучше не дергаться. Смотреть ему в лицо стало невозможным, и я зажмурилась, обхватила себя руками, хоть так отгораживаясь от яростной сути соль-терро, которую сама же по-глупости и разбудила.

— Что же ты ласкала сегодня Андаррана, а? — он не сильно встряхнул меня. — Я же чувствовал эти прикосновения на своей коже, понимал природу эмоций, все ощущал, все-все. Смотри на меня. — Я мотнула головой. — Смотри! — От новой встряски клацнули зубы, и глаза пришлось открыть, во избежание худшего. — Ты сама, сама то и дело даешь мне надежду — и равнодушно отталкиваешь после. То требуешь не прикасаться, трясешься как истеричка, одновременно точно зная, что я не сделаю тебе ничего дурного, хоть иногда и руки просто зудят от такого желания, а после, когда я едва ли не насильно укладываю тебя в постель, кричишь от удовольствия? Где-нибудь там, в своем сумасбродном сознании, ты отдаешь себе отчет в том, что больна? Иначе я не могу объяснить этот идиотизм, длящийся целую вечность, всего семь лет! Не смей отворачиваться! Что там такого сделала с тобой твоя сумасшедшая мать, что ты никого не любишь? Да как же ты вообще можешь любить, бездушная ты стерва, если весь твой мир вертится вокруг тебя же? Открой глаза!

Я всхлипнула, мечтая исчезнуть из этой воды, которая стала холоднее снега, подальше от его тела, кожа которого нестерпимо жгла, от слов, ранящих и несправедливых, от боли — его и своей — от понимания, неотвратимого чувства чего-то... обвала, землятресения, катастрофы, неминуемо грядущей, давящей своим неизбежным отступлением...

Не выходило.

Исчезнуть.

Раствориться.

Не чувствовать. Не знать.

Остановить время, предотвратить, убежать, уклонится, отступить...

Не выходило.

Я плакала.

Беззвучно плакал он, зло, скаля зубы в болезненной усмешке.

Громко ревел дракон, где-то там, в другом мире.

Я плакала.

Он заговорил снова:

— Что же ты плачешь, всесильная соль-арэо? Давай скажи это вслух. Скажи что я прав. Ну, говори. Не хочешь? Зря. Я знаю, как мы поступим. Докажу тебе свою правоту. Одним способом, который ты понимаешь. И не отпущу до тех пор, пока не истечет мое время — или же пока ты не признаешь мои слова. Все еще молчишь? Тогда готовься кричать. Кричать ты будешь долго.

Ни одно из существующих ругательств не способно было отразить того, что я испытала, услышав слова своего помощника, что он тихо прошептал мне на ухо.

— Аин, ты мне нужен. На меня напал мой консорт.

Он противоречил сам себе. Почти двое суток мучил меня и не давал вымолвить ни слова, не обращая внимания на слезы и стоны, наказывал укусом или поцелуем за любую попытку что-либо произнести. Я не пыталась исполнить его волю, я хотела только сказать, объяснить... Потом не хотела уже ничего.

Часы иссушающего, исступленного секса не прошли для моего тела даром. Оно жаловалось, болело. Особенно голова и живот.

Он только уснул. Устал, бедный. Сгреб меня под бок и уснул, не давая ни шанса улизнуть. Но я и не пыталась. Подумала, пусть его, это последнее что он получит от меня, и плевать чего это будет мне стоить. Все равно он меня потеряет, так лучше сейчас. Он еще не подозревает, что в последний раз мы с ним вместе, не понимает, что мои слезы отчасти поэтому. Когда истекут его девять восходов, я уйду. Откажусь от всего, если понадобится, даже встану над родом, но не допущу новой встречи.

Я лежала и смотрела как на моей коже, когда-то невообразимо давно бывшей безупречной, один за одним расцветают уродливые синяки. Часть от его рук, но лишь малая. Остальные — всего-то и есть реакция на чрезмерное утомление и стресс, который испытало тело.

Что он скажет, когда проснется? Придет в ужас? Безусловно. Извинится? Непременно, но мне уже ничего от него не нужно.

Густой волной внезапно накатила дурнота. Я что есть сил пнула ногой Дарсана.

— Куда ты? — не открывая глаз, сонно спросил он.

— Пить.

Руки убрались. Я кое-как встала, хватаясь за стену, дошла до лестницы, постояла, преодолевая тошноту. Мучительно медленно, еле волоча ноги, которые плохо ощущали ступени, спустилась вниз. Тут желудок меня подвел. Раза три меня вырвало едкой желчью прямо на пол, после чего я смогла продолжить этот бесконечный, изматывающий путь на кухню. Дрожащими руками приподняла кувшин с водой и принялась жадно глотать, половину пролив на грудь. Когда вода кончилась, я посмотрела вниз, прослеживая струйки, щекочущие голую кожу и тут заметила то, чему не поверила пока не провела рукой и не поднесла почти вплотную к глазам, пытаясь рассмотреть плывущим зрением — и обмирая от ужаса.