Зверь лютый. Книга 1. Вляп

А вообще, "лядские" — это ляшские. Польские. Вот и гадай: то ли просто выверты фонетики с грамматикой и топонимикой, то ли инстинктивное народное предчувствие кое-каких особенностей кое-какого зарубежного национального характера.

Юлька моя потянула влево. Внутри вдоль городской стены. Там впереди ещё стена поперёк — детинец. Город Владимиров. Резиденция великих князей. Именно там и всё происходит. А потом оттуда — проистекает.

Но мы пару усадьб не доехали, а повернули во двор.

Ну вот — приехали. Подворье боярское.

Глава 10

"Знал бы прикуп — жил бы в Сочи".

Или хотя бы ноги унёс.

Без оглядки.

Очертя голову.

Но тогда и жизнь моя здесь другим путём пошла бы. И не только моя.

Но — не знал. И получилось — что получилось.

Во дворе — много чего: терем в три этажа, конюшни, амбары какие-то, сараи сплошной стенкой стоят. Часовня. Или — церковь? Дворовая? Домовая? Сруб бревенчатый с крыльцом. На срубе — крыша. Четырёхскатная. На крыше — луковка. На луковке — крест. На кресте — ворона.

Вроде бы церковь. Церквей в Киеве, говорят, шесть сотен. На 50 тысяч душ. А дворов боярских в Киеве — до двух сотен. Получается: треть церквей — дворовые боярские.

Тут начинает валить из церкви народ. "Валить" в смысле — вываливаться. Задом все. Кланяются, крестятся. И выходит, следом за толпой из ворот церковных, боярыня.

"И вышел я вслед за толпой"...

Не. Не невеста. Совсем "не".

Перед ней-то все и кланяются. И кланяются, и крестятся, и к ручке прикладываются. А она... Выступает. На народ не глядит. Не то, чтобы нос задирает, а просто... сквозь. И смотрит, и идёт. Будто нет никого.

Монумент. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея... и всего.

Юлька меня с саней сдёрнула. На колени и лицом в снег. За шиворот держит и вжимает. И сама себе под нос: "Государыня-боярыня... кормилица-поилица... заступница-благодетельница...". С чувством и с надрывом. И ведь её никто не слышит! Стало быть, искренне, от чистого сердца.

Мне это всё как-то... мордой в снег, раком кверху... Унизительно, что ли. Может, у Юльки это и от чистого сердца, но я-то тут причём? — А притом, что "ты тут никто, и звать тебя никак". Так что делай, что остальные делают. А мнение своё... И вообще — "в чужой монастырь"...

Как с местными... феодалами себя вести — я не эксперт. Английскую королеву только и видел разок. Английская Елизавета против этой — так, горничная в часы досуга. А что нормальный русский человек, вроде нашего возницы, должен перед дамой на брюхе ползать, снег с конским навозом бородой мести, и при этом причитать и поскуливать от восторга... — предки, они такие. У них, видать, так принято. Их учить — только портить.

Правда, и самому учиться на брюхе по снегу с мочой конской и человеческой... Обойдутся.

Тут Юлька — фр-р — подскочила, побежала, вклинилась в толпу вокруг боярыни. Приплясывает, суетится, кланяется. Ей-то, горбунье, хорошо — она и прямо стоит, а уже поклон изображает. В нашу сторону машет: вот, дескать, санями добралась. Боярыня и головы не повернула. Но что-то ответила. Юлька опять ручками всплеснула, кинулась ручку боярыне целовать. Та только плечиком повела, и Юльку в сторону отнесло. Видать, не шибко нам тут рады.

Боярыня по крыльцу теремному — вверх, толпа — следом. А Юлька на нижней ступеньке осталась. В сторону дверей уставилась, аж вытянулась вся туда. Точно дворняжка голодная в придорожной забегаловке подачку выпрашивает.

Кстати, и мне покушать бы не мешало. Из поварни едой несёт. Нет, всё-таки, не несёт — пахнет. Хорошей едой. Из церковки ладаном пахнуло. Приятно... Дорожки во дворе вычищены, крыш проваленных, как по дороге в весях, не видно. Народ по двору ходит — не в рванье. Может, тут и зацепимся? Юлька — домашним доктором, я — пособником в благом деле исцеления... Неплохо тут люди живут.

Как-то кольнуло: "не твой монастырь. Если они люди, то ты — нелюдь". Но — промелькнуло и пропало: на теремное крыльцо мужичок вышел, Юльке что-то сказал. Та бегом к нам, хвать меня за рукав и чуть не волоком к терему.

Ну, крыльцо — расписное, ну, двери — забухшие, ну, комната — большая, наверное, "сени" называется. Но чего же меня так за шиворот-то тащить?! Бегом-то чего?! Столько добирались — пять минут подождут. И шипеть на меня не надо. Ещё комнатка. Богато, темновато, тесновато... Да зачем же меня так сразу-то коленками об пол?! И лицом об эти доски. Я ж чуть нос не расшиб! Так вот от чего у неё нос своротило — кланялась сильно. А над головой Юлькина скороговорка, умильнейшая, напевная, сладенькая. Дома (дома!) никогда такого тона не слышал.

Да перед кем же она так распинается?

— Кажи.

Голос незнакомый. Какой-то... равнодушный. "Скажи", "покажи"?

Опять меня как куклу... Вздёрнули на ноги. Юлька распутывает мои одёжки, развязывает платки замотанные, болтает непрерывно:

— Кожа гладенькая, будто младенческая, ни власей, хоть бы мало-маленьких, ни прыщиков, ни, прости господи, язв каких от болезней ли, грязи ли. А под свечой и вовсе чудо-чудное: будто серебро из-под кожи просвечивает, будто панцирь драгоценный из-под рубища. А на уду и знаки странные, кожа-то на самом-то срамном месте — будто верх башни зубчатый. Сама така выросла, никто не резал, знак такой, уж не божьего ли промысла... Уж я берегла, смотрела, очей не смежала...

Бла-бла-бла. Молотит. Прогибается.

Насчёт кожи — правда. Похоже на металлизацию при ожоге. Я даже ковырять пробовал — кожа слезает, а отблеск остаётся. Как-то неярко в разных местах при боковом искусственном освещении серебряным пятнышки отсвечивают. Психоматрица, раскудрить её, приживается.

Платки с головы моей сняли — я хоть осмотрелся.

Прямо передо мной — давешняя боярыня. Вблизи ещё круче — императрица. Царица небесная и поднебесная. Галину Вишневскую в старости видели? Сходный тип. Сидит не на лавке — в кресле с подлокотниками. Вроде трона. Руки видны. Старые, сухие, морщинистые. С тяжёлыми перстнями. По нескольку на каждой руке. И не одного светлого камня — чёрные, фиолетовый, темно-красные. Сама — в чёрном с красным, глаза светло-светло-серые: выцвели от старости. Смотрят как-то... сквозь и мимо.

Только вдруг сквозь эту выцвестость как глянет... прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная.

— Кажи.

А Юлька тем временем меня уже распаковала, верхнее стянула, давая на мне опояску развязывать.

Ё-моё, а у бедняжки-то натурально руки трясутся. И мокрые от пота. Чем же её эта старуха так пробрала? Или здесь так принято реагировать на аристократию? В форме тахикардии, энуреза и усиленного потоотделения? Пришлось самому узелок развязывать, рубаху через голову стянул, Юлька вторую за подол тянет.

— Глянь-погляди, Степанида свет Слудовна. Сокровище редкое, всё слышит-понимает, тебе, светлой госпоже нашей, сирых защитительнице-покровительнице-благодетельнице, услужить торопится. И язычок-то у него целенький, чистенький. Не рваный, не резанный. А не слова сказать не может. Ни худого, ни злого, ни лишнего.

— Звать?

— А как пожелать изволишь, так и назовёшь. На все воля твоя госпожа-боярыня. Хоть полкашкой, хоть лысушкой. Он смышлёный, ко всякому прозвищу привыкнет. Всякое именование-прозвание от госпожи-благодетельницы данное — с радостью примет...

— Кажи.

И уже в голосе нотка раздражения и нетерпения.

Юльку ещё сильнее затрясло и она — опаньки! — сдёрнула с меня штаны. Ниже колен. Я аж присел от неожиданности, ручками прикрылся. Юлька ручки мои отводит, молотит всё быстрее, все нервеннее. Демонстрирует присутствующим моё... хозяйство. Особо упирает на отсутствие крайней плоти.

— А резьба-то, а резьба... Нигде такого не видывала, от людей умудрённых не слыхивала... Будто мастер-резчик какой заморской по кости дорогой-редкостной...

Да что они все из-за кусочка кожи так волнуются?! А кулачок-то у Юленьки мокрый да горячий, жмётся да елозится. А меня злость со смехом разбирает. Я-то и в своём времени ни перед кем так, как Юлька тут, не гнулся, не приплясывал. А здесь всего-то какая-то средневековая бабенция. Ещё, поди, и полуграмотная.

Ага, болтов с шурупами в жизни не разу не видывали — так они вон где резьбу ищут. Примитивные неразвитые средневековые... предки.

А боярыня, видать, хоть и старая, да внутри горячая. Выбирает себе... чтоб молодой до детскости, коль закон не запрещает, чтоб горячий да небалованный, да безволосый, чтоб на подушке не линял, да немой, чтоб не болтал...

Переборчива, ты, старая, а неумна. Коль ищешь... вибратор на ножках — оценивай по главному параметру в рабочем состоянии.

Тут до Юльки дошло, что у неё в руках... нечто не то, что в начале было. Глянула, ойкнула, отскочила. А я — руки в боки, "свободный гражданин в свободной стране", стою и боярыню разглядываю. Прямо ей в глаза смотрю. Со спущенными штанами. С ухмылочкой.

Ванька — богатырь святорусский. С копьём наизготовку.

Типа прикидываю: как с неё всё это чёрно-красное снимать буду.

Раз здесь, как я уже предполагал, недоразвитые предки неспособны оценить редчайшую ценность — мои таланты и знания, а могут предложить только роль самоходного вибратора, то должен же я представлять пути доступа к... полю моей будущей деятельности. Вибрирования.

Типа: давай, бабуля, заголяйся. А "функционал" личный у меня вполне... "на два часа" и покачивается неспешно. Влево-вправо. Как кобра перед броском.

Тут-то я и увидел, как у этой... Степаниды Слудовны из-под тусклой радужницы зверь выглядывает.

— Неук?

— Так чистенький, свеженький, нетронутый, непорченный, как захочешь — выучишь, прежнее ломать-выбивать не надобно...

— Сколько?

— Дак, государыня-кормилица...

— Ну!

— Десять.

— Сдурела? Две.

— Дак как же можно, я ночей не спала, крошки хлеба не доедала, травами редкими, чудесными выпаивала, всё ему, золотому-серебряному...

— Цыц. Две. И... если в животе будет. К Саввушке. Чтоб шёлковый. Выучить. Гривну с метой. Тавро не надо. Главу — платом. Иди.

И мне: "Одягайся". Снизошла. Заметила. Как "кобру" показал.

Штаны подтянул, Юлька шубейку мне на голые плечи набросила, одним движением голову платком вместе с лицом замотала. Шмотки подхватила и задом, благодаря и кланяясь непрерывно... Ещё и в закрывшуюся дверь пару поклонов выдала. Всё — с приплясыванием да с пришепётыванием.

— Спаси тя господи... защити царица небесная... даруй те многие лета... всех святых благоволения...

С нами ещё один мужчина вышел. Благообразный, сухощавый, из местных. Дорогу показывает. А я понять не могу: откуда у средневековой киевской аристократии "г" как у проститутки с "Харькива"? И почему: "если в животе будет"? Мне что, ей ещё и ребёночка сделать? А как у вас, монумент ходячий, с климаксом? Или для предков это такие мелочи?

Как у эскимосок: надо грудное молоко? — Сейчас сделаем: у бабушки появится и сцедим.

И вообще: а что это было? И куда мы теперь? А "шёлковый" — это халат или кафтан? А учить чему будут и как? А Саввушка — директор здешний школы? Программа-то есть? А гривна — золотая или серебряная? Или бумажная украинская? Её же на шее носить надо?

Ответы последовали почти с такой же скоростью, что и вопросы.

Для начала мы пробежали через двор, куда-то завернули и попали в кузню. Прокопий, провожатый наш — что-то сказал кузнецу. Тот ко мне подошёл, зачем-то шею осмотрел и ушёл вглубь. Вернулся с какой-то чёрной небольшой железякой. Гнётся, болтается, позванивает. Показал, что надо встать на колени возле наковальни. Зашёл сзади, накинул мне эту хрень на шею, концы сжал, прижал меня щекой к боку носка наковальни и каким-то молотком по ней стукнул.

— Всё. Здрав будь хлоп коротецкий. С гривной тя.

Кто такой хлоп? Почему коротецкий? Это у меня на шее — гривна? Почему чёрная?

Только Юлька меня уже за руку — хвать и тянет, Прокопий впереди тоже чуть не бегом. В сторону терема косится. Снова изба какая-то, мужики сидят, чего-то делают. Прокопий к одному:

— Саввушка, боярыня велела...

Тут я отдышался, Юльку стряхнул — да сколько можно меня, как мелкую шавку, за шиворот таскать?!

Из-за платка — не видно, из-за Юльки — неслышно. И вообще — непонятно. А я непоняток не люблю. Чувствую — дурят меня местные. Надо показать, что лох — это не здесь.

Саввушка этот одному здоровому из местных кивнул. Тот меня за шиворот — и у меня платок совсем на глаза съехал, ничего не видать. А он меня тащит почти на весу. Пытаюсь пнуть ногой — не достаю. Чувствую: одна дверь, лестница вниз, другую дверь нараспашку мной вышибли, снова лестница.

Тут меня из шубейки вытряхнули, платок с головы через лицо содрали. И пинком — вперёд, лбом в стену, в бревна.

Сзади дверь — стук, засов — грюк. Приехали.

Больно. Шишка будет. Темно. Ну совсем. "Хоть глаз выколи" — это когда вот так. Тихо. Абсолютно.

В темноте... ну чего врать — страшно. Но страшнее всего от непонятности.

За что? Почему? Где я? Какое-то подземелье. Зиндан? Земляная тюрьма? Стенка бревенчатая. Русский аналог — поруб? Камера? Темница? "Сижу за решёткой в темнице сырой"...

Тогда почему сухо? И решётки нет.

Или какой-то склеп, могильное подземелье? В жертву духам предков... Заживо...

Меня затрясло... Мы, конечно, во всю эту хренотень и тёмные предрассудки... Но им-то на наше "верю — не верю" глубоко плевать. Спешно пытаюсь вспомнить — чего знаю по теме.

Древние славяне родителей своих под порогом закапывали. Не то. Жён и любовниц — на погребальный костёр живых, пьяных, хором огуленных... — это наше. Исконное. Арабы подробно описывали. Только я не жена, не рабыня...

Опаньки! А что мне там кузнец сказал? "Хлоп". Холоп по-русски. Раб.

Так эта сучка... Юлька... меня в рабство продала! Меня! Уелбантурила! Как овцу... То-то они с боярыней числительными перебрасывались. Одна — десять. Другая — две. Торг вели. Мною торговали! С-с-сволочи!

А гривну и вправду на шее носят. Ошейник называется. Рабский ошейник. Я за него ухватился, дёргать начал.

Ну, ясно — не дураки. Снаружи кожа, чтоб шею не сильно стёр, а внутри прощупывается цепочка. Железная, что ли. Кузнец последнее звено соединил и концы забил. Простенько, но без инструмента снять — однозначно... фиг. Да и с инструментом... Шея, однако. Не видно ни черта, ошибёшься — в горле дырка. Напарник нужен.

Ну, Юлька, ну гадина горбатая...

И что теперь делать? — А ничего. Поскольку — раб. Как хозяин скажет, так и будет. А не угодишь, Ванечка, хозяину — будет тебе плёточка. Как, там, в "Чайке": "я — вещь, я — вещь" и — прыг в Волгу.

"Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие" — это из древнеримского учебника по сельскому хозяйству. Типа: "Как нам обустроить классическую римскую виллу". На "говорящие" я не тяну, поскольку помалкиваю. А на "мычащие" — так доить меня вряд ли получится.

И чего делать? Ждём победы Спартака? Киевского? А до общечеловеческих ценностей... Типа "свобода, равенство, братство"... Пара тысяч километров и шесть веков. До первого разговора в таком ключе. Не, шесть сотен лет я здесь не высижу.