Настроение у Витька тоже было под стать.
— Письмо вчера получил, — без предисловий проворчал он, — К тебе прихожу — сказали, что скорая увезла.
— Мне за ворота нельзя, — сразу предупредил я.
— Чё так? А-а, ну понятно. Погнали тогда подальше от глаз, да хоть под то дерево.
— Денисов! Ну-ка, отойдите от абрикосы!
— Крову мать, — отозвался Витёк, срочно меняя курс. — Где ж тут спокою найти?! Ну и порядки у вас!
Я оглянулся. Врачиха по-прежнему стояла в дверях и грозила нам указательным пальцем.
"Спокой" отыскался возле забора, где не так много крапивы и торчащих из досок гвоздей. Витька достал из кармана скомканный лист бумаги и мрачно сказал:
— Читай!
Почерк у Наташки Городней был приблатнённый, с наклоном в левую сторону и весь какой-то квадратный. А вот содержанием её письмецо не баловало:
"Витя! Я передумала. Мне от тебя ничего не нужно. Пусть всё остаётся как есть. Прости, если побеспокоила".
Вот те и весь хрен до копейки! И подпись не поставила, падла. Зря я так радовался за своего корефана.
— Ну что, прочитал? — спросил Витька дрогнувшим голосом. Он уже чуть не плакал.
Спрашивать у него, нужны ли ему Наташкины письма, было бы верхом цинизма. Тут и коню понятно, что очень нужны. Напрасно источать оптимизм я также не стал. Ответил как есть, что если это не бабские закидоны, то да, дело поганое. Но шанс остаётся. Теперь мол, Витёк, всё зависит от того, на сколько процентов ты сможешь его использовать.
— Какой нафик шанс?! — отмахнулся он.
— Книга! — сказал я. — Завтра меня выписывают. Мы с тобой сходим на почту и отправим её бандеролью в Медвежьегорск.
— Так она ж написала...
— Забудь! Ты ничего не читал и мне ничего не показывал. Это письмо задержалось на почте. Почтальон его принесёт дня через два-три.
— Понял, — мой корефан воссиял, но тот же опять сник. — Ну, отправим мы ей книгу, а дальше что?
— А дальше, Витёк, нужно напрячься и сделать так, чтобы ты из простых знакомых стал для Наташки человеком необходимым. Чтобы она ждала твоих писем, как новогоднюю ёлку.
— Ну, ты сказанул! Что я тебе, Пушкин?
Бог мой, сколько убедительных слов вертелось на моём языке! Любому взрослому мужику я объяснил бы на пальцах, что делать и как. Да он бы и без меня во всём разобрался. Но победить детский максимализм, взрослому разуму не под силу. Кто в этом возрасте не считал, что он это пуп земли и всё в этом мире происходит ради него? Разве что Чапа? Вот этот пацан точно осознаёт всю зыбкость своего бытия и с благодарностью воспринимает каждое мгновение жизни, всё, что ему отпущено свыше.
— Мы напишем такое письмо! — ещё круче "сказанул" я. — Спорим на шалабан?
— Давай! — согласился Витёк. — Ты мне как раз один должен. Если что, в роще. Значит, до завтра?
— Ыгы.
Про Витькину походку я говорил. Сегодня он превзошёл себя. Так лихо размахивал своими клешнями, будто отпугивал комаров. Дойдя до ворот, столь же стремительно вернулся назад:
— Слышь, Санёк, что мы такого напишем, что она обязательно будет ждать следующего письма?
— Напишем, что около школы положили асфальт. Кто из её подруг будут с тобой учиться в одном классе, а кто в параллельном. И дальше в том же ключе. Всё что ей интересно.
— Тю на тебя! — сплюнул Витёк. — С чего это ты взял что она будет читать разную ерунду?
— Это для тебя ерунда. А для неё нет. Если б нашёлся рядом с Наташкой такой человек, что писал бы тебе о ней такую же ерунду: с кем дружит, как учится, на какой парте сидит, ты стал бы читать?
— Спрашиваешь!
— А она тебе что, из другого теста?
Дал я короче ему конфет, проводил до ворот. Слишком уж тема неисчерпаема. О Наташке Городней он может разговаривать вечно. В пути Витёк трепыхался, пытался внести пару своих предложений в будущий текст письма. Но я сказал, как отрезал:
— Спорил на шалабан? Значит, будешь писать только то, что я тебе продиктую.
* * *
— Ну, ты прям министр какой! — засмеялся Чапа. — Мне тоже хотелось бы так. Буду помирать, попрошу, чтоб на моём памятнике написали: "Приём посетителей с восьми до двенадцати ноль-ноль".
Это не передать, как было страшно слышать такие шуточки от десятилетнего пацана! Всем тоже стало не по себе. Даже медсестра возмутилась:
— Чаплыгин, а ну прекрати! Тебе ещё жить да жить. И не таких на ноги ставили! Что за панические настроения?
Чапа дурашливо вскинул вверх обе руки:
— Я чё? — я ничё...
— Смотри мне! — медсестра захлопнула дверь, но тот час же заглянула обратно. — Мальчики, а ну угадайте, у кого сегодня день открытых дверей?
Под перекрёстными взглядами пацанов, под их сдержанные смешки, я выскочил на крыльцо.
— Фух, Сашка, — с чувством сказала бабушка Катя, — как же ты меня напугал! Мне Акимовна что-то из-за калитки талдычит, во двор не идёт, а у меня ватрушки в духовке, выварка на огне. Ещё и собака гавчить под ухом. Одно только и разобрала, что "Сашка в больнице", да "болен неизлечимо". Тут у меня и ум за разум зашёл. Думала, что-то с тобой.
— Да не, — успокоил я, — со мной ничего страшного. Просто желудок остановился. Если к вечеру температуры не будет, завтра уже выпишут.
— Поганое дело желудок, — возразила бабушка Катя, — очень поганое! Так просто не заведёшь.
— Знаю. Дедушка в белом халате на живот локтем давил. До сих пор больно.
— А как ты хотел? Вот только, с чего бы ему останавливаться? Сказала бы, из-за нервов, да откуда им взяться в таком возрасте?
— Доктор сказал, от зелёных яблок и слив.
— Тако-о-е! Все мальчишки едят и только здоровее становятся. Ладно, с этим потом разберёмся. Ты кого показать-то хотел?
— Да Сашка Чаплыгин из нашей палаты не ходит совсем, и насчёт своей смерти шутит. Сейчас попрошу пацанов, чтобы его на улицу вывели.
— Не надо. Сама посмотрю.
— Он там...
— Увижу.
— Туда же...
— Мне можно.
Вот такая она, Екатерина Пимовна, старший продавец в мясном магазине. Все её знают, везде она вхожа. До натуральной бабушки ей правда ещё года четыре. Это я её так по привычке зову. Бывает и так, что при ней срывается с языка. Она не обижается. Самой уже хочется внуков понянчить, да Лёха ещё учится в автодорожном, не до того.
К моему удивлению, Пимовна надолго не задержалась. Вышла буквально через пару минут. Сказала:
— Не вовремя я. Там телефон аж подпрыгивает. Из здравотдела звонят, из горисполкома. Главврач скоро приедет. Не иначе кто-то жалобу написал. Здесь скоро такое начнётся!
— На Чапу хоть посмотрели?
— Потом Сашка, потом. Дома поговорим...
Я со скамейки, на ноги, а она мимо меня, к воротам. Не сказать, чтобы ушла и вроде не убежала, а типа того что ретировалась. Я бы это назвал паническим отступлением, если б не знал, что бабушка Катя никогда и никого не боится.
* * *
После обеда меня вызвала за перегородку Надежда Андреевна — наш лечащий врач. Я её имя и отчество с утра ещё, в почетной грамоте подсмотрел. Вернее, не подсмотрел, а прочитал от первого до последнего слова:
"Райздравотдел и Райком профсоюза медицинских работников награждают зав. фл. Гудыма Надежду Андреевну за образцовое медицинское обслуживание трудящихся, в честь 45-й годовщины Великого Октября. Главный врач района Кнава Л.Л. Председатель РК профсоюза медработников Якушева Е.Ф."
"Фл", как я понял, это наш филиал, мы с пацанами из нашей палаты — трудящиеся, а Кнава — та самая грозная тётка, которую испугалась бабушка Катя.
Настроение у меня самое благодушное — завтра на выписку. Впереди громадьё планов. Сижу, нянчу под мышкой градусник, рассматриваю почётную грамоту. Там и без текста было на что посмотреть. В центре и наверху чеканный силуэт дедушки Ленина в окружении красных знамён. Их по идее должно быть пятнадцать, по числу союзных республик. А как это нарисовать, чтоб соблюсти симметрию? Стал пересчитывать: слева семь и справа, получается, семь. Ни фига себе, думаю, что за идеологическая диверсия?
И тут Надежда Андреевна оторвалась от бумаг и стала задавать мне вопросы:
— Полных лет?
— Двенадцать.
— Кем тебе приходится Екатерина Пимовна?
— Никем. Просто соседка.
— Мама твоя, где работает?
— Она учительница. Ещё никуда не устроилась.
— А отец?..
Тут-то мне и поплохело. Я старался не ёрзать на стуле, отвечать внятно и чётко, хоть уже пребывал в состоянии близком к панике. Недавнее поведение бабы Кати, ожидаемый визит главврача и сама совокупность вопросов — всё намекало на то, что в больнице случилась нештатная ситуация, а я с какого-то боку к этой беде причастен.
Взрослая суть попыталась подключить логику, и мне стало ещё страшней. Это письмо! Гэбэшники меня вычислили!
Хотелось спрыгнуть со стула и убежать. Куда, для чего? — это без разницы. Лучше бессмысленность действия, чем тягостность ожидания.
Меня переклинило ненадолго. Надежда Андреевна раз или два пыталась что-то сказать. Я это видел, но слов не воспринимал.
— Ты меня слышишь? — послышалось, когда отпустило.
— Слышу, — автоматом ответил я.
— А почему молчишь?
— Извините, задумался.
— Третий раз тебе говорю: дай сюда градусник и отправляйся в палату. Постарайся никого не будить.
Пацаны забрались под одеяла и дружно сопели носами. Как уже успелось заметить, из всей нашей палаты тихий час соблюдал только один Чапа. И то не всегда.
Страх на одной вяжущей ноте нудил в глубине желудка. И чёрт меня дёрнул бросить оба письма в один и тот же почтовый ящик! — думал я, отворачиваясь к стене. Мало того что сам погорел, ещё и подставил Юрия Алексеевича. Если б не этот прокол, никто бы моё предупреждение не перехватил.
Мысленно я уже представлял, как это было. Работник почтамта выгружал почту в мешок, увидел конверт со знакомой фамилией в адресе и отволок его "куда следует". "Там где надо" покопались в содержимом мешка, отыскали такой же конверт с очень похожим почерком, где я, как последний лох, указал свой обратный адрес.
Стоять! — возразила моя взрослая половина. — Ты же видел, как это делается. Мешок для писем крепится на железных полозьях к низу почтового ящика. После выгрузки он закрывается наподобие бабушкиного кошелька. То есть, работник почтамта изначально не мог видеть ни конверта, ни адреса. В следующий раз письма могли пересечься только на сортировке "местное" — "иногороднее", где каждый сотрудник давал подписку "о неразглашении". Тебе, как радисту, это должно быть известно лучше других. И потом, мало ли в нашей стране Гагариных?..
Уговаривал я себя, уговаривал, да так и уснул.
* * *
Если была в этом времени показуха, то я её почти не заметил. Наверное главный врач не такая большая шишка, чтоб в угоду ему делать что-то ещё сверх того что положено по работе. В обычное время пришла уборщица. Она меня, кстати, и разбудила. Пустое ведро такая хреновина, что как ты его не ставь, оно обязательно грякнет. Единственное о чём нас попросили, это убраться в своих тумбочках и временно выйти на улицу чтоб не мешать человеку наводить чистоту.
Свою беду я заспал. Был уже не в том паническом настроении. Детство легкомысленно по натуре. И накачка взрослого человека, коим я себя ещё мнил, тоже дала результат. "Если что, вместе идём в отказ". На том порешили.
На улице ни ветерка. Солнце сновало между рябыми тучками. Припекало, но по сравнению с днём вчерашним, было прохладно. Только Чапа остался в палате. Пацаны хотели его вынести, доктор не разрешил.
Столпились возле крыльца. Стоим, ждём. У Дядюры с Серёгой Орловым свои разговоры. Они хоть и в разных классах, но в одной школе учатся. Младшие Вовчики, эти на ровном месте найдут чем себя занять. Выкопали где-то обломок напильника, начертили круг на земле, поделили его пополам и режутся в ножички: кто у кого больше отхватит. Только мы с Ваней Деевым не при делах, каждый сам по себе. Тут-то оно всё и началось.
— ЗахОдьтэ, — сказала уборщица, разостлав у порога мокрую тряпку.
И тут я услышал звук автомобильного двигателя грузового ГАЗона. Слух у меня музыкальный. Столько раз отъезжали от дома с дядькой Ванькой Погребняком! Хоть сейчас могу вспомнить, на каком такте он переключал скорость.
Наверное, думаю, к нам. А сам — нет, чтобы посмотреть! — в прихожую к грамоте, искать пятнадцатый флаг. Ещё раз пересчитал — хоть ты тресни, четырнадцать! Ниже портрета глянул, нет, там не флаг, а красная лента развёрнутая красивыми волнами и надпись на ней: "Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии — вперёд, к победе коммунизма!"
Вдруг слышу, голоса во дворе. Фамилию мою кто-то знакомый вслух произносит. А я, как дурак, стою, ищу этот флаг, будто бы от того, найду я его или нет, зависит моё будущее. Пригляделся: блин! — да вот же он, справа. Вернее, не он, а самый что ни на есть край золотистого наконечника со звездой, что одевается на древко. Это ж по замыслу художника получается, что четырнадцать республик у нас напоказ, а пятнадцатая в тени, дальше всех от кормушки.
Тут уборщица мокрой тряпкой меня по заднице хлесь!
— Ну-ка, пострел, в койку! Будто не слышишь, что начальство приехало! Что ж ты неслухмянный такой?
Нырнул я под одеяло, а сам себе думаю: чей это голос на улице слышится, лёгкий такой, обволакивающий, знакомый-знакомый?
Вроде все звуки чётко и правильно произносит, а кажется, что все они у него мягкие.
— Как он?
— Готовим к выписке.
— А можно на него посмотреть, побеседовать?
Вам, Иван Кириллович, всё можно.
Пацаны затаились мышками, а меня чуть вместе с кроватью не развернуло! И мысль сумасшедшая весь разум из головы напрочь! Будто бы он, главный редактор Клочко, тоже помнит наше общее будущее. Как мы с ним бедовали в конце девяностых. Поэтому и пришёл навестить. Узнаю я его, не узнаю, это второй вопрос. Сунул копыта в тапочки — и во двор. Бабка уборщица за штаны пыталась поймать — да только куда там!
Выскочил на крыльцо, глядь: там народу хренова туча. Человек наверное десять. И все на меня смотрят.
— Вот, — говорит наша Надежда Андреевна, — это и есть наш Денисов!
Рядом с ней рыжая тётка — волосы крашены хной. Юбка на ней ниже колен чёрная в искорку и блуза из белого шёлка с жабо на
груди. По глазам видно, начальство. Наверное, та самая Кнава, что почётные грамоты раздаёт.
А спиною ко мне он. Я Кирилловича не видал молодым даже на фотографиях, но тут же узнал по медвежьей осанке и стоптанным вовнутрь башмакам. Волосы по тогдашней моде зачёсаны строго назад и еле заметно кудрявятся на плечах. Всё в меру. Вчерашний вольный студент стал партийным номенклатурным работником. Изволь соответствовать.
Он ещё не до конца обернулся, а я уже точно знал, что увижу в нагрудном кармане рабочего пиджака тоненькую полоску носового платка (под цвет носимого галстука) и авторучку паркер. И глаза у него те же, молодые, со смешинкой в прищуре. Посмотрел на меня и говорит:
— Так вот ты какой, Саша Денисов. А ну отойдём, побеседуем. И я, и наши поэты очень хотели бы с тобой познакомиться.
