Лет шесть мне тогда было, а до сих пор помню, как боялся на улицу выходить. Танька пацан в доску свой, она промолчит. А если кто-то другой? Ну, как её отец схватит за ухо и поведёт на разборки к деду? Попробуй им докажи, что письки мы даже не доставали, а делали из песка куличи?
Подставил, короче, меня Лёха. Обиделся я тогда. Не конкретно, а так, любя. Как, примерно, на деда, когда за какую-то "шкоду" он отстегает меня хворостиной. Потому что добра от соседа я видел не меряно, а тот непонятный случай это, пожалуй, и весь негатив что я мог бы ему припомнить. Идёшь, бывало, по огороду. Увидит меня, окликает с той стороны:
— Здорово! А ну, подойди. Я тут тебе кое-что смастерил...
Слетает туда-сюда и подарит какую-нибудь игрушку из дерева: саблю, коня, свистульку, рогатку или кораблик.
Конь из его рук не просто длинная хворостина. Толстый конец у неё загнут буквой "г" и зафиксирован обрезком шпагата. Для тех, кто понимает, это считается лошадиною мордой. Оседлаешь этого скакуна, выхватишь сабельку из побега вербы и рысью на бурьяны!
Кораблик от Лёхи — натуральный трехтрубный лайнер. Одна беда, на воде плохо держится, всё норовит перевернуться. Казалось бы, всё из дерева: снизу дощечка с заострённым форштевнем, выше квадратная чурка с нарисованными иллюминаторами (это палубная жилая надстройка). А на ней уже три пустые катушки от ниток, на шурупы прикрученные, и мачта — новенький гвоздик двухсотка с красным картонным флажком. Как ни мудрил я с тем пароходом, а ни фига. В ванной ещё держится на ровном киле, если на главную палубу камень-противовес положить, а по реке не ходок. Течение в Куксе непредсказуемое, мотает его на верёвке туда-сюда. Короче, пока я экспериментировал, она и оборвалась. Жалко было до слёз. Когда ещё баба Катя использует для пошива три полных катушки ниток?
В общем, помимо того случая, я ничего плохого о Лёхе сказать не могу. И кто его падлу за язык дёргал? Наверное, хотел пошутить, да шутка та мне долго ещё аукалась.
Четыре года прошло, вернулся я из Камчатки домой. Чешем мы с Витькой Григорьевым в мою новую школу — первый раз в третий класс. Ну и, на правах старожила, он меня вводит в курс дела: с кем можно дружить, от кого держаться подальше, чтобы не "схлопотать в дыню". Таких в коллективе оказалось очень уж много, чуть ли ни каждый второй.
Чём больше Витёк говорил, тем явственней проступал главный посыл: чтобы выжить в кровожадной орде, мне надо держаться его, и слушаться, как старшего брата.
В общем, илу, настроение и так ниже плинтуса, а Григорьев до кучи впаривает про Соньку. Отдельным инструктажём.
— Ты, Санёк, на неё вообще не зырь, и всё будет ханты-манси. А начнёт задаваться, молчи. Против неё только слово скажи, разом затопчут. Куда? — довольно невежливо инструктор поймал меня за рукав, застопорил. — Те чё, повылазило, это же чёртовы ворота!
Меня развернуло. Витька, как раз, кивком своей лысой башки,
указывал на анкерную опору с укосиной и узенькую тропу промеж ними.
— Ты, Саня, под ними никогда не ходи. Примета дюже плохая, вредная для здоровья.
Там, где мы остановились, тропинка раздваивалась, чтоб через пару шагов соединиться опять. Люди, наслышанные о нехорошей примете, огибали укосину по короткой крутой дуге. Век живи — век учись.
Довольный собой, гид развернулся и небрежно поддел правой сандалией ссохшийся ком земли. Если он целился в штангу, тогда попал. Цокнув по деревяшке, чернозём рассыпался в прах, осыпая придорожный лопух серым налётом.
Витька, наверно, и сам удивился такому везению. Он попал, я не поднял кипиш за грязные пятна на обшлаге. И так это дело его вознесло, что возомнил он себя очень крутым пацаном. Внутренне, наверное, посчитал, что теперь уже точно, я ему в доску свой, и мы, наконец, пришли к той степени отношений, когда никаких секретов между кентами быть не должно.
— Так чё там у вас с Родионихой было?
Никогда б не подумал, что меня переклинит до звона в ушах. В глазах полумрак, на коричневом фоне круги. Я бы, наверно, Казию точно ударил, если бы видел где эта падла стоит. И Танька давно на Железнодорожной улице не живёт. Переехала вместе с родителями в новый микрорайон, где по весне не подтапливает. И я без опаски мимо их бывшей хаты хожу, поскольку давно позабыл о давнишней обиде. Отболела, зарубцевалась душа. А тут, будто бы кипятком, да прямо по ней!
Очнулся, а Витёк уже метрах в пятидесяти. Идёт мимо тарного комбината, портфелем помахивает. Не стал я его догонять, ну его, думаю, в баню!
Осень. Первое сентября. Пчёлы повыгоняли трутней из ульев. Вот они и облепили цветы, чтобы последние месяцы перед смертью нажраться. Так мне не хочется в школу, в этот кугутский класс, где был у меня товарищ, да оказался предателем.
Порознь пришли. Под первый звонок. Посадили меня справа от входа, за печкой. Витьку к стенке, меня с краю. Там всего-то в ряду три парты. Он отвернулся, обиделся, как мышь на крупу. Будто это не он за Таньку спросил. Взялся я новую тетрадку подписывать по камчатскому образцу, хоть бы подсказал, что школа у нас средняя, а вовсе не восьмилетняя. Екатерина Антоновна потом исправляла.
На перемене Витёк сам подошёл:
— Ладно, Санёк, не хочешь, не говори...
— Да не было ничего! — взорвался я криком души.
— Будем считать, что не было. Только видели люди...
И ведь, гад, всё равно не поверил! Спасибо ему и на том, что никому в классе не растрындел...
Ну вот, а Лёха говорит, не узнал. Столько всего с его именем-прозвищем связанного вспомнилось-переплелось, что как тут от радости не онеметь? Обхватил я его за пузо, прижался к рубашке щекой — чуть ухо себе не обжёг.
— Скинул бы ты, — говорю, — эту броню. На краю тебя все знают. Перед кем тут мазу качать?
Обиделся Лыч, отстранился. Рот рукавом вытер, вытащил из кармана пачку "Ростова" и спичку. Правую ногу в коленке задрал, и серкой — от задницы до бедра. Заполыхала как миленькая.
Раскурил сосед сигарету, пыхнул разок, не затягиваясь, только тогда сказал:
— Много ты, Сашок, понимаешь! На эту броню я месяц копил. Вагоны на станции разгружал по субботам и воскресениям. Шутка ли? — четвертак. Я может, для того её и надел, чтобы от поезда до дома дойти?
Что-то ещё наверное, намеревался произнести, да поперхнулся: дыму хлебнул и закашлялся. Это же он, падла, для форса цигарку в зубы воткнул. А фокус со штанами и спичкой при мне отрабатывал, чтобы не утратить навык и проверить чужую реакцию. Пацан ещё пацаном!
— Эх, — говорю, — Лёха! Стать взрослым ты успеешь всегда. Это дело за жизнью не заржавеет. А вот раздеться сейчас до трусов, да пройтись босиком по железке, как это бывало встарь, такое уже может не повториться.
Не понял меня сосед. С платформы чемодан подхватил, ступил пару раз, спросил, для проформы, не оборачиваясь:
— Как там мамашка?
— По-разному, — проворчал я. — Найдёт, упаси господь, твои сигареты или учует, что от рубашки разит табаком, тогда и узнаешь как.
Ухмыльнулся он, блеснул золотой фиксой, дальше пошёл. Что, мол, толку с пузатой мелочи? Пиво не пьёт, в бабах не разбирается, о серьёзных вещах не поговорить. А зря. Кто кроме меня знает, что год ему осталось казаковать?
Ну да, в будущем августе, ближе к концу его производственной практики, появится вдруг у колодца, где мы с Родионовой Танькой лепили из песка куличи, девушка с животом. И с помощью веника которым бабушка Катя сметает сейчас "куриные говны", начнётся создание образцовой советской семьи. Только об этом я Лёшке не расскажу никогда. Это ему, падлюке, за Таньку.
В общем, добрался я до магазина, когда продавщица открыла последнюю молочную флягу. До этого встретил на площади Дзяку. Он был со своими родителями. На станцию, вместе с пассажирским составом, вагон-магазин с одеждой и обувью привезли. Расстелили полотнища, разложили-развешали на деревьях рубашки, костюмы, платья, коробки с туфлями и босоножками — налетай, не хочу! Вот и вывели папка с мамкой оболтуса своего, прикупить что-нибудь к школе.
При взрослых, тем более, — своих "паханах", у нас заедаться не принято. Обжёг меня Дзяка ненавидящим взглядом, будто бы из рогатки в лоб засветил. А я только ухмыльнулся. В общем, удачно сходил. Досталось мне молока, пусть и от самого дна.
* * *
Мамка вернулась с работы: руки в черни, кончики локонов в каплях извёстки. У них там ремонт силами педагогов: белят, красят, готовятся к новому учебному году.
Бабушка за масло, за керосин. В работу её взяла, не сказала ни разу "горюшко ты моё". При мне ни-ни! Субординация.
Дед посмотрел, хмыкнул:
— Ты б Сашку с собой взяла. Он бы у вас там все парты за день перекрасил.
Та ему:
— Нельзя! Детский труд нашим законодательством запрещён!
А он ей:
— Тако-о-е! С каких это пор запрещено матери помогать? Он что, на работу собрался устраиваться?
— Тю на тебя! — отрезала бабушка. — У мальчонки каникулы!
Перед обедом кухонный стол пришлось отодвигать от стены. Вчетвером за ним уже тесно. Серёга приедет, будет вообще атас. Деда, наверно, это тоже обеспокоило.
— Надо веранду расширить. Завтра же возьмусь за фундамент.
Хотел я ему предложить пару комнат к дому пристроить, чтобы не заморачиваться и зря не тратить цемент. Всё равно ведь, все его перестройки тем и закончатся. Да не успел. Радио отвлекло. Что-то там об Андропове говорили. Подхватился я из-за стола, сбегал в большую комнату — нет, про Китай. Наверно, послышалось.
Вернулся к столу, а бабушка:
— Никто тебе на седушку иголку не подложил? Если ты так и в школе маме помогать будешь, бегать туды-сюды...
Забыла уже, что "у мальчонки каникулы".
Молоко было ещё горячее. Поэтому я саданул кружку закваски с сахаром и попытался откланяться:
— Можно мне пойти погулять?
— Иди! — отмахнулся дед. — Только воды курям принеси.
— И в хате чтоб были полные вёдры, — дополнила бабушка.
Интересное дело, вчера ещё вернулся из Краснодара, а мне до сих пор не задан традиционный вопрос: как я там себя вёл? Книжка "Лесная сказка" сушится во дворе после Витькиного мороженного, хоть бы кто-то раскрыл и увидел, что она с дарственной надписью.
После мамкиного приезда, в доме я больше не центр вселенной. Не насмотрелись ещё на неё мои старики.
Всё течёт, всё меняется, остаётся только любовь. Поэтому люди не ставят ей памятники. А время придёт, не вспомнят, какой же она была?
...За куриной перегородкой полуденное затишье. Контингент прячется в тень и там зарывается в землю. Кому не хватило места, ходят с раскрытыми клювами да жалуется на судьбу: то там, то сям, хриплое тоскливое "ко-ко-ко-о..." Будто бы Кокошу зовут. А он и так следит за порядком. Переспелое яблоко с дерева упадёт — кто первым на подборе? — петух! И мякоть, и зёрнышки распределит по старшинству и степени личной привязанности. Вода пока не в почёте. Поилкой у нас половинка автомобильного ската. Она там за пару часов превращается в кипяток.
Вот, говорят, что у кур нету мозгов. Как ещё есть! И сердце не для навара в борще. Через пару недель навернётся с забора Кокоша после утреннего "кукареку" так, что ноги не выдержат собственной тяжести. Будет бедная птица лежать на боку под забором, а чёрная Квоха подсядет голова к голове — и от него никуда. Я им водичку ежечасно менял, пожрать приносил...
Бабушка мне:
— Давай, зарубаем, чтобы не мучился? — (у неё с ним давние счёты).
А я:
— Да ты что?! Отлежится, к вечеру отойдёт...
Кокоша из моего белого списка, то есть, из той живности, что ни при каких обстоятельствах не должна идти под топор. С чёрных комочков у меня на руках. До их пор помню как он, дурачок, меня в зубы клюнул, думал, что кукуруза. Поэтому бабушка и спросила.
На следующий после этого день, подарит нам Пимовна нового петуха: молодого, мосластого, белого, с бархатным гребнем очень похожим на красную розу: "Возьмите, мол, пока стая его до смерти не забила"!
У неё во дворе этот фольксштурмовец из гитлерюгенда не был в авторитете. И вдруг, подкатили ему целый гарем, где только один конкурент и того не сегодня, так завтра на мясо. Радуется падлюка, новые порядки наводит. А вот на Квоху с Кокошей даже ни разу не посмотрел, ближе трёх метров не подошёл, будто и нет их. Не стал
утверждаться, уничтожая заведомо слабого, и на чужую любовь не посягнул. Благородная птица попалась. Я её потом тоже в белый список включил. А Кокоша не оклемался. Кинулись к вечеру, там уже и рубать нечего...
Жарко сегодня. Железная крышка колодца изнутри запотела. В него на длинной верёвке спущен трёхлитровый бидон. Так дедушка Ваня распорядился. Он пьёт исключительно свежее молоко, а воду наоборот, всегда кипячёную. Наверное, в этом один из секретов его долголетия. Воду я черпал осторожнее, чем обычно, старался не гнать волну. На обратном пути заскочил в сарай. Мухтару плеснул свежака, снял с гвоздика дедов секатор. Всё, Кокоша, кое-кто у нас допрыгался, отлетался!
К курам я захожу или босиком, или в сапогах. Как этот скат не переворачивай, чтобы вылить из него горячую грязную воду, а всё равно, уделаешься до колен. Проще потом ноги в речке ополоснуть, чем мыть и сушить парадные башмаки. Выдернул я, короче своего петуха из скопища спин, когда все набежали на водопой, сунул его подмышку и понёс на расправу. Он что-то там возмущался, ногами сучил, но так, для порядка, чтобы марку держать. Знает, кто к нему только с добром. Сели мы на скамеечку около умывальника, я ему горлышко почесал, указательным пальцем брови погладил. Торчит, падла, глазки под плёнку закатывает, тихонечко так, "ко-ко-ко-о..."
Живи, дурачок! Распушил я ему левое крыло, обкорнал на нём кончики перьев. Правое трогать не стал. Кокоша, когда к курочкам пристаёт, им прикрывается, будто бы расстёгивает мотню.
Любовь это долгий пологий подъём. Его надо пройти от начала и до конца, всматриваться в окружающий мир, приближать кого-то к себе. И дарить капельку доброты тем, кто без тебя никогда бы не знал, что это такое. А если проскочить на попутке, в итоге и сам не поймёшь, куда тебя занесло.
Глава 10. Рыбный день
На старости лет, люди в такую погоду сидят по домам. Вышел на улицу из тени виноградника, жар волнами от земли. Была бы на мне парусиновая рубаха, так подхватило бы этим потоком и унесло.
Сходить, что ли, искупнуться?
Глядь, атаман Валерка высунул нос из калитки, машет рукой. Ну, думаю, опять за футбол спросит. И точно:
— Готов? Или опять что-то придумаешь?
— Готов, — говорю. Схожу только в речке ополоснусь, и готов.
А он:
— Ополаскиваться будем перед игрой, чтобы дольше терпеть без воды. Музыки тебе это не Псяня, на одной левой не обведёшь. Зайди, мячик помоги накачать, а то Сасик ещё спить. Да и толку с него...
— Что за мячик?
— Увидишь... — Валерка солидно высморкался, подался назад и в бок, пропуская меня во двор, — сейчас принесу...
Между крыльцом дома и порогом времянки протянута бельевая верёвка. В центре и наискось деревянная жердина с рогатиной. Ей подпираются постирухи когда они влажные и тяжёлые. Сейчас там болтается деревянная клеть с воробьём, которого я подарил дядьке Ваньке. Под ней с нескончаемым мявом кружится Валеркин кошак по кличке Хычок. Нервничает облезлым хвостом.
