Отвели меня к нашей скамейке, окружили и учинили допрос. Стишок, что я отсылал в газету сам по себе проходной. Но вижу, не верится мужикам, что кто-то в двенадцатилетнем возрасте такое сумел написать. И оскорблять недоверием тоже не хочется. Не для того шли. Я бы на их месте повёл себя так же. Сижу, отбрехиваюсь, делаю вид что никого из них не узнал, а сам себя мысленно матерю.
— Скажи-ка мне Саша, — от имени общества поинтересовался Иван Кириллович, — как давно ты сочиняешь стихи?
— Сколько себя помню, — осторожно ответил я.
— А как оно у тебя началось? — с лёгким нажимом в голосе, вставил вопрос Сашка Киричек.
Сволочь такая! — мысленно сплюнул я. — И этот человек был свидетелем на одной из моих свадеб! А вслух произнёс:
— Ну как? Услышу по радио какое-нибудь словечко, и хочется к нему ещё одно подобрать. Такое чтоб было складно: Мао Цзедун — хороший бздун. Ох, мамка ругалась! В угол поставила. "Чтобы, — сказала, — я больше такого не слышала!"
Алексея Данилова я опознал по железным зубам, когда мужики начали ржать. До этого сомневался.
— Наш человек! — отсмеявшись, сказал он. — Большие поэты всегда гонимы. Есть у тебя ещё стихи, чтоб рассказать без бумажки на память?
Я не стал выкобениваться и прочитал нараспев:
— Ехал казак, ехал домой,
Ехал в коляске с мамкой родной.
Было два зуба у казака
Остальные зубы не выросли пока.
— Вот это другое дело! — встрепенулся главный редактор. — Этот стишок я возьму. Мне как раз для этой подборки не хватает четверостишья. Только название нужно придумать. Или уже есть?
— Есть, — кивнул я. — "Казачье-заячье".
— А почему "заячье"?
— Да потому, что мамка того казака зайцем звала.
— Хо-хо-хо! — снова не выдержал Алексей Митрофанович, единственный из присутствующих, с которым я в прошлой жизни не пил, была между нами большая обида. — Я ж говорил, что наш человек! Название-то не хуже стишка. Одно без другого как будто уже и не существует. Ты, Саш, заходи по воскресениям в наше литературное объединение. Не пожалеешь. Поэты у нас сильные. Подскажем, научим. Да, Сенька?
Молчавший доселе Семён Михайлов, автор оды о кубанском борще, хмуро угукнул и продолжал стоять, сжимая между колен пузатый портфель. Старался, чтобы никто посторонний не углядел, что там не стихи.
Я дописывал последнюю строчку, когда привезли полдник. До этого мне успели растолковать, как найти подняться на второй этаж типографии и найти там ту самую комнатушку, где будет когда-то ютиться наша с Иваном Кирилловичем мелкокалиберная газета.
В общем, была эта встреча насколько спонтанной, настолько и бестолковой. Я трижды обдумывал каждую фразу, прежде чем что-то сказать, а мужикам и говорить-то ничего не хотелось. Всё было слишком уж непривычно: больничная обстановка, непьющий поэт-недоросль, какое-никакое, а городское начальство. И стакан не у кого попросить.
Прощание вышло под стать:
— Ну, беги.
— Угу.
* * *
В палате меня встретили как героя. Всем уже рассказали, что приехали из районной газеты, причём, специально ко мне. Столько мыслей теснилось в моей голове, столько эмоций! Ни о чём не дали подумать. Сразу:
— Зачем?
— Стишок, — говорю, — написал. Собираются напечатать.
— Про чё?
— Про жизнь.
— А ну, прочитай!
Про зайца не проканало. Пацаны слушали вежливо, не перебивали, но взрыва эмоций я не увидел.
— Складно, я так бы не смог. — сказал Чапа. Как смотрящий, именно он должен был выразить общее мнение. — Это конечно стихи, но какие-то они не настоящие. Настоящие стихи будто бы написаны для тебя. Вот послушай...
Сделав усилие, он прислонился к спинке кровати и вдруг, тихо запел:
Ночь надвигается,
Фонарики качаются,
Филин ударил крылом.
Налейте, налейте
Мне чару глубокую
С пенистым красным вином.
А если не хотите,
Коня мне подведите
И крепче держите под уздцы.
Тройками, парами
Едут с товарами
Муромским лесом купцы...
Чапа пел, как будто отсчитывал мелочь, где каждая копеечка на счету. Слова, будто капли с первой весенней сосульки, искрились в его глазах, падали медленно и весомо. Вряд ли когда-нибудь ему доводилось бывать в лесу, или ездить верхом на коне. Только в ней, этой песне он мог до конца насладиться своей молодецкой удалью:
Вдруг из-за поворота —
Гоп стоп, не вертухайся! —
Вышли два удалых молодца.
Товары повзяли,
Червончики забрали,
С купцами распрощались навсегда.
С червонцами большими
Поехали в Россию,
Зашли они в шикарный ресторан.
Всю ночь они кутили,
Наутро их схватили,
Отправили по разным лагерям.
Никогда б не подумал, что голос у Сашки Чаплыгина такой светлый и чистый. Судя по тексту, песня была дореволюционной. В ней присутствовали купцы, стало быть, спекулянты, насчёт грабежа которых совесть не возражала. Ещё в ней была какая-то глубинная энергетика, которая заряжала и слушателей, и певца. Заканчивалась она грустно:
А в лагерях, ребята —
Гоп стоп, не вертухайся —
Дадут тебе лопату и кирку.
А если вертухнёшься,
Домой ты не вернёшься
И будешь проклинать свою судьбу.
— Вот это про жизнь! — сказал кто-то из пацанов, когда певец замолчал.
Я ничего не ответил. Слишком много всего навалилось на меня в этот день открытых дверей.
Глава 6. "Знать" — это ещё не "уметь"
За мной приехала мамка. Привезла школьный костюм, синюю выглаженную рубашку, сандалии и носки. Пока я переодевался, всё торопила: скорей, да скорей! Наверно, куда-то опаздывала. Пижаму я стопкой сложил на кровати, поверх одеяла, а сверху оставил свою форменную фуражку. Пусть остаётся преемнику.
Пацаны откровенно завидовали, особенно мелкие Вовчики. А Чапы в палате не было. Его после завтрака опять увезли куда-то на процедуры. Прощаясь, Чаплыгин сказал:
— Наверное, больше не свидимся. А если свидимся, буду рад.
Приятно удивил Ваня Деев: вынул из тумбочки связанную им сетку авоську и протянул мне:
— На! — сказал. — Когда ты себе ещё свяжешь? А так... будет тебе память о нас.
Подарок пришёлся как нельзя кстати. Я в него положил пустые полулитровые банки. Стеклянная тара у бабушки всегда на учёте.
В костюмчике было жарко. Мамка взяла меня за руку и вела за собой до самой автобусной остановки, на ходу успевая задать кучу ненужных вопросов: как себя чувствую, не болит ли живот, что ел и т.д. и т.п. Я отвечал односложно, чтобы не сбить дыхалку.
Сели на "единичку", идущую в сторону центра. Пахло в салоне бензином и потом. Со свободным пространством в автобусах марки "ЛиАЗ" всегда было туго. Люди "давили сало" до самой конечной. Многовато сидячих мест и узкий проход между креслами.
— Граждане, передняя площадочка, передавайте на билетики! — Мне иногда казалось, что кондукторы это кричат даже во сне...
Я думал, мы едем домой. Настолько в это уверовал, что выбрал свободное место возле окна и начал к нему пробираться. Но в этот момент мамка схватила меня за плечо, шепнула "выходим здесь" и потащила к выходу.
Бедный Витёк, думал я, истекая потом, вот уже кто все глаза проглядел, меня дожидаючи!
Со стороны КБО, возле пункта заправки шариковых авторучек, продавали мороженое. Здесь, к своему удивлению, я увидел Ивана Кирилловича. Ещё сильней удивился, когда он меня окликнул:
— Саша Денисов! С выздоровлением!
На оживлённой улице только мы двое были сейчас в пиджаках. И надо ж, столкнулись!
— Здравствуйте! — обрадовался и я. — Знакомьтесь, это моя мама, Надежда Степановна.
— Очень приятно! Главный редактор "Ленинского знамени" Клочко. Мне нужно серьёзно с вами поговорить.
Взрослые обменялись приветствиями, и отошли в сторону, чтоб не мешать пешеходам. Кириллович, как я и предполагал, принялся втюхивать про мой стихотворческий дар, который нужно лелеять и всячески развивать.
Это для мамки стало настоящим открытием. Она знала, что её младшенький не обделён способностями. Может спеть, сочинение написать. А если поручат стенгазету нарисовать, будет корпеть до утра, пока не сделает так, чтобы нравилось самому. Но на предмет стихов? Выучить наизусть это запросто, но чтоб сочинить самому? — В этом таланте до сих пор не был замечен.
Стою я, забыв о жаре, и душу переполняет предчувствие чего-то значимого, которое счастьем назвать, — всё равно, что унизить, настолько оно выше. Детство это когда ты мечтаешь о будущем, а не вспоминаешь о прошлом. Неужели оно возвращается? Чем для меня закончится разговор? — а ничем. Мамка глянула на часы:
— Вы, — говорит, — извините, но мне сейчас очень некогда. Через пятнадцать минут нужно быть в РАЙОНО.
Думала, отвязалась, да только не на того нарвалась:
— А давайте я вас провожу? По дороге договорим.
Мамка вообще-то с незнакомыми мужиками рядом не ходит. И Кириллович по сравнению с ней сопляк сопляком. Это я о возрасте, если что. Но порода, куда от неё? Всем вышел главный редактор: и умом, и внешностью, и одеждой. "Знак Союз журналистов СССР" на лацкане пиджака. Да и сам он такой по рабочему озабоченный, что как тут не согласиться?
К новому старому облику нашего города я постепенно привык и вёл себя в нём, как старожил. Немного отстал, стянул пиджачок, повесил его на изгиб локтя, чтоб замаскировать авоську с пустыми банками, рубашку до пупа расстегнул. Хорошо! Знаю, что мамка с Иваном Кирилловичем не обернутся. Не до меня им. Рядом горком, райком. Через каждые два шага солидные люди перед Кириллычем шляпы приподнимают, а с мамкой раскланиваются. Только успевай отвечать.
Такое оно, сердце Лабинска. Где ещё можно встретить столько знакомых, если не здесь? Разве что в школе?
По сравнению с тем, что будет, Красная — невзрачная улица. У кинотеатра "Родина" частный жилой дом. Ставни распахнуты. Всё что внутри, укрыто за плотными занавесками. Здесь, от райкома до парка, много ещё старинных казачьих хат, где, не сходя с крылечка, хозяева могли поприветствовать первомайскую демонстрацию.
Собственников не щемили, не переселяли с престижных мест. Чай тоталитаризм, не какая-то сраная демократия.
В общем, только обилие лозунгов говорило о том, что это у нас центр города. "Планы партии — планы народа" — огромные полые буквы, казалось, навечно закреплены над крышей райкома ВЛКСМ. "50 лет власти Советов!" — напоминало с фасада кинотеатра.
О чём говорили взрослые я, честно сказать, не подслушивал. Не то чтоб не интересно. Просто догадывался, что главный редактор от меня не отвянет, пока я ему не прочту ещё что-нибудь авторское. А что? — поди, подбери! Кириллович как никто умел отличить слово от фальши. Меня, помнится, приняли на работу корреспондентом с испытательным сроком. Зашёл я к нему за редакционным заданием. А он:
— Ты сам поброди по городу, что-нибудь, да найдёшь...
Выхожу из его кабинета... ну, думаю, самодур! "Поди туда, не знаю куда!". Спустился по лестнице во двор типографии, покурил, и двинул себе, куда ноги несли, по задворкам центральной улицы. А там, около БТИ чего только нет! Всё в куче: строительный мусор, битые кирпичи, бесхозная бетономешалка. Дальше иду: у обочины свежезалитый фундамент, тоже превращённый в помойку. Квартал прошерстил: пару десятков точно таких же точек нашёл. Выяснил в районной администрации, кто, где хозяин, переписал адреса. Дома сидел до утра, ваял материал, чтобы живенько было и с диалогами. Типа хожу по начальственным кабинетам, а они мне наколки дают, где непорядок.
Главный редактор прочёл, вычеркнул пяток запятых.
— Всё, — сказал. — Испытательный срок закончился. Иди, оформляйся...
* * *
За памятником дедушке Ленину, простёршему правую руку в сторону ресторана "Лаба", мы повернули налево. Это наш местный Арбат, пешеходная зона. За вычурным палисадом аллея: скамейки, цветы, тенистые деревца. И так — квартал за кварталом — до клуба консервного завода. Напротив кирпичного флигеля с надписью на фасаде "Районный отдел народного образования", мы с редактором сели на лавку, а мамка ушла на приём.
— Что Саша, — запросто спросил он, — есть у тебя ещё какие-нибудь стихи?
— Есть, — говорю и прочёл:
По утрам уже не жарко.
Ниже, ниже, над долиной
Опускаются Стожары
Стройным клином журавлиным.
Звезды катятся по травам
И в росе, шипя, сгорают.
Воробьиные оравы
Расшумелась за сараем.
Сквозь открытое окошко,
Просыпаясь, я услышал,
Как луна, домашней кошкой,
Соскользнула с мокрой крыши.
— Строгим, — поправил Клочко. — Клин скорее строгий, чем стройный. Исправь, лучше будет.
Этот стих он уже редактировал и указал на ошибку, как и тогда, слово в слово.
— Действительно лучше, — поддакнул я и мысленно затаился.
Сейчас, думаю, скажет, что написано пополам с Есениным. Тот же стиль, одушевление неживого...
Но Кириллович поломал правила игры:
— Слушай, Саша, как ты смотришь на то, чтоб поехать со мной в Краснодар? — неожиданно предложил он, — вернее, не только со мной. Будут все наши поэты... ну, те, кого с работы отпустят.
— Не знаю. Как мамка, — осторожно ответил я.
Если честно, ехать никуда не хотелось, и вообще не входило в ближайшие планы. Матч реванш на носу, Витька Григорьев стоит над душой, его бы беду разгрести...
— А мамка сказала, как ты, — усмехнулся Клочко. — Учись, Саша, принимать ответственные решения. Бывают дни, от которых зависит будущее. Их очень легко не заметить и пропустить. Тебе сколько?
— Двенадцать.
— Читал "Кондуит и Швамбранию"?
— Конечно, читал!
— Тогда я тебе скажу: не каждому доводилось в столь юном возрасте стать участником литературного семинара, который будет вести сам Лев Абрамович Кассиль.
— Кассиль?! Тогда я согласен!
— И не только он. Приедут ещё прозаики и поэты из Москвы, Ленинграда, Воронежа: Евгений Агранович, Лев Куклин, Евгений Титаренко, Марк Кабаков. Ты о них что-нибудь слышал?
— Нет! — поспешно соврал я.
Как минимум, с троими их перечисленных я в прошлой жизни пил водку и выступал на одной сцене. А вот о Евгении Титаренко так и не смог ничего вспомнить, хоть фамилия точно когда-то была на слуху. Мне показалось, что она просто ассоциируется с главным героем фильма "В бой идут одни старики", которого когда-то будет играть Леонид Быков...
Мамка вышла совершенно в другом настроении. Как тогда, на перроне, в синих глазах зажглись золотые звёздочки.
— Вас можно поздравить? — догадался Иван Кириллович.
— Да, всё хорошо.
— Так что мы будем решать по поводу вашего мальчика? Он говорит, что согласен.
Мамка всплеснула руками и с вызовом глянула прямо в лицо моего будущего работодателя:
— Послушайте, — с сарказмом сказала она, — неужели вы думаете, что у него это серьёзно?!
— Это очень серьёзно, — грустно ответил главный редактор Клочко. — В его возрасте такие стихи не пишут.
Мне кажется, это была самая долгая пауза в моей жизни. Где-то за углом на Садовой, где компактно селилось высшее городское начальство, громыхала телега. Над крышею главпочтамта нарезал мёртвые петли мохноногий турман. Я насчитал десять, пока дело не сдвинулось с мёртвой точки:
