Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Добить этих — не смогу. Убежать — тоже. Сейчас они меня... во всюда куда найдут. Сразу и по очереди.

Через дверь свет снаружи, один из лежащих ухватил меня-таки за ногу.

Тут от двери голос:

— Отпусти девку.

Этот, что ухватил, пополам с матами:

— Не лезь, Артемий. Хочешь — в очередь.

— Отпусти её, первым в очереди — Гордей. Сказать ему?

— Давай мы её все вместе. Всё едино — ей завтра либо Гордей, либо дочка его — всё поломают. Хучь целенькой попользуемся. А потом скажем...

— Отпусти. (мне) Пошли.

Так, тряпки подобрал, бочкам-бочком мимо него в дверях. А на мне — только никаб на голове, лифчик и шортики со прозрачными штанинами. Вот я сейчас в проёме дверном его голым животиком, "влажно дрожащим", задену, у мужика крышу снесёт и...

Тут он меня за плечо — цап.

Началось...

— Накройся.

Однако... Одну юбку — вокруг бёдер, другую — на плечи.

— Пойдём, провожу. А то тебя ещё кто-нибудь... Я — Артемий. Артемий-мечник. А тебя как звать?

Ну и что ему может ответить "княжна персиянская"? Которая не говорит, не княжна, не персиянская, и не девушка вообще?

Мычу. Типа: "нихтферштейн факеншит". Понял, ведёт дальше.

Так, а куда он меня ведёт? Как заведёт куда... Ой-ей-ей... Нет, вывел к людской, вроде, и Фатима там. Тут он меня за плечо маленько назад и в тёмный угол, к стенке спинкой.

Мать...! Опять хватать будут. Да сколько ж...

Ухватил за подбородок, лицо к себе поднял.

— Пойдёшь ко мне? Мне Гордей должен. Попрошу — отдаст. Даже пальцем не тронет. Как на Гордеевский двор приведут — я тебя и заберу. Неволить не буду. Работой изнурять не буду. Плетей... тоже не будет. Обещаю. Пойдёшь?

Ни фига себе! Мне предложение делают! Да ещё какое!

Это куда круче, чем просто "в замуж". Чтоб в этом мире да у невольницы спрашивать... Да ещё обещать, что пороть не будет! Это же и законный любящий муж своей венчанной жене не обещает! Чудны дела твои, Господи! Есть же и в этом мире приличные мужики, которые даже к рабыне... как к рабыне, но по-доброму.

Нет, добрый человек, не пойду. И врать типа "согласна" — не буду. Мне просто не дойти до Гордеева двора живым. Да и мёртвым... Даже если я и с тобой буду — обоим скорая смерть. Ты хоть и мечник, а против Степаниды — ребёнок с прутиком. Но... спасибо на добром слове.

Что на меня нашло... Сунул ему в руки тряпки свои, чтобы руки у него были заняты. Одной рукой обхватил за затылок, другой пуговичку на никабе скинул и — впился ему в губы. У него глаза всё шире и шире. Тут я тряпки назад, личико прикрыл и — ходу. К Фатиме. Пока единственный нормальный человек в этом дурдоме не очухался.

И побежали. Сначала танцевальное лишнее снять-собрать, нормальное одеть. Потом бегом на Степанидино подворье. Юлька уже там, снадобья свои собирает.

— Боярыня велела срочно с подворья увести. Хотенею Ратиборовичу пришлось обещать отдать тебя. Иначе Гордей никак на свадьбу не соглашался. Позор свой вспоминал — как ты его перед слугами да боярыней на колени поставил. Забьёт-замучает. Да только боярыня таких клятв не давала. А ежели тебя попортят — Хотенею грустно будет. Вот добрая бабушка, о внучке любимым беспокоясь, решила тебя от Гордея и дочки его спрятать. Цени, холоп, заботу боярскую.

Цацки всякие, штаны шифоновые, ещё кое-чего — в отдельную торбочку. Ну, на полпуда не тянет, но вес имеет. Ещё пару торб, вроде с одеждой, торба с Юлькиными горшочками, баклажками...

Уже дело к полуночи, темно совсем. Снова побежали. Через двор — к Саввушкиной конторе. Но вход, вроде, с другой стороны. Внутрь, в люк в полу, факел горит и ещё лежат. Похватали. Пошли. Лестница вниз и вниз. Понять трудно, но по ступенькам получается этажей 8-10. А по перекрытиям бревенчатым — всего четыре.

Потом, уже по ровному, снова бегом-бегом. Разветвления какие-то появились. Юлька выдохлась совсем. Остановились отдышаться. Платок скинула, жарко, голова мокрая...

Тут Фатима ей удавку и накинула. В горб коленом — и тянет.

Никогда не видал, как человека так убивают.

Фатима тянет, Юльку давит, а на меня смотрит: не дёрнусь ли. Нет, я к стенке прижался. Меня же вроде, ни в воду, ни в землю нельзя. Но что там Степанида Фатиме велела...

Всё. Затихла. Фатима удавку сняла, на пальце покрутила, на меня смотрит, ухмыляется.

— Страшно, малёк? Не боись. Боярыня велела тебя в укромное место спрятать.

И кивком в сторону Юльки:

— Обдери.

Покойников на "Святой Руси" либо обмывают, если свой и хоронить собираются по обряду. Либо обдирают, если просто так бросят.

Обдираю. Снять всё. Тряпки, украшения, крестик с противозачаточным шнурком, кису, что у Юльки между грудей сохранялась.

— Гребни сними, волосы обрежь.

А это зачем? Ага, понятно. Бабу без волос опознать трудно.

Фатима в отрезанную косу факелом ткнула. Ну и вонища. За руки подхватили, потащили подальше вглубь бокового прохода. Так и бросили голую.

Эх, Юлька-Юлька. Никогда я прежде твоего тела не видел. Пробовал, но не видел. Вытащила, выходила, выучила, в хорошее место пристроила. Всё хотела как лучше, а получилось как всегда. Жизнь — болезнь неизлечимая. Всегда кончается смертью. Кому раньше — кому позже. И меня... может, даже сегодня. А ты здесь полежи. Здесь сухо. Высохнешь, мумифицируешься. Черви тебя есть не будут. В отличие от меня в болоте. Прощай лекарка-горбунья. Первая моя и, наверное, последняя, единственная женщина в этом мире.

— Не спи. Переодевайся.

Так, а что у нас в торбах? Костюм небогатого, но гордого и очень большого торка и его маленького невольника — рабёныша.

Оп-па! — Рубашка-косоворотка. Исконно-посконная русская одежда. Поганско-степнякского происхождения. Всаднику постоянно приходится горло от встречного ветра беречь, вот степняки и сдвинули застёжку на воротнике-стоечке в бок.

На голову — сперва бандану собственного изготовления, плешь свою приметную прикрыть. Сверху — чёрную войлочную шапку и поглубже: прикрыть дырки в ушах. Да уж, удружил мне Хотеней со своим подарочком. Не дарил бы серьги, и уши бы целы, и кузнец живой.

Сверху — кафтанье какое-то. Длинно — кочевники такое не носят, им в седло в длинной одежде неудобно. Но я — рабёныш, одёжка с чужого плеча, сойдёт.

— Стой. Сымай штаны.

Я чего-то напутал? Штаны как штаны. Чего Фатима дёргается?

— К стене. Спиной. Руки.

Я ещё и сообразить ничего не успел, а она меня к стене прижала, цапнула за горло одной рукой, коленом по моим ногам, чтобы раздвинул. Ухватила... хозяйство моё. Жмёт, мнёт и выворачивает. Лицом своим плоским — почти впритык к моему.

— Теперь ты раб, я — господин. Госпожа боярыня велела тебя довести до тайного места. А вот каким довести — не сказала. Если дорогой хоть что, хоть как — оторву и думать не стану. Понял?

Я несколько... офигел.

Она же сама меня "господином" назвала! Я же не напрашивался. В служанки мои метила. Тоже, как Юлька, первая и, похоже, единственная. А теперь... не, нет у холопов солидарности. И быть не может. Горло отпустила, ухватила со стены горсть земли — и мне под нос:

— Клянись. Ешь землю.

Ой-ей-ой! Да как же она мне моё крутит да выкручивает...! Хотя покойнику всё это... Больно же, мать твою!

Ем. Землю. Пока она... лапает и выворачивает.

Вот такая модификация ветхозаветной "клятвы на стогне". Там кто-то из праотцов позвал слугу, положил руку его себе на свой аппарат и велел поклясться. Что слуга куда-то съездит и чего-то там сделает. Самая крепкая клятва. Не богом, не жизнью своей или детей — клятва на господских сырых яйцах.

Тут, правда, не я держу, а меня держат. Но, учитывая Фатимушкину гендерную принадлежность, пожалуй, единственно возможный вариант.

"Ветхий Завет". Тоже часть этого мира. Надлежит принять как своё, естественное, общепринятое... Воспринять, восторгнуться и рассосать в себе. Проглотить, переварить и облизнуться.

Съел, утёрся, отплевался, оделся. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. Побежали. Потом — лестницы вверх.

Факеншит, как мне это надоело! Они что, не могут меня как-то попроще убить? Без всей этой беготни?

Три последних дня — непрерывные репетиции к выступлению. Потом собственно... мой бенефис. По ночам — мучительно соображать: как-таки выскочить... из-под топора. А теперь ещё и дом многоэтажный без лифта.

Последняя дверь, за ней лаз. Нора какая-то. Вылезли. Наконец-то. Небо над головой.

"Она любила на балконе

Предожидать зари восход.

Когда на тёмном небосклоне

Звёзд исчезает хоровод".

Небосклон ещё тёмный, но хоровод уже исчез.

Вокруг какая-то стенка каменная, мусор всякий, черепки. Фатима на стенку вылезла, меня вытащила.

Оп-па... Так это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на огороду Ярославову мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я тогда лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Эх, Юлька... Добежала, успела. Теперь лежи-отдыхай. Вечно.

А стенка — печь гончарная брошенная. Фатима на меня цыкнула, достал из сумы баклажку. Бормотуха какая-то, судя по запаху. Сама рот прополоскала, пообливалась, на меня брызнула... пошли.

Гончары хоть и не город, а свою огороду имеют. В огороде — ворота, в воротах — сторожа. Пока Фатима со сторожами ругалась, я по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться.

В каждой приличной крепости должен быть свой подземный ход. В Киеве их, наверняка, несколько. Но вот вывести внешний конец хода в брошенную гончарную печь...

Фатима выразительно обругала стражу. На смеси русского и половецкого: "Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду". Открыли.

Вниз, почти бегом, вправо — на Подол.

"Алеет восток. Китайцы в поле идут.

Горсточку риса держат в руке. Славную песню поют".

На Подоле ещё не поют, но уже копошатся вовсю.

У перевоза толкотня, гам, шум. Всем надо быстрее, а лодок мало. Это Кию здешнему было хорошо. На сотню вёрст один перевозчик. Да и то — раз в год по обещанию.

Фатима влезла в эту кучу, кого плечом двинула, одному саблю показала, другого вообще в морду, кого-то за плечо да в воду.

Круто. Мне машет. Бегом с хотулями. "Хватай мешки, вокзал отходит". Погрузились.

А Фатима-то как пьяная. Это с глотка-то бормотухи? Раскраснелась, рука всё время на сабле, чуть что — вздёргивается и скалится.

Ё-моё! И вправду — пьяная! От одежды. Мужской. От сабли на поясе. От воли. Может мужу свободному в морду дать и ничего. Её, бабу, служанку гаремную, вольные мужи боятся. Вот, оружие под рукой. Где ещё видано, чтобы девка-прислуга из гарема — с саблей в руке ходила? И никто не видит, что это баба, что она эту саблю держать не умеет.

Быть мужчиной здесь — счастье, быть мужем оружным, сильным — счастье вдвойне.

Это мир "мужей добрых". Не в смысле душевных качеств, а смысле роста, веса, объёма. А остальные все... насколько им эти "добрые" позволят. Теперь и Фатима попала в число избранных. Хоть ненадолго, хоть в маскараде. Но — король. При её росте — первый среди прочих.

Переправились. На берегу табор. Стадо возов. Эти — в Киев хотят. Товары везут в стольный град. А нынче там ещё и войско. А что вои делают перед походом? — Правильно: гуляют на последнее. Или не все вернутся, или новое добро будет. Или — и то, и другое.

Протиснулись, протолкались. Фатима меня на пригорок какой-то вывела, сумы сбросила.

— Сиди здесь. Сойдёшь с места...

Глаза бешеные, на губах оскал. И вправду: зарежет торк торчёнка своего. Хоть прямо на глазах у толпы. И никто — ничего. Дикие степняки... меж них влезать...

На той стороне реки солнечный свет уже накрывал город. Солнце поднималось и полоса его жаркого, остро-яркого света ползла вниз по Днепровской круче. Резко, до болезненности, высвечивая всё это заселённое пространство. С церквами, стенами, теремами... С людьми, которые во всём этом живут. В главном городе "Святой Руси".

Этот город для меня — уже не картинка из учебника, не кадр киношки с застроенной бутафорами площадки. Это кусок моей жизни. Город, где я стал холопом, где осталась непохороненной моя первая женщина. И первый мужчина. Мой первый господин и моя первая любовь. Где меня самого впервые назвали "господином" и вбили премудрости истинного служения. Где я впервые сыграл женскую роль и роль прогрессора-инноватора.

Много чего было здесь первое. И — единственное. Поскольку впереди у меня — скорая и насильственная...

Я думал тогда, что больше никогда не увижу этого города. Умру или выживу — здесь для меня нет места, здесь мне всё равно всегда смерть. Среди всей этой красоты, под этим синим небом.

Снизу, от реки, поднималась телега. Рядом с возницей сидела на передке знакомая фигура — Фатима. Нашла-таки нашего ездового. Я начал спускаться, волоча за собой сумы с барахлом.

Фатима смотрела прямо на меня. Два небольших чёрных зрачка. Моя смерть на меня смотрит.

Вариантов нет. Ни убежать, ни уговорить, не откупится. Она меня зарежет. Во исполнение и с удовольствием.

По спине прошёлся озноб. Ужас. Смертный.

Меня везут на казнь.

Поехали.

Через девять лет я снова уходил из Киева. Угонял последние свои обозы с полоном и хабаром. Мы сидели в сёдлах на левом берегу Днепра, от перевоза вытягивали мои возки. Рядом привычно препирались меж собой два русских князя, два Глеба, дядя и племянник, Глеб Юрьевич — новый князь киевский, и Глеб Андреевич — наибольший воевода русского войска.

За Днепром был хорошо виден город. Свежая зелень уже затягивала чёрные проплешины сожжённых подворий. Князья, присланные проводить меня, спорили: что восстанавливать сначала, что потом.