Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Зверь лютый

Книга 1. Вляп

Часть 1. "Добре дошли"

Глава 1

Первое ощущение от всего этого — тошнота.

Нет, не так: меня рвёт.

Выворачивает.

Наизнанку.

Ещё чуть-чуть — и, кажется, прямая кишка вылетит носом. Спазмы следуют один за другим. Все тело сворачивает судорога. Болит живот, болят ребра, раздирается горло... И — паника: не могу остановиться, не могу вздохнуть — боюсь захлебнуться. Собственной блевотиной. А дышать уже нечем...

Что-то мне это напомнило... А, мои студенческие эксперименты насчёт допустимой дозы алкоголя. Говорят, смертельная доза — семь граммов чистого спирта на килограмм живого веса. А в портвейновом выражении?

Вот так правильно: воспоминание о собственной глупости отвлекло от рефлекторного текущего процесса. В желудочно-кишечном. Можно, наконец-то, плюнуть. Остатками желудочного сока. И сплюнуть такую липкую, тягучую... Слюни с соплями. И вздохнуть... Попытаться... Со всхлипом. Даже не верхушками лёгких — одними трахеями.

Как всегда, хочешь дышать — остановись, подумай о вечном. Например — о собственной глупости. И сразу появляется номерное дыхание — второе, третье... Нумерация доходит до произвольного размера, как и "дурость собственная".

Теперь я начал воспринимать окружающее.

Хоть как-то.

Кусками.

Сначала включилось зрение.

Темно. Но не как у негра в... в чём-то там. Не бывал, но не "как" — что-то различаю.

Перед глазами — белое. Мокро. Холодно. Сильно холодно. Стою на четвереньках. Весь в поту. А пот — уже холодный. Тело, пережив стресс с судорожным сокращением мышц, начинает успокаиваться. И остывает.

Диафрагма ещё пытается сократиться. И пресс болит. Или что там у меня вместо пресса...

Ага, а белое — это снег. И в нем мои руки. Мокрые и холодные. Голые. Кисти голые, а дальше какие-то... рукава.

Тут я упал. Получил пинок. В зад.

"Шаг вперёд — часто есть результат пинка в зад".

Меня — шагнуло. Поскольку — пнуло.

Меня — пинают?!

Факеншит! Проблююсь, встану и порву! Как Тузик грелку.

Ага. Потом. Когда встану. А пока... Воткнулся лицом в этот самый снег. Куда и блевал. Хорошо, что только слюной. Без всякого... кусочного и разноцветного. Не так как после "оливье". Или свёклы тёртой. С грецкими орехами...

А снег, оказывается, не только холодный, но и колючий. Царапает лицо. А ещё залепляет глаза и мешает дышать. Очень мешает.

Я снова задёргался, завозился, пытаясь одновременно и подняться, и вытереть лицо, и оглядеться. И тут же получил второй пинок. Теперь — в бок. Меня перевернуло, и прямо над собой, на фоне звёздного неба, я увидел...

Наиболее правильно назвать "это" — зверюгой. Высокое, мохнатое, лохматое... И рявкает. Прямо по Радищеву — "чудище обло, грозно и лайяй".

Откуда это вылезло? В смысле: эта форма проявления ассоциативного кретинизма? Я ж его "Путешествие из Петербурга...", которое на самом деле "обратно", лет тридцать не вспоминал. А уж эпиграф, который вообще от Тредиаковского...

Вообще-то, нужно было бы убежать. Позыв был. В форме скулежа и елозинья ножками. Но сил — ноль. Полное истощение. Или по скунсовой технологии — обделаться со страха? Я бы сам попробовал — чего организм-то мучить, если рефлекторно не получается. Но опять же — нечем. Хоть расслабляйся, хоть нет — уже и желудочного сока не осталось. И мой "комок нервов" — как грозовое облако — прошивается насквозь. Разрядами судорожной боли.

Мозги чётко заблокировались. Видеть — вижу. Но не понимаю.

"Видит око, да мозг неймёт".

Не воспринимаю. Поскольку и не пытаюсь. Поскольку этого не может быть. Ну не может этого быть. Ни-ко-гда.

Зверюга ещё разок басовито рявкнула, наклонилась, ухватила меня за грудки, и швырнуло в сторону.

И я полетел. "И мы полетели...". Не смешно. Кувыркаясь, стукаясь, набирая снег во все места...

Это был заснеженный склон. И меня несло по нему. Как хрен с бугра.

"Hillbilly — Билл с холма". Типаж из Аппалачей. Который с них постоянно сваливается. Головой вниз. Как я сейчас.

Кажется, я что-то скулил. Обычно в подобной ситуации я матерюсь. Экспрессивно и многоэтажно. Но сейчас... Ну просто не может этого всего быть!

Потом меня снова вздёрнули на ноги и дали пару оплеух. По лицу. Чем-то мокрым, холодным, жёстким. Несильно так. Меня и по жизни, и на тренировках били куда сильнее. Но не так... противно.

"Мокрым полотенцем по глазам".

После второй пощёчины я очень удачно приземлился на задницу. Тут я, наконец, утёрся, проморгался и смог увидеть. И увидел я лошадь. Третья узнаваемая вещь. После звёздного неба и снежного наста. Как я ей обрадовался! Как родной.

"Лошадка мохноногая

Торопится, бежит".

Эта — не торопится. Не бежит. Стоит себе. Стоймя. Или про лошадь надо говорить "торчмя"? Причём лошадь была запряжена в сани.

Помню подумал: "вот это называется дровни". Ага, на картине "Боярыня Морозова" очень похожие нарисованы. Точно, я же репродукцию видел.

Насчёт "подумал"... Это из реконструкции. Типа поддержки собственного самоуважения. Хотя — какого...? Тогда никаких "подумал", "понял".... Одни — "получил", "ощутил", "схлопотал". Иногда — "мелькнуло".

Так вот, "мелькнуло" — стоит знакомая лошадь. В смысле — понял: это — лошадь. Знакомо.

Гений я. Натуралист-натурал.

А рядом — другая мохнатая зверюга. Вроде предыдущей. Но не лошадь. Тоже — в шерсти, здоровенная... На задних лапах. Торчмя.

Тут у меня в голове что-то щёлкнуло. Точнее, глаза как-то переключились. Или мозги заглазные включились? И я стал узнавать. То, что видел. Частично. Хоть как-то.

Вот такой информационный эффект от зрелища лошадки. И это — хорошо. Иначе "неврубизм" мог продолжаться долго. А там бы и вообще — "крышу снесло". Тем более, что все эти нарастающие непонятки вызывали... как бы это помягче... значительное недоумение, обоснованную тревогу и нарастающую панику. Попросту — постоянное охреневание.

Продлилось такое ещё час-другой — вполне можно было бы и "с глузду съехать". Нет узнаваемого — начинается паника. Всегда. У всех.

Дальше энурез, понос, инсульт, инфаркт, паралич. Можно ещё добавить шизофрению с паранойей. Или — ступор. Вплоть до комы.

Но лошадь включила "распознавание образов". И я распознал образы двух... мужиков.

Наверное.

Образины. Бородатые, в меховых мохнатых шапках, в шубах, мехом наружу. И о-о-очень большие. Ну очень...

Ощущение — до возмущения с раздражением. Я-то сам не из мелких.

"Спасибо матери с отцом,

Что вышел ростом и лицом...".

Привык смотреть людям в глаза. А тут прямо великаны какие-то. Чувство как в толпе норвежцев: все вокруг на пару голов выше, а ты болтаешься где-то на уровне пояса. Все интересное происходит высоко, выше темечка. И ты попросту не допрыгиваешь.

И все остальное у мужиков по их размеру — и лошадь, и санки эти.

"Еурека", однако. Есть такое место. Технологический музей в Хельсинки с аттракционом: мир глазами ребёнка. Каждый посетитель может сам сходить пешком под стол. Ну, или попробовать пить из "папиной кружки" в полведра ростом. Познавательно...

Тут меня снова ухватили за шиворот и окунули в эти самые санки.

Вкинули.

Нет, всё-таки это дровни: сзади нет бортика. А внутри по полу солома рассыпана. Вот в эту солому меня мордой лица и воткнули.

Я дёрнулся, но руки подставить не сумел — мешало что-то. Зацепился что ли? За спиной рукавами? Дёрг-дёрг — никак. Хотя тут причина дошла относительно быстро: пока я оплеухи переваривал, меня, оказывается, и повязать успели. Интересно так захомутали: за локти. И теперь все эти бывшие носители зерновых, притаившиеся в донной части транспортного средства, абсолютно свободно лезли в глаза, кололи лицо и забивали глотку.

Я же не корова чтобы солому кушать! Моя глотка... реагирует рефлекторно. Как безудержный кашель переходит в рвоту — каждый и так знает. Попытался отодвинуться. Соблюсть гигиену, так сказать.

Чистоту в дровнях.

Тут лошадь пошла, меня сразу же подкинуло. Естественно, приложило об бортик. Естественно, лицом. Такое моё счастье. Кто-то из мужиков вякнул неразборчиво, повернувшись, ухватил меня снова за шиворот, и я оказался лежащим на спине, битым лицом к небу.

Теперь, уже много позже, могу честно признать — большую часть первых дней я постоянно находился в состоянии стресса. Более-менее полного ступора. Или проще — "Охреневания". Именно так — с большой буквы. То есть — глаза открыты, все вижу. Хотя с перспективой были... вопросы. Что ближе, что дальше — сначала соображал хреново. Нормальный глазомер восстанавливался месяцами.

А вот с пониманием смысла картинки... Были очень мощные проблемы.

Точно сказано: "видят, но не разумеют". Это про меня. И дело не только с распознаванием. Вычленить отдельный объект из панорамы... Типа: это дом или просто холмик? — довольно быстро стало удаваться. Вычленяется.

Хуже было с осмыслением — а что бы увиденное значило? Если это холмик, но в нём живут, то кто жители? Хоббиты? Сурки? Троглодиты?

Можете не пробовать — все варианты неверны.

Для осмысления нужен процесс мышления. Нужны мысли. Как минимум. А у меня первое время были только рефлексы. В голове — каша из обрывков междометий. Наиболее длинный связный кусок тогдашней моей мыслительной деятельности выглядел так: "Во, бл...!". А самый литературный пример выражения эмоций — "йиэё-моё!". Такое сплошное... "йотирование по площади".

Мужик зашипел, лошадка дёрнула, меня немедленно снова приложило лбом об бортик (как же эта дубина называется? слега? оглобля?) и мы — поехали. В памяти всплыло: "потрёхали рысцой".

Ещё один эффект с самых первых дней моего пребывания здесь — странные фокусы моей памяти. Типа вот этой фразы: "а не потрёхать ли нам рысцой?" Откуда это? — А фиг его знает! Всплыло...

Всякая хрень, попадавшаяся на глаза за время жизни, давно забытая — вдруг начала появляться и проявляться. Как старый негатив в "мокрой" фотографии. Иногда — интегрировано, большим блоком. Со всеми подробностями, включая вкус пломбира, который мы ели с девушкой, за которой я ухаживал в молодости. Я тогда очень успешно употребил фразу о Нгоро-Нгоро и особенностях использования слоновьего помёта. Пока девушка отвлеклась на совмещение полученной информации с собственным тезаурусом, я успел существенно продвинуться... в процессе ухаживания.

Но чаще фраза, картинка, формула или формулировка прорезывались в виде куска чего-то. Часто — непонятно чего. И самое скверное — этот процесс вспоминания был малоуправляемым.

Вдруг всплывает: "ортованадат итрия активированный европием". А куда, откуда, зачем...?

Позже я провёл немало времени, вспоминая всё вспоминаемое. Пытаясь собрать из разных кусочков что-то связанное.

Профессионалы называют такую прокачку — "массаж массивов". Актуализация информации. А куда ж без неё? Почти по Николаю Гумилёву:

"Вот я попал, и песнь моя легка,

Как память о давно прошедшем бреде...".

Я лежал на спине и тупо смотрел на небо. Небо как небо. Очень чёрное. Очень звёздное. "Колючие звёзды". Наверное, надо было бы найти Большую Медведицу, определить направление нашего движения, засечь азимут и взять параллакс. Или наоборот?

Нашёл. Медведица. Большая...

Увы, в мозгах — полная пустота. В тот момент меня бы даже на роль древнего акына не взяли.

"Что вижу то и пою".

Видеть — вижу. А — что? Про что петь-то?

Чёрные, белые и серые пятна по сторонам начали раскладываться на составляющие. Глаза постепенно фокусировались. Стало ясно: мы едем по речной долине. Справа на невысоком обрыве — чёрный лес. Слева — тоже лес, но дальше. А между этими двумя чёрными полосами — белое пустое пространство. "Белое безмолвие". Безмолвие, но не беззвучие — скрипит. Снег...

Не могу сказать, как быстро до меня дошли эти простые мысли. Прежде на точность ощущения времени я обычно не жаловался. Однако здесь внутренние часы первым делом сломались. Напрочь. Хуже всего то, что у меня из памяти, из восприятия пропадали целые куски времени. Как при клиническом алкоголизме: помню, что что-то было, а ЧТО именно было — не помню.

"А где был я вчера — не найду днём с огнём.

Только помню что стены с обоями".

Мучительное чувство.

Сани тащились, встряхивались, качались... От качки, скрипа полозьев, мелькания всего этого черно-белого пейзажа начало мутить. Чувствуя набирающие силу рвотные позывы, я завозился, примериваясь к низкому, скошенному назад, борту саней. Взгляд скользнул по ногам. И зацепился за необычную деталь.

Мои ноги были обуты в лапти.

Ме-е-е-едленно.

Повторим это вслух: я обут в лапти.

С минуту я тупо разглядывал наблюдаемое явление. Явление лаптей на МОИХ ногах. Потом поднял ногу и покрутил ступней, согнул ноги в коленках — точно, мои ноги. Постучал друг о друга — никакого эффекта. Дёрнулся их понадкусывать. На зуб попробовать. Но со связанными за спиной руками это несколько... затруднительно.

И моим мозгам снова наступил глубокий абзац... Очередной... Глу-у-убокий...

Я никогда... Нет, не так.

Я НИКОГДА в жизни не носил ЛАПТИ. Не потому, что неудобно, или у меня какие-то предпочтения, или там предрассудки насчёт этой обуви. Просто их не было в моей жизни. Знаю, что вообще-то есть. Где-то. Но в моем реале — нет.

Из того, что я видел — НИКТО НИКОГДА НЕ НОСИЛ ЛАПТИ.

Этот продукт кустарного промысла я видел один раз в далёком школьном детстве в краеведческом музее, куда нас водили всем классом. Второй раз — в виде украшения на автомобильном зеркале одного "братка".

Чудак решил легализоваться и отмолиться. Типа: "сменить масть" и изобразить не "нового русского", а "исконного, посконного, православного...". Как он потом удивлялся, когда понял, что попы берут не хуже ментов. И тоже — "дела не делают".

Лапти — это всё. Абзац, клинч, нокаут и "великий перелом" в одном флаконе. Ни разу в своей не сильно короткой жизни я не видел лапти на ногах человека. Кроме, разве что, этнографически-патриотически-исторически-костюмированных фильмов.

А тут два этих недо-лукошка на моих ногах. На МОИХ! Не по ту сторону кино-теле-видео экрана...

"Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!".

Никак не могу оценить последующий временной интервал. И мои действия в нем. Кажется, я тупо смотрел в небо, изредка поднимал то одну, то другую ногу, чтобы убедиться в факте наличия...

Факеншит! Факта наличия ЛАПТЕЙ на МОИХ ногах!

Может, глюк? Вроде, ничего такого не курил. Откуда такие галлюцинации?

Кажется, я хмыкал и изображал звучание мыслительного процесса. Кажется, мужики подавали голос, и даже разок вытянули меня по поднятой ноге кнутом...

Меня?! Кнутом?! "Вытянули"? Или правильнее — "перетянули"?

Маразм... Полный и безоговорочный... Как капитуляция фашистской Германии.

Потом как-то потянуло дымком, речка сделала поворот, чёрный лес на крутом обрыве отодвинулся вместе с обрывом. Появились какие-то посторонние звуки. Что-то нудно негромко выло. Как высокооборотная дизельная турбина.

Сани сделали поворот, остановились и... меня снова кинули — вытащили за шиворот из саней и бросили лицом в снег.

Какой-то он плотный. Слежавшийся. Это уже, скорее, наст.

Кто-то ухватил сзади за связанные руки, другой рукой — за шиворот и поволок меня мордой по снегу. Или — по насту? А разница? Я имею в виду — для морды лица.

Потом бросили. Подняли. Но не сильно — поставили на колени. Чем-то мерзким, одновременно и скользким, и колючим, но, безусловно, мокрым и холодным, вытерли лицо. Точнее — утёрли.

Когда вот так утирают — это уже не лицо. Уже — морда. Моя.

Рукавицей они так? Или какой-то деталью лошадиной утвари?

Чем-то утёртый я стал снова ориентироваться в пространстве. В этом заснеженном, мокром и холодном пространстве в пределах прямой видимости. Что вижу то и... то и не понимаю. Распознавание как-то ещё срабатывает, понималка... — клинит и стопорит.

Ряд мужиков. Человек восемь. Я — крайний слева. Все — на коленях. Руки связаны за спинами. Мужики — раздетые. Только рубахи и штаны.

Меня сразу начало трясти. От одного их вида — холодно же. А они ещё и без шапок. А пара — вообще босые! В такой-то мороз! И, похоже, недавно сильно битые. У соседа по шеренге кровь из носа текла и на бороде замёрзла. Борода светлая, кровь — чёрная. Кровавый замёрзший колтун в светло-русой бороде веником...

Яркое, запоминающееся зрелище. Наверное, хорошо помогает при сидении на диете. Для отбивания аппетита.

Следующий в ряду повернул ко мне голову и подмигнул. Правым глазом. Мне сразу снова поплохело — на месте левого глаза здоровенная кровоточащая опухоль. Свежая. Ещё сочится.

Тоже картинка... Диетическая...

Я отвёл глаза, посмотрел вперёд. Там какая-то чёрная яма посреди белого поля. И дымится.

Вершина тогдашнего моего мыслительного процесса: "раз была речная долинка, то под нами речка. На речке лёд. Яма во льду называется "полынья". Или — "прорубь". В ней — вода. Которая теплее воздуха. От воды идёт пар. Так что не дымится, а "парит".

Полный пи! Эйнштейн, Ньютон и Ломоносов с Архимедом в одной упаковке. Нобелевка — гарантирована!

И это я, для которого построение логических цепочек — стиль и образ жизни, увлечение и развлечение! Источник хлеба насущного, наконец.

Между нами и полыньёй бревно здоровое валяется. А справа, вниз по речке, начинает светлеть.

Рассвет. Приходит. Или — наступает? Я бы сказал: подкрадывается. Поганенький такой. Тусклый медленный зимний рассвет.

Вообще, картинка типа: "Утро стрелецкой казни".

Пару минут эта мысль слабо шевелилась в мозгу. Потом дошло: ведь и вправду — похоже. На казнь.

Не, ну точно — кино снимают! Утро в России — каждый день. А вот "стрельцов" для публичной казни... Только в кино.

Как я сюда вляпался — не знаю. Не помню. Но кино — это же все объясняет! И дровни, и пинки. И лапти. Попал, сдуру, во что-то исторически-этнографическое. Порка — для достоверности, декорации — для натуральности, морды разбитые — от визажистов с гримёрами. Имеет место массовое интегральное вживание в синкретическую личность... Станиславский с Немировичем и Данченком плачут в сторонке. Съёмка кровоподтёков скрытой камерой на весь экран, и свист кнута в псевдо-квадро.

Может, даже, и на 3D потянем? Московский боярин Аватар Васильевич, прыгая по вершинам заснеженных ёлок со своей возлюбленной стрельчихой, развлекает подругу метанием снежков на головы проходящих лесных зверей и иноземных недругов.

Я, похоже, в этом во всём — "эпизодический персонаж". А может, даже — "роль второго плана". А большие они все... — потому что на ходулях! Во как! Сценическое выражение высокого морального уровня и полного превосходства... В чем-то... В длинномерности — точно. Типа:

"Уныло я гляжу на наше поколенье

Его грядущее иль пусто, иль темно".

"Уныло" — это когда с высоты ходулей. Как на них по снегу побегаешь... Точно: глядишь и уныло, и потненько.

Ага, а справа берег речки. Около него на льду реки толпа мохнатых образин. Вроде тех, в которых я недавно опознал мужиков. А вот в этой толпе, в основном, бабы. Поскольку в верхней части фигуры шерсть веником вперёд не торчит.

О, у меня уже и гендерное распознавание включилось!

Ещё дальше за спину — склон берега. Наверху несколько здоровенных сугробов. Из некоторых идёт дымок. Силосные ямы, что ли? От них спускается вниз процессия.

Ну, точно: Хованищина пополам с Задонщиной. В исполнении бомжующей труппы Заполярной филармонии. Дальше будут, очевидно, "Половецкие пляски на снегу" с князем Игорем, и "народ безмолвствует матерно" с Борисом Годуновым.

Мне как-то стало смешно. Несколько истерично, но — весело. А чего? — "В кине" я ещё не снимался, будет, чем прихвастнуть перед друзьями и дамами. Эта форма профессионального маразма мне незнакома. А надо бы... Неизвестно ещё — как жизнь обернётся, что пригодится... Да и просто интересно.

Тем временем процессия спустилась на лёд. Впереди — мужик верхом на лошади. Лошадь белая — значит, "первый любовник".

"Я хотел въехать в город на белом коне,

Но чужая жена улыбнулася мне".

Ну, если это скопление силосных ям на косогоре считать городом, то тебе, дядя, такая чужая жена улыбнулась... И очень... выразительно. Вот ты и не только "въехал", но и немедленно выехал.

Не, не похож дядя на лошадке на ходока-перехватчика.

Может, начальник? Большой начальник типа маршала Жукова. Тот тоже Парад Победы на белой лошади принимал.

Опять я ошибся: маршал в бороде — не типично.

Ну, тогда просто главный герой всей этой подмерзлотной самодеятельности. И что характерно — сам-то в тулупе. Тут вон рядом простые артисты — босые, в белье. А "первый любовник" — в шубке. "Правда жизни" называется. Да ещё сверху и плащик какой-то красный. Морды лица не видать, только веник вперёд торчит. Гримёры у них, явно, срочно госсубсидии осваивают. Как обычно, конец года — надо халяву добирать. Понакупили мочалок и всем участникам на рабочие поверхности понавесили.

"Кеша! Я не узнаю вас в гриме!".

В таком гриме не только Иннокентия Смоктуновского — маму родную не узнаешь.

Да и то сказать: "кабы у бабушки борода была, то была бы она не бабушкой, а дедушкой". Русская народная мудрость. Многократно проверенная. Так что не надо хоть чью мать так... гримировать.

"Лошадку ведёт под уздцы мужичок".

Тут, правда, не мужичок, а мужичище. Левой рукой за бок держится. Там у него на поясе какая-то здоровенная палка привязана. А правой держится за эти самые "уздцы". Причём лошадка идёт по дорожке, а мужик по снегу, по целине.

Ну, понятно — главный герой сам ездить верхом не умеет, так и приспособили лошадь в качестве ходячего табурета. Но применять эту... "четырёхкопытную самоходку" — осмеливаются только с водителем-специалистом. А то ведь лошадь может и сама... поскакать. Мало ли чего ей в голову... Или — "вожжа под хвост".

Всё равно лучше, чем в "Трёх мушкетёрах" — там они вообще на скамейке в кузове "газона" скакали.

Ещё один персонаж выдвинулся на первый план — мужик в чёрном. То есть, снаружи он как все — в тулупе. Но тулуп распахнут, видно что-то длинное, чёрное.

Макси-юбка? Геи на Куликовом поле?!

Класс! Такую идею и продать можно.

А что? Очень политкорректно и актуально. Демонстрирует приверженность общедемократическим ценностям и стремление к восстановлению половой справедливости. В исторической перспективе. И что характерно — никакой пропаганды. Чисто свобода художника: "я так вижу".

А апофеоз снимаемой картины будет таким: начальник "Засадного полка", составленного из 12 сотен отборных московских геев в полном их клубном прикиде и раскраске, славный воевода Боброк Волынец, провозглашает:

— Постоим за землю Русскую! Воздвигнем оружие наше православное на супостатов поганых!

У всех дружинников от вида татарских задниц, крепенько сидящих в сёдлах, начинается сплошное "постоим". И — Ура! — полк кидается на татар. Естественно — сзади. Он же — "Засадный"! И боевая задача у него такая же — "засаживать".

Мамаево полчище, обнаружив у себя за спиной ряды "православного оружия" в сильно воздвигнутом состоянии, в панике бежит, спасая свои задницы. Бросая на поле боя ханские знамёна и пресловутое татаро-монгольское иго. Тут из кустов вылезает Дмитрий Донской, подтягивая штаны, и произносит какую-нибудь историческую фразу.

Типа:

— Это... ну... На Руси — стоит. Вот... И Русь на этом... того... стоять будет.

И фоном — благовест колокольный...

Хрень полная... Хотя по нынешним временам — и не такую хрень инсценируют. Денежку — дадут, картинку — создадут, по каналу — крутанут, и — на полку уберут.

А, нет. Ошибся я. Это не гей. Это — поп.

Точно — снял с головы малахай, а под ним оказалась шапка вроде ведёрка. "А во лбу звезда горит".

Не, этот — не "царевна-лебедь". Разница сразу видна. У этого не звезда — крест. Не "во лбу", а на шапке. Не горит, а отсвечивает. Тускловатенько. И второй, "такой же, но побольше" — на груди на цепи. А в остальном — все по классике.

Ежели, конечно, эта самодеятельность бомжеватая решила царевну-лебедь изобразить бородатым мужиком.

Ну да, при нетрадиционной ориентации... Хоть в поиске партнёра, хоть в трактовке российской истории... Да хоть в чём! При потере ориентации и смене ценностей — и не такое уелбантурить можно. Тем более — фактура впечатляет. Такая "что не можно глаз отвесть". Так и хочется... кулаком...

Я попытался сам себя несколько урезонить. Мне всё хиханьки-хаханьки, а у людей — процесс. Творческий. Где-то даже — производственный. Денег, поди, вбухано немеряно. И будет исторический триллер с условным названием "Как Вова и Миша Нину, Нону и Нану от злого кощея спасли". А на кой им на двоих — три? А младшенькую Нану они в терем посадили. В Сколково. И теперь она там "нанонированием" занимается. Народу православному — поглазеть-порадоваться, всяким соседям-недругам — обзавидоваться и от чёрной злобы сдохнуть.

А народу-то нагнали! Помимо главных. Остальные — массовка. В бородах, тулупах. У половины в руках — такие здоровые палки. Выше их ростом. Несут вертикально. На верхнем конце — хрень какая-то вроде сильно вытянутого листа кленового. Пониже — поперечная перекладина. Посохи, что ли? Кресты? Католики? Японские монахи? Или "шаолинь" какой?

По уровню исторического маразма — нашим до Голливуда ещё далеко. Наполеоновские пушки в полчищах Чингисхана — пока не наше. Но — процесс идёт, "пипл хавает".

Мужик в чёрном вышел вперёд, достал откуда-то (из рукава, что ли?) какую-то бумажку и начал читать. Хорошо поставленным голосом. Прям — чтец-декламатор. Но — ни слова не понятно.

"И бита смысла не сказал".

Да и вообще, всё надоело. Хотелось кушать, замёрзли руки и ноги, уши, лицо вообще. Коленей я уже не чувствовал. Ещё было интересно: откуда они снимают. Камер-то не видно. Но главное — скорее бы оно закончилось. Поскольку снова начало мутить.

Я, видимо, отвлёкся, поскольку пропустил момент появления у чёрного декламатора оппонента. Монолог трансформировался в диалог.

Один из моих сотоварищей по насильственному коленопреклонению, с другого края ряда, вдруг начал возражать. Громко, активно и, я бы сказал, судя по интонациям, нелицеприятно.

Типа: "а пошёл бы ты... за веру, за царя, за отечество и за ещё дальше".

Понять из его реплик я не мог ни слова. Это неважно: всё равно озвучивать в студии будут. Но сотоварищи мои по стоянию на коленях — возбудились. Видимо — по сценарию. И, кажется, массовка, что стояла с другой стороны, тоже решила отработать своё.

Оттуда донёсся крик. Женский. Потом он перешёл в многоголосый вой. Тон все повышался. Вот он, тот звук, который я принял за вой разгоняющейся дизельной турбинки.

Я тоже занервничал. Мне, конечно, все пофиг. Но если я им кадр испорчу, то будут делать дубль. А оно мне надо? На таком-то морозе... Ломать ребятам работу... Нехорошо это. Но сценария-то я не знаю, может, мне тоже надо чего-то изобразить? Скажем, протест широких народных масс против введения лицензий санэпидстанции на стрелецкую торговлю пирожками с тухлой зайчатиной?

Пока я во всей этой суете и холодрыге медленно соображал, ситуация изменилась.

Со стороны мужика на белой лошади набежала его свита. И начала бить всех, кого ни попадя по чём ни попало. Своими посохами-тяжеловесами. А связанному, полуодетому, замёрзшему, недавно битому... Много ли надо? Да ещё и мутит. Все снова улеглись обратно на лёд. Я — в числе первых.

Хотя нет, не все. Тот мужик, который первым начал кричать, рванул вперёд. За ним мерно потопали двое обтулупленных.

Метрах в шести от нас его сбили с ног. Перекатили, подхватили... Перевернули на живот, перекинули через бревно. И ловко так — голова к нам, туловище — к проруби, шея как раз на бревне.

Как-то... очень профессионально. Менты что ли? Или вертухаи какие? Точно — Заполярная филармония. Чувствуется специфический навык в общении с людьми. У которых руки вывернуты за спину.

Тут подошёл третий. Со здоровенным топором на плече.

Та-ак. Топоры бывают разные. Спутать плотницкий "звонарёк" с обычным "сучкорубом" можно только после литровой дозы метилового спирта. Это когда не только не соображаешь, но и видеть вообще в принципе не можешь. Уже никогда.

У мужика на плече была секира. Орудие лавочника типа "мясник", а отнюдь не пролетариата типа "плотник". Вот этим орудием он и начал помахивать.

Слева от меня очень близко вдруг оказались лошадиные ноги.

А страшно однако... Когда лежишь мордой на льду, руки связаны да ещё вывернуты за спиной. И тут выдвигается на тебя такой монстр.

То есть, конечно, все слышали, что лошадь на лежащего человека не наступит. Только... как бы это помягче... да фигня это все! Французы, к примеру, на Гаити закапывали восставших негров в землю по шею, а потом гоняли по этим головам свою конницу. Или для всех республиканцев и демократов, типа Мирабо с Лафайетами, негры не были людьми не только для них самих, но и для их лошадей?

На лошади — мужик. Тот самый, в красном плащике. Тулуп вместе с плащиком задрались чуть не на голову. Вокруг пояса как юбка вздыбилось. Опять костюмеры туфту толкают: у конного на спине должен быть разрез. В смысле: на одежде. Чтобы в седле сидеть нормально. А костюмеры не сделали. То ли поленились, то ли тулупчик прибрать решили. После съёмки. И в самом-то деле — из-за какой-то проходки в каком-то эпизоде настоящий караульный тулуп портить...

Дядя в недорезанном тулупе посмотрел на меня. Сверху, внимательно так, вдумчиво. Я, естественно, подмигнул.

Типа:

— Клёвую мизансцену построили. Всех "Оскаров" заберёте. Голливуд тулупы в России скупит. Вся их тусовка — только в ватничках на всяких сейшенах тусоваться будет. Включая групповухи в бассейне.

"Красный плащик" вздохнул как-то тоскливо. Наверное, от мысли о групповухе в ватниках. Потом глянул на "живую скульптурную группу" с терпилой на бревне. И вяло так махнул ручкой. Правой. Как-то в сторону.

"Мясник" взмахнул. Топор пошёл вверх...

Тут бы надо сказать что-то типа: "лезвие топора зловеще блеснуло в лучах восходящего солнца". Но... чего нет — того нет. Солнца в тот день вообще не было. А зимний рассвет... Серость темноватая.

Терпила как-то выгнулся, острая его бородёнка уставилась прямо на меня. Он чего-то орал...

Энергетика — восхитительная! Я ещё подумал: какой талант! Экспрессия, натюрлих.

И тут он полетел прямо в меня. Терпила.

Не весь — только его голова.

И из неё хлестанула кровь. Как огонь из новогодней ракеты.

Голова упала на лёд, метрах в 2-3 от меня, и от отдачи закрутилась волчком.

Потом дошёл звук. "Хряк" топора.

Ну не будет никогда мастер рубить хоть чью голову прямо на льду! Только на бревне. Иначе можно и инструмент попортить.

Инструмент вошёл в бревно довольно глубоко, мастер хлопнул ладонью по концу топорища, выдернул секиру...

И из открывшихся кровеносных сосудов обезглавленного тела ударил фонтан крови. На полметра примерно.

Красной. Быстро чернеющей. Горячей. От неё шёл пар.

Там, где этот поток попадал на снег — снег стремительно оседал. Как сахар в кипятке. Или как сугроб под струйкой мочи.

Выглядело это как... как раздробленная кость в открытой ране. Белые кристаллики снега в чёрной оседающей крови.

Фонтан ослаб. Потом снова толчком выплюнул очередную порцию. Потом ещё пара толчков все слабее. Потом...

"Вода привольно полилась мирно журча".

Только — не вода. Очень даже "не". И журчания я не слышал.

В том момент, кроме нарастающего грохота тамтамов в собственной голове, я вообще ничего не слышал.

Обтулупленные у бревна подхватили... останки. Под руки. Это... тело без головы. Которое только что было человеком. Живым. Экспрессивно кричавшим. Талантливо... А они его...

Опрокинули на спину. И поволокли к проруби. Куда и кинули.

Без всякого "на счёт три". Без брызг, без всплесков. Спихнули. Отработано.

Краем глаза поймал какое-то движение. Прямо передо мною отрубленная голова как-то дёрнулась, державшиеся сжатыми мышцы — расслабились, нижняя челюсть — отвалилась. И — завалилась в бок. На правую щеку.

Из открывшегося обрубка шеи неторопливо вылезло что-то мокрое и красное. Вроде тряпки.

Хотя — какие тряпки в голове... Не женщина же. Наверное — язык. Корнем вперёд. Съехал по гортани. Окончательно расслабился. Остаточные мышечные явления...

В моей голове что-то тоже... вспыхнуло. И я отключился.

Глава 2

Пробуждение было... из серии "Мама! Роди меня обратно!". Как от толчка. Хотя почему "как"? — От пинка одной из этих волосато-лохматых жертв горилльего аборта. Которых я сдуру посчитал всего-навсего человеческим коллективом бомжующей самодеятельности. А они друг другу головы... на раз. Топором. С хеканьем.

Картинка заваливающейся на бок отрубленной головы... чернеющие на глазах пятна крови... оседающий, расползающийся в крови снег в тусклом свете зимнего утра...

Я только успел откинуть голову на бок, и меня снова начало выворачивать.

Кажется, этот ублюдок ткнул меня сапогом в спину. Кажется, это только усилило мои спазмы.

Желудок — пустой. Слюни, сопли, желудочный сок... всё наружу. Там ещё есть такая штука, которую мы в шутку называли "двенадцативерстной кишкой". Если она тоже из меня горлом пойдёт, то от чего я умру раньше — от удушья или от кровопотери?

От горилльих пинков и собственных телодвижений шапка у меня свалилась. По волосам потянуло холодком. Ублюдок присел, ухватил меня за волосы... Хрюкнул. Как-то удивлённо. И ушёл.

А я с радостью обнаружил, что мой ступор уже не носит такого тотального характера, как аплодисменты на партийных съездах. В смысле: "бурные продолжительные, переходящие в..." в захлёбывание собственной блевотиной. Втягиваюсь, адаптируюсь.

"Если вас легонько стукнуть — вы, конечно, вскрикните.

Раз ударить, два ударить... А потом привыкните".

Ага. Привыкаю.

Мысли появились. Уже хватало сил не только дышать да сердце у горла ловить.

Что за уроды? Какой-то "Затерянный мир" с продвинутыми придурками горилльского происхождения?

Нет, я неплохо отношусь к гориллам. И вообще — к братьям нашим меньшим. Как и к братьям нашим бОльшим. Одни ковыряются в собственном дерьме, другие — в государственной безопасности. Бедненькие... Но я-то тут причём?!

Я ж вырос на асфальте, для меня и корова живьём — уже экзотика. А уж горилла... Да ещё — продвинутая... И вообще, я же ни в экологических движениях, ни в защите прав животных...! "Не состоял, не участвовал, не привлекался...". А тут охренительно здоровенная скотина пинает меня по рёбрам.

Меня! "Человека и гражданина". Который — "звучит гордо". Да я вот только встану, да я этого придурка...

И плакат большой нарисую: "Каждому гориллу — по отдельному помещению! Зарешеченному".

А, кстати, вот и он.

Урод вернулся не один. Как раз к тому моменту, когда я отвалился на спину. Кое-как выровнял дыхание и с блаженством ощущал, как на смену холодному поту снаружи приходит нарастающая боль внутри. Но не сразу, а постепенно. Драгоценные мгновения равновесия неприятностей. Кайф!

Ног я не чувствовал от коленей вниз совсем. Сами колени просто разламывало.

Вообще-то, я по жизни здоровый человек. Ну, относительно. И годы мои отнюдь не юные, и образ жизни... Да и сама жизнь...

Вот, к примеру, режущая боль в пальцах — давно и хорошо знакомо. Как-то на "северах" сдуру приморозил руки. Выстебнулся без перчаток. Буквально, от автобуса до казармы пробежался. Потом десятилетиями при переохлаждении появляются очень характерные болезненные ощущения. Острые.

Но это всё — полная нирвана по сравнению с тем, когда вам в лицо суёт горящую палку какая-то образина. Невообразимого роста, вида и запаха.

Ну, с ростом понятно — я лежу на полу. Точнее — на земле.

Темно. Сыро. Где-то вода капает. Запах... аж глаза режет. "Дышите ротом" — называется. Вроде какого-то подвала. Или ямы. И два уродища чего-то требуют. От меня. В этом моем... лежании. На своём идиотском горилльем абсолютно непонятном языке.

Нет, неправда — три. Уродов было три. Просто третий — мелкий. Два больших: один ублюдок, который был вначале. Второй — ещё мохнатее. Поскольку — в шубе. Явно не норковой. Проще — тот же тулуп, только коричневый и мехом наружу. Причём мех мусорный, свалявшийся.

А третий — вообще пугало огородное. Почти вдвое ниже, замотанное в какое-то тряпье. По груди и по спине — тряпье крест-накрест завязано. Из-под шапки, или чего там у него сверху, торчат какие-то лохмотья. Из-под которых выглядывает синий кусок скрюченного и свёрнутого на сторону носа. С длинной каплей на кончике.

Натюрморт... выразительный. Экспрессионисты — отдыхают, сюр — довлеет, шизуха — косит.

И вот это убоище усаживается на корточки возле моего темечка и начинает рассматривать мою голову. Слава богу, хоть не рубить. Или — отрезать. А то они... наловчились. Обезьяны с секирами.

Я вообще-то быстро учусь. С одного раза.

А ещё лучше — ни с одного.

"Мудрый учится на чужих ошибках. Умный — на своих. Дурак — ничему не учится" — международная народная мудрость.

Мда... По жизни взыскую мудрости, хотя не знаю, как бы собственной дурости избежать.

Триалог над мой головой начал принимать всё более интенсивный характер. Громкость и частота высказываний существенно возросли. Как ни странно, я, кажется, начал понимать отдельные слова. Точнее — частицы, междометия и местоимения. Типа "тя", "мя" и, естественно, (что наш российский слух везде слышит?) — "мать".

Позже я понял, что понял всё неправильно. И вообще: здесь эта "мать" не существительное, а часть глагола из здешнего Уголовно-процессуального. Но слух всегда слышит знакомое и ожидаемое.

Потом чучело огородное трубно высморкалось, помогая себе большим пальцем. Слава богу — в сторону, а не на мою многострадальную головушку. Появился ещё один обтулупленный ублюдок.

Видимо, персонаж в шубе был начальником. Ему ничего тяжёлого брать в руки нельзя. Типа: раз начальник — значит больной. Или — беременный. Новичок вдвоём с напарником подхватили меня под белые рученьки (болят будто ножом режут) и поволокли головушкой вперёд (и на том спасибо благодетелям), стукая ножками моими не хожалыми обо всякую хрень по дороге (а и пофиг — все равно ног не чувствую).

На улице было светло. Аж глазам больно.

Повезло. В смысле: солнца не было. Солнечный свет зимой... Такой радостный, праздничный. На белом снегу. Отражающийся, искрящийся, яркий...

Вас из погреба после длительного сидения вынимали? Совет: не радуйтесь. Простору, свету, родной милиции-полиции... Закройте глазки. Поплотнее. А то вот эта ваша первая искренняя радость запросто обернётся большими проблемами на всю оставшуюся жизнь. Когда глаукома уже не страшнее насморка.

Впрочем, и многие другие искренние первые радости в разных других ситуациях тоже оборачиваются... "на всю оставшуюся жизнь".

Воздух во дворе... В засыпанном навозом, с расписанными жёлтыми разводами мочи сугробами, с запахом гари от дымящегося ещё кострища с одной стороны, и десятком изредка попукивающих и непрерывно пованивающих лошадей с другой...

Воздух этот был настолько свеж, пьянящь после подвала, что я сразу "поплыл", глупо улыбаясь. Зачем нам водка, когда можно просто дышать? Относительно чистым воздухом после совсем не чистого подземелья. Радость — производное от сравнения. Я вдохнул, сравнил... И глубоко обрадовался.

Вот такого, радующегося до глубины души, с идиотской улыбкой на лице, меня закинули в какие-то дровни, набросили на лицо какую-то вонючую шкуру... И мы поехали. Куда-то...

Помню, на место добрались затемно.

Снова темно, холодно, в стороне — чёрная полоса леса. Только на этот раз место прибытия — двор. На горе. Двор под снегом. Так заметён, что забор не просматривается. Снаружи сплошной высоченный сугроб стеной в обе стороны.

Вроде сугроба у забора вокруг взлётной полосы в авиапорту Нового Уренгоя: в три моих роста в середине лета.

Видна только протоптанная, уже несколько заметённая, стёжка в снегу к воротам. Не в Уренгое — здесь. Ворота ни закрыть, ни открыть — завалено сугробами. Только протиснуться. Что возница и сделал. Со мной на руках.

Ну приложил пару раз рёбрами. Ну так неудобно же.

Посреди двора — самый высокий сугроб. Опаньки! А в сугробе дверка. Обледенелая и примороженная. А за ней ещё одна. Ну зачем же меня — и так больно, головой об косяк? И об второй... Вот мы и в домушке. Или — в норушке.

Здесь тоже темно. Холодно. Пахнет давно остывшим кострищем, мёрзлой пылью, смёрзшимся старым навозом.

Возница сунул меня к одной из стен. Посадил на лавку.

Наверное, это то, про что "Песняры" пели: "бо на лаву не всажу". Этот — "всадил". Сижу-отдыхаю. Возница чего-то бурчал: препирался с пугалом. Пугало бегало по домишке, что-то делало. А мне стало жарко. Как-то совсем жарко. Как перед пылающим камином.

"Горел пылающий камин.

Вели к расстрелу молодого.

Он был красив и очень мил.

Но в жизни сделал много злого".

А я — нет. Не сделал. И уже, похоже, не сделаю — не успею.

Я стал стаскивать с себя армяк. Или это называется "зипун"? Потом меня повело в сторону, поплохело. Темнота снизу резко придвинулась к лицу. И — ударила.

На этот раз я вырубился надолго. Насколько — сказать не могу. Потом слышал рассказы — каждый раз продолжительность моего беспамятства увеличивалась. Последний раз говорили о сорока днях, что явное вранье. Но, видимо, пару-тройку дней я, в самом деле, был у грани.

Не первый такой... "гранёный" эпизод. Или правильнее — "граничный"?

Первый был в лесу у речки. Если бы тогда меня мужики не повязали и не повезли на казнь — спасители мои, благодетели — я бы там дуба и врезал. Или — "лапти сплёл". Очень быстро. Хоть плести лапти ещё не умел.

И это далеко не последний эпизод, когда я оказывался "на грани". Потом тоже были случаи... "из жизни пограничника". Но и этот мог вполне оказаться "самой большой жирной точкой на персональном жизненном пути".

Вообще, что в прежней жизни, что в этой: когда я вижу взрослого человека, я всегда удивляюсь. Не сильно, но на фоне всегда эта мысль есть: как же тебе удалось? Дожить. До седых волос, до ума и матёрости, до первой любви... Ведь у каждого было столько... случаев. А ты — живой. Всё ещё. Удивительно.

И было, наконец, моё первое самостоятельное пробуждение. Без пинков, ударов, бросания из откуда-то куда-то... Я просто открыл глаза.

Небольшое помещение. Темноватенькое. Стены бревенчатые. А брёвнышки-то — так себе. У "новых русских", да и у "не новых финских" строят из брёвен помощнее. Явно не "Хонка" с их вывернутом наизнанку брусом. Откуда-то слева сверху идёт дневной свет. Немного света. И холодком тянет. Надо бы глянуть. Но первая же попытка отдалась такой болью... И в голове, и в позвоночнике. Я охнул.

С другой стороны помещения раздался голос. Женский. Не сильно контральто, но половая принадлежность определяется.

Я ещё подумал: опять глюк. Откуда в этом горилльско-палаческом маразме женщина?

И тут из-за загородки появилась... Моё давешнее чучело. Точно — нос свернут на сторону, кончик висит. Правда, теперь — без сопли. Платочек беленький. Какая-то кофта? Юбка? Или передник? На ногах... А я знаю — как это называется! А называется эта хрень... Чуни. Точно! Хотя, может, и нет...

А ещё женщина была горбатой. Ведьма? Баба-яга? По фактуре подходит, но антураж, декорации... А где кот-баюн? Кис-кис-кис. Не отзывается. Ушёл по делам.

"Цепь златую снёс в торгсин.

А на выручку один — в магазин".

Тут я вспомнил катящуюся голову...

Хватит киношных объяснений! Тут что-то другое. И очень нехорошее. Страшное... Если людям публично головы рубят...

И вообще: баба-яга — мужик. Причём благородный (бай) и уважаемый, как старший брат (ага). Что-то типа: "наш высокородный старший брат".

Пока всё это прокручивалось в голове... Ме-е-е-едленно. Поскольку постоянное пребывание в положении "шандарахнутый в голову" — живости мышления не способствует, пугало (сохраним пока это название) приволокло горшок с каким-то горячим травяным отваром. По запаху — чабрец, чистотел и ещё что-то. Пристроило слева от меня на столе вдоль стены, намочило тряпку и так спокойненько (а называется это: "ничтоже сумняшись" — во какие слова из меня вылезают!) сдёрнуло с меня одеяло. И остался я "эз из". В одном, знаете ли, "костюмчике от Адама". Перед этой горбатой дамой со скособоченным носом.

Все-таки, сильно в нас эти евреи свои правила вбили. Глубоко и надолго. И в христиан, и в мусульман. "Не обнажай наготы...". Всё оттуда, из Торы. Ни у греков, ни у римлян такого не было. Буддисты до сих пор не понимают. Какие-то чукчи и те — чисто по погоде: холодно — оделся, тепло в чуме — ходи голый, пусть тело дышит.

"Нет на свет лучше одёжи,

Чем крепость мускулов и бронзовость кожи".

Наши тоже пытались. Но с такими лозунгами на Руси — только стреляться. Или — под суд. Широта с долготой у нас... И не только географические.

Моё чисто рефлекторное возражательное движение вызвало у пугала некоторое удивление. И было безуспешным. Поскольку ни рукой, ни ногой я шевельнуть не мог.

Чувствовать — чувствую. А шевельнуть — не работает. Отвратительное состояние.

Раньше я про такое только слышал. От тех, кого в 41-м, в первые дни после мобилизации, накрывало сильными бомбёжками. Сходная картинка была и в Афгане. Когда, по первости, необкатанная молодёжь под интенсивные ракетно-миномётные попадала. Конечности тёплые, онемения нет. И чувствительности — тоже нет.

Но я же ни под бомбометание, ни под артобстрел... Или...?

"Что-то с памятью моей стало.

Всё что было не со мной — больно"

Дама, тем временем, стащила с моей головы платочек. Ё-моё, а я и не заметил. На меня ж девчачий платочек одели! Как в детстве мама при болезни заматывала. От сквозняков, чтоб в уши не надуло. А ещё так покойникам челюсть подвязывают. Для придания приличного вида усопшему телу в момент последнего прощания с родными и близкими.

Пугало стало протирать мне голову чистой тряпочкой, смоченной в этом отваре. Кажется, я собирался сказать что-то умное. Хотя трудно придумать что-то приличное в таком положении. В полном, извините за выражение, бессилии. Не в смысле: "помогите виагрой". А в смысле: руки-ноги не шевелятся. Странное такое чувство — будто пустые.

Но тут ещё одна вещь меня поразила — ощущения кожи головы.

Я же себя сверху видеть не могу. Как там моя маковка-тыковка поживает — не видно. А чувство такое, что тряпочка с кипяточечком прямо по коже черепа елозит. То есть — волос там нет. А... где?

По этому поводу никогда особенно не комплексовал.

"Кто смолоду кудреват — тот к старости лысоват" — русское народное наблюдение.

Жизнь, она как стригущий лишай — освобождает от расходов на причёску неизбежно и необратимо.

И вообще, идеальный самец хомосапиенса выглядит как лысеющий волосатый мужичок невысокого роста на кривых ногах. Что-то там с балансом гормонов. В общем, "козёл безрогий" — идеальный производитель лысых обезьян. "Безрогий" — если у него "коза" — дура.

Горбунья тоже разглядывала мой череп с некоторым недоумением. Потом наклонилась над моим лицом и осторожно выдернула у меня кусок... брови.

Кто это сказал: "выщипывание бровей — болезненная косметическая процедура"? Просто по лицу рукой провела и... — вторая бровь у неё тоже в ладони. Ещё пара движений и у меня, похоже, ни бровей, ни ресниц. Вот лежу я тут — весь из себя голый.

Дважды голый — голый череп на голом теле.

Дама хмыкнула и, внимательно разглядывая собственную ладонь с моим волосами, удалилась. Даже забыла накинуть на меня овчину. А это нехорошо, в доме, всё-таки, довольно свежо. Скоро с её половины донёсся запах палёного волоса. Наверное — моего.

"Волос жгут, волос жгут.

Как прощальный салют".

В сочетании с привычными уже в этом домишке запахами какой-то кислятины и свежего птичьего помета, "салют" — прощальный для всех с нормальным нюхом.

Стенка между нашими половинами дома (я таки пригляделся) была не стенкой, а печкой. Только занавешенной с моей стороны. Между стеной дома и печью — проход. И тоже занавеска. Из мешковины какой-то. Ну, это-то я видал. А вот земляной пол — в жилом-то доме — прежде не приходилось. И потолок...

Я довольно долго тупо смотрел вверх над собой. Напряжённо пытался понять — что это такое я вижу.

"Лежу на спине и балдею.

Здоровья свово не жалею...".

Наконец, понял: вижу что-то неправильное. Нет потолка — сразу крыша. Видны стропила — ошкуренные, но не струганные жерди. И такие же — поперёк. На пересечении — жерди перевязаны. Но не верёвка.

"Не пойтить ли погулять,

Лыка свежего надрать?".

Даже представления не имею, где я это слышал. А вот здесь — увидел. Перевязь, похоже, из лыка. А сверху на жердях такое... неприятного светло-серого цвета... Кора. Чья — даже представить не могу. Но и на взгляд видно — мокрая, грязная и липкая. Грязная — понятно. Пол земляной, а пыль протирать на этот... не-потолок — никто не полезет. И ещё: готовка на открытом огне... Всё в избе вызывает при прикосновении ощущение...

На уроках химии говорили: "сальный на ощупь". А девчонки наши добавляли о некоторых... знакомых: "а также на вид, слух, запах и походку".

Ещё: оно всё мокрое. Тоже понятно: снаружи снег, внутри тепло. Даже если не течёт, то от конденсата — никуда.

В левом углу под потолком дырка. Точнее: в последнем и предпоследнем брёвнах вырезано по половинке. Получается дырка, сильно примерно говоря — прямоугольная. Ладони в четыре площадью. Оттуда и тусклый свет зимнего дня, и такой же воздух.

Ага, угадал. Раз есть дырка — должна быть затычка. Ну, или — "закрывашка". Под дыркой на лавке две затычки по размеру. Одна — просто деревяшка с ручкой. Пресс-папье-маше. Без "папье" и "маше".

Другая затычка более изысканная — рамка с набитым на неё... плексом.

Вру. Не соответствует. Не гармонирует стилистически. И по качеству... Ну, если плекс сильно покарябан и с прожилками. А по стилю... Наверное, бычий пузырь. Я к быкам внутрь никогда в жизни не лазал, пузырей их не видал, гарантировать не буду. И как эти затычки называются — даже представить не могу. А вот название стенячей дырки всплыло — душник. Типа — как душно, так и лезь. Душой. Или — от души.

Удалось, наконец, вывернуть голову и посмотреть, хоть бы и неудобно — вверх, через лоб, на стенку за собой.

Опаньки. Красный угол.

Не типа: "наши передовики", а нормальный — иконка. Кто на иконе изображён — непонятно. Тёмная очень. Ниже какая-то посудинка металлическая жёлтая на цепочках висит. Золото? Не, снова стилистически не подходит. Скорее медь. А называется это — кадило... Нет. Кадилом поп в церкви машет. А это — лампадка. И она должна гореть. Хотя... По дневному времени да в целях экономии...

А вот иконка — это хорошо. Наверное... Поскольку — православие. Кажется... Вроде бы у католиков икон нет. Хотя, кроме православия есть ещё всякие... ариане. Не путать с армянами. У которых, вроде бы, тоже иконы.

Всё. Хватит увиливать.

Успокоить дыхание. Лечь поудобнее.

И... посмотреть правде в глаза.

Я так и сделал. И посмотрел. Правде в... ну куда там ей обычно смотрят. Я — на себя. Точнее — на своё тело. Благо, пугало, убегая, забыло меня накрыть.

Это не моё тело.

Ещё раз и ме-е-е-дленно.

ЭТО НЕ МОЕ ТЕЛО.

Вот я дышу, вдыхаю воздух, чувствую, как воздух входит в лёгкие, вижу, как поднимается грудная клетка.

Но! ЭТО НЕ МОЕ ТЕЛО!!!

ЭТО — тело ребёнка. Точнее — подростка. Я не специалист, но тянет на 12-14 лет. Тощее, голенастое, мосластое. Синюшного цвета. Дистрофическое. А я — взрослый 50-летний мужик. Пусть не качок, но с нормальной мускулатурой. Со средиземноморским загаром.

Где это все?! Где моё брюшко, наконец? Мой "комок нервов"?!

То есть, я, конечно, давно хотел несколько похудеть. Но не до такой же степени!

Истерика не началась по одной простой причине — слишком устал. Увидел, сформулировал вопросы и... и просто отключился. Уставился в свой пупок. Ибо вот он — перед глазами. Полностью очистил сознание.

А легко! Поскольку от наблюдаемого факта и так вымело из головы все мысли и эмоции.

Вышибло.

Если это называют нирваной, то могу предложить простой путь для достижения истинного совершенства. Без всяких долгих школ йоги. Надо шандарахнуть чем-нибудь тяжёлым. По соображалке. Если мозги не вытекли — всё, уже в полном блаженстве. А если вытекли — какая разница?

Кстати о мозгах. Раз у меня тело подростковое, то и рост у меня соответственно... ниже среднего. В смысле — взрослого. И мозги у меня — более приземлённые. В смысле: ближе к почве. Соответственно, точка глядения... ну, не высоко. Стало быть, и те гориллы мохнатые... Вполне могут быть нормального человеческого. Просто я — маленький.

Ура! Вариант "Затерянного мира" с "Парком юрского периода" и "Мутанты на свободе" — отпадает. Путём внесения коррекции в восприятие наблюдаемой геометрии по причине специфического расположения органа визуального восприятия. Во как!

Моя нирвана постепенно перешла в сон. Кажется, приходило пугало, накрыло меня овчиной.

А потом мне приснился сон.

Собственно говоря, сны снятся всем. Ну есть у человеческого мозга такая штука — активная фаза сна. Без этого мозг не восстанавливается. Проснувшись, большинство людей помнит свои сны. Другие — нет. Я из этих других.

Но есть два кошмара, которые снятся мне с детства. Не "преследуют", не "мучают". Просто снятся.

Поскольку они оба повторялись много раз, то во сне я сразу понимаю, что это только сон. Что всё равно нормально проснёшься, что ничего в реале не произойдёт. Но сердечко-то всё равно колотится у горла. И — холодный пот. Вполне реальный адреналин из надпочечников в ответ на иллюзорную опасность.

Один из этих "персональных" кошмаров и приснился.

Первый раз я хватанул этого "кошмарика" ещё в детстве, когда впервые попал под общий наркоз. Анестезиолог врубила подачу эфира, и я ощутил себя... воздушным гимнастом под куполом цирка.

Кстати, по жизни к цирку отношусь не очень. Только клоуны. Да ещё — что бы текст у них был хороший. А уж про этот жанр... Акробатика с гимнастикой мне лично просто противопоказаны. Мне бы по моей "конституции" — что попроще. Типа: "бери больше, кидай дальше, отдыхай пока летит".

А во сне этом кошмарном я вишу под куполом. Рук не чувствую. Они где-то сзади. Связаны, что ли? А я держусь зубами за какую-то... Вроде — толстая леска. Причём не вообще зубами, а конкретно правыми клыками.

Откройте рот и посмотрите на себя в зеркало. Человеческие клыки — отнюдь не коренные зубы. Их функция — рвать, а не перетирать. Нет там широких плоских поверхностей, которыми можно удобно и надёжно прижать что-нибудь. Соответственно, верхушки клыков — острые. Площадь — почти ничего. Вот этим "ничем" я и держусь. И чётко понимаю: сожму зубы сильнее — перекушу леску — сорвусь, ослаблю прикус — леска поползёт — сорвусь. Ищи оптимум. Если он там есть.

В зале темно, только прожектора мечутся. Внизу в бегающих прожекторных пятнах — арена. Далеко. Вокруг — амфитеатр со зрителями. Там темно, в полутьме различаю только ряды белых пятен запрокинутых вверх, ко мне, лиц. Чётко освещён только барьер арены. Такой... с геометрическим узором. Черно-белый. С треугольными вставками-кусочками алого и оранжевого.

Меня начинает раскручивать. Узор на барьере несётся внизу всё быстрее. Кажется, барабанщик ускоряет дробь. А у меня в зубах начинает вибрировать эта самая леска. "Звенеть". Вместе с зубами. "Звон" охватывает голову, височные кости... Я напрягаю челюсти, шею... Аж сводит... И понимаю — не удержаться. И срываюсь. В какую-то черноту... В чёрный бархат...

Сюжет, картинка, антураж... — от раза к разу не меняются. А вот собственные эмоции... По мере повторения, взросления, матерения...

Первый раз был просто панический ужас. Ощущение приближающегося страшного и неотвратимого... Ужас неизбежного падения...

Потом выработался кое-какой "вынужденный стоицизм".

Типа: "двум смертям не бывать, а одной — не миновать". И вообще: "не можешь избежать — расслабься и получай удовольствие".

Страх ослаб, и появилось любопытство. Осознанно, насильно, проводил переключение фокуса внимания. С паники на интерес: а что это за помещение — просто шапито или что-то фундаментальное? А "бархат" в конце кошмара — бездна, смерть или разновидность батута? Я как-то (сон-то не только осознаваемый, но и частично управляемый!) попробовал на этом "батуте" попрыгать. Прыгается! Правда, после двух-трёх подскоков всё равно провалился в темноту.

Даже какие-то варианты собственных действий придумывались (это в кошмарном-то сне!). Вроде: а не отцепиться ли вначале, пока не сильно раскрутили? Или ближе к концу номера? Может, шлёпнусь какой-нибудь толстой бабе в зале на колени — и ничего, только поломаюсь.

Не проверил. Как-то довлело мне моё собственное "кря" — "делай что должно, и пусть будет что будет". А мне почему-то казалось "должным" держаться. Зубами. До конца.

На этот раз, впервые за сорок лет "показа" и десяток "просмотров", в моем сне появился персонифицированный персонаж.

На самом верху прохода-спуска в амфитеатре зрительного зала (а помещение-то капитальной постройки, типа цирка на Цветном бульваре) появился давешний мужик в чёрном. Картинка красочная: прожектор поймал его в косой столб яркого, как-то даже болезненно ярко-белого света. А кресты-то на шапке и на груди — серебряные. Блестят. Нагрудный ещё и алым отдаёт.

А зовут его... Не чудика этого... Ага, вспомнил — "крест наперсный". Без "т" в середине. Поскольку носят его "на персях", а не "на перстах".

Меня пронесло над ареной по кругу. Держась на зубах — головой не покрутишь. Разве что — глаза скосить. Снова вынесло к этому чёрному. Тот уже достал бумажку и собрался читать.

Меня сразу начал разбирать смех. Цепочка ассоциаций простая: цирк — Юрий Никулин — анекдоты. Типичный пример "ассоциативного кретинизма".

А чёрный мужик стал читать текст. Чтец-декламатор обкрестованный. Похоже, повторяет недавнее. Только там, на речке, я был уверен, что передо мной — киношники. И всё пропускал мимо ушей. А они — нет. В смысле — не киношники. И голова отрубленная...

Меня снова передёрнуло.

Ещё оборот вокруг арены. Мужик молотит своё. Единственный за последнее время человек без "фефекта фикции". Слова хоть можно разделить. Фонемы, факеншит. Минимальные единицы звукового строя языка. Япона их мать... В моем русском языке их не то 43. Если по-питерски. Не то 39 — если по-московски. Но явно больше, чем буковок в нашем алфавите.

А тут... Музыку речи слышу, интонацию улавливаю, но смысла не понимаю. Хотя нет — поймалась, сложилась фраза: "по велению Великага Князя Кивскага Ростислава сына Мстиславльего внука...".

Меня снова отнесло. Какого "Славы"? В Киеве такого, вроде нет. Или там опять намайданничали?

Меня снова крутануло над ареной. Поймал ещё кусок: "и ноне, в лето шесть тысяч шесть сот шестьдесят шестое"...

Шутники, сатирики-юмористы. Лето у них тут.

* * *

" — Девушка, а почему вы в купальнике?

— Загораю

— Так снег кругом!

— А это у нас такое хреновое лето".

* * *

И оцифровка... Шаг влево, шаг вправо — все равно зверь апокалиптический. Имя которому — 666.

ЧТО?!!

"Ворона каркнула во все воронье горло. Сыр выпал...".

А я — полетел. В "чёрный бархат"...

А утром у меня начали выпадать зубы. Начиная с правых клыков.

Глава 3

Пробуждение было... благостным. Моя горбунья шебуршилась за печкой (Моя? Ну-ну...). Оттуда доносилось курячье квохтанье, чьё-то меканье, ласковое "чипа, чипа, чипа...". Микросхемы сортирует? Или курей кормит? Чипами? Или эта "чипа" — что-то съедобное? Чипсы? По смыслу и по интонации что-то вроде: "цыпа, цыпа"... Тянуло свежим дымком, таким же помётом и довольно приятным, по запаху, варевом. А также застарелой сыростью, скотским дерьмом и такой же кислятиной.

Патриархальная идиллия... В которой отрубленная человеческая голова летает как новогодний пиротехнический снаряд...

Из-за занавески появилась горбунья. С агрегатом в руках. Агрегат более всего напоминал здоровенную глиняную ложку. На ножках. С сильно фигурной ручкой. Поверх этой ручки располагалась длинная горящая щепка. Горящим концом над супонесущей частью, в которой была вода. Горбунья несла это сооружение осторожно, двумя руками, пристроила на столе рядом с моей головой и радостно мне улыбнулась. Или — оскалилась.

Мимика при сломанном и свёрнутом на сторону носе... воспринимается несколько неоднозначно.

Что радовало — о пожарной безопасности здесь заботились: вот, воду в ложку налили. Всё остальное... скорее огорчало. Свет, например, явно не включают. В принципе. Поскольку выключателей нет. Вообще. Вместе с проводкой, лампами, люстрами...

Мораль: темно. И будет темно.

"Сегодня ночью женщина в годах

Запуталась ногами в проводах.

И стало словно в космосе темно,

Весь мир похож на чёрное пятно".

Похоже, что здесь "женщина в годах" — не сегодня запуталась. А сильно раньше. Провода распались в прах со всей электрикой. Сплошной наив, примитив и натурал. "Весь мир похож на чёрное пятно".

То, что здесь светило — ещё и грело, и воняло.

Ну почему я не бард? Источник вдохновения в виде "смолистых веток" — вот он, под носом. И, как я предполагаю — надолго. Вместе со специфически запахом, от которого ничем не отмоешься. И такой же копотью. Огонёк тусклый, слабенький, всё время пляшет. А вот от внезапного шипения дёргаться не надо — просто прогорел кончик щепки и упал в супонесущую часть.

А щепка эта называется... Конечно! Это ж — "лучина"! Её — щиплят. Или — щипают? Щепят? Она рифмуется с именем Арина. Наверное — Родионовна. И песня так называется. Тоскливая. Как долгий зимний вечер в условиях одноимённого освещения.

А агрегат называется — "светец". Точно. Какой я молодец! Вспомнил и поименовал.

Поименовать — это важно. Потому как одно дело просто сказать: "Пшёл ты". А совсем другое: "Пошёл ты на..." с однозначным указанием пункта назначения, маршрута движения, рекомендуемого скоростного режима и возможных путей объезда. Для такого однозначно-исчерпывающего описания необходима соответствующая взаимно-принятая система поименования... путевых сущностей.

Моё бытописание вкупе с этнографией самопроизвольно перешли к следующему шагу — снова появилась горбунья с явным желанием меня покормить.

Похвально. Из того, что я помню, с самого моего самообнаружения на заснеженном склоне, моё ротовое отверстие функционировало исключительно реверсивно. А кушать-то хочется.

Горбунья притащила миску с чем-то вроде бульона из лопухов. Явно — из лопухов. И — для. Для меня болезного. Поскольку запах мяса, а равно и что-то плавающее — не наблюдались. Наверное, из сушёных лопухов — зима, однако. И сунулась впихивать в меня это... едево. Ложкой.

Ложка — деревянная. Отнюдь не "Палех". Сильно отнюдь. А делают их из заготовок, которые называются "баклуши". Их "бьют". "Бить баклуши" — старинная русская забава. Заготовку данной конкретной ложки били долго и упорно. Но без толку: "горбатого — только могила...". Кстати, тоже исконно-посконное наблюдение.

Потом полученный экземпляр так же использовали. Долго и сильно. Хорошо бы — по прямому назначению, для еды. Хоть — чьей. А то ведь, судя по серому цвету в разводах некогда белого дерева, могли и помешивать. Что-либо... Непотребное... Или даже помет из-под птичек... В курятнике всегда есть место подвигу, куда с лопатой не подберёшься.

Нет, прав был великий русский полководец финского происхождения Александр Васильевич Суворов, когда в своей поистине гениальной книге "Наука побеждать" уделил куда более внимания мытью ложек и дезинфекции полковых котлов, нежели широко известному "суворовскому" штыковому удару. Конечно, "пуля дура — штык молодец". Но кишечная палочка — ещё дурнее. И когда чудо-богатыри дохнут не на поле брани за немецкую матушку-царицу, вымотанные стовёрстным "суворовским переходом", а у отхожего места, утомлённые бесконечным поносом — тут никаким штыком не поможешь.

Желудок принял пару ложек этого кипяточка с жиденьким силосным привкусом и взбунтовался. Бунт собственных органов. Внутренних. К этому надо — с уважением. Желудочный бунт — он такой... "Бессмысленный и беспощадный". В смысле: ждать пощады от собственного желудка — бессмысленно. Сам же накормил.

Я закрыл входное отверстие и отвернулся к стенке. Ну вот такая я неблагодарная скотина — его тут с ложечки кормят, а он морду воротит! Не тут-то было. Горбунья ухватила меня за нижнюю челюсть и рывком вернула в исходное рабочее положение. При этом что-то в челюсти провернулось, как-то нехорошо хрупнуло, я пошевелил языком и... и выплюнул прямо в ложку под носом зуб.

Реакция горбуньи оказалась... эффективной.

Убрав миску и ложку, переставила светец поближе и... полезла мне в рот руками. Я и мявкнуть не успел. Она пальцами ковырялась в моих зубах, а я пытался вспомнить — а мыла ли она сегодня руки? Чёрная кайма под ногтями была, но небольшая. Поскольку и сами ногти коротко острижены. Точнее — обгрызены. Пока она у меня перед носом ложкой манипулировала — разглядел. Видно, что с маникюром у неё проблем нет. Ввиду полного отсутствия оного. Как в птичнике своём за печкой у курей чистила — слышал. А вот плеска воды после этого — нет.

Тем временем моя птичница-стоматолог вытащила, вывернула, выковыряла из меня штук 8 зубов.

Моих. Родных. Разных.

Практически без боли.

Отсела на лавку у противоположной стенки и начала разглядывать свою добычу.

Картина маслом: "Бодайбо. Алмазодобытчики вскрыли "Трубку мира" и думают: ё-моё...".

Деточка, ну откуда у меня там алмазы? Есть, конечно, умельцы, которые камушки через таможню таскали. Но это же на другом конце пищеварительного тракта делали. Может, тебе и туда заглянуть?

Горбунья подняла на меня глаза и...

"Из глаз её горькие слезы

Ручьём полились на лицо".

Двумя ручьями.

Честно говоря, я как-то растерялся. Как-то давненько никто "не плакал обо мне". О моих проблемах, попаданиях, зубах тех же... Конечно, плач женщины это, вообще говоря... не эстетично. А когда у неё ещё и нос на бок свернут, и кончик перебитый висит... А на кончике уже и сопля собирается...

Но глаза-то светлые, ясные. Слезы-то горькие, искренние... Как-то поддержать, утешить...

И тут я сдуру ей улыбнулся. Имея в виду — ободряюще.

Горбунья взвилась с места как истребитель вертикального взлёта. Шарахнула в меня моими же зубами веером — только пулемётная дробь по стенке — и выскочила вон. Тук-стук-грюк и аж дальняя входная дверь хлопнула.

Мда... А что бы вы хотели? Вы представляете себе улыбку лежащего на смертном одре синюшного лысого подростка в исполнении половины зубов?

Диктуя записки эти положил я себе за правило точно и детально восстановить события и мои собственные чувства того времени. Отнюдь не изменяя их в угоду мнениям и суждениям даже и нонешним собственным. Не нарушать писания сего знаниями, обретёнными в иные, последующие, времена. Однако же здесь полагаю необходимым отступить от своего же собственного правила и указать на две вещи.

Одна весьма конкретная: в те времена я совершенно не представлял себе причину слез этой женщины. Не имел никакого представления о её планах, для коих сие событие произошедшее представлялось угрозой. И это хорошо, ибо сказано у Екклесиаста: "Умножающий познания — умножает печали". Поделать я ничего не мог, находясь в те поры в состоянии совершенно немощном. Да и — в несмысленном. Печалей же у меня и без того довольно было.

Другая же вещь более общая. Я не понимал мыслей и стремлений людей сих. Видел в них людей осмысленных, равных себе. Ибо таковы были отношения между людьми в моей прежней жизни. Полагал я, по свойству натуры своей и совершенно безосновательно, что и думами своими они схожи со мною.

Ныне же, когда и звуки, и слова языков здешних, а равно и мысли, и чувства жителей местных мне довольно внятны, то и понимать их труда уж не составляет. Но теперь часто я и сам тому не рад. Ибо понимание означает со-чувствие, даже и прощение. А по твёрдому убеждению моему, то, что сотворили они своими мыслями и душами вечными, делами и безделиями, то, что называют они "Русь Святая" - не может быть прощено. Ибо сие означало бы ослабить десницу мою на выях их, отпустить необозримый воз сей той дорогой, что для него удобной казалось бы, легче, глаже. А дорога-то — в преисподнюю, в геенну огненную, в муки вечные.

И понимая — не прощу.

Мдя... Как-то неудобно с девушкой получилось. А раз неудобно — надо извиняться. Что невозможно ввиду состоявшегося "вертикального взлёта".

Тогда — своё дело надо делать. "Труд сделал из обезьяны человека". Сделать-то он сделал. Но процесс ещё весьма далёк от завершения. По крайней мере — в моём индивидуально-персональном случае.

Как только я попытался развернуть свои мозги в сторону анализа ситуации по существу, на периферии сознания снова замаячила паника. Безымянный ужас, нарастающая истерика... И как защитная реакция — снова ёрничество в смеси с сонливостью.

Пурген с клофелином принимать не пробовали? А что? — И вздремнуть, и... и посмеяться.

Пришлось мысленно надавать себе оплеух. И силком, насильно, вполне осознано, заставить себя думать над проблемой.

А проблема очень простая: какого факеншита я здесь делаю?

Этакий "коренной вопрос современности". Как минимум — моей личной. Ну, и каков ответ? Здесь же не задачник, которому можно "в зад заглянуть и посмотреть". Придётся искать самому.

Можно, конечно, начать с классики — с Чернышевского, с Ленина: "Кто виноват?", "Что делать?", "С чего начать?". Вечные вопросы русской интеллигенции. Можно ещё: "Кто такие друзья народа и как они воюют...?", "Как нам реорганизовать Рабкрин?". Ну, и общенародные: "А кто чемоданчик спёр?", "Ты меня уважаешь?", "Куда Федю дели?"...

Много разных вопросов накопилось в многострадальном отечестве...

Мозги не строились. Упорно упирались.

Пришлось снова "заткнуть фонтан красноречия" и пойти в обход.

Значится так, я — Ванька. Ванюша. Иван Юрьевич.

Хорошее у меня имя. Народное. Исконное русское. Оно же — древнееврейское. Широко распространённое в моем отечестве. Поскольку именно наша русская народная мудрость гласит: "от тюрьмы и от сумы — не зарекайся". Связь? — Прямая. Значение моего имени по ивриту: "будет помилован". Так что — есть надежда. Хотя бы — в первой половине мудрости. Такое имя Ходорковскому подошло бы. Тем более, что со второй половиной нашей народной мудрости у него проблем нет.

А я... Зачем мне помилование, если я не посажен? Ещё — "не". И не хочу. Тем более, такая неопределённая продолжительность в слове "будет"... Но я "мудрость вкушаю" и "не зарекаюсь".

Хорошо хоть — "помилован", а не — "реабилитирован". Посмертно.

Уж как папаня с маманей назвали... На мне вся Россия держится. Не на мне — на имени. Я что, атлант каменный, чтобы всю эту дуру на себе...? Седьмая часть суши. С горами-морями... Рук не хватает. За одними своими карманами уследить бы, пока там кое-чьи шаловливые ручонки не завелись. Да и поблизости часто наблюдается... за что подержаться хочется.

Ну, там: "Эй, девчонки! Держите юбчонки!". Что — "не держатся"? Ну и не надо — и так хорошо. А то я могу помочь...

Семейное положение: женат, взрослая дочь.

От края сознания долетело: "а внуков тебе уже не увидать. Никогда"... Молчать! Дура... Дурак... Сам...

По роду деятельности — эксперт по сложным системам.

Обычно при таком представлении собеседники начинают оглядываться вокруг в поисках "реалистов в штатском". Зря. Не крутите головой — открутится. Я на госслужбу не работаю. Никогда. На корпорации класса "Газпром" — аналогично. У меня на них — идиосинкразия. Мотив проще некуда — депрофессионализация.

Говоря по-простому — слишком много факторов, оказывающих существенное воздействие на решения и результаты, но не относящихся к моему профессиональному полю. Не имея набора контролируемых исходных условий и адекватных инструментов воздействия — невозможно получить результат приемлемого качества.

Ещё проще: "Законы Паркинсона" читали?

"Каждая иерархическая система стремится к тому, чтобы все её уровни были заняты некомпетентными людьми".

Так что, всеобщий идиотизм в любой бюрократии — чисто вопрос времени. Одна надежда: и эта иерархия завалится. А пока...

* * *

"Скульптура называется: "Неписающий мальчик".

— А почему "неписающий"?

— Потому что — терпит".

Терпим.

* * *

Некомпетентность — заразна. Как свиной грипп или ковид19 — летальные исходы редки, но понос гарантирован. Поэтому — держусь подальше. Социальное дистанцирование. Мою руки после общения и ношу маску на лице. Маску — вежливого внимания. Под маской... выражения лица не видать. Как и фигу в кармане.

Есть у меня долька рынка и мне хватает.

Работа для меня совпадает с хобби.

Как там Энгельс припечатал: "Специализация — это рабство. Специалист — раб, который любит свои цепи".

Это про меня. Люблю. Люблю хорошо, профессионально, делать своё дело.

"Если за удовольствие платишь ты — это отдых. Если тебе — это работа".

Мне нравится, когда за моё удовольствие — мне ещё и платят.

Помимо систем медийных, партийных, противоракетных, политических, мега-корпоративных... куда я не лезу, существует великое множество просто сложных систем: транспортные, энергетические, банковские, налоговые... При всех их различиях у них есть общее свойство: для работы с ними в мозгах должна быть такая штука, которая называется "системное мышление".

Я не имею в виду тот смысл, который часто идёт подтекстом при использовании данного термина в разных официозах. Там: "систематический откат. И — побольше". Это не ко мне. Я — инженер, а это — к политикам, чиновникам, депутатам и адвокатам... Иногда — к церковникам, генералам, менеджерам, продюсерам...

Системное мышление... оно — или есть, или нет. Кстати, не столь часто встречается в природе. Но чаще чем, например, шестой палец. Если есть — его можно развивать, тренировать. Не палец — мышление.

Затем, обычно, нужно добавить кое-какой математически инструментарий. Метод северо-западного угла, симплекс-метод, полумарковские сети...

На самом деле все сводится к типовой задаче белой мыши: как найти выход из лабиринта. Сколько их, бедненьких, на этом и жизнь сытую прожили, и головы буйные сложили...

В моих системах роль белых мышей исполняют либо сами люди, либо их существенные части. Деньги, например. Товары, информация...

Собственно говоря, последние пару десятков лет я переключился на чисто дискретные модели, преимущественно в области информационных систем.

Во-первых, информационные системы легче в модификации. То есть, не нужно так долго ждать зримого результата. А ведь хочется увидеть своё-то. Придуманное, сделанное. Вынянченное и выпестованное.

Во-вторых, есть удобный инструмент — сети Петри. Этакий двудольный ориентированный граф специального вида.

Однажды я придумал для него очень простое, но весьма гибкое и эффективное расширение. И теперь получаю удовольствие от применения. Никаких тайн — всё опубликовано. Только надо знать — что и где искать.

Ну и, конечно, принцип Беллмана. Основа философии оптимизации. Используется и в прямой, и в обратной формулировках.

В "противной" (от противного) это звучит так:

"Если не использовать наилучшим образом то, чем мы располагаем сейчас, то и в дальнейшем не удастся наилучшим образом распорядиться тем, что мы могли бы иметь".

А если прямо в лоб, то:

"Не знаю, сынок, как ты умудрился в это вляпаться, но если сумеешь выкарабкаться, то именно это дерьмо станет навечно частью твоего самого лучшего пути к твоему концу".

Ну как же таким не воспользоваться?

Как интересно устроены мозги у мужиков: стоит только загрузиться любимым делом и всякие паника с истерикой вянут как цветочки под дождиком из серной кислоты.

Мышление у человека многослойное. Пока поверху шёл вот этот внутренний монолог, чуть глубже нарисовалась картинка, моделька текущей ситуации. Такая "матрёшка" — "три в одной".

Слой внешний — окружающий мир. Тёмный, холодный, грязный, жестокий, неблагоустроенный, чуждый... Дальше — нет информации.

Слой средний — моё тело. Маленькое, тощее, недоразвитое, синюшное, болючее, чужое... Дальше — нет информации.

Слой внутренний — я сам. В формате чистого духа. Личность, освобождённая от кариеса, астигматизма и геморроя свойством бестелесности.

Две основных составляющих — свалка и молотилка.

Свалка, она же хранилище, она же поле памяти — хранит.

Молотилка, она же ум, она же интеллект — молотит. И то, что хранится, и то, что на вход попадает. Частично. Остальное с входа — без фильтрации заливается на свалку.

Дальше можно заниматься классификацией, детализацией, дифференциацией и дефиницией.

И память-то у нас то — кратковременная, то — долгосрочная. Визуальная, слуховая, мышечная, родовая, короткая, ложная... и прочее, и прочая. А уж мышление-то у нас ассоциативное, логическое, абстрактное, конкретное, образное, подсознательное, интуитивное, государственное, современное... И большой "дыр" с таком же "пыром".

Излишне усложнённая модель — путь в преисподнюю. Модель — средство упрощения, она должна помогать, а не рассказывать как тут всё плохо. Это я и так знаю. Поэтому будем проще: молотилка на свалке.

И от них двоих — куча производных: этика, эстетика, мораль, менталитет, социальность, границы допустимого, предпочтения, вера, предрассудки... Всё моё "о добре и зле" и "как ходят, как сдают".

На этом уровне, вроде бы, относительный порядок. Свалка — хранит, молотилка — молотит. Несколько досаждают некоторые производные, типа панического ужаса, ощущения всеобщей чуждости и предчувствия неизбежной катастрофы. Но и их — "смех страшит и держит всех в узде".

Держит? — Ёрничаем дальше.

Итак, в поход на свалку.

Жара, июль, Питер, пятница. Мы сдали проект. Хороший проект, чистенький такой, но с изюминкой. Клиент устроил корпоратив с выездом за город. Почему "нет"?

Как сказал Жванецкий: "Ничто так не спаивает коллектив, как коллективный выезд за город".

"За город" в данном случае — за Лугу. С тех пор как там нормальную объездную сделали — не проблема. Корпоративчик намечался "как большой". Кроме нас должно было быть немало народу. Я даже прикидывал кое-какие дела порешать, контакты помассировать, почвы прощупать. Но — несколько опоздал. К моему приезду мероприятие перешло в уже "литроприятие". Почву щупали без меня, причём самыми разными частями приглашённых тел. Ну и ладно. У меня с собой было. И — что в стакан наливать, и с кем в постели поиграть. А вот дальше...

С "Хеннеси" проблем не было. Ожидаемый и приятный вкус, букет, послевкусие... А вот с красавицей... Обычно она весела, забавна, игрива. А тут как с цепи сорвалась. То ли — приближаются "критические дни", то ли наоборот — "не начинается". Слово за слово. Потом — в крик, потом в слезы. Я этого не люблю, я с этого скучаю.

Короче, в 4 утра хлопнул дверью моей "тэтэшки" и пошёл в Питер. Домой, к любимой жене, на любимый диван, за любимый комп. Естественно — придавил. А чего не давить, если дорога пустая? А то, что есть — навстречу. "Я туда, а все обратно". Все нормальные — из города на природу, а я — наоборот, из природы на диван.

Киевское шоссе — неширокое, и с разметкой там местами... Но — мне не жмёт. Никто не мешает — дави и дави. До 200 я не дожимал, но близко.

На Киевском есть такое местечко — Никольское. Там поворот, от меня — вправо. Через пару километров, если свернуть — дурка имени Кащенки.

В начале 80-х туда из Крестов на принудиловку сунули одного моего школьного товарища. Разок я к нему приезжал. Как выглядит здоровый молодой мужик после медикаментозного вмешательства соответствующего госучреждения — одного раза посмотреть хватит. Спустя много лет он мне как-то рассказал, как это посещение выглядело с той, с его стороны. Со стороны физически и психически здорового человека, которого ежедневно накачивают лекарствами от несуществующего заболевания, а потом форсировано обкалывают ударной дозой и ставят перед родными и близкими. А он, всё адекватно понимая, даже "мяу" сказать не может. Только плачет.

"Не дай мне бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума".

И дальше там же:

"Не то, что б разумом своим

Я очень сильно дорожил...".

Пушкин, однако! Ну так он же гений... Короче, по-нашему, по-пролетарски:

"Чужих мозгов мы не хотим ни пяди,

Но и своих вершка не отдадим".

Дурдом — это не дом для дур, это дом где разбивают. И сердца, и души, и тела, и головы. И жизни человеческие...

Вот из поворота со стороны этого дома, около 5 утра на Киевское шоссе вылетел трейлер с одиноким морским контейнером на платформе. И встал поперёк. У меня было где-то под 160. Дистанция приличная, видимость нормальная, я начал тормозить. Крепко, но без фанатизма. Что б ни в кювет, ни в оверкиль. Оно мне надо? Даже если сам без последствий — а во что ремонт станет? А побегать по "слугам народа"? Да одного ОСАГО с его процедурами...

По встречке шла колонна бензовозов. Коротенькая — 2 или 3 цистерны. В разрешённом скоростном режиме. Профи. Первый чётко положил себя в правый от себя кювет. А вот второй пошёл влево, уклоняясь от столкновения с трейлером, но не дотянул до съезда в поворот и врубился цистерной в платформу.

От удара платформа наклонилась мне навстречу. Контейнер (незакреплённый?! Придурки!) поехал, дверки распахнулись, и оттуда хлынула какая-то мутно-зелёная жидкость. Я ещё успел удивиться: жидкие отходы из дурдома в морском контейнере? Или там ещё какая-то тара внутри была? И по мокренькому врубился в створ полуоткрытых дверок полупустого полуупавшего контейнера.

Последняя картинка: ранее утро, голубое небо с редкими белыми барашками облачков, солнышко такое ласковое нежаркое встаёт, воздух чистый, мне навстречу катится вал жидкого дерьма серо-зелёного цвета, а за ним поднялась и разрастается в обе стороны стена жаркого, жирного от углеводородов, пламени.

Всё.

Вывод?

Вывод проще некуда: Я — УМЕР.

Глава 4

Некоторое время я обкатывал эту мысль. Как там по Беллману: "если не использовать наилучшим образом то, чем мы располагаем сейчас..."? А чем мы располагаем? В предположении состоявшейся собственной смерти...

Взгляд бездумно скользил по окружающей обстановке. Лучина прогорела и потухла. На дальнем её конце сидел здоровенный таракан, шевелил усами и внимательно разглядывал тонкую струйку дыма. "Местный пожнадзор не дремлет". Ещё два таракана поменьше забрались на край оставленной на столе миски с моим недоеденным силосным бульоном. "А вот и бабы по воду пошли". Как-то это не совмещается с понятием "загробная жизнь". Ни в каком известном варианте.

Понятно, люди придумали большую, туеву тучу разных теологических схем. "Камасутра", например, описывает чуть больше сотни способов взаимодействия мужчины и женщины. И всё. Поскольку все варианты должны соответствовать набору реально существующих ограничений. Анатомия, физиология, земное притяжение, наконец.

Количество вариантов взаимодействия человека и бога существенно больше. Поскольку ограничено только человеческой фантазией. Тоже — множество. И счётное, и ограниченное. Но — сильно помощнее.

* * *

"Прибегает апостол Пётр к Господу:

— Господи, к тебе опять атеисты.

— Надоели. Скажи им, что меня нет".

* * *

Опять ёрничаю? Боюсь?

Боюсь... Да. Страшно признать: "я — умер".

Но — надо. Работаем. Надо строить "букет гипотез" и произвести их "обрезание". Для оставшихся правдоподобных гипотез строим "деревья вариантов". До получения очевидно абсурдных следствий. И снова обрезаем. Под корешок.

Основные инструменты — "бритва Оккама", здравый смысл (в небольших дозах), логика, результаты натурных наблюдений. Ну, и метод "мозгового штурма". В исполнении одного "пикирующего мозгами штурмовика".

Гипотеза о смерти.

Я умер. Попал в загробный мир.

Ну и? Свалка работает, молотилка молотит. Egro? — Egro sum. "Мыслю, следовательно, существую". Вот так-то!

Это тебе не "смертью смерть поправ". Это одной фразой перевести вообще любую смерть в ряд обыденных жизненных явлений.

Что, впрочем, не ново. Во всех традиционных системах человек за время своей жизни переживает несколько смертей. Что такое белое платье невесты как не саван? Девочка умерла — родилась женщина.

И наступает следующая жизнь.

В каком варианте — земном, небесном, внутриутробном — не существенно.

* * *

"В материнской утробе один плод — другому:

— Неужели ты веришь в жизнь после родов? Ведь ещё ни один не вернулся".

* * *

Конструктивные выводы? — Существенны характеристики окружающего мира, данные в личных ощущениях, а не факт собственной смерти.

Твою дивизию! Не фига себе! Как-то раньше я до такого не додумывался. Хотя... повода не было серьёзно поразмыслить на эту тему.

Дополнительной информации нет, сверхъестественные сущности не наблюдаются, таковые же явления — аналогично. Теологическая система (как возможный источник данных) не идентифицируется.

С одной стороны — иконка, кресты позволяют отсечь массу вариантов. Ну, не Вицлипутли это, и не древние ацтеки. Хотя холодно как в ихнем майяпанском аду.

С другой стороны, как-то не совмещаются те же тараканы ни с райскими кущами, ни с кругами ада. Хотя опять же... я что, богослов-харонист?

Практический вывод. Признать факт собственной смерти — ничтожным. Ввиду сохранности свалки и молотилки. Смотреть, думать.

Это ты, Ваня, несколько... зауелбантурил. "Признать факт собственной смерти — ничтожным"...

Собственной мозгой придумал. Сам. Породил.

Точно — "породил". "Мама! Роди меня обратно!" — не проходит.

Эта же идея в этот же мозг — назад не влезает. В сформулированном виде. Поскольку на смену смутным подозрениям, неясным ощущениям и неопределённым предположениям приходит однозначная формулировка. Которая сама по себе воспринимается как факт реальности.

Ладно — признаем. И попробуем с этим жить. Предварительно умерев. Или надо говорить: "умря"?

Дал дуба, в самом расцвете сил, оставил безутешных вдову и сирот...

А вот это не надо. Это в самом деле больно. Мне нужны мозги действующие, а не всхлипывающие. Хотя бы пока. "Об этом я подумаю завтра". Если это "завтра" наступит...

Гипотеза о глюке.

Выглядит логично. Особенно, с учётом места автокатастрофы. Вынули живым, ближайшее медучреждение — Кащенка. В реале лежу на койке, а сестрица "санитарка, звать Тамарка, в белых тапках" — "колет мне второй укол".

Всё наблюдаемое есть иллюзорные аберрации, самопроизвольно возникающие в полуразрушенных мозгах.

Плохо. Любое сумасшествие внутри себя абсолютно логично и последовательно. Выйти из качественного глюка чисто изнутри — невозможно. Надо изначально иметь реперные точки. Воспитать в себе устойчивый рефлекс: увидел зелёных человечков — дай в морду. Поскольку это белая горячка, а не послы с Альдебарана.

Хотя возможны варианты. Не дашь в морду — упустишь редкий шанс излечиться от запоя. Дашь — примерно столь же редкую возможность установить контакт с внеземной цивилизацией. "Выбирай или проиграешь". В смысле: и алкашом останешься, и с альдебаранами не поговоришь.

Изнутри глубокий глюк ломается только выявлением внутренних информационных противоречий.

Например: "Гай Юлий Цезарь закончил свою речь перед легионерами и отошёл за ростральную колонну перекурить".

Если память помнит, что табака в Европе не было, а интеллект может вытащить этот конфликт данных на поверхность сознания — можно сделать предположении о собственном глюконавстве.

Скверно то, что и свалка, и молотилка должны работать исправно. И никогда не известно, когда же внутренняя логика глюка создаст ситуацию конфликта данных. Можно ждать всю жизнь. Хоть иллюзорную, хоть реальную. Провести жизнь в ожидании обнаружения собственного психа... Не конструктивно. И вообще — тоскливо.

Практический вывод. Считать гипотезу ложной до выявления явных противоречий в потоке данных. Смотреть, думать.

Гипотеза о попаданстве.

Ну, собственно, я к этому инстинктивно и шёл. С того самого момента в своём сне, как разобрал текст от чёрного мужика в цирке. Потому и сорвался с подвески. "Ворона каркнула во все воронье горло".

Интуиция, однако. Неформализуемый способ получения выводов путём обработки нечётко определённого массива исходной информации.

"Князь кийский" — это как? Где-то (не знаю где) есть нечто (территория, государство, народ, город — не знаю что) называемое "Кийск". Или просто — "Кий".

Как-то мне такой стиль фиксации фактов — "не знаю где... не знаю кто..." — напоминает признательные показания младшего менеджера театра "Варьете" на допросе в ОГПУ. После близкого общения со свитой Воланда. Вот только чертовщины мне здесь не хватает.

Ладно, бог с ним. Как тут у них со словообразованием? Козельск — козельский. Городок — городской. Или городокский? Москва — московский. Или — москваский? А "Кий" — кийский?

Есть предположения и предчувствия, нет достоверных данных. Болото. Опереться не на что.

Хорошо, предположим — недорасслышал. Или мужик недовысказал. И речь идёт именно о городе с названием именно Киев. И что? "Приключения Тома Сойера и Гекельбери Финна" имели место быть в городе Санкт-Петербурге. На Миссисипи.

И ХЗ где этот Киев может находиться. Там же где тот Санкт-Петербург?

А климат? Снег, холод... Очередной ледниковый период? — Ага, и дополнительным параметром вводим смещение земной оси в результате падения гигантского астероида. Где моя "бритва Оккама"? "Не умножай сущностей без нужды". Не буду. Ни умножать, ни складывать.

Ещё мужик в чёрном назвал имя князя. Ростислав Мстиславич... Хорошее, нормальное имя. Не Миссисипиское. Хотя — не по русской грамматике. Должно быть — Мстиславович.

В первый день операции "Литой свинец" израильское телевидение берёт на улице в Ашдоде интервью. У человека по имени Ростислав. Из Санкт-Петербурга. Но не Миссисипского. И на вечерней улице современного города в Южной Палестине звучат слова православного святого чудотворца Александра Невского: "Кто к нам с мечём...".

Ага. Значит за холмами — сектор Газа. И сейчас оттуда, от "братьев-придурков" в нашу избушку прилетит кое-какая хрень взрывчатого действия.

Не, не подходит — слишком холодно.

И — никаких других ассоциаций в рамках личной свалки.

Номер года — четыре шестёрки. И что с этим делать?

Номер от чего? От рождества Христова? Не, не катит. Сам же "Большую медведицу" на речке видел. Даже "Алькора" возле "Мицара" разглядел без очков.

Впервые я подумал о новом собственном теле с некоторой благодарностью. Хоть и синюшное, но нормально зрячее. И на том спасибо.

А ковшик-то у "Медведицы" — правильный. Видел я где-то рисунок этого созвездия во времена Гомера с Одиссеем. Как известно, звезды двигаются относительно друг друга. У Одиссея ковшик был плохенький, плоскенький и показывал не туда. В смысле — не на Полярную звезду. А у меня — ёмкий такой. Похож на нормальный. Как в бане. Так что, хоть вперёд, хоть назад, но не более тысячи лет. Иначе — звезды улетят.

Наверное. Точнее сказать — надо углы мерить. А у меня из всех транспортиров только "два пальца к носу".

Но это уже хорошо! Визуальная ёмкость ковшика "Медведицы" как средство определения своего положения в континууме пространства-времени... Офигеть! Эйнштейн бы помер от смеха... Хотя вряд ли — он и сам много чего в жизни повидал.

* * *

" — Господин Эйнштейн, а где ваша записная книжка? Ну, в которую вы записываете свой гениальные мысли.

— Мадам, гениальные мысли появляются так редко, это не составляет труда их просто запомнить".

* * *

Итак, совершенно гениально определяемый допустимый диапазон временного интервала — "одна штука лет" — совмещаем с номером года. И получаем...

Да в какой же он системе летосчисления?! От основания Рима? От Цинь-ши-Хуань-ди? От сотворения мира?

Поскольку пересчёт я помню только для последней, то её и предположим.

Классный аргумент. Типа: не знаю что это, но считаю тем, что знаю.

* * *

" — Сэр, почему вы ищите свой кошелёк здесь, под фонарём, а не за углом, где вы его обронили?

— Потому что здесь светло".

* * *

А как? Иначе просто тупик. Можно молотить лбом в стену с жалобным повизгиванием: "иде я? иде я?". "Где, где... И пошутил".

Это я и так понял. Интересны детали и подробности.

Вот так — "под фонарём" — хоть какая-то площадка для игр ума. Только — без фанатизма. В любой момент может прийти местный Отец-Творец-Вседержитель. Или — медсестра с уколом.

И снова — болото. "От сотворения мира" — это любое число от — "пять, пять, ноль, четыре" до — "пять, пять, ноль, восемь". Добавить к "новой эре". Или, как моем случае, отнять.

Почему "любое"? — А — "все врут календари".

Что считать надо с пятницы, после обеда — все согласны. Трудовая неделя закончилась, короткий день, техпроцесс завершён, мир сделан.

"И увидел Он, что это хорошо".

И пошёл на уикенд. Как я за Лугу.

А вот в каком году... Тут единства нет. А ещё счёт нового года у одних с середины зимы, у других с марта, поскольку — "лето". Или с сентября, как было в России и осталось в американской налоговой. А ещё политические причины типа "старшинства в роду", а ещё ошибки переписчиков...

Все равно, получается что-то от 1158 до 1162. От Рождества Христова.

Мда... Это я несколько... уелбантурил. Это ж такой... елбан-туризм получается...

А противоречия где?! Хоть логические, хоть фактические?!

Ну ты, Ванька, и вляпался... Начало второй половины, оно же — конец второй трети... ДВЕНАДЦАТОГО ВЕКА!

Нет, лучше в дурку.

А что, тебя кто-то спрашивает?

И чётко понятно: это не моё прошлое. По грамотному — не мой временной поток. Поскольку есть в природе два закона, которые уйма народа пытается "запинать". А они, такие-сякие нехорошие, — не запинываются. Поскольку ни из ничего не выводятся. И экспериментально по-настоящему — и не доказываются, и не опровергаются. Этакие два "взятые с потолка" умозаключения.

Одно, по словам Мишеньки, батя которого некоторым индивидуям носы ломал, звучит просто: "ежели где чего и убудет, то в другом месте столько же и прибавится". Без детализации "где", "чего", "когда" и "места". Ну и опровергни такое.

"Закон сохранения" называется.

Второй такой же — "причинно-следственной связи".

Тут мы дальше древнеримских адвокатов до сих пор не пошли: "после — не значит в следствие".

А вот "в следствии" — всегда "после". Или, на крайний случай, в один момент. Но не раньше. Можно мгновенно передавать информацию на произвольное расстояние. В начале двадцать первого века эту фишку раскололи — можно. Но не в прошлое.

Но я-то здесь!

Значит — я не в своём прошлом.

Бли-ин! Ну, попал. Чужбина чуженинская. Даже прошлое — не моё.

И мне это ещё один гвоздь. В персональную крышку. Потому как начинает становиться действующей "гипотеза о полном переборе исходов в квантованном времени".

Названий и вариаций этой концепции несколько. Смысл примерно такой: время состоит из квантов. Все события в мире, которые по истечению кванта времени реализуются — реализуются всеми своими возможными исходами. Каждый исход каждого события запускает свой собственный временной поток. Каждый квант времени. Получается не один временной ствол, а быстро ветвящееся дерево. Причём отличить ветвь от ствола — невозможно. Поскольку все ветви ветвятся одинаково. А о самом первом кванте времени мы знаем даже меньше, чем о "Большом яйце".

Выводы из этой модельки получаются... факеншитовые.

Во-первых, я даже весточку своим послать не могу. Или, там, клад закопать на месте будущего тёщиного огорода. Мы в разных ветвях. Они мне не потомки. Отпадают всякие парадоксы типа: "а вот слетаю-ка я в прошлое да пущу там себе пулю в лоб. Ну и кто я после этого?". Да, вообще-то, то же самое что и "до" — дурак. Уже мёртвый. В обеих ветвях. Можно, конечно, всю жизнь прожить в Москве, а топиться приехать на Финский залив. Но покойником будешь везде.

Во-вторых, ветви порождаются элементарными событиями. Настолько элементарными, что укладываются в квант времени.

К примеру, когда-то где-то в каких-нибудь Андах какой-то электрон, слетая со своей орбиты, испустил фотон. Квантовая неопределённость. Хочу — испускаю, хочу — нет. В квантовой теории поля вероятность наступления события вычисляется как квадрат модуля амплитуд вероятностей возможных способов, которыми это событие может реализоваться.

Что тут непонятного? Это ж так просто!

Но как это поймать, имея в качестве инструмента только транспортир типа "два пальца к носу"? Причём сход конкретного электрона с конкретной орбиты — это уже много. Это не одно элементарное событие, а целый эшелон.

Фотон вылетел, хотя, вроде бы, был не должен. И засветил, как рентгеновскую плёнку, матку какой-нибудь проходившей мимо инкской пастушки. И вот я тут, под, условно говоря, Киевом, с тараканами разговариваю, а там хипкали кровожадных майя захватили Англию, высадились в Нормандии и теперь маршируют на Париж, взрывая по дороге всё к чёртовой матери. Любимые мои "французские замки бассейна Сены и Луары"!

Чем взрывают? — А динамитом. Поскольку динамита у них... "как гуталина на гуталиновой фабрике". А что? — Хлопок и азотная кислота у них были. Надо только мозги немного повернуть. Где лучше всего поворачивать мозги? — Ответ очевиден: прямо в матке.

Это я к тому, что все мои знания истории, географии и прочая школьная программа элементарно могут оказаться в... ну, не востребованными.

Кстати. Звезды я видел, а вот Луну — нет. Может её здесь вообще... того?

Нет, не сходится — без Луны нет второго, вдвое большего по амплитуде и не совпадающего по фазе с солнечным, цикла приливов. Без этого — возникновение жизни несколько... сомнительно. А жизнь здесь есть — вон тараканы в моем супе купаться начали. Точно: есть жизнь... Хотя... Так, достаём бритву имени достопочтенного монаха Бертрана Оккама, который всю жизнь изучал и систематизировал чертей (интересно, а что он пил?) и... не умножаем сущностей.

Поверху идёт трёп, формулировки и аргументы, а глубже в сознании уже сформировалась картинка модели ветвящегося времени.

Красиво. Такой космический фон типа "чёрный бархат с колючими звёздами". А на переднем плане бурно ветвится это... Иггдрасиль. Мировое дерево. Из таких сине-зелёных полупрозрачных трубок-ветвей. Внутри трубок всякие там зверушки-людишки-городишки просматриваются-трепыхаются. А ветви непрерывно растут и размножаются. Шевелятся. При ускоренном воспроизведении — даже страшно.

И тут на одной из трубок маленькая такая вспышка — блим. А на поверхности другой такая жёлтенькая клякса — ляп. И всосалась. И я сам так, в виде информационного пакета — блим, ляп. Из-под летней Кащенки в мерзлотно-тараканий под-Киев.

Может быть. На то моделька и нужна, чтобы давать новые неочевидные знания. Совмещаем визуализацию с интуицией. Хорошо бы логикой проверить. Но "логика" — машинка капризная, ей чистая горючка нужна. Факты. А если нет — то нет. А интуиция кушает всё.

И зовётся этот "блим, ляп" — психоматрица. Сканируем человека с любой заданной точностью, вплоть до каждого спина. То есть до направления вращения каждой элементарной частицы. Получившийся информационный массив — запузыриваем в соседнюю ветку. А там — "на кого бог пошлёт". А душа? — А что нам душа? Вес её известен — от 4 до 7 грамм. Стало быть, там есть и элементарные частицы. Со спинами. Запузыриваем.

А на принимающей стороне? — А вот тут как в ресторане: "два по сто пятьдесят в один гранёный стакан". Потому как засунуть детальный отпечаток пятидесятилетнего девяностокилограммового мужика в тринадцатилетнего дистрофического ребёнка... Спинов у получателя, явно, не хватает. Не засовывается.

Та-ак. Что бывает в ситуации, когда вмещающая система меньше требуемого вмещаемого? — Ну, смотря что во что заливать. Если спирт в воду, то разогрев и потеря суммарного объёма. Если воду в азотную кислоту, то — "мама не горюй" и брызги во все стороны.

Русская народная мудрость так и гласит: "Не плюй в колодец. Вылетит — не поймаешь". Имея в виду колодец с азотной кислотой. Потому как порядок должен быть обратный: кислоту в воду. И — медленно помешивать.

С информацией... да по всякому бывает. Дублирующаяся — отбрасывается, некорректная по контрольной сумме, например — отбрасывается или перезапрашивается. Фильтры на входе по всяким критериям, хеширование, сжатие, предварительная или параллельная очистка собственных данных, перенос на носители более низкого уровня, запрос ресурсов общего пользования, запрос ресурсов в системе более высокого уровня... "Облачные платформы", при разумном построении, уменьшают объем требуемых ресурсов серверов почти вдвое.

Да мало ли что можно придумать, когда — "не лизе". Маслицем смазать, или там... заблаговременно приобрести вибратор.

Из всего этого трёпа вырисовывался один существенный для меня практический вывод.

С самого начала меня здесь постоянно мучили тошнота и головные боли. Однако ни для беременности, ни для климакса я не подходил по половой принадлежности.

Потом очень быстро выпали волосы. Для любого человека, которому был интересен Чернобыль — картинка знакомая.

* * *

Сразу вспомнился один мой добрый приятель. Он сам по приезду оттуда. И его рассказ об "Оперативной группе управления особой зоной ЧАЭС".

Попал он туда добровольно. В смысле: был поставлен перед выбором. Второй вариант: трибунал и 4 года. Мы разговаривали, бродили по тихому летнему южному городку. Он всякие смешные истории рассказывал.

Как сидят два генерала в штабе и хвастают один перед другим:

— У тебя только две таблетки и обе беленькие. А мне вот медсестра ещё и голубенькую дала.

— И чего? У меня не встанет от радиации. А у тебя только по возрасту?

Как вводится уровень радиоактивного фона приказом комбата. Поскольку — набравших нужную сумму нужно отправлять "на волю". А начальство за такую "текучесть кадров"... выговаривают.

— С сегодняшнего дня в расположении батальона установить величину радиоактивного фона нулевой. Дозиметры в расположении держать выключенными. Писарю указать в формулярах личного состава соответствующее значение.

Как прыгает с места стодвадцатикилограммовая майорская туша, увидев стрелку дозиметра на ограничителе.

А всё просто: чудак отпустил щуп. Датчик свободно болтается на шнуре ниже голенища сапога. В яме, где фон вообще-то нормальный. Для такого места. Щуп пролетает мимо какой-то железяки, торчащей из стены. В этом месте — только она и светит. Потом, когда диапазоны перещёлкнули — светит на 70 рентген.

Приятель рассказывал, а я никак не мог понять его постоянного движения: он всё пытался схватить что-то у себя на груди и натянуть на лицо. Я потом спросил:

— А чего это ты?

— А машины ездят.

— И чего?

— Респиратор одевать надо. Условный рефлекс. Видишь ли, у альфа-частицы в воздухе свободный пробег до 30 см. Простого кирзового сапога хватает. А вот когда машины проходят... Они пыль в воздух поднимают. Вместе с радионуклидами.

* * *

Чтобы так стремительно и полностью облысеть — надо попасть под лучевой удар очень недетской мощности. Доза, по моим прикидкам, должна быть где-то под 300 рентген. Выше — я бы только мявкнул.

Но и этот диапазон вариантов не оставляет.

"Держу автомат на вытянутых руках, чтобы расплавленный металл не капал на казённые сапоги".

Потом начали выпадать зубы. И я повеселел. "Снаряд два раза в одно место не попадает" — или доза, или цинга. Но — не в одном же флаконе! Цинга — это здорово. По сравнению с обширным лучевым поражением.

Теперь картинка прояснилась. Появилось малоправдоподобное (как и всё здесь), объяснение — наложение информационного массива моей психоматрицы на принимающую систему недостаточной информационной ёмкости.

Ещё проще: идёт подгонка тощего, синюшного "костюма" к моей великой семиграммовой душе. Возможен летальный исход.

Бред конечно, маразм полный. А шиза лучше? Как Гиппократ выразился: "Каждый больной болен своей болезнью и ещё своим страхом перед ней".

Найденное объяснение по логике, вообще говоря, в... в никуда. Но теперь-то я думал, что помру не скоротечной и скоропостижной в результате смеси радиоактивной дозы с цингой, чего не бывает. Не от беременности с климаксом в исполнении недомужика, чего тоже не бывает. А от "некорректного преобразования информационного массива личностной психоматрицы при его размещении на носителе недостаточной ёмкости".

Ситуация знакомая, понятная. Можно помирать спокойно.

Почему помирать? А что, есть желающие жить вечно? Ни пример Агасфера, ни исследования проблемы Свифтом в "Путешествиях Гулливера" ничему не научили?

Я — человек. Стало быть — смертен. Воланд прав: "Плохо, что внезапно".

"Летай иль ползай -

Конец известен".

Но — спешить не будем. Посмотрим ещё.

Если будет чем...

В доме было темно. Холодало. Света из душника почти не было, за печкой молчали куры. Тараканы устроили массовое гулянье на столе и на стенах. Один свалился мне прямо на грудь. Посидел, пошевелил усами и убежал. И правильно, а то чисто анекдот получается: "Сестра! Сними таракана, а то всю грудь истоптал".

Где-то слышал, что в русских избах тараканов разводили, поскольку их экскременты замедляют гниение брёвен. А в другом месте читал, как крестьянская семья в крещенские морозы на неделю перебирается к соседям. Оставляют избу открытой и вымораживают тараканов.

Мда, элемент образа жизни. Если я тут "зависну" — надо брать на вооружение.

Интересно, как здесь говорят: "лучина погасла" или "светец погас"? Если костёр, или, там, печка, то именно — "костёр погас", "печь погасла", а не дрова. А вот светец...

Тихо-то как. Ни звука. Только тараканий шорох. Как-то уныло... Но грело ощущение проведённого с пользой дня, проделанной работы.

Эх, мне бы сюда комп, да развернуть бы табличное представление рассмотренных гипотез... Да хоть ручку с бумагой! Простая запись процесса мышления заставляет уточнять формулировки, обращать внимание на пропущенные варианты, проводить пошаговую детализацию.

"Дьявол кроется в мелочах" — международная научная мудрость.

Вот и надо мелочи внимательно посмотреть. Чтобы выковырять этого... "чудака нехорошего".

Мда... Интеллектуальная деятельность, в просторечии — "думанье" есть род наркотика. Как, впрочем, и его противоположность — "недуманье". В просторечии — "безмозглость". Оба состояния дают в начале эйфорию, потом депресняк и ломку. Если уж подсел на что-то, то слезать — только под наблюдением врача.

Эх, как я соскучился по стабилизированной информации. А то — сплошное бла-бла.

Стоп. А вот это интересно... Я стал перебирать свои куцые воспоминания о здешнем... здешнем.

Точно: за всё это время я не произнёс вслух ни одной фразы, ни одного цельно-раздельного слова. Были вскрики, охи... Но всё на уровне "Ой, ай, ё-ё, бл...". В каждой конкретной ситуации это моё неговорение выглядело как случайность. То снег во рту, то морда во льду... Но вот цепочка случайностей... Проявление закономерности? Какой? Или это опыт предков интуицией пробивается? Типа: "слово — серебро, молчание — золото"? Получается, что аборигены о моем "даре членораздельной речи" — не в курсах. А это хорошо или плохо?

Я немного покатал в мозгах эту мысль. Языка их я не знаю, во что вляпался — не ясно, чего-то умное им сказать... когда они головы рубят и в проруби топят...

Главное на сейчас — "смотри, думай". Значит, нечего болтать, помалкиваем. До выяснения... Хорошо бы дурачком прикинуться. Юродивым. Но — не в теме, не потяну.

Вот и перешли к конкретным делам, действиям — играем немого. Не слепого, не глухого, не идиота... Но с проблемами на одном их выходных информационных каналов. Без фанатизма, но последовательно.

Я стал, было, прикидывать план работы на завтра. Но задремал. Устал. Сквозь сон слышал, как пришла горбунья, чего-то роняла, швыряла. Потом гоняла тараканов по столу. "Мокрым полотенцем по глазам".

А утром с меня начала слезать кожа.

Глава 5

С вас когда-нибудь снимали живьём кожу? Глупый вопрос... Ну, может, принимали участие в этом процессе? Или свежевали живую скотинку? — И правильно. Не надо живьём. Живое существо надо сначала убить. Желательно — быстро и безболезненно. Укольчик такой прямо в сердце, или, там, в глазик — чтобы шкурку не попортить. Чтобы живое существо не мучилось. Поскольку его муки приводят к соответствующим изменением в физиологии. Разлитию желчи, например... А оно вам надо? Вкус мяса меняется, шкурка, знаете ли, блеск теряет...

Вот индейцы сиу, к примеру, хоть и конные, а гонять бизонов по прерии не любили. Подъехали к стаду, дали... мушкетными пулями по коровьим мозгам... и свежевать. А кто убежал — тот убежал. Чего гонятся? Вкус-то уже не тот — второй сорт.

А так убили быстренько, на задние конечности привязали верёвочки — и куда повыше. На дерево, там... Если конечно субъект при жизни был подходящего размера. До того как стал объектом свежевания. Тазик какой подставить и аккуратненько перерезать артерию. Чтобы кровь стекла. Но не тянуть — мясо остывает. А с холодного потом шкуру снимать... и намучаешься, и попортишь. Как не берегись.

Кольцевые надрезы на щиколотках возле ступней, или, там, копыт. Потом два разреза по ногам к паху. Оттуда через брюхо — только не глубоко, только шкуру — к горлу. Если оно ещё тёпленькое — шкурка снимается легко, как чулок. Шкуру тут же сразу на распялку. Мездру снимать — потом будете. И быстренько, не задерживаясь — брюхо. Потрошки — в другой тазик. И сразу — разобрать. Что надо — промыть, что не надо — собакам. Промывать желательно горячей водой.

Куча дел. Поэтому лучше — вдвоём-втроём. А ещё лучше, если вокруг толпа. Но чтоб не лезли под руку. А так — кровь свежую — детишкам для укрепления здоровья. Печень с почками — бабам на сковородку. Только промыть хорошенько. Чтоб мочой не отдавало. Ну и дальше, в зависимости от свежуемого субъекта, мастерства кулинара и общей голодности...

Большинство моих знакомых по прошлой жизни знали как слезает кожа. Анталия там, Хургада, Канары. Перегрелся маленько и... кефирчик на предплечья, или какое брендовое маслице... Сидишь себе, гладишь красавицу какую-нибудь. И не просто так, а исполняя первую медицинскую помощь. Втираешь девушке. Умасливаешь...

Ерунда это всё. То, что там слезало — это не кожа. Это "роговой слой" кожи. Несколько слоёв безъядерных кератиновых клеток. Ороговевших плоских чешуек. А всего слоёв — пять. И у меня они слезли все — вплоть до дермы. Не путать с дерьмом. Оно у меня — в прямой кишке. А дерма — по всему телу. И напрочь не переносит свежего воздуха — болит. Сволочь.

Ну почему я не какая-нибудь "гадюка подколодная"?! У них-то технология отработана: потёрлась о корягу или, там, камень подходящий, головой, шкурка в уголках рта лопнула, теперь в щель какую, подходящего диаметра, проползла и... старая шкурка слезла, новая на солнце сияет. А старая в сторонке лежит, "выползок" называется. Очень, кстати, полезная в хозяйстве вещь.

У меня "выползок" не получился. Хотя началось схоже.

Пришла горбунья. Мрачная, с перегаром.

Опаньки, так они тут ещё и пьянствуют? А чем? Для водки вроде ещё рано. Не в смысле "утро", а в смысле "12 век". Или мои умозаключения... — "ни в Красную Армию"? Принесла снова светец. Приятно видеть агрегат — как старого знакомого. Потом супчик травяной.

Собрала у меня с груди, с подбородка, на постели возле шеи — зубы мои. Падёж зубов продолжается. Не донимают, но шею колют. Посмотрела, повздыхала. Но кидаться не стала.

Сунулась с ложкой "сильно не-палехской" снова едево в меня заливать. Я аж глаза закрыл: а ну как она в этом состоянии-настроении мне кипяточком в глазик попадёт? А глаза мне тут сильно нужны — я ими "смотреть, думать" буду.

Потом она как-то затихла. Ущипнула край моей верхней губы своими обкусано-нечищеными ногтями. Я и глаза сразу открыл от удивления. А она, ухватив кусок моей кожи, тянет вверх, через щеку, через висок, куда-то к темечку.

Я с испугу, было, начал возражать — сразу забыл насчёт вчерашнего "играем немого". Но тут она дотянуло до темечка, где кожа была ещё приросшей. И все моё: "А не кажется ли вам, милостивая государыня, что такого рода действия..." сократилось до воя "У-у, бл...!".

Нет, это, всё-таки, закономерность: не следует мне здесь рот открывать. Не даётся мне здесь членораздельная — одни только междометия.

Попытался, скосив глаза, рассмотреть собственную щеку. Зря. Там было что-то красное и мокрое. Всякое движение, хоть моё, хоть воздуха от юбок моей мучительницы — адская боль.

И началось. В мутно-похмельных глазах горбуньи появился интерес. Она скинула с меня овчинку и начала щипать за разные места. Типа: "спорим — оторвётся". Больше всего меня испугали её манипуляции с моими веками и с членом.

С глазами — понятно. Когда вас приводят в состояние Вия, так что только остаётся сказать: "Поднимите мне веки. А то дерьмо всякое глаза залепило" — запаникуешь. А писун... — а вдруг пригодится? Я — не конкретно, я — вообще...

Мне по жизни бывало больно. Очень. В ситуациях, когда стандартный совет: "обратитесь к врачу" звучал как издевательство. А дело надо было делать. Даже при отсутствии доступа ко всяким медикаментозным или хирургическим средствам. Опыт показал: боль можно... не то что бы перетерпеть. Но — вывести из фокуса внимания.

У вас в позвоночнике раскалённый стержень во всю длину? А вы его не замечаете. Не хочу чувствовать — и не буду.

Одна проблема: кору головного мозга можно убедить. А вот подкорка... Мощность сигнала по нервному волокну зашкаливает. Затем — болевой шок. А вот на болевой шок организм срабатывает стандартно — беспамятство.

Этот опыт из прошлой жизни я и применил. Дальше у меня пошёл трёхтактный цикл. Обморок — пробуждение — попытка удержать боль вне фокуса сознания — новый обморок.

В моменты прояснения бывал свидетелем всяких разных дел. Например, горбунья принесла миску с кипятком и сунула туда мою левую ручку. Прямо в обмотке. Дальше — провал. Потом она, видимо, отодвинула лавку со мною от стены... Здоровая малышка. Хотя как насчёт горбунов в "Место встречи изменить нельзя"? — "Невысок, но удивительно силён". И эта тоже — сильна. И не только в переноске тяжестей, но и в причинении болезненных ощущений. Сунула в тот же тазик с кипятком мою руку, но уже правую. Места для манёвра у неё было мало, так что я успел разглядеть. С руки слезла не только кожа, но и ногти. На их месте такие мокрые, красные, сочащиеся... колбаски?

Зря она меня супчиком кормила... Чувствовать все это силосное... щекой, после реверсивного срабатывания...

А потом она решила меня перевернуть... Вот тут я взмолился.

— Господи! За что?! За мои гульки с той девочкой? Или ещё за что? Так ведь — не за что. Ни укради, не убей, чти отца своего... Или, всё-таки: "после этого — значит вследствие этого"? Так ведь — по согласию, ведь она сама... И не девочка совсем. И я ей ничего не обещал. Никакого клятвопреступления. И вообще — все вокруг так живут. Ну, или почти все... Да, я знаю — каждый отвечает за своё. Но уж как-то это сильно выборочно... Как реакция внутренних органов на митинги в поддержку партии власти. Только с обратным знаком. Да, я знаю, знаю! "Таинство брака". Только мы ведь в церкви не венчались. Да, я помню — "и прилепится к жене своей". Ну так ты её саму, жену мою, спроси — она же простила. Да ты только верни меня! Ей. Или убей! Сразу! Сил нет терпеть эту... муку... Верно сказано: "Не просите у бога лёгкой жизни, просите лёгкой смерти". Да-да, Господи! Да запомнил я: супружеская верность предохраняет не только от СПИДа с сифилисом, но и от автокатастроф с попаданством!

Обморок.

Возвращение в сознание. Горбунья жуёт какую-то жёлто-зелёную массу, выковыривает изо рта пальцем и лепит это... эту кашицу мне на шею, на плечи, на спину...

— Дура! Меня ж в реанимацию надо, в изолированное дезинфицированное помещение с избыточным давлением... А у тебя тут — антисанитария. Грязь, сажа, вон таракан побежал... Я же помру, дура! Сепсис, факеншит! Или ты в своём 12 веке вообще таких слов не слышала?!

Так ведь и вправду не слышала. И чего я ору? Тем более — беззвучно...

Говорят, у человека два базовых инстинкта: самосохранения и продолжения рода. Что они — всех сильнее. Неправда. Самое сильное чувство — злоба. Ненависть к бессмысленности собственного существования. И его болезненности.

Поскольку базовые инстинкты были, похоже, мне уже совсем не нужны — я озлобился.

— Господи! А пошёл бы ты... Я тебе что, Иов многострадальный, чтобы на меня, как на него, беднягу, ставки делать? Вы тогда с Сатаной лихо тараканьи бега устроили. Ты тогда партнёру своему по этому преферансу сказал: "ты его мучить будешь, как хочешь, а он меня будет славить. Спорим?".

Игроки, мать вашу, тотализатор на живых людях. Семью у мужика забрали, имущество конфисковали, в дерьмо втоптали... Как меня, язвами покрыли. А он все славит.

— А за что ж ты его так, Господи?

— А ни за что. Любопытно было посмотреть: а хватит ли у него веры?

— Так ты же всевидящий.

— А вот оппонент мой — нет. Провели натурный эксперимент. Доказали. На пари.

— Какое пари, Господи, если ты — всезнающий. Это мошенничество. С использованием инсайда.

— А вот! И не смей! Я тут — Вседержитель. И рынки держу, и заправки, и тотализаторы. И вообще — всё.

Горбунья подцепила ногтями лоскут кожи где-то в районе левой голени и тянула вверх, в сторону паха. Елдырины помидоры! Как больно-то! Не надо мне подколенные жилы рвать. Не надо! Не люблю я этого! Да больно же!!!

Ну почему никто из попаданцев не рассказал, что это... так больно?! Понятно, большая часть всего попадизма — выдумки, фантазия. Бред бредячий. Но ведь есть же что-то в реале.

* * *

Дыма без огня не бывает. Ведь до "Янки из Кентукки..." — не было такого жанра. Вперёд — пожалуйста. Заснул — проснулся. Сто лет долой — и как новенький. Без всяких пролежней, отёков и прочих... застойных явлений.

Вон медведь. Всего на несколько месяцев спать ложится и то — задний проход глиной забивает. От всяких паразитов. А когда из берлоги вылезает — криком кричит, кору на деревьях рвёт. Больно — пробки выходят.

А у людей — нет. И в смысле: "криком кричат", и в смысле: "пробки выходят".

У многих народов есть легенды про спящих богатырей. Фридрих Барбаросса, например. Спит себе в горе, ждёт, когда позовут. Германию спасать. Как нормальный пожарный. Без всяких пробок.

И у других — такие же спрятанные имеются. Этакий национальный козырный туз в рукаве. Или — в пещере. У нас, кроме заживо похороненного Святогора (на случай войны), есть ещё и спящая царевна. На случай мира.

"Ждали три дня, но она

Не восстала ото сна.

Сотворив обряд печальный,

Вот они во гроб хрустальный...".

Что-то я сомневаюсь, что "обряд печальный" предусматривает забивание глиной разных отверстий. Вот как обломится такое "счастье" с пролежнями и глистами какому-нибудь "елисею"...

Не было в мировой культуре попаданцев "назад" — и вдруг появились. Почему?

Как географические фантазии заменились космическими — понятно. Тесно на Земле стало. Империю какую-никакую не спрячешь. Пришлось лезть в космос.

А с попадизмом — не так. Вершина прыжка в будущее — "Машина времени" Герберта Уэллса. Всё хорошо, "счастливое далёко" наступило — морлоки всякие бегают, людоедством занимаются.

У Лема наоборот — бетризация. Полное благоденствие на основе всеобщего подавления агрессивности. И её производных в виде любви к скоростной езде.

"Какой русский не любит быстрой езды?". Правильный ответ — бетризированный.

Ещё всякие персонажи были. Насчёт — "скатать в светлое будущее" и как там "у нас все получилось".

И вдруг откуда-то полезло "попаданство назад". От Самуэля Клементса, который Марк Твен. Который вообще персонаж... странный. Еврей, американец, доброволец в Мексиканскую войну... Писатель. От "Тома Сойера" до "Соединённых Линчующих Штатов"... А его описание ушей индейцев-шошонов, "покрытых чёрной, блестящей, потрескавшейся коркой грязи...". И между этого всего — "Янки...".

* * *

Горбунья дотянула отрывание лоскута кожи до паховой области. Не надо! Не надо мне яйца отрывать! А, впрочем, уже... изотропно. Как-то мне вся эта жизнь... однообразна. Если это можно назвать жизнью.

Обморок.

Так. Палачиха ушла. На обед, что ли? А я тут быстренько встану и сбегу. Ага. Единственная возможная форма побега — преждевременная смерть. Гестапа горбатая. Если бы я чего знал — я бы все давно сказал. Но она же не спрашивает! Такое... мучительство из любви к искусству. Или — с познавательными целями? Как бы это повернуть? Её любопытство — себе на пользу. Нет данных. Плохо. Ой как плохо быть бестолковым! И больно. Ой же ж как больно... Везде...

Ведь говорили же мне: "Учи матчасть, сынок, а то до смерти забьют". Я и учил. Так ведь не спрашивают! Гады...

* * *

Почему попаданцы, попадуны, попадецы и попадухи нигде не пишут о невозможности переноса материи, матчасти реальности, между временными потоками? Для простоты и красоты? А то, что человеческое тело жителя мегаполиса начала 21 века в принципе в средневековье не может существовать — это как? Что за последние 100 лет человеческий химизм изменился настолько, что мы даже сгнить нормально не можем? Что средневековую ни еду, ни питье наши желудки не примут? Попробуйте парного молочка даже от современной коровы — понос обеспечен. Это если повезёт, и пастеризация в данной конкретной корове, доярке, доильном аппарате... не является существенно необходимым этапом.

А то, что наша генетика с генами древних не совмещается? То есть — совмещается. Но в одну сторону: они нас — да. Как неандертальцы кроманьонцев. А вот мы их... появление жизнеспособного потомства — маловероятно. А про лишний сустав на пальцах ног древних греков не слышали? Так вперёд — хоть в Эрмитаж, хоть в Лувр. Только новодел не смотрите: у копий пальцы на ногах — как сейчас носят, а у древних — пальцы длиннее, и это хорошо видно.

Каждый "телесный" попаданец — боеприпас страшной разрушительной силы. Оружие массового поражения. Как оспа, завезённая испанцами, выкашивала майя и ацтеков — не слышали? И как те из заболевших жрецы создавали отряды смертников? Правда, и индейцы европейцам... по полному профилю. Корь и сифилис — первое, что на ум приходит.

А ещё есть туберкулёз, холера, сибирская язва, дизентерия...

И всё это попаданец, как всякий нормальный человек начала третьего тысячелетия, тащит на себе. На одежде и на теле, в лёгких и в желудочно-кишечном. Мы в этом живём, у нас прививки, антибиотики. Наши организмы к этому адаптировались. А для туземцев всё это — смерть.

Про испанку не слышали? 100 миллионов покойников. В разы больше, чем в Первую Мировую. За каких-то 18 месяцев. Заражена треть человечества. Больше полумиллиарда больных. А ведь просто одна из разновидностей гриппа. Таких в нашем мире — 1-2 новых каждый год.

"А я иду,

Шагаю по Москве".

А вокруг — трупы. Штабелями, кучами и просто — навалом. И карканье воронья: "Ур-р-а! Пр-р-ришелец из др-р-ругого вр-р-ремени!"

"И я пройти ещё смогу...".

Не сможешь. Даже костюмы высшей биологической защиты типа Антибелок-5 обеспечивают только 4 часа безопасного существования. А потом? Такая концентрация непохороненных, незасыпанных известью покойников и продуктов их гниения...

"Есть упоение в бою...

И в дуновении чумы"

"Упоение" — будет. Но не в бою, а от каждого ветерка с "дуновением". И — недолго.

Ладно, нам своих предков не жалко. А "возвращенец"? Попаданец, который вернулся? Термин — "биологическая бомба", применительно к археологии, никогда не слышали? Наше счастье, что герметически сохранившихся артефактов — единицы. Из остальных всё уже успело расползтись, мутировать и стать привычным. Но живой "возвращенец"... Жёсткий карантин до конца жизни. Вернулся? — Живого человека будешь видеть только по телевизору. Из женщин — только резиновые.

"По завершению исследования, изучаемый экземпляр залить напалмом и закатать бетоном". Как саркофаг в Чернобыле.

А электромагнитная составляющая?

За последнее столетие Земля вышла на третье место в Солнечной системе. По яркости в радиодиапазоне. Впереди — только Солнце и Юпитер. И все эти... волны и их колебания — идут через нашу голову. И в длинном, и в среднем, и в коротком. А дальше ещё высокочастотные диапазоны пошли. Как СВЧ греет — все видели. На примере микроволновой печки. А как в степи сусликов живьём жарят? Дистанционно. За километр. Путём надлежащего фокусирования излучателя армейского радиолокатора.

После двух часов пребывания в автомобиле у человека появляется сонливость, падает скорость реакции, способность к концентрации. Одна из причин: изоляция от привычного электромагнитного поля. Корпус машины экранирует. А здесь вообще — ничего, кроме природного электромагнитного поля планеты Земля.

Это для нас-то, кто с зачатия существует в клетках основной электрической сети! Обычная бытовая осветительная... Да как хочешь называй! Пятидесятигерцовая. Сунь пальцы в 220. Впечатляет? Но — живой. А вот всякие аборигены-натуралы от этого помирают. Не от разряда — от шока. А радиофидер на язык не пробовали? С морозца, с устатку... 3-5 минут и ощущение как стопарик проглотил.

Мы в этом во всём живём и это нормально — человечество меняет окружающую среду под себя.

"Не будем ждать милостей от природы".

Не будем. После того, что мы с ней сделали... Не будем.

Но если кто-то вздумает со всеми своими белками-жирами-декстринами сунуться в мир, где нет постоянного техногенного электромагнитного воздействия и на внутренние органы, и напрямую — на ауру...

Ребята, а вы правозакрученные белки кушать не пробовали? Результат сходный. Летальный.

А есть ещё информационная составляющая. Информационный взрыв последнего столетия. Одна из возможных причин акселерации. Плотное информационное воздействие вызывает смещение основных потоков электрических сигналов в нейронах мозга. Потоки смещаются и цепляют мозжечок. А тот и рад — сбрасывает двойную дозу гормонов. Гормонов роста. Поскольку гормоны роста являются антагонистами "стервоидной" группы, то размер — растёт, а потенция — падает.

"Всё больше, и больше, и больше", а не "Всё выше, и выше, и выше".

"Не стоит. Но зато как висит!".

Вымираем как мамонты — переростки-неразмноженцы.

Ещё одно явление: разнонаправленная эволюция хрусталиков человеческого глаза. В двух последних поколениях хорошо заметна. На одном глазу прогрессирует близорукость, на другом — дальнозоркость. Одна из самых свежих мутаций хомосапиенса. Похоже, вызвана обилием информационного материала "на расстоянии вытянутой руки". И снижением требований к бинокулярности. Глазомер... А на что нам глазомер, когда уже и рулетки — лазерные?

Отдельная, горячая область — коммуникационный взрыв. Это — последнее десятилетие.

Шерлок Холмс курил трубку, играл на скрипке и посылал телеграммы своим помощникам. А я когда посылал последний раз телеграммы? По всему миру будто большевики прошлись — "почта, телефон, телеграф"... Только вокзалы с банками остались.

Для массы моих современников по прошлой жизни информационная коммуникация — род наркотика. Нет доступа в привычной форме — начинаются проблемы.

Попаданцев от одного этого должно в полный депресняк сносить. А ведь ещё есть форма подачи информации. Потерян навык работы с "сырой информацией". Той, которая в естественной среде. Которую надо уметь вычленить и воспринять.

Мы-то все с полупережеванной инфой живём. Её извлекать не надо — её в нас заливают. Как слабительное — вёдрами. А мы и рады ротики подставлять. И жевать не надо.

Навык устного счета — пропал, навык запоминания текстов — пропадает, моторика рукописного письма — только в школе.

Нормальный человек в попаданстве — больной, тупой, голый, босый и... глупый. Выжить такой субъект может только при крайне редком стечении обстоятельств. Нереальном.

"А вот тут у нас чисто случайно — рояль в кустах".

Только одного "рояля" не хватит — нужна рояльная фабрика.

Или — при очень мощной специализированной подготовке. "Заточенный" под данное конкретное место, время, ситуацию. "Имена, пароли, явки"... Чего не наблюдается. Хотя бы потому, что профи — вообще большая редкость. В его "шкуру" — дилетант не влезает. Профи видит, чувствует, думает иначе, чем нормальный человек. Чем читатель. Рассказ попаданца-профессионала — отчёт. Его не читают — его изучают и анализируют. Нормальному обывателю — китайская грамота.

Потому во всех этих историях на попаданцев сразу бонусы всякие как из ведра. Типа знаний языков, этикета, фехтования на дагах... Либо они со своим майном валятся — полный боекомплект, аптечка...

Насчёт "майна"... Ну невозможен телесный перенос! Демонстрируем.

А возьмите-ка вакуумно-лучевую трубку. Ну, кинескоп от старого телевизора. И стукните по экрану молотком. Хорошо хлопнуло? Такова реакция атмосферы на кусочек просто технического вакуума. А у человеческого тела — масса и объем побольше. А на принимающей стороне? — Аналогично. Только — ветерок в обратную сторону.

Вариантов всего два.

Наложение атомарных структур. А поскольку они этого очень не любят... Аннигиляция. Пусть и частичная. В Хиросиме был боезаряд около 64 килограмм. Успели вступить в реакцию — около 700 граммов. Дефект массы — около полуграмма. Если человеческое тело и атмосфера в точке высадки взаимодействуют аналогично кускам обогащённого урана — 2 Хиросимы. Если полностью — эффект на четыре порядка выше.

" — Кто это сделал?!

— Да мы только хотели посмотреть как там дедушка с бабушкой...

— Ну и фиг с ним. С человечеством".

Либо, по оптимистическому, "мягкому" сценарию, волна мгновенного сжатия от центра "вляпа". Воздух-то в месте "высадки" имеется. Ударная волна. В пересчёте на тротиловый эквивалент — примерно равная массе попадуна. Всё вокруг — вдребезги, в центре — глубокая воронка с мокрым пятном пыли.

Хотя насчёт "мокрого"... Кто-нибудь индукцию считал? Когда тело массой в 90 килограмм, на три четверти — рассол проводящий, фактически — грязный электролит, вдвигается в магнитное поле Земли... Мгновенно. За тот самый квант времени. Там такие вихревые токи будут... На полкилометра — ничего сухого. Только жаренное.

Возможен только информационный перенос. Только! "Попаданство назад" — только в форме информации. Но для этого надо иметь понятие об этой сущности — "информация".

Может, за это его и "грохнули"? Марка Твена? Типа: "он слишком много знал"?

Как-то странно он умер. Нёс новую рукопись в издательство, присел на скамеечке. Раз — и сердце остановилось. И — ни рукописи, ни информации, ни её носителя.

Есть в истории ещё несколько странных похожих эпизодов. С очень своевременной смертью носителей возможно нетривиальной информации. И исчезновением их последних записей. Дело Пойтинга, например.

* * *

А вот и мучительница заявилась. Что-то снова жуёт. То ли обед свой, то ли целебную кашку приготовляет. Методом протирки в зубах. И процеживанием через губу.

Ну вот. Снова. А вот трогать меня за здесь нельзя! Да за что же ж ты, гадина, мне по ягодицам рашпилем! Просто тряпочка... А мне обдирочный станок вспомнился.

Как выглядит бестелесный перенос психоматрицы и её "укоренение" — это я уже на себе... Как же больно! И это, похоже, только начало. Это так, физиология мелкая. Человеческий мозг — двухслойный. Не мышление — там слоёв много. А именно сам мозг.

Все слышали: кора и подкорка. Нижний уровень довольно точно соответствует мозгу рептилии. Кора — более позднее образование. Говорят: "человеческий мозг — это обезьяна верхом на крокодиле".

У меня, почему-то кажется, до "наездника" дело ещё не дошло. Это пока только "крокодил слезьми умывается".

Ё!! Не надо меня переворачивать!

Обморок.

Не хочу вспоминать то время. Тошнота подкатывает. Горбунья делало то, что считало нужным. Правильно, не правильно — я выжил. И не сошёл с ума. Что здесь — от её умений, что — от моего упрямства, что от жизненности тела подростка — не знаю.

Однажды это закончилось.

Конец первой части

Часть 2. "За детство счастливое наше.."

Глава 6

"А что же это я в чай вместо лимона выжал?".

Я лежал как та канарейка. И блаженствовал.

Внутри было тепло, как-то мягко и спокойно. Даже весело. Горбунья только что залила в меня очередную миску какого-то своего отвара, и теперь посматривала испытующе. А она — ничего. Нос, правда, на боку. Свёрнутый такой носик. И — перебитый. Аж кончик висит.

Ну и что? "С лица воду не пить, можно и платочком накрыть" — русская народная мудрость.

А народная мудрость... она такая... выражает широко распространённый общественный опыт. Так что уродин здесь много. И все в платочках.

Мне почему-то стало смешно. "Хи-хи". Горбунья снова внимательно на меня посмотрела.

"Она вонюча как уборщица...

А мне — плевать...".

Точно — "мне плевать". Да и вообще — неправда, пахнет хорошо. Где-то я этот сладковатый запах слышал.

Снова пробило на хи-хи. "Запах — слышал". Хи-хи...

Чем же её так, бедненькую, приложили? Или это результат многократного и разнонаправленного воздействия?

Меня рассмешила моя собственная фраза. Во загнул... Такая смешная... такие странные слова... длинные. Разно... нано... Смешно... Захотелось улыбнуться этой милой внимательной женщине...

Попытка улыбки резанула болью по губам, по щекам... Челюсти свело судорогой. Я заплакал...

Моя спасительница подскочила ко мне с чашкой горячего пития, прижала к губам... Я с благодарностью сделал несколько глотков. С чувством глубокой благодарности. С глубокой, неизбывной, невыразимой, несказанной... Сразу полегчало... Куда-то ушла боль, вернулось тепло по всему телу... Очень милая женщина... Глазки такие... милые... А как она за мной ухаживает! Этот её чудодейственный отвар... Какой-то знакомый сладковатый запах... Где же я его слышал? Надо бы вспомнить... Но — спать хочется. Посплю и вспомню. И скажу ей огромное спасибо. И обниму и поцелую... Даже не накрывая платочком... Прямо в носик... Только посплю...

Проснулся я резко, от озноба. От тошноты, от сжимающей боли в ногах и висках. Но главное — от воспоминания. Вспомнил — откуда мне знаком этом сладковатый запах.

Амстердам. Серое небо, серые угрюмые дома с аляповатыми идиотскими вывесками, серая стылая вода. И это запашок. Из как-бы кофейни. От остальных заведений пахло марихуаной, а здесь...

— Зайдём. По кофе и по пирожному.

— С добавкой?

— А здесь без этого не бывает. Такой "фигурный болт" для туристов.

— А как насчёт привыкания?

— Нужно две-три дозы. Как минимум. А по первому разу может и вообще не взять.

Потом было такое же "хи-хи". По любому поводу. И — без. От таких смешных каналов, от этих весёленьких домиков. А главное — от множества милых, добрых, смешных и придурковатых туристов.

И тут мне снова стало страшно.

У меня отобрали жену, друзей, любимую работу. Всё. Весь мой мир. Даже тело. Моё. Родное, знакомое, пусть с недостатками, но моё... Сунули в это... Недоразумение... Недо-мужика. Которое болит, с которого слезает кожа, у которого выпадают зубы. Которое лежит и истекает какой-то... гной? Сукровица? Слизь какая-то...

Я же умер! Что ещё надо?! А теперь, моё последнее — мои мозги, моя память, моя личность. Душу мою отобрать хотите?! Превратить меня в блаженного слюнявого идиота?! С-с-сука! Подростку опиаты скармливать... На иглу меня посадить?!

Что, Господи, мало тебе Иова многострадального? С принцем Гаутамой решил в кости перекинуться? На душу мою? Дескать, а не расползётся ли оная душа, как тряпка в кислоте, до полной нирваны и растворения в Будде?

А вот троекратный факеншит вам всем! "Врёшь, не возьмёшь!".

Буддизм... Самая страшная мировая религия. Конечная цель — полный распад человека. Личность рассасывается в Будде как коллоидный рубец в молодом организме. Вот оно было, чего-то хотело, к чему-то стремилось, думало, чувствовало и... растворилось в розовато-голубоватом киселе предвечной энтропии.

Кисель — нирвана называется. И это не наказание. Не "исключительная мера", а "высшая цель", алкаемая и возжелаемая.

"Будешь хорошо себя вести — пустим нырнуть в бассейн с соляной кислотой".

Меня трясло от озноба, от злости, от собственного бессилия. От предчувствия окончательной смерти. Не клинической, не какой-то промежуточной. От... необратимого и окончательного конца.

Я помню парня, который говорил мне: "Когда я был нормальным...". Так вот:

Я НЕ СТАНУ ИДИОТОМ!

Лучше — сдохнуть. Заморить себя голодом. Задавиться какой-нибудь тряпкой. Но что бы какая-то с-с-с-волочь... играла моей допаминово-эндорфиновой системой...

"А вот сделаем нашему Ванечке укольчик. Ванечке хорошо? Правда, Ванечка? Ванечка улыбается, Ванечка радуется. Сейчас мальчик Ванечка влезет на стульчик и почитает стишки. А будет мальчик Ванечка плохо себя вести — укольчик не сделают. И будет Ванечка выть и лезть на стенку. Потому как абстинентный синдром. Ломка называется".

Я был весь в поту. Ломало и ломило. Выкручивало колени и ступни. Во рту все время собиралась слюна — я не успевал ее сглатывать. Нос забит, дышать нечем. Ярость отступала. Вместе с адреналином. Подступала тоска. О моей потере. Потерях. В памяти всплывали... Наверное, это называется "милые сердцу лица". Были и лица...

Потом я просто лежал, глядя в темноту. Тупо. Заснуть — не могу. Проснуться — тоже.

Пошёл скулёж. Типа:

— Она же не виновата. Она же не знала. Она же хотела как лучше. Ты же весь болючий такой. Ну, она тебе и дала обезболивающего. А что делать? Водки тут нет. Кувалдой тебя по голове? И вообще, чего ты завёлся? Северяне, в свою Гражданскую, 400 тысяч своих солдат на морфин подсадили. Прусская армия после франко-прусской войны вообще вся целиком обнаркоманилась. У героина среднесмертельная доза — 22 миллиграмма на килограмм живого веса, у морфина — 0.1 грамма для взрослого. Так ведь нет здесь ни героина, ни морфина. Вообще, чистых продуктов нет. Времена не те, технологии... И не внутривенно, а так... перорально. А при этом эффективность раз в пять ниже. И вообще, не могут меня здесь на иглу посадить. Поскольку иголок инъекционных ещё не изобрели... А опий, опиум, морфин, маковая соломка... Так на востоке их издавна... без особых проблем... Живут же...

Видел я, как они там живут... А русский алкашок сильно лучше? Но тебе же лично — не обязательно... В саклю...

Конечно-конечно, про Русь в этом плане данных нет. В книгах про это — ни-ни. Но маки в моё время под Киевом растут. Наверное, и в 12 веке есть. Не все же на ватрушки пускали. Да и в Европе вообще все эти заморочки — того нельзя, сего нельзя — игры 20 века...

Вон, Эдгар По: "покурить опиума до выявления явно наблюдаемых отклонений в психике...". А Булгаков? А Владимир Семёнович? Без укола морфина в живот — на сцену ни-ни. А так — и кураж, и экспрессия.

Конечно, организм подростка — дело тонкое. Но ведь они же не знают. И вообще, и Троянская война не из-за этой бабы, Елены Прекрасной, а из-за контроля над путями транспортировки "пыльцы божественного лотоса"...

Я умею уговаривать. Лучше всего я умею уговаривать себя. Только одна мелочь должна быть — вера. Вера в истинность своих аргументов. Тут как в шахматы с самим собой играть — обман не проходит.

Горбунья проснулась, слезла с печки, занялась скотинкой. "Курки" — они того... "яйки". А больной подождёт, не убежит.

От моей решимости не осталось и следа. Трясло от предвкушения чего-то стыдно-приятного. Сильно приятного...

"Ну, скоро она там. И ни кто тебя не заставляет сразу в передоз лезть. Ложечку, другую... И хватит. Для хорошего самочувствия и работы мозга".

Последняя фраза про мозги несколько сбила настрой. Боль в челюстных мышцах к этому моменту несколько спала. Я начал двигать челюстью и — укололся. Пощупал языком — опаньки — зуб лезет!

Устойчивый рефлекс: "зуб лезет — это хорошо". То, что у ребёнка теперь будут слюни по колено, что он будет тянуть в рот всякую гадость, что сам спать не сможет и другим не даст — неважно. Родители радуются: "С первым зубом!".

А для меня это и в самом деле была Радость. Именно так. Поскольку означало, что моя психоматрица — прижилась. В этой... системе недостаточной информационной ёмкости. До сих пор я только терял — волосы, зубы, кожу... А теперь у меня вот — вырос первый зуб!

Собственная радость выбросила в кровь собственную дозу эндорфино-допаминовой смеси. Сосущее ощущение внутри чуть ослабло. Когда, наконец, горбунья, уселась возле меня и поднесла миску со знакомым, манящим, сладковатым запахом...

Я буквально разрывался от противоречивых стремлений. От "обезьяны верхом на крокодиле". Которые хотели разного.

Оставалось только работать. Головой. За неработоспособностью всего остального.

Я и сработал. Точнее, двинул ею по миске. Пока эта дразнящая дрянь не оказалась перед самым носом.

Горбунья ойкнула, слетела на пол, оттуда долго и визгливо меня ругала (а плевать — все равно не понимаю ни слова). Потом лазила под лавку за укатившейся миской. По возвращению собеседницы из-под лавки я встретил её первым экземпляром своего здешнего архитектурно-скульптурного творчества. Из пальцев-сосисок правой руки мне удалось сложить фигуру типа "кукиш общенародный". И, подперев кисть правой — левой, сунуть горбатому наркодилеру в морду.

Конечно, не дотянулся. Но был удостоен второго ойканья. И зрелища задницы удирающего за печку на четвереньках наркобарона. Торжество справедливости и добра наступило. А вот время кормления, похоже — нет.

Не, не Церетели я. Точно — "не". Построение кукиша настолько истощило мои силы, что некоторое время я просто пялился вверх. За печкой разносилось паническое кудахтанье. Горбунья выскочила из избы, размахивая курицей.

Авгур, екарный бабай. Или авгурша? Тогда — бабайка. Зарежет бедную птичку и, разглядывая потрошки невинного порхающего, сделает вывод о наиболее вероятном потоке предстоящих событий. Типа: а чего с этим лысым недоноском делать? То ли голодом заморить, то ли откормить и зажарить?

Лучше — откормить.

Как там Баба-яга в сказках напевала: "Покатаюсь, поваляюсь, Ивашкинова мяса поевши"...

Ну и персонажи у нас. В детских сказочках — людоед с приступами желудочных колик. Пьяненький одноглазый циклоп у древних греков по сравнению — просто кисейная барышня.

А пойду-ка я в сказочники. Сказки сказывать — это хорошо. Тихое такое занятие, спокойное. Сильно, конечно, не подымешься... А подняться можно на... Ну конечно! Как там, у Беллмана: "если не использовать наилучшим образом то, чем мы располагаем сейчас, то и в дальнейшем...".

А располагаем мы чем-то из опиатов... Опий-сырец? И, похоже, полное отсутствие производных. Выходим с этим на рынок. А на рынке-то — пустота. Пойдёт аж с присвистом. И заменяющих-вытесняющих... ни табака, ни коки... Про синтетические — и говорить нечего. Даже наше, национальное, родное и уже генетически-фундаментальное — водочка — и той нет... Аж со свистом полетит.

Можно вбросить как средство от кашля. Как с настоящим "герочем" у немцев и было. И полвека — никто ничего. Кашляет дитятко — на тебе леденец. С героинчиком. А что глюки и ломка — так ведь простуда, организм с болезнью борется. Вот на этом они и второй рейх построили. Ново-Германскую империю имени Бисмарка. И в Первую Мировую въехали.

Или кто там, наверху выдал исключительную лицензию на "жизнь под кайфом" только русским? Не надейтесь... А дальше по Марксу — "бытие определяет сознание".

В смысле: "кто какую траву курит, тот такую революцию и делает".

Мы, с первача — большевистскую. Французы, с "лёгкого вина типа Алиготе" — якобинскую. А немцы с морфина-героина...

Ломка, судороги... Доза-доза, где ты? Нашли... Рецидив с глюками типа "Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес"... И чтоб жизненное пространство было как у поляков — "от можа до"... до не можа. Похмелье получилось...

Чисто по учебнику: героиновый наркоман с годичным или более стажем самостоятельно из ломки выйти не может. Только с помощью окружающих. У которых от этого процесса тоже... кровавая юшка по всей морде.

А Россия... Моя Россия... Россия, которую я потерял... Так она по потреблению "герыча" и так — "впереди планеты всей". А тут я, весь из себя продвинутый, на восемь с половиной веков раньше.

Запускаем производство. По Афганско-Чеченской технологии. Ничего сложного. Сначала, конечно, качество будет не очень. Потом кулибины с менделеевыми набегут. Соображалка у наших людей всегда... Или это только после монголо-татарского заработало? Ничего, поднимем. И повезут по городам и весям аккуратные упаковочки с белым порошочком. Куда удобнее, чем жидкий продукт. У них тут с транспортировкой, наверняка, проблемы. И логистики у них — ну никакой. А так — всё чисто, аккуратно. Народ прямо с утра улыбается, на мир божий радуется, не налюбуется. Все под кайфом.

"И в человецах благорастворение".

"Благо" — от меня. Растворить — и сами...

Только иголок не надо. При здешней антисанитарии — вымрут "на раз". Пусть уж перорально. Или — курить. Пётр некурящим, говорят, головы рубил. Я — не буду. Я — за свободу рынка. Хоть и государственник, но либеральный. Хочешь — кури, не хочешь — ректально-вагинально. Свечки тут делают?

А курить они быстро научатся. Как в песне про Сагайдачного, атамана войска запорожского:

"Променял вин жинку

На тютюн да люльку".

Интересно, что он себе в тот "тютюн" подмешивал? На бабу уже не стоит, остаётся типовая трёхходовка: поход, грабёж, доза. И — по кругу. В пограничном состоянии — "Слава вильной Украине!".

Ага. А на поле Куликовом подскакивает татарва к русскому войску и орёт:

— Разбегайтесь русичи! Страшитесь! Нас — орда!

А русичам — пофиг. Поскольку с утра кумарят. Из княжьих запасов. Тут выходит Дмитрий Донской и говорит как в анекдоте:

— Вас орда, а нас рать.

Затягивается трубкой со смесью по рецепту Сагайдачного и делает в сторону Мамая "фу на вас всех". И все русские полки как один, и Большой полк, и полк Правой руки, и полк Левой руки дружно делают это самое "фу...". Всё поле великой русской славы окутывается клубами героинового перегара. Татаре в панике бегут, бросая знамёна и своё татаро-монгольское иго. Поскакавший вдогонку Засадный полк из московский геев — вернулся ни с чем. А с чем бы вы хотели? Ни СПИДа, ни сифилиса ещё нет. Так, трипперок только... Если догонишь.

Князей, ясень пень, придётся в долю брать.

Вот тут трёп кончился, началась работа.

У меня на наркотики и вправду табу. Паника. То есть я знаю: куча очень неплохих художников, поэтов, артистов... даже сыщиков — употребляли. И опиум, и марихуану, и ЛСД... для достижения вдохновения, так сказать.

Только я не художник — я инженер. Для меня весь этот "фристайл по освобождённому под— над— и со-знанию" только первый этап. Не результат, не продукт. Так — полуфабрикат. А дальше — формализация, логика, математика.

"И муз полёт линейкой поверял".

Художник узрел "музу в полете" — огрёб кайф ложкой. А мне ещё... угол тангажа мерить. У музы.

Всю свою жизнь я держал себя на лезвии, чтобы не сорваться ни в чисто "зануды ботанические", ни в "мотыльки порхающие". Поэтому и занервничал так при... несанкционированном медикаментозном вмешательстве.

Вот, вспомнил о князьях и пошла логика: доли в прибыли, участие в стартовых инвестициях, обеспечение процесса производства и доставки... И сразу понятно — подняться не дадут. Ни на чём. Вообще. Никакая серьёзная коммерческая деятельность национального, здесь — удельного, масштаба не возможна без "а нас рать" за спиной.

Должно быть. Как боеголовки за спиной российских углеводородов.

Долька княжеская будет — всё. Кроме, в лучшем случае, "чтоб с голоду не сдох". В худшем — "спи спокойно, дорогой товарищ".

Это я уже проходил. В собственном реале. И тут тоже это умеют, не таких обламывали. Поганкин уж насколько крепко сидел... А Немецко-Испанский дом Фуггеров? Им даже Эльдорадо отдали. Не сказочное — реальное. И всё равно...

А этого беднягу, шотландца Ло? Какое дело поднял! Кредит, ценные бумаги, векселя... Нормальный фондовый рынок. В самом начале ещё 18 века! А потом является брат короля: "А выпиши-ка мне, братец, вексель на миллион". И — "писец". Всё — "медным тазом". Паника, дефолт... Беднягу в тюрьму. Не на нары даже — на солому. До скоропостижной и давно ожидаемой...

Франция вся — в... "А вы Францию ректально не принимали? — То-то я смотрю...".

По Парижу люди вешались, травились. Как у нас пенсионеры после дефолта. А вот брата короля...

"Пожурили молодого генерала. И сказали,

Что теперь он перед родиной в долгу".

Мда, коммерция — дело тонкое. Даже в моё время без лома — можно не соваться. Лучше — с "Булавой".

А уж в здешнем феодально-сословно-патриархально-деревенском обществе... Не дадут.

Тараканы начали проявлять активность. Забегали по стенам, по половичку на полу. Собрались в колонну и отправились за печку. Вот загнать бы их всех под шкаф и ножки отпилить.

Не получится. Шкафов-то нет. Одни сундуки типа ларь. Лет за 200 до "нынче" богатые люди в них спали. В ящиках. Поскольку терема их топились "по-чёрному".

Утром встаёшь, а тебе негритянка какая-то:

— Здравствуй, дядя Том.

А ты её по уху:

— Ты что, жена, родного мужа не узнала, негра захотелось?

Хорошо насекомые маршируют. Чувствуется выучка, уверенность в себе, в своём светлом тараканьем будущем.

"На пыльных тропинках далёких планет

Останутся наши следы".

И по этим, оставшимся от нас, следам, будут маршировать тараканы.

* * *

Удивительное создание. Выдерживает ядерный удар. Переваривает дозу радиации в 15 раз больше смертельной для человека. Месяц — свободно без еды. Час — при остановленном сердце. Полежал часок такой... "бессердечный". Вскочил и побежал. Кушать там, размножаться, от тапка уворачиваться. Беречь свою тараканью голову. Хотя — зачем? Экспериментально подтверждено, что тараканы могут жить без головы несколько недель, после чего просто умирают от голода. Просто кушать без головы — нечем. Мне бы так. А летающего лапландского таракана видели? Мороз, тундра, Санта Клаус из своего бомбоубежища вылезти боится. И тут — тараканы полетели. Значит — скоро весна.

А стремление к красоте? Вы последний тергит таракана давно рассматривали? Иначе называется — анальная пластинка. Всегда эксклюзив. Очень разнообразна. Наворочена и продвинута. Даже асимметричной бывает.

Таракан — вершина божественного промысла. Нечего более изящного и устойчивого Он не промыслил. С самого начала палеозоя.

Ещё это лучшая и самая популярная защита от тоталитаризма в формате Иосифа Виссарионовича:

"Вдруг из подворотни

Страшный великан,

Рыжий и усатый

Та-ра-кан!

Таракан, Таракан, Тараканище!

Он рычит, и кричит,

И усами шевелит:

"Погодите, не спешите,

Я вас мигом проглочу!

Проглочу, проглочу, не помилую".

А ты его тапкой по голове. От "отца всех времён и народов" — мокрое место. Мечта либерала.

А знаешь ли ты, брат тараканыч, что такое смысл жизни? А радикулит? Ну, откуда тебе. У тебя же хитиновый покров, экзоскелет. Надкрылья и переднеспинка. Счастливый... А ведь радикулит — это такая штука, когда весь твой смысл жизни в спину уходит. И там остаётся. Живёт там, гнездится. И есть на белом свете только одна мечта ... Высота, высота ... И вот ты паришь в небесах весь такой невесомый и бесчувственный, а рядом с тобой только орёл с тремя головами...

Почему с тремя? — А что, змею с тремя можно, а птице нет? Дискриминация...

Орёл трёхглавый — мечта патриота: российский двухголовый мутант на американском "игле". Верхом. Или "игл" — просто торчит. Из нашего двухголового.

"Геракл раздирающий пасть льву". Не Геракл, не пасть, не льву. Но наш-то, наш... Чисто орёл! С "иглом" в заднице он далеко-о-о улетит.

А в когтях у этого пернатого... да, да, твоя спина, будь она неладна. И он её ласково так клювиком... Подалбывает и похохатывает. Долбит себе. Как печень Прометею. А у тебя нет сил на него обидеться, и ты всех-всех-всех разом прощаешь! Лишь бы тебя самого — дьявол простил.

И скажу я тебе, брат тараканыч, что во всепрощении и есть смысл жизни! Если спина перестаёт болеть...

* * *

Ушли. По норам своим тараканьим. И это хорошо, правильно, потому что наша народная мудрость говорит:

"У нас дома не здорово: таракан с печи свалился".

А здесь они не падают. Значит, здесь ничего, жить можно. Правда, ни пола, ни потолка. Но стены есть. И печь с трубой — по-белому. Получается, богато живёт горбунья. Ну, или там — обеспечено. Средний класс, япона их мать. Может, мне к ней? В подмастерья там? Или — в приймы?

Если только кормить будет.

Будет: по избе расходился аромат какого-то мясного варева. Забивая и запах птичьего помета, и горелого масла от лампадки, и кислой сырости.

Мясо! Впервые за всё время моего здесь пребывания. Неужто курицу забила? Или курей не забивают, а режут? А запах... Божественно. Вегетарианцев... люблю. Мне больше достаётся. Ох как пахнет! Да так же и захлебнуться можно... Скоропостижная, преждевременная... от избытка собственной слюны... Да скоро ж она там?!

Я видал как разговляется православный причт на Пасху. Как они за стол садятся и впервые после Великого Поста то самое пасхальное яичко в руки берут, к носу подносят. У некоторых аж и руки, и губы трясутся. А в глазах... просветление, возвышение и благодать. Божья. От одного запаха варенного продукта неудачной попытки размножения одомашненного пернатого.

Тоже вроде дозы после ломки.

А потом она мне ложечку к губам поднесла... Аж трясёт... И вот, оно такое горячее, наваристое, чуть слышатся морковка с лучком.

Кусочков нет — мне с голодухи только кусмяны чего-нибудь твёрдого не хватало. Заворот кишок — не надо. Это больно и долго. По чуть-чуть. Две ложечки и хватит.

А там ещё и яичко. Не, не куском, не тёртое... Так, намёк. Намёк на запах, намёк на вкус. И посолено хорошо. Или у меня в этом теле рецепторы на другой уровень настроены? Смешно сказать: по жизни люблю вкус соли. "Белая смерть, белая смерть"... А с чёрным хлебом, а на луковичке разрезанной?

При потреблении "Хеннеси" типа VSOP я различаю от 8 до 10 вкусовых элементов. Но супчик куриный, пустой и отнюдь не "да с потрошками"... Просто чисто бульончик...

Кажется, насчитал 12. На кончик языка, на корень, по бокам... Там зоны с разной чувствительностью к разным вкусом — кто на кислое, кто на сладкое, кто на горькое. А вот вообще эксклюзив: горячий жирный бульон на нежных дёснах беззубого. Всё-таки, зубы совсем меняют ощущения. А теперь чуток по нёбу. Ух, хорошо! И горяченьким по гландам. Что бы все тамошние пещеристые тела кипяточком сбрызнуть, всю тамошнюю микро-флору, -фауну — заварить. И смыть в пищевод. Как в унитаз.

А пищевод у меня не мёртвый и холодный из финского фаянса, а живой и очень даже чувствительный. И идёт по нему супчик горяченький. Не спеша. Но и не задерживаясь. На каждом сантиметре снимая зажим мышц по груди, и всё вокруг согревая и освобождая.

А теперь — желудок. "Здрас-с-с-сте". Принял? Принял! Несколько удивился, засуетился, разворачиваться стал. Типа: прошу сюда, или может сюда? Не лебези. Это уже наше.

Наш народ так и говорит: "Всё что в горло прошло — всё на пользу пошло".

А теперь... выдох.

"Выдох! Выходи".

Дышать правильно, что при еде, что при выпивке — большое дело. Иногда может и жизнь спасти. А то дыхательное горло...

Говорят: "Вылетит — не поймаешь". Так-то оно так, но когда влетело и поймал... Тоже плохо бывает.

Выдыхаем... правильно. Сперва направить языком бульонный пар, что изнутри идёт, на нёбо. И чуть воздуха из лёгких добавить. Чуть-чуть. Чтоб без рывков, но с напором. По нёбу. И с переходом в нос. Чтоб до середины ноздрей вкус и жар дошёл. Изнутри. Чтоб отогрелись. Чтоб запахом этим сытым, жирным, горячим — аж пропитались. И держали, запоминали. А во рту тем временем — волна растекается. Аж до коренных. А уж потом, через то место где передние зубы будут... Медленно, с оттяжечкой, через сжатые челюсти... Выдохнуть.

Ну что, дура горбатая, не видала, как "Хеннеси" пьют? И правда — не видала. Откуда ей. А как серьёзные азеры хаш кушают? С похмелья, но без трясучки. Неторопливо, со вкусом... А как его делают? Не азеры — армяне. Хаш — древняя армянская еда. Сакрально-ритуального употребления.

Значится так: берём говяжьи ножки и за сутки...

"Я нынче должен быть уверен,

Что завтра буду пьяным я"

Я же говорил — без трясучки. И рубим эти ножки — вдоль. Кладём в холодный ручей. На сутки. Потом варим 6-8 часов. На медленном огне. И до... именно — "до" завтрака... употребляем. Хаш не любит трёх вещей: коньяк. Потому что есть водка. Тостов. Потому что они длинные. А хаш... он должен быть горячим. И женщин. Потому что они отвлекают.

Ты не отвлекаешь. Можешь присутствовать. И подавать. Давай ещё ложечку. Не хаша... Но... куриного...

Что-то моя горбунья замолчала. То ходила злая, бурчала всё, тряпками кидалась. А после кукиша... Молчит. И варево мясное принесла.

Макарушка Нагульнов говаривал: "Ежели из каждой контрреволюционной сволочи после удара моего кулака по сорок пудов зерна будет выскакивать, так я только и буду — ходить и морды бить".

Может, и мне отработать технологию складывания кукиша? Для обеспечения качественного пропитания.

А вот третью ложечку мне не надо. Пока. В холодильник поставь — завтра докуём. А сейчас — спать. Тепло, тяжесть в желудке приятная. Вот так-то правильно — и хорошо, и без опиума.

Горбунья убралась со стола, поплевав на пальцы, погасила вонючий фитиль в вонючей же лампадке у меня над головой. Долго укладывалась. Даже водой плескалась. Где-то лениво проползла мысль: "о, так они тут ещё и моются перед сном?". Вода-то горячая — только если в печке согреть.

Интересно, а она как — вся моется или частями? Ноги там, зубы...

"Как у вас там ходят бабы? В панталонах али без?".

Наконец все затихли — и хозяйка, и куры, и тараканы. Только где-то у остывающей печки изредка поскрипывало что-то деревянное. А с меня слетела дремота. Как рукой сняло. Поскольку встал третий главный вопрос.

Глава 7

Тишина, покой, темно как... как в ящике. И тут я со своей интеллектуальной... суетнёй. А куда деваться?

"Никто не даст нам избавленья,

Ни бог, ни царь, и ни герой.

Добьёмся мы освобожденья

Своею собственной мозгой".

Именно — "мозгой". Поскольку на другие части тела всегда найдётся чего-нибудь "... с винтом".

С мозгой получается так.

Вопрос первый: во что я вляпался. Ответ найден: Русь. Древняя. Можно сказать: домонгольская. Можно — "Святая Русь". Ну, "град Китеж" до затопления и всё такое.

Начало второй половины 12 века. Киевщина. Спектр отклонений от известной реальности — не определён. Всё весьма предположительно, даже маразматично... но противоречий — ни внутренних, ни внешних — не наблюдается.

Вопрос второй: как я в это вляпался. Носит вспомогательный информационно-системный характер. Ответ найден: переброс персональной психоматрицы между ветвями мирового дерева в виде информационного пакета. Маразм и противоречия — аналогично предыдущему.

Кстати. Съём матрицы прошёл в момент смерти. Моей. По логике — и на принимающей стороне должна быть сходная ситуация. То есть, мальчик этот, в теле которого я обретаюсь, или уже имел клиническую смерть, или топал к ней семимильными шагами.

Недоказуемо. Но совесть успокаивает. Типа: не украл, отобрал, а нашёл, подобрал и спас.

Теперь третий вопрос: ну и кто я после этого?

Это не самоидентификация. Тут все чётко — я это я.

Кто я для окружающих? Имя, возраст, место жительства, род занятий, семейное положение... И кем я здесь могу быть или стать. Вот встану на ножки и...

"Кем работать мне тогда? Чем заниматься?".

Интересно, кроме имён князя и того мужика, которому голову рубили, я других имён не слышал. Или — не разобрал. Как горбунью зовут — не знаю. Меня она по имени — ни разу.

Не специфично. Люди вообще друг к другу по именам редко обращаются.

— Любезный супруг мой Иван Юрьевич, не соблаговолите ли вы передвинуть столь дорогие всему нашему семейству чресла свои в направлении боковой спинки сидения сего, именуемого в просторечии диваном?

— А в ухо?

— Сдвинь задницу, муженёк, телик смотреть неудобно.

Судя по одежонке, которая на мне была — из неблагополучной семьи. Рвань какая-то. Может, из крестьян. Которых здесь, вроде бы, называют смердами. "Смерд смердячий". А крестьяне — это "христиане". Это уже возвышенно. Типа: "братья и сестры". Во Христе, разумеется.

О семье — ничего не известно. О прочей родне — аналогично. Возможно, кто-то там, на речке... Из тех, кого в прорубь... Или в "массовке". Интересно, куда их потом дели?

Может, оно и к лучшему? В гости из провинции не приедут. В самое неподходящее время. Денег в долг просить никто не будет. И врать не надо. О немоте своей, облысении, беспамятстве. Я же ничего про родню носителя своего не помню. Отца с матерью не узнаю. А это не хорошо. Блаженненьким объявят. Дурачок типовой деревенский.

Это если, всё-таки, сыщутся. А если нет — то нет. То я сам себе хозяин. Сирота...

Слово не понравилось. Применительно к себе — особенно. Как-то тревожно и тоскливо. Одиноко...

Сам по себе я человек коммуникабельный. Но без зависимости. Поскольку знаю секрет.

"Большой секрет для маленькой

Для маленькой такой компании:

Чтоб было б только с кем поговорить".

Для меня "маленькая компания" — я сам. "Приятно пообщаться с умным человеком — с самим собой".

* * *

Не все это могут.

Для некоторых наблюдаемых по жизни персонажей общение — род наркотика. Нет толпы вокруг — появляется тревога. Суетливость, раздражительность. Хоть два-три уха — но чтоб были. Необязательно даже чтоб слушали. Такое... коммуникационное голодание. Собственно, на этом все тусовки и держатся. От деревенских вечерок до президентских приёмов. С разными примесями.

Кто дела делает, кому эмоциональный голод довлеет.

"Чтоб морды друг другу били, в лицо плевали... А он её — за волосы и об стену... А она — как завопит и ногтями ему в глаза... Люди так интересно живут. А мы с тобой... Даже посуду — ни разу".

И пошёл "Дом-2", "Пусть говорят" и политические дебаты в прямом эфире. Ежели собственные-то эмоции делом выражать... так и посадить могут. Опять же, и самому в морду получить реально. А по телику... ну когда ты олигарху можешь в морду? А так... и безопасно, и приятно. Со-переживание.

А мобильники? Вскочил человек в вагон или, там, в автобус и скорее звонить. Нет звонков — будто и самого нет. Тревожно, неуютно. И бла-бла... При отсутствии — ломка. До головокружения и тошноты. Интернет-форумы, соц.сети... Фейсбукну, инстаграмну, твитнусь и вконтакнусь... Говорите, говорите со мною... Чтоб мне некогда было внутрь себя посмотреть, подумать. О себе, о жизни... Потому как — страшно... А ну как внутрь себя гляну, а там — пусто...

Кажется, появляется ещё одни критерий отбора кандидатов в попаданцы: всех блогеров, перепостеров, форумчан, группо-членов, селфи-любов и таковых же любовниц — исключить. Отсутствие адекватных средств для необходимых им сельфирования и блогирования — сокращает шансы на их выживание.

А вот я не такой. Я — толерантный, но и — самодостаточный. Как в анекдоте: "могу — копать, могу — не копать".

С соседкой по лестничной площадке, например, здороваться стал сразу, как переехали. А вот разговаривать — года через два. После настройки её компа и последующей благодарности в горизонтальном положении и в возвратно-поступательной форме.

Смартфон перевёл социализацию в виртуал. Всю. Включая секс. Хотя, в моём случае, рудименты остались. Здесь наоборот: еда и секс — основа общения.

* * *

И вот я здесь. Во всём вот этом. Сам себе хозяин... Никому ничего не должен. Никто советом непрошеным... Никто незваным гостем, который "хуже татарина"... Один. Свобода.

"А сберегли мы не её,

А одиночество своё".

А "свобода" ли? Я — "свободный человек"? В средневековой Руси?

Опять, с персональной свалки классика полезла: "Нельзя жить в обществе и быть свободным от него".

Или после слова "общество" — нужна точка? Или — после "жить"?

Ни либерастов, ни дерьмократов здесь нет. Из "общечеловеков" — один апостол Павел: "и нет ни эллина, ни иудея".

Родоплеменная система сдохла. Тока-тока. Покойник свеженький — всего двести лет. Княгиня Ольга... Святая. Равноапостольная. Закопала. Живьём. Как тех древлян, которые её сватать приехали. И сожгла. Как других сватов — в бане. "Королева руссов"...

Ох, у нас на Руси и отцы-основатели... Врагу таких не пожелаешь. И внучек её, Владимир. Тоже святой и равноапостольный. То-то ему греки в Севастополь, который Херсонес, поначалу в жены портовую шлюху прислали. А он, в те поры слепой-слепой, а разглядел. И — поимел. И шлюху, и принцессу, и кесаря.

Последнего — в извращённой форме. В форме межгосударственного договора и принятия христианства.

И теперь на Руси — тишь, гладь и благодать. С развлечениями типа мора, глада, пожаров, поганых и всяких там княжьих усобиц.

А основной социальный институт здесь — семья. Мечта всех патриотов. Включая нацистов, коммунистов и др. с пр.

* * *

Меня за эти дела чуть из института не выгнали. Не, не за семью. Наоборот...

Как-то делали студенческий КВН. Времена были глубоко застойные. Ну и взяли учебник по марксизму-ленинизму. Что-то там насчёт современного (в те ещё времена) общества. Переписали полстраницы текста сплошняком. И погнали монологом в зал со сцены. Один в один.

С ма-а-аленькой заменой по тексту. Слово "семья" заменили на слово "секс". Как в нынешних редакторах — "replace All".

Зал — лёг. А чего? — Звучит классно: "Советский секс является основой советского общества... Вопросы укрепления и развития секса постоянно находятся в фокусе внимания партии и правительства... Касаясь вопросов защиты и поддержки нашего социалистического секса, товарищ Генеральный Секретарь сказал...".

Потом была раздача. В деканате. С выкриками отдельных персонажей типа: "Надо ещё выяснить — они сами до этого додумались, или им кто подсказал".

Мда... Молодые были, глупые. Системное мышление уже было, а вот знания самой системы — нет.

А теперь уже есть. Хоть и частичное. И как-то, глядя "в современность", задумываешься: а не придётся ли мне снова свои старые шутки вспоминать?

* * *

Не придётся. Поскольку: "Они там, а ты тут. Ты тут, а они там".

"Плачь мальчик, плачь. Мы многое теряем в жизни".

Ты конкретно — всё.

Включая семью. И свою, и, похоже, носителя. Я в этом домишке уже порядком, а счастливых родителей, плачущих от обретения потерянного дитяти — не наблюдается. И вообще... как-то мне эти истории о потерянных и найденных...

По жизни, конечно, всё бывает "что и не снилось нашим мудрецам". То есть, можно умереть и от свалившегося на голову торта, но автомобильная катастрофа... куда более реальна. Особенно в моем случае.

А без семьи... Без родственничков-свойственничков... Тут ты — "никто", и звать тебя — "никак".

Ох, как мне это не понравилось. Я-то привык типа: "да я сам... а ты кто такой...". А здесь первый вопрос:

— Ты чьих будешь?

— А ничьих, а я сам по себе.

— Ну и звать тебя — "никак".

Да, конечно, есть, наверняка, и здесь... пришлые люди. Иммигранты, беглые, волонтёры из дальних мест... Конечно, ни паспорта с пропиской, ни поиска по федеральной базе данных здесь нет. Но... всякий новый человек — как "слива в шоколаде". Издалека видать.

Нужно чего-нибудь придумать. Правдоподобное. Но надо знать: какое оно "правдоподобное" для здешнего социума. И ещё: чтобы врать — надо говорить. А я языка не знаю.

Как Марк Твен выдал: "Просящий подаяния на языке окружающих — не останется голодным".

Вот ещё одна загадка типа "пирамид египетских": откуда у этого американского еврея такая русско-православная максима?

А мне подаяния не подадут. Поскольку я на Руси со своим "Велик могучим русский языка" — к здешним русичам — "Ни пришей, ни пристебай".

Нету на Руси русского языка! Не-ту-ти. Не родился ещё. Чётко по отцу всех времён и народов: в 14-15 веках, в Курско-Белгородском регионе.

"Товарищ Сталин, Вы большой учёный.

В языкознании Вы познали толк.

А я простой российский попаданец.

И мне товарищ — серый брянский волк".

А Брянск-то хоть есть? Хотя... какая разница.

Хуже другое. Из древне-старо-церковно-славянского я знаю несколько слов. Причём этот язык в принципе другой, чем русский. Не полногласный, что ли? Ну, типа град-город, глад-голод. Алфавит другой.

Вот это вообще полный... пи.

Самый мягкий комментарий — "Не факайте мой мозг вашими закорючками".

Польский, или там, чешский — можно читать. Хоть и с трудом, но можно. Если знаешь латиницу. А букв не знаешь — как иврит. Кранты.

Пришлось мне однажды запускать Винду на иврите. Интеллектуальное занятие. Само-вые... ражение. Особенно напрягало, что не только надписи не читаются, но и все кнопки, значки, иконки — с другой стороны и в обратном порядке.

Две реформы языка: имени царя Петра и наркома Луначарского. И всё: неразумен я, дяденьки, неграмотен. По скудоумию...

"Порвалась связь времён".

Ну, положим, смысл фразы: "с хотию на кров" из "Слово о полку Игоревом" я с 7-го класса помню: "С бабой в койку". А вот: "В Путивле на забрале Ярославна плачет" — не доходит. На чьём забрале? Это же деталь западного рыцарского шлема. Ага, поймала она тевтонского рыцаря, отобрала у него шлем, приспособила под ночную вазу. Теперь сидит и рыдает. От запора, что ли?

А звать-то её как? Имя-то у княгини есть? Или бабам имена не надобны? Не женское это дело — по имени зваться. Так, порядковыми номерами обходятся: Ярославна-прим, Ярославна-секунда...

Ещё пишут здесь без разделения на слова. И буду я пялиться во что-то типа: "анелеполинамбяшезачинатипеснинашиотвекатрояновададоволодимирасвятого".

Это — стихи. Рифмованные. Это уже не просто "факеншит". Это уже — "полный пи". Все 3.1415...

Кстати, числа здесь пишут буквами. Из этого самого малознакомого мне алфавита с условно-знакомым названием — кириллица.

"А сложи-ка Ванечка, буки с ведями".

Ага, сложили и в угол поставили. На горох. После порки. Детские-то телесные наказания никто не отменял. "Общечеловеков" с "дерьмократами" не наблюдается. А патриоты... как-то всё "по ту сторону прилавка" норовят. Мы, де, местные и розги тоже наши.

Впрочем, "здесь и сейчас" и этих нет. Не розг — патриотов.

Весь Апокалипсис на таком же счёте держится. Цифирь буквами. Да ещё с ошибками. Имя зверя там — "NERO". Как у главного героя в "Матрице". По-русски — Нерон. Если имя записать арамейскими буквами и просуммировать — получится 616. Евреи и ждали: одноимённый император уже есть? — счас помрёт и придёт конец света.

"Зверь зашифрованный" порезвится, всех нехороших скушает. Расчистит окружающую среду в ареале обитания. А следом — мессия. И "будет всем счастье". В формате: "мессия всех построит".

Ожидание конца света — дело знакомое. Я бы даже сказал — рутинное. Мои современники каждое утро в окно выглядывают — "уже пришёл конец, или опять на службу идти?". А тут как раз календарь древних майя подходил. Со своим "Пернатым змеем" — Кецалькоатлем. И таким же концом.

Но — не видать. Майя с ацтеками — они такие... опаздуны.

Аналогичный случай был в Иерусалиме. Как у Масяни: "Не начинается! Не начинается!".

Мессия после Нерона не наступил... Вместе с концом. А тут ещё со лже-Нероном тоже фигня получилась...

Вот и забабахали имечко прямо в текст для заучивания. Но — иносказательно. А для двоечников адаптировали — три шестёрки. Чтобы легче запоминали.

Итого. Заработать головой, не владея языком — невозможно.

Даже зная на память все даты солнечных затмений за последние полторы тысячи лет, как "Янки из Кентукки", я бы не смог это туземцам объяснить. И сожгли бы меня на костре за милую душу.

Весь мой опыт продвинутого эксперта по сложным системам... И весь тысячелетний почти опыт человечества, который у меня в памяти от ихнего нынешнего до моего прежнего...

"Трудно высказать, и не высказать.

Всё что в памяти у меня".

Точнее: невозможно.

"А вы историю человечества ректально не принимали? То-то я смотрю...".

Туда её. Больше некуда.

Остаётся... Можно брать свободный интеграл по контуру. В свободное от основной деятельности время. Для себя лично. И к стенке приставлять. Для поддержки штанов.

По информационно-интеллектуальной составляющей — пролёт полный.

А — не головой? Ручками?

Аналогично. С присвистом. Плотничал маленько. "Столяры да плотники — прокляты работники". Звонарёк от коловорота отличу. А — ольху от осины? Не в дереве с листиками — в бревне ошкуренном? А срок выдержки? А уж по внутренней структуре... где сучок внутренний, как внутри ствола идёт волокно...

Это не знать надо, это надо чувствовать. Каковое чувство воспитывается длительным личным опытом, в сочетании с обучением, собственной интеллектуальной деятельностью и активным визуально-тактильном восприятием.

Короче: факеншит перманентный.

Сходное дело с кладкой. Как и многие россияне, я, конечно, "горожанин". В смысле: могу сложить гараж. Но... Разницу между плинфой и силикатным кирпичом ощущаете?

Плинфу не видали? — Элементарно: в Москве Василия Блаженного знаете? Так зайдите со стороны реки и присмотритесь к фундаменту. Красный такой кирпич. Глиняный. Плинфа. К швам приглядитесь, к стыкам. Барма с Постником работали. Которые на самом деле не двое, а один. Не сам лично — артель. А теперь в Южное Бутово. И какое-никакое современное каменное строение. И сравнить. Разницу почувствовали?

Я, после первого своего каменщицкого сезона, полгода по городу ходил и выглядывал — в какую сторону у современных домишек углы завалены. Пока руки от грабельного состояния не отошли. И пальцы перестали рефлекторно "захват за боковые грани" делать. Хотя бы применительно к девушкам.

Хорошо бы попасть по Владимиру нашему Владимировичу. Который не то, что вы подумали, а совсем даже Маяковский: "пусть меня научат".

Пусть. Кто? Советская система ПТУ... Ну, понятно... А здесь всё — от отца к сыну. В семье, в роду... Фамильное дело... Трудовые династии. Может, это и хорошо. Где-то, кому-то. Но я в этой системе... пятое колесо.

Каменщики... Они же масоны...

"Вот к масонам я пойду. Пусть меня научат".

Ага, а они ждут — не дождутся... А какая разница между цементным и известковым растворами? — А разница в сроке отвердения — в 30 дней и в три года. И вытекающие из этого организационно-технологические... И иду я в... В лучшем случае — в подсоблятники. В пособники. Лет на 20-30.

Как обычно у меня, поверху — трёп. А понизу картинка. Яркая такая, солнечная. И очень как-то безрадостная.

Полный солнца и зелени белый город. Лос-Анджелес. Зелёное широкое авто, типа кабриолет с откинутым верхом. В нем двое: негр и китаец. Едут и смеются, песенку поют:

" — А на что ты годен?

— А ни на что не годен.

— А чего ты можешь?

— А ничего не можешь".

Вот и меня к ним — третьим.

Всё. Спать. Утро вечера — мудренее. Хотя... Где ударение сделать.

Глава 8

"Бог — воротник деловой. Работает без затыков. Едва закрывает одну дверь — тут же открывает другую".

Мысль не новая. Но всегда актуальная. Пока я мозги себе сворачивал на тему "кем работать, чем заниматься" — сфера профессиональной деятельности вырисовалась с поразительной ясностью. И как я сам не допёр? Всё ж на поверхности. Надо ведь только поменять местами "кем" и "чем".

Но — по порядку.

С первого потребления куриного супчика моё выздоровление пошло бегом. Точнее: приживание психоматрицы. Грузить подробностями не хочу. Кто сам выбирался из тех мест, где явственно слышно "что там ангелы поют такими злыми голосами" — тот и так поймёт. А остальным... — "да минует вас чаша сия".

Была пара стычек с хозяйкой. По причине взаимного недопонимания. Когда она мне подсунула чашку с разведённым водичкой белым порошком. Я сдуру решил — опять наркоманьячит. Так мычал и дёргался — пришлось бедняжке самой попробовать. Потом и меня уговорила. Нормальный песок крупного помола. Похоже, мел тёртый. Ну, это мне нужно. Как и всякому растущему организму.

Что порадовало — к зубам ещё и брови с ресницами добавились. Не в смысле: "а во рту растут грибы", а в смысле — растут. Сначала чешется, потом колется, потом "девки кипятком писают". От зависти. Глядя на мои реснички. Но — потом.

А то понапридумывали всяких тушей да щёток с подкруткой. Есть же простой и дешёвый способ!

Сбрасываешь кожу. Всю. Вместе с волосяным покровом и ихними же луковицами. Потом — раз и "вуаля".

* * *

Главное, как и вообще по жизни — умение линять. Вовремя. Как с сортиром в лесу для зверей:

"...А медведь и спрашивает:

— Ёжик, ты линяешь?

— Линяю. А вот кто дверь из сортира вместе с петлями вынес — не помню".

* * *

Горбунью процесс моего обволосения сильно взволновал. За день по два-три раза осматривала все места, где у мужиков волосы растут. Но — увы. Кроме ресниц и бровей — даже не чесалось.

Перестало течь со всего тела.

Какой-то испанский король вот так гноем с кровью по всему телу вообще на ноль изошёл. Я по этому поводу тоже сильно волновался. А зря. Прав Эндрю Морган, ой как прав: "масса народу портит себе жизнь, переживая о неприятностях, которые либо уже произошли и неисправимы, либо ещё не наступили и, вероятно, не наступят".

Остаётся только переживать по поводу неизвестных и непредвиденных гадостей. То есть пребывать в постоянной неопределённой панике. Или — всеобъемлющего пофигизма. Последнее мне ближе, ему и следую.

А ещё я стал различать слова моей утконоски. Не все. И словарный запас... не для диспутов о сущности демократии или там, о свойствах божественного начала... Но хоть что-то.

Как я теперь понимаю младенцев! Уже ходит. Уже понимает. А сказать не может. Все вокруг общаются, а ты и рад бы со всеми, а слов ещё нет. Такая персональная одиночная камера.

Ещё, не к столу будет сказано, у меня заработала перистальтика. Что добавило утконоске забот.

С этого, собственно, всё и началось. В смысле: "Господь открыл дверь". А вы как думали?

"Знали бы вы из какого дерьма растут эти прекрасные розы...". Шекспир, итить-ять. "Ромка с Юлькой".

Кожа с меня слезла быстро. И нарастала тоже быстро. Но не везде с одинаковой скоростью. Дольше всего я с ногтями мучился. Но и на других членах... Кое-где... С разной скоростью... Вы всё правильно поняли. И вот как-то после очередной процедуры моей... дефекации. лежу себе, тихо-мирно, отдыхаю после процесса. Подрёмываю.

Горбунья водички тёплой принесла, подмывает... задействованные в вышеупомянутом процессе части моего тела. И... как-то затихла. И такое странное... ощущение появляется. Знакомое, но как-то... подзабытое. Я глаза приоткрыл, скосил вниз. А она ухватила мой... член пальчиками и внимательно так разглядывает. Почти носом своим уродским в него воткнулась. Чуть на зуб не пробует. Я дёрнулся было. А чего дёргаться, когда ни руки, ни ноги... Она на меня шикнула, я глаза закрыл. Терплю.

"Терпи казак, а то мамой будешь". Не, не хочу. Лучше — "папой".

Она бормочет что-то. Разбираю только "резан, резан".

Из древнеславянского вспоминаю, что "резана" — монета такая. Серебряная. "Реза" — здешняя ставка банковского кредита, Рязань — город, а Реза — фамилия последнего персидского шаха.

Лежу, терплю, чувствую. А чего ещё делать, когда ничего не можешь? Оказалось — кое-чего, всё-таки, могу. Пока она член мой в руках крутила, яйца мне щупала — всё на месте ли, да в какую сторону у них резьба, да всё пыталась на головке чего-то отщипнуть... Ну, у меня и встал. По-настоящему, как у большого. Первый раз в этом мире. И в этом теле.

Ничего странного: тело-то подростковое, сплошной гормональный шторм в крови. Чуть оклемался, отлежался, белков животного происхождения попробовал... И вот, ткни пальцем и — "как у волка на морозе".

* * *

Два подростка вычитали, что психологи установили, будто из каждых 14 минут подростки думают о сексе — 12. Один другого спрашивает:

— Интересно, о чем же мы думаем оставшиеся 2 минуты?

* * *

Утконосица светец переставила поближе, и таскает меня за... за это самое. Ноги мне раздвинула, носом чуть не в задницу залезла... Письку мою как флаг над головой держит. Тут я и разглядел — про что она толкует.

Кожа-то у меня наросла не везде. То, что "крайней плотью" называют — не выросло вовсе. Зрелище, конечно, несколько... непривычное. Особенно — в кулаке этой ведьмы.

Но, вообще-то, ничего, форма... вполне благородная. Размер, конечно... Можно и побольше. Но, во-первых, я ещё расту. В смысле: тело это. А во-вторых, много ли разглядишь в бабка-ёжкином кулачишке?

Получается, что стал я не то иудеем, не то мусульманином. Самопроизвольно. Обрезанный от бога.

* * *

Ну и шуточки у господа... У всех нормальных попаданцев — мешок бонусов всяких. То происхождение типа царского, то арсенал лёгкого стрелкового случайно в багажнике завалялся. Вплоть до вертолётов огневой поддержки, систем космической связи и Института восточных языков в карманном исполнении. А у меня — исконно чуждый результат заморско-религиозного культа. Причём в форме отнимания, а отнюдь не добавления.

Налицо. Хорошо — не "на лице".

Собственно говоря, по поводу обрезанности я как-то не переживал. Тут столько наворочено. И за, и против. Но пришлось в своё время повозится с ребятишками, у которых фимоз.

Есть такая противная штука. Когда камни образуются не в мочевом пузыре у взрослого, а под кожицей на этой самой головке у ребёнка. И он криком кричит. При каждом мочеиспускании. И не только. Тут уж не только крайнюю плоть, а собственную руку...

Да и вообще, горячего душа здесь не наблюдается, а вероятность подхватить кож-вен у обрезанного втрое меньше.

* * *

У меня ещё интереснее получилось. Граница кожного покрова — не ровный круговой срез, а неровный, как кожа росла. А росла она зубчиками такими, как корона получается. У всех нормальных — корона или на голове, или в шкафу в кладовке. А у меня на этом самом месте. Когда в рабочем состоянии — хорошо видно. Как сейчас.

Горбунью всё это весьма заинтересовало. Не так сильно как если бы "Чёрные акулы" из нормального попаданского бонусятника строем "пеленг" над головой прошли, но всё-таки.

Посидела-подумала, глядя в никуда. Потом хвать с пола овчину, которой я укрывался, швырк мне её на голову. Я только собрался мычанием выразить своё неподдельное недоумение, а она раз — и уселась мне верхом на бедра. Зашелестела своим тряпьём, сдвинулась и... наделась прямо на моё хозяйство. Тут я просто взвыл: девочка она, что ли?! Узко же, больно!

Да, вроде, нет. Просто, похоже, давно с мужиком не была.

Она, вроде, тоже застонала. Затихла. Посидела. Потом потихоньку, по чуть-чуть... подвигалась устраиваясь, и... поскакала. Хорошо, что — горбунья: угол наклона другой. Она не в ребра мне руками упёрлась, а в постель по обе стороны тела. И сама невелика. А была бы полноразмерная баба типа "русская красавица" — поломала бы мне весь тазобедренный... Но и так... когда лобком об лобок... да со всего маху... А у меня-то кости детские. А её-то все круче разбирает... амплитуда, ускорение, частота, сила ударов... возрастают и подскакивают...

"Всё выше и выше и выше

Стремим мы полет... наших птиц...".

Мне её из-под овчины не слышно, не видно, но по тактильным ощущениям... о-ох...

"И в каждом... пропеллере дышит

Незыблемость наших... яиц".

Тут она рухнула. На меня. Плашмя.

Дышать, когда на грудной клетке валяется тушка раза в полтора самого меня тяжелее... А она ещё и овчину мне к лицу прижала... От восторга, наверное... Правда, когда я под ней дёргаться начал — слезла быстро. Овчинку сдёрнула, меня по пропотевшей щёчке погладила. Довольная такая... Кончила, значит. Успешно провела свой медицинский натурный эксперимент. На натуре.

Если кто не понял: натурой в этот раз был я.

А я — нет. Не в смысле эксперимента, а в смысле — успешно. Хозяйство стоит, болит, тянет. Будто били-били и... не отпустили. Опухло. И мешает там что-то.

Тут хозяйка меня в очередной раз потрясла: подёргала мой член, чего-то сделала. У меня боль страшная резанула по всему низу аж до верха. А она вытягивает оттуда, из окрестностей моей задницы, шнурочек, а на шнурочке — крестик её. Который она тут же вешает себе на шею.

Много чего видал, но чтобы крест нательный православный в качестве противозачаточного средства использовали... Получается, она вначале крестик с шеи сняла и его шнурком мне основание пениса перевязала.

"Не люблю маленьких. Их и не будет".

Хозяйка за печку убежала, слышно — напевает чего-то. Довольная. Подмывается, горшками грохочет. А я лежу такой... оттрахнутый. В себя прихожу.

"Ну, Ваня, с почином тебя. С дефлорацией".

Как-то её такое пристальное внимание к определённой части моего тела несколько... А уж использование...

А потом я сам себе криво усмехнулся и сложил логическое построение.

Женщина одинокая. Страшненькая. Довольна молодая. Ну — зрелая. Судя по динамике — вполне в силах. А тут мальчишечка молоденький. Одинокинький. Беспомощненький. Сиротинушка. Она меня, считай, из-под смерти неминуемой вынула, вылечила, выходила. И влюбилась.

Насчёт любви — это по литературному жанру, не по жизни. Тогда уж, если по жанру: "после первого поцелуя обернулась она прекрасной царевной".

Мда... Ужас всех косметологов мира... Если такую "поцелуйную" технологию выпустить на рынок — они все без куска хлеба останутся.

Но это — по сказкам. А по жизни — опять имеем Высоцкого:

"Молодая вдова, верность мужу храня,

Ведь живём однова, пожалела меня,

... и взяла к себе жить".

И приспособит она меня для "подай-принеси", для работы домашней типа: "у курей почисти". Ну и... верхом покататься под настроение.

Её интерес — понятен. Поиметь и не залететь. А мой? А у меня простой интерес — выкарабкаться из болячек, разобраться как-то с окружающим миром, "как тут ходят, как сдают".

Потому что моё нынешнее состояние: "А на что ты годен? — А ни на что не годен" уж очень... Да просто унизительно! И — опасно.

Так что, кое-какая ясность в "чем работать, кем заниматься" — наступила.

Несколько смущало только, что у известных мне по литературе попадунов подобных ситуаций не было. В смысле: "А чего ты можешь? — А ничего не можешь". Во всяком случае, с больного детского тельца "сироты свежеосвежёванного" они не начинали. И в "альфонсы-птичники"... Как-то таких увлекательных перспектив им не предлагали.

Реально получается, что все мои знания-умения-навыки взрослого мужика начала 21 века здесь — никому. Повесь на стенку, чтоб не спотыкаться. И остаётся к исполнению только один "Основной инстинкт". Без права выбора. Коль ни головой, ни руками — работай головкой. Общественно-социальная роль — вибратор самоходный. И место твоё — ниже пояса.

Неуютно как-то. Фактически имело место изнасилование несовершеннолетнего. С использованием служебного положения. Поскольку я — больной, она — доктор. И я полностью в её власти.

То есть, понять её, конечно, можно... Но по действующему в моей России УК она бы срок подняла. И — не мелкий.

Ладно я, мне лично — исковое не писать... И тут как-то вспомнилось: а нету в здешнем законе таких статей. Нету в "Русской Правде" статей за изнасилование. Хоть взрослых, хоть детей. За употребление чужого имущества: жен, дочерей, рабынь, скота — есть. А человека, женщины, мужчины, ребёнка — нет.

Эти всё оттуда, от "либерастов, дерьмократов, гумнонистов и общечеловеков". Не наше это, не исконное. Наше куда проще: поймал, поял... и гуляй себе.

"Наше дело не рожать. Сунул, дунул и бежать" — русская народная мудрость.

Интересно наши предки живут. То-то столько патриотов развелось. Особенно — патриоток.

Как-то дискомфортно мне. Я насильников не люблю. Почему-то. А уж применительно к детям... Давить таких надо.

Что хорошо — хоть и в детское тело, но в мальчиковое, попал. А вляпалась бы моя психоматрица во что-нибудь "без архитектурных излишеств"... И "имели б меня как осенний листок". В смысле: "и до земли не долетая". А там, глядишь, рожать бы пришлось, грудью выкармливать... Искусственного питания здесь нет, даже коровье молоко без пастеризации для грудничка — смерть... А из противозачаточных — только крест православный. Точнее: шнурок от него. Тампонов с прокладками... помыться — раз в неделю...

Как-то сплошной "бр-р-р" получается.

Правоверный еврей должен каждое утро благодарить господа за то, что не родился женщиной.

Умные они, конечно... "Но это наша родина, сынок, — сказал один глист другому".

Как-то сильно местные от меня отличаются. Головы рубят, опиумом кормят, на малолетках... верхом скачут. Предки, ёкарный ушкуйник... Странные люди.

Да и люди ли они? Если я — человек...

Продолжения сразу поутру не последовало. Всё тихо-мирно, по-семейному.

Супчик. О! Уже и с волоконцами. Отварчик. Перевязки. Включая интересующую часть тела. Потом чучело моё увеялось куда-то из избы. А я обнаглел, поднатужился и... пошёл на поправку. В смысле: на свою первую прогулку. Без штанов, но в мужской рубахе.

В мужской — поскольку только до колен. Женская — по лодыжки. Или у меня теперь и рубаха обрезанная?

Топ-топ. За стенки держась. Тараканы от изумления рты пораскрывали. Сидят-смотрят. Даже с дороги уходить не хотели. Нас-с-секомые. Думали — сдохну? Затоптали-защекотали? А я — иду. У курей переполох: ещё бы — главный куроед идёт. Спокойно пернатые. Я не хорёк — к вам не полезу. Не хочу в птичник, "уж лучше вы к нам". В ощипанном и потрошённом...

* * *

Мы с приятелем как-то по молодости подрядились птицефабрику закрывать. Там у них какая-то чумка случилась. Ещё задолго до птичьего гриппа. А в хозяйстве осталось тысяч шесть куриц. Надо было их убить, сжечь и всё продезинфицировать.

Двор этой птицефабрики — как поле футбольное. И по нему 6 тысяч пташек бегают. Их из помещений выгнали, кормить уже перестали. Чтобы уборкой помета не утруждаться. Конечно, птички несколько взволнованы. И мы тут. С инструментом. Колода деревянная и два топора.

Директриса ещё спрашивает:

— А что вам ещё для работы надо?

— Водки. Побольше. Но — потом.

И началось. Курицы бегают по полю. Беспорядочно. Самопроизвольно. Хаотично. Как пробегает мимо колоды, ты её хвать. За лапки перехватил, встряхнул. На плаху — шмяк. Топором по шее — хряп. И безголовую тушку в сторону, в кучу. Следующая...

А они ж, гадские пернатые, в куче лежать не хотят — вскакивают и разбегаются. И вскоре, в результате нашей ударной трудовой деятельности, бегает по полю охренительная толпа белых курочек. Без голов. Из некоторых ещё кровь льётся. И — молча. Поскольку кукарекать им уже нечем. Сюр...

"Всадник без головы" нервно курит в сторонке. Хотя... Ему же, бедняге, тоже... нечем дым пускать.

Директриса тогда, как из магазина с двумя литровками вернулась и всё это увидела, только и сказала: "Ну, вы и звери, ребята". Больше к нам и не подошла. А я лет десять курятину... избегал. А потом ничего, прошло.

* * *

Опа! Я уже и дверь открыл. Тяжело. Разбухла-то дверь. Некачественно сделано. Ничего, подтешем.

Во какой у меня хозяйский глаз прорезался!

Ещё и нет ничего, кроме собственных умозаключений, а уже прикидываю — есть ли у моей горбушки (моей!) в хозяйстве рубанок. И вообще, как у них в этой эпохе с плотницким инструментом? А то по Тургеневу со Щедриным: "забрось русского мужика хоть на Северной полюс, да дай топор да пару рукавиц, — он тебе и избу, и двор поставит".

Может, я не настолько настоящий русский, но работать люблю качественным инструментом. Поскольку корячится из-за того, что кто-то что-то не додумал или там украл — не вдохновляет. Особенно на Северном полюсе.

Какой-то тулупчик нашёлся, обувка типа "прыгай с печки — не промахнёшься". Вторая дверь пошла легко. И я остолбенел.

Солнце. Небо. Снег искрится.

"Мороз и солнце. День чудесный.

Да что ж ты дремлешь, друг прелестный?!

Пора! Парнишечка! Проснись!".

Тут после каждого слова надо по паре восклицательных. В избе — темно, сыро. Запахи всякие. А тут...

* * *

У меня такое только в Эйлате было. Попали туда после нашей осенне-зимней недо-весны. А там — 34 в плюсе. Местные в тенёчек прячутся. А я вышел на солнцепёк посреди автостоянки и стою — "светло" это просто ем.

"Солнце пью и свет глотаю...".

Глазами, кожей. Оторваться не могу.

Понимаю, что надо бы уйти. Солнечный удар, там, или обгорю. А... ещё хочется. И не важно на что смотреть — хоть на резиденцию хашемитского короля на том берегу, хоть на ракетно-зенитные на этом — вокруг везде свет солнечный.

Ощущение замороженного нутра прошло только через неделю. Оттаяло в отельном бассейне. И потом ещё с месяц, уже и на севере, но тепло внутри держалось.

* * *

Тут на меня моя "горбушка" налетела. Начала в дом запихивать. Типа "заболеешь". Но какое-то другое слово. Что-то про "ор".

Нихт ферштейн совершенно — не понимаю.

"Горбушка" в дом толкает, кудахтает аж в крик. В доме куры орут. Тоже "кудах-тах-тах". До изобретения пороха ещё... ну, не знаю сколько. А они уже пулемёт изображают.

А "ор" это не от "орать". Просто не разобрал — "хвор". Ну, так кто ж спорит... В постелю и — дремать. Но... ёшкин корень! Я видел солнце! И снег. А жить-то хорошо.

Хоть где.

Или — хоть когда.

"Горбушка" потом целый день задумчивая такая ходила. Уже к вечеру стала мне делать перевязки на руках. Как-то странно. У меня уже только пальцы были не в порядке. А она и кисти замотала.

Мне не до того было: перевязка по отрытой ране вообще занятие изнурительное. Для пациента. А если вместо одной раны — двадцать? На месте каждого ногтя. Поскольку — и на ногах та же хрень. Она уронила вроде чего-то под лавку. Лазила туда, двигала... А потом переставила светец и вплотную занялась моим... мм... мужским достоинством.

Я сперва не понял. Как-то не готов оказался. Когда она начала старательно так какую-то мазь втирать.

Я, кажется, говорил: уколов тут нет. Таблеток, порошков — тоже. Либо отвар — внутрь. Либо кашица жёванная или из того же отвара гуща — наружно. А тут оказалось — и мази есть.

А она ведь не просто так мне на руках повязки меняла и под лавку лазила. Ручки-то у меня, оказывается, отнюдь не свободны. Завязки от повязок под лавкой связаны. Тут утконосица — цап. Опять за член. За мой. И... мнёт так... интенсивно. Мазь свою втирает.

Сначала страшно стало: баба-яга — сексуальная маньячка. Вроде же... накаталась. Или она, как ведьмочка в "Вие", до смерти заездить норовит? Потом дошло: новый цикл лечения. С использованием оригинального лекарственного средства. В форме: "мазь пенистая". Не потому, что с пеной, а... Ну, понятно. Поэтому и ручки мне связала — чтоб ненароком не нашебуршил. Ничего, безболезненно. Довольно приятно. И — греет.

Утконосая маньячка замотала мне хозяйство, накрыла овчиной, убралась в доме, чмокнула меня в лобик и отправилась спать. Идиллия семейная, ёк-макарёк, А я остался лежать в темноте со связанными под лавкой руками.

Вот такие шли у меня тихие госпитальные радости. В этой "Святой Руси". Потихоньку выздоравливал. Точнее: срастался. Психо— с тело-. Половинками своим. Как тот дождевой червяк из-под лопаты.

Глава 9

А потом меня сделали "новогодним подарком". Но я этого не знал. И слава богу. Как и то, что "Новый год" здесь — в марте.

Так что, когда "горбушка" после очередного похода своего "со двора в мир" вернулась вся на нервах — я решил, было, что ей просто... сильно хочется.

Ан нет. Гербарии свои сушёные начала укладывать, увязывать. Вещички кое-какие упаковывать. На меня всякое тряпье примерять. Последней курице голову отрубила. Когда она следом и петуха обезглавила, я понял: всё, съезжаем.

Живность без присмотра не оставишь. День-два — максимум. Значит всё живое в избе перед уходом в отпуском — под нож. Раз и петуха — значит надолго.

Замотала она меня в дорогу, как матушка чадо любимое в детский сад. В три платка и четвёртый — поверх шубейки.

Варежки, сверху рукавицы. Не только в носу не поковырять — руки в растопырку торчат, как ветки у ёлки. Со штанами — проблема. Нету у бабы в хозяйстве штанов. Опиум — есть, а штанов... И валенков... Этой национальной одежды на Руси вообще нет. Бурки какие-то типа "прощай молодость". Сапог вяленый называется.

Наконец, утром, ещё затемно, мужик какой-то на санях приехал. Всё-таки: розвальни или дровни?

Ворота я ещё раньше расчистил. Сам. В порядке общеукрепляющих лечебных процедур. Так что, пошёл своими ножками и никто меня головой об косяк... И на том спасибо. Сели и поехали.

Нет, пардоньте. Не ездят на Руси. "А какой русский не любит быстрой езды?" А — никакой. Поскольку, как на флоте не плавают, так и здесь. Не ездят — ходят. А если верхом на конях или в лодках по-быстрому — бегают.

Ну и как это можно понять? — Только путём прямого и длительного контакта с живым носителем языка.

* * *

Это хорошо, что я к "горбушке" попал. Больной и больной — спроса нет. А иначе — чужак. А с чужаком — по рабоче-крестьянски. Всегда. Поскольку ксенофобия есть прямой продукт обоих базовых инстинктов: "хочу жрать" и "хочу трахать". Или по науке: инстинкт самосохранения и инстинкт продолжения рода. А чужак есть всегда опасность сокращения кормовой базы и надувания самочек чужим генетически материалом.

У женщин это не так сильно выражено, а вот у самцов... И не только у людей. Инстинкты же базовые! Так что, наиболее чистое проявление патриотизма — весенние бои зайцев за зайчиху поушастее. От монологов Вольфовича отличаются искренностью участников.

И только благотворное (или кому как нравится) влияние цивилизации эти инстинкты несколько давит. С многочисленными поучительными примерами. Типа толп дебилов как результат близкородственных сексуальных связей. Или фабрик вроде Освенцима и Майданека...

Уроки помогают. Но — не всем. И — не всегда. И — ненадолго.

Интересно, а как у местных с этим делом? Христианство, конечно, смягчает. Но язычество было не так давно. И Степь рядом. А у степняков идеальная война — геноцид. Как по чингизовой яссе: "Всех, кто выше ступицы колеса — под нож". Из людей. Женщина — не человек, поэтому может жить. В смысле: рожать, кормить, таскать и вьючить.

* * *

Едем себе и едем. Точнее, идём. Поскольку возница топает рядом с лошадкой.

Солнышко выглянуло. Опаньки! А я местность узнал. Вот она речка, вот склон, по которому тогда мужик на белой лошади спускался. И бревно то лежит. На котором голову... А проруби не видно. И вообще — человеческих следов... А селеньице, которое на склоне было, бугры такие снежные, с дымками из них, будто вымерло.

Не "будто"...

Возница шапку снял, постоял у бревна. Я к селению присматриваюсь — пара домов явно сгорели. Хоть и снегом заметено, а видно — пожарище. На других крыши провалены. Тихо. Только пара ворон каркает.

Повернули по речке и выехали на... реку. Большая. Течёт на юго-восток — по солнцу видно. Потечёт. Когда растает. А пока — снег от края до края. В середине — полоса дороги. Санный путь. По осевой — конский помет, по обочинам — человеческий. С жёлтыми разводами. Разметка дорожная, святорусская.

Попутчики мои перестали о знакомых сплетничать. Начали здешние дела обсуждать. Хоть какая-то информация по текущему социально-политическому... Спросить — не могу. Переспросить — тоже. Слушаю, смотрю, думаю. Аж рот от напряжения открыл. Что понял — поймал.

Что хорошо — поймал, куда мы едем. В Киев. Точно. Город Кия, Щека и Хорива. И сестрицы их — Лыббядь.

Что это за "ббядь" — дошло. Но — с сильной задержкой. Это у французов — "остроумие на лестнице". А у меня, как у всякого нормального эмигранта из России, хоть бы и в эту "Святую Русь", "на лестнице" — понимание. Хорошо, когда всё-таки приходит. Пусть и малость потом.

В общем, попал я тут на заключительную фазу операции по умиротворению. Местечко это называется Волчанка. И речка также зовётся. А вся местность — Киевщина. И нынешний Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславич интенсивно умиротворял здесь своих недовольных сограждан. Они же — смерды. Которые два года упорно выражали своё недовольство путём неуплаты налогов и "подпускания красного петуха". "Петуха" бы князь вынес, а вот неуплату...

Восстание было упорным, кровавым и неорганизованным. Как и положено быть крестьянскому средневековому восстанию. С кое-какой "поддержкой деструктивной деятельности отдельных групп населения" из-за рубежа. В смысле — из-за Днепра. Чернигов или, там, ещё какие княжества. Пока в них власть не переменилась.

Однако, кое-какие лидеры местные успели образоваться и подняться. Сформировали отряды, вдохновили сторонников. Вбросили в общество популистские лозунги типа загадки: "Когда Адам пахал, а Ева пряла — ну и кто был дворником?". Уот Тайлер пополам с Жакерией. Но — киевского розлива.

А Касьян этот, которому голову отрубили на моих глазах — у него, кстати, и прозвище было "дворник" — долгое время был одним из самых удачливых и популярных здешних вожаков. И местным "вятшим людям" — бояре, что ли? — немало крови выпустил. Пока княжья дружина не подошла. И не установила законность и порядок. В своём княжье-дружинном понимании.

Судя по некоторым репликам в диалоге горбуньи и возницы, этот Касьян-дворник имел ко мне какое-то отношение. Родственное, что ли? Вот только этого мне не хватало! ЧСИР — член семьи изменника родины. В исполнении отечественной судебной системы... Да хоть какого века!

А дела здесь были серьёзные. С реки многого не увидишь, но когда на обрыве висят явно обгорелые остатки деревянного замка — впечатляет. И бревна так... пальцами чёрными веером над пустотой торчат. Ещё пару селений разорённых видел. Их тут "весями" называют. Одно — полностью выжжено. От домов только нижние венцы остались. Снег не замёл: ограда вокруг селения стоит. А с реки видно.

Второе — только частично. Верхняя часть — вся сожжена. А ниже у реки из пары сугробов дымок идёт — живут люди.

Собственно, в самом Киеве после Батыя так и было: верхний город пустой больше ста лет стоял. Только рыбаки по Подолу селились.

Тут "горбушке" моей приспичило. Проорала что-то вознице, пук какой-то травы из своих мешков выдернула и бегом "в кустики". А какие кустики посреди реки?

Вокруг дороги сугробы — "вам по пояс будет". Вот она за такой сугроб пробилась и присела. Я вознице глазами показываю и гукаю типа: "а чего это она"? А он сплюнул так смачно и выдал фразу: "тя юлька рудата".

Я аж обомлел — первый контакт с посторонним аборигеном!

В ответе ни фига не понял. Но он-то понял, что я чего-то спросил. Ура!

А дальше включил свои свалку и молотилку. "Тя" — не то местоимение, не то — междометие. "Юлька" — имя моей "горбушки", возница её так пару раз называл. А дальше? Заглянул в "горбушкин" мешок. А ухватила она оттуда пук сухого мха. Хотя какой он сухой на морозе... Так, с инеем... Смёрзшийся. А зачем даме посреди дороги срочно понадобился сушёный мох? А затем же, зачем и тампекс моим прежним современницам. И кровь на Руси называют "руда"...

Путём логических рассуждений установлено... Обнаружен ранее неизвестный науке факт: в "Святой Руси" у женщин бывали месячные. Ни в одной летописи такого не написано! Нобелевку мне!

Правда, когда меня самого припекло — стало не до смеха. "Припекло", если кто не понял, не в смысле: "Красная армия пришла", а в смысле: позавтракали мы.

Наш народ правильно говорит: "Водичка завсегда дырочку найдёт". Но лучше — я сам ей покажу. А то в таком обмундировании найти дырочку... Для водички... Рукавицы — не сдёрнуть. А в них — только в отсутствующий в здешней природе памперс.

Так намучился, что и в снег от дороги не полез. Обновил, так сказать, дорожную разметку.

Ну почему же тут всё так сложно и неудобно?! Любое естественное действие — куча заморочек. И начинать всегда надо заблаговременно.

"Готовь сани — летом, а телегу — зимой".

Хороший принцип. Но — в меру. А то к поносу нужно готовиться с рождения. Что, впрочем, местные и делают. В форме тренировки режима работы желудочно-кишечного. Только у меня этих навыков нет.

И этих — тоже...

Шли мы в Киев три дня. Километров по 20-30 в день. Ну, или — вёрст. Остонадоело. Всё хорошо: и погода отличная — солнышко, не сильно холодно. И не сам ножками, а как "вятшего человека" — на санях. И кормёжка нормальная, и постой.

В избах, где останавливались — овчинку на пол, сверху шубейку, под голову — куколь из рукавиц и платков, спи-отдыхай.

Правда, "курная изба"... это не для рафинированных и эстетизированных. Особенно — без противогаза. Отнюдь-с.

"Здесь русский дух, здесь Русью пахнет". А чем это именно конкретно?

Перечисляю: пОтом. Мужским, женским, конским, коровьим... Дерьмом. Разных видов, происхождений, консистенций и степеней засушенности. Мочой разной, свежей и старой. Это притом, что нужники у всех во дворе и более-менее исправны. А что можно сломать в выгребной яме?

Ещё пахнет кожей. Выделанной, невыделанной, плохо выделанной. Аналогично — шкуры. Раз попалась волчья. Кобылка потом долго к саням не подпускала. Кострищем. Свежим, с дымком. И старым, остывшим. Едой. Подгоревшей, скисшей, сгнившей, запаренной. Сухим пыльным деревом. Это когда спишь у стены, уткнувшись носом в нижний венец. Клопами. Совсем не коньяк. Сеном. Но не свежескошенным, а старым, слежавшимся и уже прелым. Сырой обувью и одеждой.

"В красном стане храп.

В красном стане смрад.

Вонь портяночная

От сапог солдат.

Завтра, еле свет,

Нужно снова в бой.

Спи, корявый мой!

Спи, хороший мой!".

Это про нас с "горбушкой". Только большевиков нет.

И вдруг, во всем этом букете — запах свежего ржаного хлеба. Свежеиспечённого. Аж слезу вышибает.

Каждая хозяйка сама печёт хлеб, и он в каждой избе разный. Большей частью тяжёлый тёмный кругляш, подгоревший снаружи и вязкий, сырой внутри. Но иногда...

Какие там французские булки с эклерами! Правильно сделанный, поднявшийся, выпеченный ржаной хлеб... Это у древних римлян чистый ржаной хлеб даже рабам нельзя давать — только с примесью пшеничной или просяной муки. А у нас... И уже сыт, вроде, а всё не оторваться, ещё отщипнуть, ещё кусочек...

Дорога... Место встреч и разлук. Меня разлуки не пугают — "я и так уже всё потерял". А встречи... Так, путевые зарисовки.

Снег, солнце, все искрится. Впереди река делает поворот, а мы останавливаемся. Что-то вознице в упряжи поправить надо. Конкретно — перевязать.

В конской упряжи резьбовых соединений нет — только завязки. Так что, под кобылу с гаечным ключом не лазят.

Из-за речного мыса вылетает... кавалькада. Все — на белых конях. Двое всадников впереди, затем сани... Сани... лебединые. Белые, резные, высокие, с какими-то цвета "яростного лета" занавесками. Густой зелёный с ярко-жёлто-солнечным. Тройка цугом. Кони большие, здоровенные, ражие... На облучке саней — парень. Стоит. В одной красной рубашке. Кнутом над головой крутит, орёт чего-то радостно-куражное, сам себе и коням...

Я аж загляделся. Вот бы вскочить с наших розвальней и с ними...

"Задрав штаны бежать за комсомолом".

Тут передний верховой "комсомолец" да по нашей кобылке — кнутом хрясь. Та аж взвыла. Вполне человеческим голосом. На дыбы и — прыжком с дороги в сугроб. Мы с горбуньей из наших розвальней — аналогично кувырком.

Снег аж... ну, везде. А из пролетающих саней — женский смех. Девичий. Серебряными колокольцами.

Мда... Классика. Олицетворение мечтаний прыщеватого подростка в пейзажно-гендерно-транспортном исполнении.

А мы... вынули из-под наших розвальней возницу. Снег с него отряхнули, слова его разные послушали. Потом долго распутывали упряжь, успокаивали кобылку, собирали рассыпанные вещи. Возница хромает: зашибло санями. Но охает не о себе, а вокруг кобылки.

Мужик, оно конечно... Но кобыла — дороже.

Идём дальше, уже все пешком. Хромой возница, шкандыбающая горбунья и я, замотанный. Через час-два впереди две закутанных фигуры — побольше и поменьше. Догоняем, они чего-то начинают говорить. Мне сзади слышно плохо, только: "ця, ця". Возница вдруг выдёргивает из-за пояса кнут и бьёт меньшую фигуру по голове. Та визжит и падает в сторону с дороги. Вторая фигура кидается к ней.

Мы проходим мимо, я всё оглядываюсь, недоуменно смотрю на горбунью. Она отмахивается, но объясняет. Просто, как малому ребёнку: "побирушки". И передразнивает: "хлеб-ця".

Догоняем большой обоз. Возов 30-40. С последнего воза слезает мужик, дожидается, пока мы поравняемся. Внимательно оглядев нас с горбуньей, спрашивает возницу:

— Бабы есть?

— Не...

— Не боись, мы заплатим.

— Не...

— А малая? (это про меня)

— Малец. Хворый. А то — лекарка.

— А... Худо. Киев скоро. Идём издалече. У меня мужики — как жеребцы стоялые. А в Киеве... там эти... бабы весёлые... втрое дерут. Мы бы по дороге бы набаловались бы и полегчало. А то в стольном граде мудями позвенишь, а дома кисой только пошелестишь.

И вдруг начинает орать, глядя вперёд на одного из своих:

— Ты!... У тя... конь вожжу заступил!... На ходу спишь...!

Типаж знакомый: бригадир дальнобойщиков. Сходные проблемы, методы, выражения. Но — на конской тяге.

Правильнее — на гужевой. Гуж — это ремень такой в конской упряжи.

А киса — не домашнее, усатое, хвостатое, мышей ловит. Это мешочек такой. Для денег. По смыслу — кошелёк, по виду — кисет.

Мужики эти нашли то, что искали. В тот же вечер, в той же избе, где и мы ночевать встали. Хозяйку. Она их и ублажала. Сдельно. Всю ночь. Под присмотром мужа, чтобы "не сотворили чего худого". В смысле: чтобы счёт был правильный и плата полная.

В избах внутренних стен нет. Так что счёт вели все присутствующие. Включая двух малолетних сыновей этой дамы. С полным восприятием подаваемых участниками реплик. Типа:

— Да куда ты со своим гулькиным... Тут оглоблей работать надо.

— А перевернуть?

— (Хозяин) Порвёшь-попортишь-поломаешь — гривну отдашь.

— А полторы, как за коня, не хошь?

Какая-то возня, баба ойкает. И назидательно-поучительный голос бригадира:

— Ты — баба. Ты должна раз — лежать, и два — молча.

Русская народная мудрость. Почти цитата. Жванецкий. За восемьсот лет до своего рождения.

Спать невозможно. Всю ночь — непрерывная публичная случка. Предки, факеншит.

Впрочем, потому и предки. Предки — те, кто сношается. Прочие — не предки, поскольку потомства не оставили. А с учётом всяких гладов, моров и прочих смертностей, предки — те, кто сношается часто, много, успешно, эффективно и т.д.

Хотя все равно скотство... Или я — дурак.

Утром хозяин очень доволен: тряпица с мелким серебром — большое подспорье в крестьянской жизни.

Там же поутру. Только начали садиться в сани, злые, невыспавшиеся, вдруг из-за забора женский крик. Девичий. Истошный. Переходящий в вой с причитаниями. Будто режут кого, или только что зарезали.

"Ой же люди добрые!... Ой же батюшка родименький!... Ой да за какие грехи смертные!... Ой же молодицу!... Юницу невинную!... Да на муки тяжкие!... На казни лютые!... Защити Пресвятая Богородица заступница!... Помогите!!!...".

Я аж вскинулся. Ну воспитан я так... ретроградно — если зовут на помощь... да ещё женщина... да так страшно кричит... Палку во дворе увидел, хвать — и к воротам. А там хозяин стоит, слушает этот вой невообразимый и щурится довольно, как кот на солнце:

— Хорошо Ксюха кричит. Правильно. Громко. С чувством.

— Ммм?

— Сосед дочку замуж выдаёт. За Петра. Молодята ещё с Рождества захороводились. Ксюхе-то брюхо уже давно надуло. Она только и ждёт не дождётся, когда ж Петька её заберёт. Да родня никак сговориться не могла. А ныне вот сладилось. Уж она от радости-то прыгала. Вот оттого, что довольная, и воет хорошо, громко, с чувством, по обычаю.

— Ммм?

— Свадьба-то? Нынче. Вот чего не знаю — кто на молодых дрочить будет. То ли тиун, то ли поп. Должен-то, конечно, поп, да он-то у нас малахольный. А на свадьбе надо смешать семя доброе с зелёным вином и дать пить молодым. Обычай такой, с дедов-прадедов.

Я... — охренел. То, что такие обычаи и с воем невесты, и со спермо-коктейлем для молодых, были в ходу на Руси ещё в 19 веке — как-то попадалось. В литературе есть описание крестьянской свадьбы в Тульской губернии в 30-х годах 19 века. Вот с таким... "напитком". Но самому всё это услышать... Или попробовать...

Сам себе повторяю: "Не лезь в чужой монастырь со своим уставом". Хорошо, что не кинулся вступиться за эту "юницу невинную" с "надутым брюхом". А то накостыляли бы.

И вообще, Ванюша, забудь и забей насчёт: вступаться, защищать, помогать, советы давать, учить... Ты тут чужой и... бессмысленный. Это — не "твой монастырь". Если это "монастырь", то ты здесь явно не "инок". Чужак...

В "Святой Руси"... в отчизне своей... со своими... принципами — дырка без бублика.

Дорога. Большая дорога. Ещё нет магистралей, почтовых трактов, верстовых столбов. Даже нет денег — просто "сребро". Или — "куна".

Но придорожные ремесла уже есть. И спешно восстанавливаются после недавнего восстания, после усобиц... Хочешь жить — умей вертеться.

А вот того, что по жанру дорожных приключений положено быть: разбойников толпами или анонимной принцессы в процессе похищения — не наблюдается. Первых недавно выбили, вторые ещё не завелись.

Утром четвёртого дня — Киев.

Я сперва не понял — горбунья толкает в бок: "зри, зри". Чего зрать-то? Потом, далеко впереди, среди белого, серого, чёрного, под ярко-голубым — золотая искорка. Потом ещё и ещё. Солнце встаёт, и полоса света опускается по склону высокого речного берега. Вспыхивают кресты. И купола. Золотые.

Горбунья аж задохнулась. Крестится, поклоны бьёт, шепчет:

— Михайловский златоверхий. Первый золотом крытый. Святополчечье чудо несказанное.

Какое "Святополчечье"? Я только одного Святополка по истории знаю — Окаянного. Тот братьев убил и где-то у чехов помер. Или ещё какой был?

"Купола в России кроют чистым золотом.

Чтобы чаще господь замечал".

Выходит, не всегда так было. Выходит, был кто-то первый. Кто крыть начал.

Кое-где ещё купола. Много. Чёрные, синие, зелёные. По высокому как-то кусками — тёмная полоса. Стены киевские. А ниже — цветное. Терема. А ещё ниже и ближе — серое. Дома, подворья, нормальные люди живут. Над каждым — столб дыма. Печи топят, еду готовят. Люд столичный. Кияне.

К моему огорчению, мы подъехали к Киеву с севера. Так что, ни Золотых ворот, ни Софии, ещё без Богдана — не увидел. Даже Успения Богородицы над Лаврой — с другой стороны. И Андреевской, на которой колоколов никогда нет: как пойдёт звон с места, где апостол Андрей проповедовал, так Киеву быть утопимому.

Легенда такая. Киевские горы и с разбега не зальёшь. Но после Вангиного предсказания насчёт: "Курск утонет"... тоже сперва смеялись.

А мы ещё до Подола свернули с реки на берег и вверх полезли. Мимо Гончаров да в ворота. Отнюдь не Золотые. Поскольку те ещё строили.

Киев... Мать... Ага, городов русских.

Как у нас всегда: издалека — "твою мать, красота-та какая!". А поближе: "мать твою, да кто ж так дороги строит!".

Вытягивать сани от Днепра в гору по унавоженному снегу, даже не в лоб — об этом и речи нет, в обход по ярам, для кобылки задача на грани. Идём все пешком. А дороги никто не чистит. Это-то я и по своей России помню.

Проезжая часть — раздолбанный копытами рыхлый снег с навозом, а по бокам сугробы в рост. Не в мой — взрослого мужика. И колея одна. На реке хоть на целину съехать можно. А в яру? На стенку?

Моих спутников явно заклинило: на всякий купол крестятся, останавливаются, кланяются, возница сначала рукавицы снимает, чтобы шапку снять, тулуп расстегнуть, крестик свой нательный вытянуть наружу да поцеловать. Потом в обратном порядке убирает, застёгивает, надевает.

Что с них взять — деревенщина-посельщина. А мы, между прочим, на проезжей части дороги. Причём — в одну полосу.

Эх, не видали вы большого города. То есть, конечно, Киев по нынешним временам — самый большой город на всю Восточную Европу. Тысяч 50 жителей. Но мне это так... — райцентр. Ни езды, ни... ну, развлечений нормальных.

Когда третий раз встречный воз загнал меня на обочину в снег — пришлось брать власть в свои руки. Пока мои спутники опять пялились как два возчика на поперечном спуске не коней, а друг друга кнутами охаживают, ухватил кобылку за ремешок на морде и бегом вперёд.

Вот, японский городовой, скотина бессловесная, а смысл понимает. Топаем быстро, в гору. Аж вспотели. И я, и кобылка. Но без экзотики в форме мордо— и кнуто-бойства.

Гончары — не Подол, народ серьёзный, с утра мордобоем не занимаются. Разве что к вечеру. Пролетарская окраина. Чем выше в гору, чем ближе к городским стенам — тем заборы выше. И лай собак — басовитее. А собак на улице... толпы. Все какие-то ободранные, паршивые. Понятно: здоровых бесхозных псов ещё с начала зимы приспособили. Кого на мясо, кого на шубу.

Хорошо, что Русь — не Европа. Там помои — из окна да на улицу. Тут бы так плескануть — и этому городу никакие стены уже ненадобны: все дороги сразу наледью схватятся. И никакой враг... Да и друг... Но тогда у всех киян морды битые будут. Потому что на льду кони падают, ноги ломают. А мужик за коня не только чужую морду разобьёт — свою голову положит.

По "Русской правде" два самых тяжких преступления: поджог и конокрадство. А высшая мера — "отдать на поток и разграбление". Так что, в моей России отмена смертной казни и введение конфискации имущества — правильно. Исконно-посконно. Только надо, за неимением коней, "за хищение транспортного средства" — высшую меру.

Кто это удумал, что в древности воздух был чище? Может, и был. Где-нибудь. А тут, у Киева... С одной стороны Гончары, с другой — Кожемяки. Концы? Посады? Слободы? Одним словом — пригороды. И в каждом дворе печи. Не домовые — для обогрева жилья и готовки пищи, а такие... — индустриальные? Промысловые? Промышленные? — Дымища... Ветра нет, мороза нет — всё это шапкой сползает с двух сторон в овраг, по которому мы с кобылкой тянемся вверх.

Справа, от кожевенных... производств... Ка-ак пахнёт...! Да кто ж это сказал, что иприт немцы придумали?! Не, не ценим мы наших предков, их смекалку и соображалку. А также пофигалку и наплевалку в отношении соседей... Аж глаза режет!

Потом снова вниз и вверх. Вверху — городские стены.

Ё-моё... Город Ярослава. Ух, и сооружение! Крутой был князь. И в Киеве сидел, и из Киева бегал. И били его не раз. Наверное, поэтому и стены построил.

Древние спартанцы говорили: "Зачем Спарте стены, если у неё есть сыны". Киев — не Спарта, ему стены — нужны.

Ещё этот Ярослав, по прозванию Мудрый (остальные, наверное, мудростью не блистали) первый на Руси монету чеканить начал. Особо чистого серебра, но с грамматическими ошибками. И с надписью: "Се Ярослав на столе".

* * *

Как-то странно у русских князей получается. Как у свиньи в "Кошкином доме":

" — Вот это стол.

На нем сидят.

— Вот это стул.

Его едят".

* * *

Мда... Это меня трясёт. От ощущения персонального чуда. Своими глазами увидеть... Да просто Киев без Рады и Майдана — уже чудо! Без придурков и там, и там — два чуда сразу.

Стена — высоченная. То есть, умом я понимаю, что это укрепление типа ДЗОТ — деревянно-земляная огневая точка. Ну, не огневая, а метательно-кидательная. И не точка. Поскольку вокруг города. Но "ДЗ" — точно. Ров, вал земляной, внутри вала деревянные клетки, набитые землей. Но размеры... Крыша поверху частокола — метров 15 от дна рва. Башня с воротами облицована камнем. Или кирпичом?

Я присмотрелся — такой кладки нигде не видел: слой красной плинфы, слой белого камня.

Забавно: как старинные полосатые носки у европейских лавочников. А сверху ещё и оштукатурена. Но часть штукатурки отвалилась и видно. Плинфа-то гладкая, кирпичные ряды расшивкой пройдены. А ряды камней щербатые и утоплены. Получается как лесенка. И наклон стен внутрь. При кое-каком навыке можно и забраться.

Тут мы внутрь башни втянулись. На входе затор: таможенный досмотр.

Понятия "контрабанда" ещё нет. Но есть уже всякие акцизы, сборы, "проездное", "городское", "воротное", "торговое"... Одним словом — "мыто". Им — мытарят. Нас.

Стоим в башне. Сзади ещё мужичок с санями пристроился. Понял, что мы неместные, погнал "курс молодого гида". Столица, однако. "Мы ма-асковские". А здесь, наверное, "Мы, ки-иянские". Не то от кия, не то от киянки. Что-то ударно-деревянное.

Сосед лыбится и тычет кнутовищем вверх: "Гургиева смерть".

Я пригляделся — по штукатурке глубоко процарапано изображение полового акта. Местное граффити. Юлька аж завертелась — "срамота, непотребство". То голову подымет — рассмотреть, то нашего возницу в спину толкает: "неча лыбиться, едем". А местный рассказывает здешнюю легенду.

Но сначала о картинке.

Молодой парень, безбородый, безусый с тонкими чертами лица стоит на коленях с разведёнными смущённо руками. На лице — комичное такое выражение. Типа: и стрёмно, и куражно. Такой... намёк на улыбку. На голове колпак, на затылке колпака — ленты торчат. Одет в кафтан, застёгнутый сверху до пояса на пять пуговиц. Нижняя часть тела полностью обнажена. И очень выразительно прорисован эрегированный член. А перед ним на спине женщина с разведёнными, согнутыми в коленях ногами. Дама прорисована слабенько. А вот парень — детально и качественно. Рисунок небольшой, 25 на 15 сантиметров.

Я сходные картинки с такими сюжетами в своей России чуть не в каждом подъезде видел. Но здесь... в проезде воротной башни стольного города. Вы такую "живопись" под потолком Спасской башни Московского Кремля представляете?

Дальше выстраивается история. В изложении соседа по очереди на впуск в "мать".

Был в Киеве князь Гургий. Это от "Егорий". Он же "Георгий", он же "Григорий", он же "Джордж". Он же Юрий. Он же — Долгорукий. Ага, тот самый — основатель Москвы. И местные его сильно не любили. За притеснения. Но — не все. Поскольку он, как положено законному правителю, притеснял по закону — либо судом, либо налогами. А вы что, думали — "Басманное правосудие" оригинальное изобретение 21 века?

Чем налогов больше, тем налоговому инспектору веселее. Это Иисус мог себе позволить шокировать местное общество:

"вошёл и возлёг вместе с мытарями и блудницами".

Ему-то что — сын божий. Но соотношение социальных статусов налоговиков и проституток в Библии чётко обозначено.

Однако, если у меня в руках свободно поигрываемая кувалда налогового пресса, то засуньте своё представление о моём статусе себе в... Можно — вместе с Новым Заветом.

Здесь главным налоговикам был некто Петрилла. Уточняю: через "т". Хотя местные его характеризуют теми же словами, что и Хрущев художников на известной выставке в Манеже.

Было в Петрилле 12 пудов веса, из них половина — чистое сало. Ещё он был большой поклонник Долгорукого. "Большой" — и по весу, и в силу своих профессиональных интересов. Жили они с князем душа в душу.

Так что три года назад на Пасху Юрий поехал к Петрилле в дом разговеться. Со свитой. А в свите у него был вот этот самый парнишка. Который в смущённо-эрегированной форме и изображён на настенном шедевре. Нечипкой его звали. Любимый князев скоморох. И певун, и плясун, и в дуду дудун. Молодой, весёлый, пригожий, ко князю во всякий час вхожий...

Дамы киевские, которые по теремам запертые сидят — ну просто кипятком... Одаривали его своей благосклонностью. И Петриллина жена... после воздержания Великого Поста... да в светлый праздник... А также с учётом весовых габаритов законного супруга и предполагаемых народной молвой флуктуаций его ориентации...

В общем, их застукали. Вот как раз в этой, изображённой на штукатурке, позиции. Вот с таким именно выражением лица.

Скандал, конечно. Петрилла сразу у князя голову оскорбителя своего потребовал. А Юрию... то ли — плясуна своего жалко, то ли — самому смешно Петриллу рядом с Нечипкой видеть... В общем, "Светлое воскресенье... прости нам долги наши как мы прощаем...".

С Долгоруким не поспоришь. И не сильно с него потребуешь.

Может, всё так и затихло бы, но у князя не один талант в дружине был. Дружок Нечипкин, хоть и плясал похуже, а вот на стенах царапал славно. Он и воспроизвёл. Собственноглазно виденное в форме собственноручно вырисованного. Под общим слоганом: "Вот так мы, суздальские, ваших киевских".

Петрилле, естественно, донесли. Сбить рисунок — не дали. Стража на воротах суздальская: "а кто это позволил стены крепостные ломать-портить? Га-га-га...". Тут праздники, весна, первые дни мая, а Петрилле чуть не в лицо народ смеётся.

Понятно, жену свою он сразу отделал, но...

Когда через пару дней Юрий к нему снова, уже по делу и снова с Нечипкой... Да и как по этикету положено спрашивает: "А здорова ли хозяйка? Что ж она к гостям не выходит?"... У Петриллы крышу от злобы снесло напрочь. Вот и сыпанул князю в чашу отравы. Сам же и поднёс — от верного слуги и активного сотоварища на тяжёлом поприще налоговой реформы.

Потом пошла раздача.

Юрий умер ночью. Признаки отравления — налицо. Суздальцы тут же взяли Петриллу — и в допросную. Боярство киевское аж пригнулось: кого там, на дыбе, Петрилла подельником назовёт... Хоть и не было заговора, но под пыткой... Но — тишина...

Поскольку на княжьем столе — никого. Скамейка запасных — пустая. Старший-то сынок Юрия — Андрей за год до этого из Вышгорода, что под Киевом, сбежал. Испугался киевской кровавой каши. Объявил, что нашёл, вроде бы, икону чудотворную. Вбил в неё 40 фунтов золота ("да за это злато всю Киевщину с Черниговщиной купить можно!"), и, ослушавшись отца, оставив его одного в Киеве, сбежал куда-то в Залесье ("доской крашенной прикрылся! Отца родного и людей его на погибель бросил!").

У суздальцев лидера нет, время идёт. В нарушение обычая Долгорукого хоронили только через две недели после смерти. А кияне даром не сидели: стянули в город всех холопов и смердов из ближних и не очень сел. Взбаламутили рвань да пьянь с Подола.

В ночь после похорон пошли резать суздальцев. Натуральная Варфоломеевская ночь.

Сначала — в городе. Всех кого нашли. Потом — лодками, с факелами — через Днепр.

Там Юрий себе городок построил. Назывался незатейливо так — "Рай". Говорят — красы несказанной. Чистенько, уютненько, благостно...

Дальше — как обычно у нас: что смогли — разграбили, что не смогли — сожгли. Остальное загадили и поломали. Кого живых поймали и назад к Днепру довели — в реку. Чтоб при случае не показали. А там — в основном баба да дети. Суздальских на весь Киев — сотен семь было. Иные с семьями приехали, многие здесь невест нашли, свадьбы играли. И куда такую? Хором пользованную? Она ещё родне пожалится... В реку.

"Ой Днипро, Днипро.

Ты широк, могуч".

Не совсем так. Напротив Киева — острова. Протоки не сильно широкие. Но беременной или связанной бабе не выплыть. Раненному, избитому мужику — тоже. Младенцы... — говорить нечего.

Такая... "Майская ночь или утопленница" получилась.

На этом дело не кончилось. За день народец отлежался, отоспался, опохмелился и к вечеру потребовал "продолжения банкета". А дружины своей в Киеве нет — часть ещё в прошлом году с прежнем князем ушла, часть — Юрий на юг отправил. Порядок держали суздальские. А их перерезали. Городские ворота — нараспашку.

Народец из пригородов и разгулялся. По верхнему городу. Как ударили разом с Подола да с Коптева конца... А на Верху, Гора называется — свои заботы. Часть бояр, хоть и кияне, а Долгорукого поддерживали. Их — в первую голову. Вместе с семьями.

Собственно, тут все такие дела — "вместе с чадами и домочадцами". Как в Библии сказано: "до четвёртого колена".

Ещё две партии черниговских было. Тоже... замятня давняя. Потом ещё проще пошло — у кого дом богаче, а челядь слабже...

Но самое скверное — бояре бить суздальцев смердов позвали. А сдёрнуть хлебопашца с земли на Киевщине в начале мая...

Это только в советских песнях: "Уберём, и засеем, и вспашем". В реальности технологическая цепочка — обратная. "Не сеяно — не растёт". А тут — и не пахано.

В городе ещё много интересного в то лето было, да только к осени пошла главная отдача от убийства Долгорукого — смерды поднялись. По всей Киевщине.

Городского населения на Руси — 3-5%. Остальное — сельское. Селяне, пейзане, "смерды смердячие"...

И началось... Два года мордобоя со смертельным исходом. Всех против всех. С активным участием черниговских. Только когда с Волыни пришёл тамошний князь Мстислав и киян построил... И посадил на киевский стол дядю своего Ростислава из Смоленска.

Потому что ни один нормальный рюрикович лезть в эту кровавую кашу не хотел. А ненормальных на великокняжеском месте... Желающие, конечно, были, но дураков среди них всё меньше оставалось. Поскольку — кого зарезали, кого отравили, кого палками забили. Здесь же в Киеве. Вполне в русском стиле — вместе с женой и детьми.

В общем, пришлось звать доброго дядюшку из Смоленска.

Князь Ростислав со своей дружиной в Киев пришёл. И начало всех успокаивать. Человек он весьма богобоязненный и цитатами из "Писания" любого в сон вгонит. При этом — деловой. "Не уговорит, так зарежет".

Концовку его умиротворение я и сам видел. Голова Касьяна-дворника отрубленная набок заваливается, и снизу язык выползает... Звери. Хотя... Может, и не зря православная церковь князя Ростислава святым объявила. Потом. Посмертно.

Петриллу местные из пыточной вынули и тут же прирезали — "за успехи в организации налоговой службы".

Жену он ещё сразу после... конфуза избил так, что она ко времени мятежа уже умерла. Это ему в вину не ставили. Поскольку: "твоя жена — тебе её и учить".

Нечипку кияне поймали. Отрезали ему хозяйство и забили в горло. Чтобы не мог народ киевский развлекать-веселить, сказки сказывать — с чьей ещё женой он... пляски плясал. Потом переломали руки и ноги. И забили насмерть.

А вот рисовальщика так и не сыскали. Предполагали, что его в общей толпе прирезали. А потом, когда возами убиенных вывозили на кладбища, особенно никто и не присматривался. Да и как по разбитой, залитой кровью голове, опознать конкретного молодого скомороха из... кордебалета.

И вновь полагаю нужным прервать сие повествование. Некоторое время спустя рисовальщик сей был найден в Руси Залесской и ко мне доставлен. Сперва принуждением, а после и своей волей служил он в службе моей и немало пользы принёс Руси талантом своим, от господа данным и в дурную, по молодости, голову попавшим. Талант сей равно высок был, как и в мастерстве изображения всяких непотребств и натур обнажённых, так и в части картин божественных. Ныне многие из людей благочестивых, любуясь красой икон досточтимых и на Руси уважаемых, даже и помыслить не могут, что сотворено сие благолепие той же рукой, что вырисовывала уд скоморошечий на штукатурке киевской надвратной башни.

Интересно, у местных — пиетета к князьям никакого. Хотя мужик этот, который в гиды напросился, о причине прямо сказал:

— Каждую вошь, навроде меня, мечом не зарубишь. А ногтем давить — не княжеское это дело.

Всем князьям прозвища даны. Нынешний князь — Ростик, Долгорукий тут — Гоша, а противник его давний — Изя.

У меня уши сразу торчком встали: что, и тут евреи?! Какой такой Изя? Соломонович? Давидович? Израилевич?

Не, этот — Мстиславич. Но был в русских князьях в Киеве и Давидович. И не один.

Я человек советский. В очередях вырос. Это буржуины стоят рядом, а реально — врозь. А мы, "совки" — всегда вместе. Особенно, в очереди за чем-нибудь. Поговоришь — многое узнаешь. Я говорить не могу — только слушаю. Роль у меня такая. Но всё равно — интересно. Только лектор наш обозный дошёл до особенностей "текущего момента", как нас пригласили. Точнее сказать: копьём показали. Рогатиной.

Те самые посохи, которые я во время казни у людей Ростика в руках видел. Это не "шаолинь" — это воин русский с копьём. И бьют им — обоими концами. Как это ощущается, когда по тебе хоть и не наконечником, а комлём по спине приложатся — я уже пробовал.

Когда рогатиной показывают — лучше давай быстрее. А то опять... Выкатились на смотровую площадку. Тут Юлька меня снова удивила: лопочет что-то быстро-невнятное и вытягивает из-за пазухи какую-то блямбу на цепочке. Стражник ей показывает — типа "сними и дай сюда", а она к нему придвинулась и так, не снимая, в нос сунула. Стражник, вроде, хотел что-то возразить, но нос к носу с моей горбуньей... Точнее, нос к её свёрнутому и перебитому носу с висящей на морозе каплей... Ругнулся, "проваливайте". Мы и "провалили".

Возница куда-то вправо потянул. Бормочет что-то типа: "ляди, лядские". Ругается что ли? Потом я вспомнил. Я же говорил, что у меня с памятью... несколько странновато стало.

Так вот, "Лядские" — это не дамы, это — ворота. И вовсе не от квартала "красных фонарей". Хотя на мой слух название вполне соответствует сути: в моё время там был Майдан Незалежности. С персонажами вполне соответствующими древнекиевскому духу и названию места. Но мы двинулись в другую сторону. Так и не увидал я, как моя Юлька по тому месту скачет, где через 8 с половиной веков тёзка её скакать будет.

А вообще, "лядские" — это ляшские. Польские. Вот и гадай: то ли просто выверты фонетики с грамматикой и топонимикой, то ли инстинктивное народное предчувствие кое-каких особенностей кое-какого зарубежного национального характера.

Юлька моя потянула влево. Внутри вдоль городской стены. Там впереди ещё стена поперёк — детинец. Город Владимиров. Резиденция великих князей. Именно там и всё происходит. А потом оттуда — проистекает.

Но мы пару усадьб не доехали, а повернули во двор.

Ну вот — приехали. Подворье боярское.

Глава 10

"Знал бы прикуп — жил бы в Сочи".

Или хотя бы ноги унёс.

Без оглядки.

Очертя голову.

Но тогда и жизнь моя здесь другим путём пошла бы. И не только моя.

Но — не знал. И получилось — что получилось.

Во дворе — много чего: терем в три этажа, конюшни, амбары какие-то, сараи сплошной стенкой стоят. Часовня. Или — церковь? Дворовая? Домовая? Сруб бревенчатый с крыльцом. На срубе — крыша. Четырёхскатная. На крыше — луковка. На луковке — крест. На кресте — ворона.

Вроде бы церковь. Церквей в Киеве, говорят, шесть сотен. На 50 тысяч душ. А дворов боярских в Киеве — до двух сотен. Получается: треть церквей — дворовые боярские.

Тут начинает валить из церкви народ. "Валить" в смысле — вываливаться. Задом все. Кланяются, крестятся. И выходит, следом за толпой из ворот церковных, боярыня.

"И вышел я вслед за толпой"...

Не. Не невеста. Совсем "не".

Перед ней-то все и кланяются. И кланяются, и крестятся, и к ручке прикладываются. А она... Выступает. На народ не глядит. Не то, чтобы нос задирает, а просто... сквозь. И смотрит, и идёт. Будто нет никого.

Монумент. Гегемон а-ля натюрлих. Госпожа и повелительница всея... и всего.

Юлька меня с саней сдёрнула. На колени и лицом в снег. За шиворот держит и вжимает. И сама себе под нос: "Государыня-боярыня... кормилица-поилица... заступница-благодетельница...". С чувством и с надрывом. И ведь её никто не слышит! Стало быть, искренне, от чистого сердца.

Мне это всё как-то... мордой в снег, раком кверху... Унизительно, что ли. Может, у Юльки это и от чистого сердца, но я-то тут причём? — А притом, что "ты тут никто, и звать тебя никак". Так что делай, что остальные делают. А мнение своё... И вообще — "в чужой монастырь"...

Как с местными... феодалами себя вести — я не эксперт. Английскую королеву только и видел разок. Английская Елизавета против этой — так, горничная в часы досуга. А что нормальный русский человек, вроде нашего возницы, должен перед дамой на брюхе ползать, снег с конским навозом бородой мести, и при этом причитать и поскуливать от восторга... — предки, они такие. У них, видать, так принято. Их учить — только портить.

Правда, и самому учиться на брюхе по снегу с мочой конской и человеческой... Обойдутся.

Тут Юлька — фр-р — подскочила, побежала, вклинилась в толпу вокруг боярыни. Приплясывает, суетится, кланяется. Ей-то, горбунье, хорошо — она и прямо стоит, а уже поклон изображает. В нашу сторону машет: вот, дескать, санями добралась. Боярыня и головы не повернула. Но что-то ответила. Юлька опять ручками всплеснула, кинулась ручку боярыне целовать. Та только плечиком повела, и Юльку в сторону отнесло. Видать, не шибко нам тут рады.

Боярыня по крыльцу теремному — вверх, толпа — следом. А Юлька на нижней ступеньке осталась. В сторону дверей уставилась, аж вытянулась вся туда. Точно дворняжка голодная в придорожной забегаловке подачку выпрашивает.

Кстати, и мне покушать бы не мешало. Из поварни едой несёт. Нет, всё-таки, не несёт — пахнет. Хорошей едой. Из церковки ладаном пахнуло. Приятно... Дорожки во дворе вычищены, крыш проваленных, как по дороге в весях, не видно. Народ по двору ходит — не в рванье. Может, тут и зацепимся? Юлька — домашним доктором, я — пособником в благом деле исцеления... Неплохо тут люди живут.

Как-то кольнуло: "не твой монастырь. Если они люди, то ты — нелюдь". Но — промелькнуло и пропало: на теремное крыльцо мужичок вышел, Юльке что-то сказал. Та бегом к нам, хвать меня за рукав и чуть не волоком к терему.

Ну, крыльцо — расписное, ну, двери — забухшие, ну, комната — большая, наверное, "сени" называется. Но чего же меня так за шиворот-то тащить?! Бегом-то чего?! Столько добирались — пять минут подождут. И шипеть на меня не надо. Ещё комнатка. Богато, темновато, тесновато... Да зачем же меня так сразу-то коленками об пол?! И лицом об эти доски. Я ж чуть нос не расшиб! Так вот от чего у неё нос своротило — кланялась сильно. А над головой Юлькина скороговорка, умильнейшая, напевная, сладенькая. Дома (дома!) никогда такого тона не слышал.

Да перед кем же она так распинается?

— Кажи.

Голос незнакомый. Какой-то... равнодушный. "Скажи", "покажи"?

Опять меня как куклу... Вздёрнули на ноги. Юлька распутывает мои одёжки, развязывает платки замотанные, болтает непрерывно:

— Кожа гладенькая, будто младенческая, ни власей, хоть бы мало-маленьких, ни прыщиков, ни, прости господи, язв каких от болезней ли, грязи ли. А под свечой и вовсе чудо-чудное: будто серебро из-под кожи просвечивает, будто панцирь драгоценный из-под рубища. А на уду и знаки странные, кожа-то на самом-то срамном месте — будто верх башни зубчатый. Сама така выросла, никто не резал, знак такой, уж не божьего ли промысла... Уж я берегла, смотрела, очей не смежала...

Бла-бла-бла. Молотит. Прогибается.

Насчёт кожи — правда. Похоже на металлизацию при ожоге. Я даже ковырять пробовал — кожа слезает, а отблеск остаётся. Как-то неярко в разных местах при боковом искусственном освещении серебряным пятнышки отсвечивают. Психоматрица, раскудрить её, приживается.

Платки с головы моей сняли — я хоть осмотрелся.

Прямо передо мной — давешняя боярыня. Вблизи ещё круче — императрица. Царица небесная и поднебесная. Галину Вишневскую в старости видели? Сходный тип. Сидит не на лавке — в кресле с подлокотниками. Вроде трона. Руки видны. Старые, сухие, морщинистые. С тяжёлыми перстнями. По нескольку на каждой руке. И не одного светлого камня — чёрные, фиолетовый, темно-красные. Сама — в чёрном с красным, глаза светло-светло-серые: выцвели от старости. Смотрят как-то... сквозь и мимо.

Только вдруг сквозь эту выцвестость как глянет... прицельно. Хищница. Старая, опытная, беспощадная.

— Кажи.

А Юлька тем временем меня уже распаковала, верхнее стянула, давая на мне опояску развязывать.

Ё-моё, а у бедняжки-то натурально руки трясутся. И мокрые от пота. Чем же её эта старуха так пробрала? Или здесь так принято реагировать на аристократию? В форме тахикардии, энуреза и усиленного потоотделения? Пришлось самому узелок развязывать, рубаху через голову стянул, Юлька вторую за подол тянет.

— Глянь-погляди, Степанида свет Слудовна. Сокровище редкое, всё слышит-понимает, тебе, светлой госпоже нашей, сирых защитительнице-покровительнице-благодетельнице, услужить торопится. И язычок-то у него целенький, чистенький. Не рваный, не резанный. А не слова сказать не может. Ни худого, ни злого, ни лишнего.

— Звать?

— А как пожелать изволишь, так и назовёшь. На все воля твоя госпожа-боярыня. Хоть полкашкой, хоть лысушкой. Он смышлёный, ко всякому прозвищу привыкнет. Всякое именование-прозвание от госпожи-благодетельницы данное — с радостью примет...

— Кажи.

И уже в голосе нотка раздражения и нетерпения.

Юльку ещё сильнее затрясло и она — опаньки! — сдёрнула с меня штаны. Ниже колен. Я аж присел от неожиданности, ручками прикрылся. Юлька ручки мои отводит, молотит всё быстрее, все нервеннее. Демонстрирует присутствующим моё... хозяйство. Особо упирает на отсутствие крайней плоти.

— А резьба-то, а резьба... Нигде такого не видывала, от людей умудрённых не слыхивала... Будто мастер-резчик какой заморской по кости дорогой-редкостной...

Да что они все из-за кусочка кожи так волнуются?! А кулачок-то у Юленьки мокрый да горячий, жмётся да елозится. А меня злость со смехом разбирает. Я-то и в своём времени ни перед кем так, как Юлька тут, не гнулся, не приплясывал. А здесь всего-то какая-то средневековая бабенция. Ещё, поди, и полуграмотная.

Ага, болтов с шурупами в жизни не разу не видывали — так они вон где резьбу ищут. Примитивные неразвитые средневековые... предки.

А боярыня, видать, хоть и старая, да внутри горячая. Выбирает себе... чтоб молодой до детскости, коль закон не запрещает, чтоб горячий да небалованный, да безволосый, чтоб на подушке не линял, да немой, чтоб не болтал...

Переборчива, ты, старая, а неумна. Коль ищешь... вибратор на ножках — оценивай по главному параметру в рабочем состоянии.

Тут до Юльки дошло, что у неё в руках... нечто не то, что в начале было. Глянула, ойкнула, отскочила. А я — руки в боки, "свободный гражданин в свободной стране", стою и боярыню разглядываю. Прямо ей в глаза смотрю. Со спущенными штанами. С ухмылочкой.

Ванька — богатырь святорусский. С копьём наизготовку.

Типа прикидываю: как с неё всё это чёрно-красное снимать буду.

Раз здесь, как я уже предполагал, недоразвитые предки неспособны оценить редчайшую ценность — мои таланты и знания, а могут предложить только роль самоходного вибратора, то должен же я представлять пути доступа к... полю моей будущей деятельности. Вибрирования.

Типа: давай, бабуля, заголяйся. А "функционал" личный у меня вполне... "на два часа" и покачивается неспешно. Влево-вправо. Как кобра перед броском.

Тут-то я и увидел, как у этой... Степаниды Слудовны из-под тусклой радужницы зверь выглядывает.

— Неук?

— Так чистенький, свеженький, нетронутый, непорченный, как захочешь — выучишь, прежнее ломать-выбивать не надобно...

— Сколько?

— Дак, государыня-кормилица...

— Ну!

— Десять.

— Сдурела? Две.

— Дак как же можно, я ночей не спала, крошки хлеба не доедала, травами редкими, чудесными выпаивала, всё ему, золотому-серебряному...

— Цыц. Две. И... если в животе будет. К Саввушке. Чтоб шёлковый. Выучить. Гривну с метой. Тавро не надо. Главу — платом. Иди.

И мне: "Одягайся". Снизошла. Заметила. Как "кобру" показал.

Штаны подтянул, Юлька шубейку мне на голые плечи набросила, одним движением голову платком вместе с лицом замотала. Шмотки подхватила и задом, благодаря и кланяясь непрерывно... Ещё и в закрывшуюся дверь пару поклонов выдала. Всё — с приплясыванием да с пришепётыванием.

— Спаси тя господи... защити царица небесная... даруй те многие лета... всех святых благоволения...

С нами ещё один мужчина вышел. Благообразный, сухощавый, из местных. Дорогу показывает. А я понять не могу: откуда у средневековой киевской аристократии "г" как у проститутки с "Харькива"? И почему: "если в животе будет"? Мне что, ей ещё и ребёночка сделать? А как у вас, монумент ходячий, с климаксом? Или для предков это такие мелочи?

Как у эскимосок: надо грудное молоко? — Сейчас сделаем: у бабушки появится и сцедим.

И вообще: а что это было? И куда мы теперь? А "шёлковый" — это халат или кафтан? А учить чему будут и как? А Саввушка — директор здешний школы? Программа-то есть? А гривна — золотая или серебряная? Или бумажная украинская? Её же на шее носить надо?

Ответы последовали почти с такой же скоростью, что и вопросы.

Для начала мы пробежали через двор, куда-то завернули и попали в кузню. Прокопий, провожатый наш — что-то сказал кузнецу. Тот ко мне подошёл, зачем-то шею осмотрел и ушёл вглубь. Вернулся с какой-то чёрной небольшой железякой. Гнётся, болтается, позванивает. Показал, что надо встать на колени возле наковальни. Зашёл сзади, накинул мне эту хрень на шею, концы сжал, прижал меня щекой к боку носка наковальни и каким-то молотком по ней стукнул.

— Всё. Здрав будь хлоп коротецкий. С гривной тя.

Кто такой хлоп? Почему коротецкий? Это у меня на шее — гривна? Почему чёрная?

Только Юлька меня уже за руку — хвать и тянет, Прокопий впереди тоже чуть не бегом. В сторону терема косится. Снова изба какая-то, мужики сидят, чего-то делают. Прокопий к одному:

— Саввушка, боярыня велела...

Тут я отдышался, Юльку стряхнул — да сколько можно меня, как мелкую шавку, за шиворот таскать?!

Из-за платка — не видно, из-за Юльки — неслышно. И вообще — непонятно. А я непоняток не люблю. Чувствую — дурят меня местные. Надо показать, что лох — это не здесь.

Саввушка этот одному здоровому из местных кивнул. Тот меня за шиворот — и у меня платок совсем на глаза съехал, ничего не видать. А он меня тащит почти на весу. Пытаюсь пнуть ногой — не достаю. Чувствую: одна дверь, лестница вниз, другую дверь нараспашку мной вышибли, снова лестница.

Тут меня из шубейки вытряхнули, платок с головы через лицо содрали. И пинком — вперёд, лбом в стену, в бревна.

Сзади дверь — стук, засов — грюк. Приехали.

Больно. Шишка будет. Темно. Ну совсем. "Хоть глаз выколи" — это когда вот так. Тихо. Абсолютно.

В темноте... ну чего врать — страшно. Но страшнее всего от непонятности.

За что? Почему? Где я? Какое-то подземелье. Зиндан? Земляная тюрьма? Стенка бревенчатая. Русский аналог — поруб? Камера? Темница? "Сижу за решёткой в темнице сырой"...

Тогда почему сухо? И решётки нет.

Или какой-то склеп, могильное подземелье? В жертву духам предков... Заживо...

Меня затрясло... Мы, конечно, во всю эту хренотень и тёмные предрассудки... Но им-то на наше "верю — не верю" глубоко плевать. Спешно пытаюсь вспомнить — чего знаю по теме.

Древние славяне родителей своих под порогом закапывали. Не то. Жён и любовниц — на погребальный костёр живых, пьяных, хором огуленных... — это наше. Исконное. Арабы подробно описывали. Только я не жена, не рабыня...

Опаньки! А что мне там кузнец сказал? "Хлоп". Холоп по-русски. Раб.

Так эта сучка... Юлька... меня в рабство продала! Меня! Уелбантурила! Как овцу... То-то они с боярыней числительными перебрасывались. Одна — десять. Другая — две. Торг вели. Мною торговали! С-с-сволочи!

А гривну и вправду на шее носят. Ошейник называется. Рабский ошейник. Я за него ухватился, дёргать начал.

Ну, ясно — не дураки. Снаружи кожа, чтоб шею не сильно стёр, а внутри прощупывается цепочка. Железная, что ли. Кузнец последнее звено соединил и концы забил. Простенько, но без инструмента снять — однозначно... фиг. Да и с инструментом... Шея, однако. Не видно ни черта, ошибёшься — в горле дырка. Напарник нужен.

Ну, Юлька, ну гадина горбатая...

И что теперь делать? — А ничего. Поскольку — раб. Как хозяин скажет, так и будет. А не угодишь, Ванечка, хозяину — будет тебе плёточка. Как, там, в "Чайке": "я — вещь, я — вещь" и — прыг в Волгу.

"Орудия бывают молчащие, мычащие и говорящие" — это из древнеримского учебника по сельскому хозяйству. Типа: "Как нам обустроить классическую римскую виллу". На "говорящие" я не тяну, поскольку помалкиваю. А на "мычащие" — так доить меня вряд ли получится.

И чего делать? Ждём победы Спартака? Киевского? А до общечеловеческих ценностей... Типа "свобода, равенство, братство"... Пара тысяч километров и шесть веков. До первого разговора в таком ключе. Не, шесть сотен лет я здесь не высижу.

Ну, едрёна матрена! Ну попал!

Трясти не перестало, но уже не от страха и неожиданности. Просто нежарко здесь. А на мне только штаны и обувка "прощай молодость". Но паника схлынула, и молотилка со свалкой заработали.

Раз меня этот "монумент" купил... А кстати, за сколько? "Десять" — это в пять раз больше, чем "две". Но чего "две"? Не хочется как-то по дешёвке пойти.

Факеншит! Чехов из себя раба по капле выдавливал, а ты, Ванька, этот свой прыщ явно ещё и не ковырял, не то что давил. Сходу первый вопрос: а почему меня — и так дёшево? Хочу, чтоб меня продали как эксклюзив ручной работы. Я — не в Китае сделанный, моя цена выше...

Остынь, Ванюша, это же не рынок труда, услуг, вещей — это же рынок людей! Или рабы — не люди? "Орудия говорящие", двуногая скотинка. "Я — вещь"? Или, всё-таки, это те, кто торгует людьми — не-люди? То есть Юлька моя, эта Степанида... остальные, кто в этом бизнесе: Прокопий, Саввушка, кузнец... А те, кого продают и им это нормально? Вещи?

Так что, я — один человек на весь этот мир? Что один такой — точно. Другого такого здесь нет. Факт. Но если меня от такой "людcкости" или там, такой "человечности" просто трясёт и выворачивает — я кто? Нелюдь?

Снова нахлынула тоска одиночества. Уже не от потери своего мира. Родного, любимого, знакомого... Потери уже и этого, нового, обретаемого мира.

Это не мой мир. Предки — да. Может, и мои такими были. Всякие достопримечательности — да. Этнография с парфюмерией — можно понять, принюхаться, перетерпеть. Но то, что эти люди делают...

Нет, всё-таки, в мире этих людей я — нелюдь. Я так — не могу, не хочу и не буду. Это всё дикость и пакость. А предки — скоты. И ведут себя по-скотски. Дарвин неправ: мы не от обезьяны произошли. Мы произошли от сволочной мерзкой двуногой скотины. В данном конкретном — "святорусской". При всем моем уважении и толерантности.

Трясло уже по-настоящему. Озноб переходил в судороги. Зубы стучат.

Чтобы расслабиться и согреться пошёл искать парашу. Такое вот развлечение. Хоть открой глаза, хоть закрой — одинаково. Пополз — темно. Раз камера — должна быть параша.

"И место твоё — у параши" — наш фольклор, наша народная мудрость.

Нашёл — колода, вкопанная в землю. В середине дырка — голову не просунешь. Верх гладкий, отполированный. Множеством задниц. Чистенько. Воспользовался местными удобствами. Правда, взамен туалетной бумаги пришлось одну портянку на куски порвать.

И ничего больше в подземелье нет. Бревенчатые стены, пол земляной чисто выметенный. В одной стене — дверь деревянная запертая. Значит — не поруб. В порубе вход на потолке. Темница... Полная темнота. И тишина. Ни животных, ни насекомых. Космос. Пустой. Без звёзд, комет и космонавтов.

Хочется есть и пить.

Ну, голод — ладно. На третий день пройдёт, а вот вода... Сухо. И в горле, и вокруг.

Нетипично. По жанру должно быть сыро и капать.

Пробовал улечься на голой земле. Опять не по правилам: должна быть охапка старой прелой сырой соломы. Пришлось пристроиться спиной к стенке. Так, сидя, и задремал. Не надолго.

Проснулся свернувшимся калачиком на земле. От боли во всех мышцах — судорогой сводит.

Покряхтел, развернулся, размял тело, даже попрыгал в темноте. Уселся и снова цикл: дремота, сон, боль...

Пытка... Темнотой, тишиной, жаждой, голодом, недостатком тепла, лишением сна, болью во всех частях тела...

Пытка самим собой.

Оставь человека одного — и он сам по себе сдохнет. Запытает. Себя. Мучительно. Так и я: не хочешь принять этот мир, воротит быть "холопом верным", пытаешься остаться самим собой, даже в чужом месте, в чужом теле — сдохни. Сам — от себя.

Чувство времени я потерял довольно быстро. И — связность воспоминаний.

Тишина. Слушаю. Вслушиваюсь... Всё сильнее... Шорох... Идут! Сейчас за мной... Нет. Это ток крови в ушах. Ни звука...

Потом пошли галлюцинации.

Сперва звуковые. Музыка где-то, голоса неясные... далёкий женский смех...

Нет, почудилось.

Потом — зрительные. Что-то увидел. Краем глаза. Что-то промелькнуло. Какая-то паутинка. На краю зрения. Какое-то пятно. Чёрное на чёрном... Судорожный страх... Судорожное вглядывание в темноту. Изо всех сил раскрываю глаза. Не моргаю.

Ничего. Можно закрыть глаза, можно открыть — одинаково.

Потом — тактильные. Что-то мягко коснулось предплечья. Мышь, крыса?!

В панике дёргаюсь, вслушиваюсь в тишину, вглядываюсь в темноту. Сердце колотит где-то у горла. Страшно. Непонятно чего... Потому и страшно, что непонятно...

Успокаиваюсь, задрёмываю.

Просыпаюсь от собственного крика — сводит ногу. Больно. Пытаюсь расслабиться. Успокаиваю дыхание, стараюсь не думать о сведённой икроножной, не обращать внимания на эту боль. Вот сейчас отпустит, вот сейчас пройдёт...

Не проходит.

Очень больно. Безысходно больно. Больно навсегда.

Приходит паника, ощущение собственного бессилия. Вот так и будет всю жизнь. Зажатая до каменного состояния мышца. Идиотски оттопыренный, окаменевший большой палец ноги. Который просто режет болью.

Размять, помассировать.

Для этого нужно подтянуть ногу, согнуть её, чтобы дотянуться.

Любое шевеление — зажим усиливается. Рывками.

Судорога простреливает тело аж до скрипа собственных зубов. Больно. От попытки массажа такая... боль. Вою, переворачиваюсь на спину, бью этим своим окаменевшим пальцем, всей стопой в стену.

Ещё. Ещё! Сильнее!

Выбиваю одну боль другой.

Вроде, отпустило.

Стою на коленях, упёршись лбом в бревна. Весь мокрый, дрожащий. Стук сердца успокаивается. Ну, вот и хорошо, ну вот и прошло. По спине — не то струйка пота, не то чья-то мягкая мокрая лапка.

Испуг, страх.

Организм срабатывает раньше сознания — инстинктивно, броском, перекатом разворачиваюсь спиной к стене, лицом к... к чему? К темноте? К пустоте? Там что-то есть...

Всё сильнее неосознанно, инстинктивно вжимаюсь в сухие бревна спиной. Вдруг чуть слышный шорох возле уха, короткий, острый укол сзади около шеи. Скорпион?! Тарантул?!

Ещё не поняв, не обдумав, тело само рывком бросается вперёд. От этого... не знаю от чего, за спиной.

Здесь же всё — чужое! Всё — не моё! Здесь же ничему доверять нельзя...

Судорожный рывок от неведомого ужаса за спиной. И я снова катаюсь по земле — снова судорога. На обеих ногах сразу. Катаюсь на спине, вцепившись в собственные ноги. И вою. В крик, в голос.

Больно.

Страшно.

Темно. Не... непонятно.

Невозможно лежать, сидеть, невозможно найти место, положение, чтобы не болело. В любом положении боль — усиливается. Меняешь позу — эта боль слабеет, в другом месте болит всё сильнее. Сводит всё: ломит виски, сводит челюсти, зажимает горло.

Вдох — всхлип. Задерживаю дыхание и чувствую, как дрожит, колотит всё тело.

Выдох — стон. Переходящий в волну судорог от макушки по спине до пяток.

Оставь человека одного — и он сдохнет. С истошным воем.

Или — сойдёт с ума. Тоже — с криком ужаса и боли.

Не хочу.

Страшно.

Ужас. От всего. Паника.

Хватит! Не надо! Выньте меня отсюда! Выпустите! Вы же предки мои! Я больше не буду! Пожалейте, пожалуйста. Я всё буду делать! Я буду как шёлковый!

Так вот о чём "монумент ходячий" говорила! "Шёлковый"! Не кафтан, не халат, не колпак. Я — "шёлковый"! Хорошо, я — буду, буду! Только отпустите!

Конец второй части

Часть 3. "Полюби меня таким какой я есть..."

Глава 11

Хороший был у царя Соломона перстень. Оптимистический. С гравировкой: "И это пройдёт".

Я так ждал звука шагов, скрипа открывающейся двери... Проспал. Провалился в очередное, бессчётное беспамятство и пропустил.

В какой-то момент по глазам ударил свет. Ничего не видно, в глазах больно. Мне накинули какую-то тряпку на голову, подхватили поперёк туловища, понесли...

Спасители! Спасатели! Меня спасли... Кончился этот мучительный бред с предками, с Русью Святой и Древней, с болью, страхом, дерьмом и скотством...

Ура! Кащенка! Сейчас — врачи, укольчики, сестры и братья в белых халатах...

Дорогие мои! Родные! Долгожданные!

Я лежу на спине. Надо мною лицо, благообразное, с аккуратной остренькой бородкой. Классический земской доктор. Сельский интеллигент в третьем поколении. Какие у нас прекрасные доктора! Особенно — в психлечебницах. Душевные, добрые. Целители!

Очень спокойное, умное, доброжелательное лицо. Спокойное даже в пляшущих отсветах какого-то огня.

— Меня Саввушкой кличут. Ты меня понял? Скажи "да".

Не могу. Язык распух, в горле — как куча бетонной крошки. Откуда-то сбоку голос. Поворачиваю голову: Юлька.

Здесь?! Дрянь горбатая! Она же меня сюда привезла! Она же меня продала и предала! В рабство продала, гадина!

Пытаюсь подняться. Руки... что-то держит. И вдруг — страшная боль в левой руке. От локтя до самого сердца. "Саввушка"... я же слышал это имя! От этой... гегемонихи в чёрно-красном...

Господи! Значит это не конец, это не спасатели, это не бред... Это всё ещё Русь... Святая...

— Меня кличут Саввушкой. Ты меня понял? Закрой и открой глаза.

Хлопаю глазами. Старательно. Несколько раз.

— Я буду тебя учить. Вежеству. Я буду велеть — ты будешь делать. Быстро, старательно. Да?

Не понимаю. Ступор. Какое такое "вежество"? Я просто смотрю. Саввушка чуть улыбается.

— Хочешь назад, в поруб?

Назад?! В космос, в одиночество, в боль, в сумасшествие?!!! Я трясу головой. От движения голову просто разламывает, темнеет в глазах.

Так началось моё обучение. "Курс молодого холопа"...

До того я уже пережил немало: собственную смерть у поворота на Кащенку, перенос психоматрицы по ветвям мирового дерева, публичную казнь через отрубание головы в Волчанке, потерю всей собственной кожи с ногтями, зубами и волосами... Но ничто не может сравниться с тем влиянием, которое на меня оказали эти шесть дней в киевских подземельях: три — с самим собой, три — с Саввушкой.

Мне повезло: Саввушка был профессионал высшего класса. Таких на весь Киев три-четыре. На Русь — хорошо, если десяток. Профессиональный палач, кат в третьем поколении. Кстати, тоже Мономахович — дед его служил князю Владимиру по прозвищу Мономах. Ну, которого шапка. Потом деда женили на беременной девице из сенных девок. Не из тех, которые "на сене", а из тех которые "в сенях". С которой сам Мономах перед этим и побаловался.

Будь на месте Саввушки какой-нибудь подмастерье — я бы из этого застенка живым не вышел: забили бы до смерти. Потому что только очень уверенный в своём профессионализме мастер может, столкнувшись с непонятным, попытаться понять. А подмастерья — просто ломят, и ломят всё сильнее. Пока не сорвут резьбу.

При семи-восьми миллионах, примерно, населения Руси, один процент, как и везде, составляют высшие сословия — князья, бояре, попы, иноки. И три-четыре процента — рабы. Холопы и холопки. Раб — не смерд, на землю не посадишь. И ремесленники из них — не очень. Для этого больше закупы подходят. А раба — либо на тяжкий труд, либо в прислугу.

В прислуге есть такая тонкая категория — "верховные" (или — "верхние", "верховые") холопы. Не потому, что главные, а потому что имеет доступ на "верх". На верхние этажи богатых княжеских и боярских теремов. К, так сказать, "телу" господскому. Практически — члены семьи. Или (может, так понятнее будет) — домашние животные. Двуногие говорящие орудия.

Естественно, ни в одном приличном доме не будут держать недоученного, не выдрессированного ризеншнауцера. Это и опасно — а вдруг ребёнка покусает, и неприлично — пришли гости, а посередь прихожей куча собачьего дерьма.

Поэтому для холопов всегда существовала система "профессиональной подготовки". И в части собственно функции — чтобы стремянной подсаживал хозяина в седло, придерживая за колено, а не, например, за гениталии. И в части общей психологии — чтобы тот же стремянной, обозлившись на комья грязи на господском сапоге, не ткнул хозяина ножом в то место, за которое и подсаживать-то нельзя.

Обычно, холопы в боярских усадьбах были либо потомственными, либо взятыми в дом с раннего детства. Их воспитывали в духе безусловного подчинения. Принадлежности к роду, к "дому", к "семье" — этакий "корпоративный семейный дух" ("наш Инкорпорейтед — большая дружная семья"). И, конечно, абсолютной преданности хозяину. Традиционно этим занимался священник — домовой или дворовой в зависимости от типа церкви — домашней или надворной. Детишки с ошейниками, частью — кровные родственники хозяйской семьи, продукт господских игр с замужними и не очень холопками, росли на глазах у всех, их деловые качества и преданность проверялись неоднократно и многосторонне.

Одновременно шёл отсев. Кто-то оставался в "нижних" — дворовым слугой. Кто-то отправлялся в вотчины, на специфические работы. Кого-то вообще продавали "гречникам" — купцам греческим. А дальше Сурож или Феодосия, которая Кафа. Там просто: бабы — в хлев или в поле, девки — в постель, потом в хлев, мужики — на галеры или в каменоломни.

Отбоя от желающих попасть в "верхние" не было никогда.

Во-первых, постоянно шло достаточно эффективное воспроизводство в среде собственно холопов. Причём довольно качественное — именно в этой среде широко разливалось собственное семя бояр — генетически наиболее здоровой и активной части нации. Ребёнок получается здоровый и, как почти всегда в таких обществах, наследует судьбу матери: "холоп прирождённый".

Во-вторых, масса вольных, прежде всего — смердов из вотчинных, желала пристроить ребёнка в господский дом. Хоть кем. Поскольку — и дитё в тепле и сытости, и остальным деткам дома кусок побольше оставался.

Обычно, таких, не "своих", на "верх" не брали. Хотя попав в 8-10 лет в господский дом и одев ошейник, такой ребёнок быстро усваивал нормы и принципы "верного холопа". Но полного доверия к ним не было: у них оставались какие-то связи вне дома, кое-какой "внедомашний опыт". А потомственные — здесь родились, выросли, мало чего другого видали. Это — их дом, их семья.

Исключения из этих двух категорий были редки. Какая-то красивая наложница. Обычно, надоев хозяину, она попадала под власть хозяйки. А та сама, или её служанки, довольно быстро "указывали место". Беременную холопку обычно, с небольшим приданным, выдавали замуж за "приличного человека". Тоже из холопов. Если у господина сохранялся интерес к такой женщине, то он периодически "заезжал на часок", продолжая "личным трудом способствовать улучшению качества своего стада".

Ещё были представители редких профессий типа врачей, ювелиров, учителей. Эти, как правило, уже взрослые люди, за которыми внимательно следили и чётко ограничивали их функции и перемещения.

Вся эта система воспроизводства качественной челяди достаточно хорошо функционировала на "Святой Руси" столетиями. Но бывали и тяжёлые времена. За три года после убийства Долгорукого слишком много народу погибло. И не только среди бояр. Потери среди холопов были на пару порядков больше.

Теперь, после прихода князя Ростислава из Смоленска и установления мира и порядка, шло постепенное восстановление числа и качества боярской челяди. Но обычный способ воспроизводства был слишком медленным. А быстрый и простой способ приёма взрослых смердов в боярскую дворню, что вольными слугами, что холопами — не давал качества.

Количество против качества. На фоне не афишируемой, но непрерывной гонки: "кто не успел — тот опоздал". Не только богатство, положение, влияние, но и сама жизнь бояр зависела от "боевых и политических" качеств прислуги. Особенно — "верховых". Поэтому даже таким мастерам как Саввушка (или — именно таким) приходилось заниматься ускоренной дрессурой новых рабов. Вбиванием в сознание "кандидата в семью" системы ценностей "холоп верный". С выбиванием оттуда всех других.

К чему он и приступил.

Саввушка отнюдь не был "кнутобойцем" или "костоломом" — не его специализация. Он был "людовед". Который людей "ведает" Кроме того, что у него был талант чувствовать людей, особенно человеческую боль и страх, у него был огромный опыт — фамильный и собственный.

Провести всю жизнь в застенке — можно многое узнать о природе человеческой. И духовной, и телесной.

Обычно специалисты такого класса работали "правдоискателями". В смысле: искали правду в конкретных умах человеческих, извлекали её на свет божий, и предоставляли хозяевам своим на рассмотрение.

Однако была и другая, малоизвестная и прямо противоположная сторона деятельности этой "славной когорты мастеров заплечных дел" — укоренение в умах их подопечных новой правды, взамен прежней. Можно сказать: перевоспитание. С одновременным пошаговым тестированием.

Тут требовалось ещё и искусство риторики. Палач-проповедник. И Саввушка проповедовал:

— Всяк человек — раб. Раб божий. Прах. Из праха созданный и в прах претворяющийся. И ты среди них. Многих, бесчисленных, безымянных, господина своего не видавших ни разу. Черви копошащиеся. Но повезло тебе. Ибо выбрали тебя среди многих. Обратили на тебя лицо своё. И ныне можешь ты обрести смысл и свет в жизни своей. И возвысится над прочими. Над негодными и бессмысленными. Ибо дана тебе честь. Высшая честь, что даётся сынам человеческим — честь служения.

Вот так-то. Рабство есть высшая честь. Служение. Истинное, искреннее, высочайшее. Выше церковного, ибо господь и так всемогущ, а господин — нуждается в тебе. Служение ясное, ибо воля господина излагается куда как понятнее, нежели божья. И вознаграждаемое. Ибо лик господа со времён Моисея никто не видел. А лицо владетеля своего можно увидеть, голос его можно услышать. И заслужить высшее счастье — его благоволение.

— И отличит он тебя перед иными. И похвала его — наполнит душу твою светом и радостью. И возликуешь ты от сердца своего. Если хорошо исполнишь волю господскую.

У Саввушки очень спокойный голос. Ни пафоса, ни угроз или предположений. Даже скуки нет. Просто — истина в последней инстанции. Сухая констатация. Сухая как мой язык.

Мне ещё не дают воды. Я стою на четвереньках. Поза называется: "шавка перед волкодавом". Ладони и локти на одной линии с шеей. Ладони — на земле. Локти подняты, согнуты. И вывернуты наружу. Поскольку голова опущена, и нос почти касается земли. Спина прогнута, поскольку живот тоже почти касается земли. Колени раздвинуты, ступни — на пальчиках. Замри, не дыши.

Ничто не должно оскорблять взгляд господина. Ни дерзостью, ни беспорядком, ни суетой. Прямой взгляд достоин однозначного осуждения и наказания. Поскольку выражает либо агрессию, либо попытку уравняться с господином. Хотя бы и только в мыслях. Что господина очень расстраивает. А нет высшего стыда и несчастия как опечалить господина своего. Это — нестерпимо и невыносимо.

Так что — глаза в землю. Но при этом всё тело надлежит вытянуть в струнку и устремиться ушами, чувствами, душою вперёд, к господину своему. Дабы уловить всякое желание его. И с превеликим тщанием, послушанием и поспешанием — исполнить.

Впереди — стена, на ней — икона. Спас.

Суровый мужчина смотрит строго, вытянув вперёд руку с крестным знамением. Под иконой — плеть господская. Двойной черно-красный шнур с узелками, короткая рукоятка, свёрнуто в кольцо.

Символ истинной веры, символ великой силы. Земной и небесной. Власти над душой, власти над телом. Всеобъемлющей, необоримой и безграничной. Господа, господина, хозяина. Создателя и владетеля. Всего.

"Всё — в руце божьей". И плеть — тоже.

И ещё там — Саввушка. Он не стоит на месте, а расхаживает по помещению. Я его не вижу, поскольку у меня завязаны глаза. Зато уши открыты "дабы уловить всякое пожелание его". А ещё я слышу, как где-то слева переливается вода.

Вода! Она... Пить!...

Страшная острая боль выстреливает в удобно оттопыренном локте правой руки... Удобно — для Савушкиного поучения.

Я валяюсь на полу, зажав локоть правой руки левой. Надо мною спокойный, ни злобы, ни радости, голос Саввушки:

— Ты не слушаешь слов моих. Хозяин опечалится невнимательностью твоей. А опечалить хозяина — грех. Страшный грех. Стыдно. Неужто ошиблись мы, и ты пустоцвет трухлявый? Неужто не годен ты для истинного служения? Для пребывания в доме нашем, в семье?

Прошло время, когда я пытался огрызаться, вообще шевелиться самопроизвольно, сдёргивать повязку со своих глаз. Быстро прошло, с одного раза.

Саввушка не дерётся, не бьёт кулаками, ногами. Плеть на стене — только символ. Ей не бьют: "десятикратно больнее сечёт господская плеть. И тысячекратно — печаль господина".

Саввушка не использует плётку. Говорят, в иглоукалывании триста активных точек. Саввушка знает десятка три. И ему хватает. Поскольку у него в руках не игла, а деревянная палочка. Не плеть, не розги, не железные раскалённые щипцы... Просто дрючок. "Осушить руку"... Острая боль пробивает, простреливает локоть.

Я охаю и прижимаю к груди локоть правой руки — левой. Но ведь и на левой руке есть локоть. С такой же точкой, с такой же болью...

А ещё — точка под коленом...

И на голове, от лёгкого тычка по которой я слепну и вою от боли в раскалывающемся черепе.

И на позвоночнике.

И в пояснице.

И в гениталиях. Целый набор точек.

Прежде даже и представить не мог такой... богатый спектр разнообразной боли.

Для Саввушки моя поза очень удобна: почти неограниченный "доступ к телу". Куда хочет — туда и ткнёт. Но он предпочитает вбивать истины в уши. А дрючок так... для поправления восприятия.

— Служение не терпит суеты. Ежели хозяин повелел тебе замереть, то ты должен исполнить это желание его. И тебя не должно быть видно и слышно. Сможешь ли ты?

Меня ставят спиной к столбу. Руки связывают за столбом над головой. На кистях — рукавицы. Ноги зажаты в конструкцию из трёх досок. Нижняя, на которой подошвы ног, смазана салом. На щиколотках ремешки. За них дёргают в разные стороны. Ноги разъезжаются. Зажав столб связанными кистями рук, останавливаюсь. Аж с зубным скрежетом.

Вишу на этом своём зажиме. Кожаные рукавицы съезжают по столбу. Ноги разъезжаются на сальной доске. Не за что уцепиться, не во что упереться. Держусь. Из последних сил. Руки, плечи, спину, живот сводят судороги. Не выдерживаю и со стоном просаживаюсь вниз. Вою от боли в растягивающихся мышцах с внутренней стороны бёдер...

Ноги упираются в какие-то стопоры. Полный шпагат с разрывом в промежности... — отменяется? Откладывается?

Господи, если бы он спрашивал — я бы давно всё сказал! Всякие адреса, пароли, явки. Всех бы сдал. Но он не спрашивает. Наоборот, он учит. И я могу только стараться. Стараться понять, предугадать, исполнить...

Научиться. "Вежеству".

* * *

Моего деда взяли 1 мая 1938 года. Кстати, не так далеко отсюда. Домой он не вернулся. Никогда. Когда стало можно спрашивать — отец дважды посылал запросы. Получал ответы. Разные. Смысл один — умер в лагере. В середине 90-х мы с отцом добрались до допросного дела моего деда в архиве украинской СБ.

Опись изъятых ценностей — одна позиция: паспорт гражданина Союза Советских Социалистических Республик. Дед был счетоводом на местной пищевой фабрике — какие ещё ценности?

Первый лист протокола допроса:

— Состояли в антисоветской организации?

— Нет.

— Занимались подрывной деятельностью?

— Нет.

Строка в конце страницы: "Допрос прерывается. Время: 23.30".

Как положено, в конце каждой страницы — подпись допрашиваемого. Круглая такая. С завитушками.

Лист второй: "Допрос продолжается. Время 1.30".

— Состояли в антисоветской организации?

— Да.

— Занимались подрывной деятельностью?

— Да.

В конце — подпись. Очень мало похожая на подпись на первом листе. За эти два часа деду перебили пальцы так, что он не мог держать ручку. Что ещё сломали, отбили, изуродовали, выдавили... — не знаю.

В середине лета, когда его переводили в другую тюрьму, он выкинул из окна вагон-зака записку. Как ни странно — дошла. До семьи. Он писал: "Признаю весь их бред. Иначе просто забьют. Уезжайте". Семья уехала. Спаслась.

Потом война, отец ушёл добровольцем на фронт из Киева в первых числах июля. К сентябрю из его батальона осталось шестеро. Потом... "Великий могучий Советский Союз"... Оттепель, застой, распад...

Мы сидим в приёмной областного управления СБУ. Отец почти не видит, и я читаю вслух. Читаю своему отцу — протоколы допросов его отца.

— Такой-то состоял в вашей антисоветской организации?

— Да.

— А такой-то?

— Да.

— А такая-то?

— Да.

Эту женщину, заведующую библиотекой, отец хорошо помнит. Она подбирала ему, школьнику, интересные книжки. Кое-какие истории, которые моя дочь будет, наверное, рассказывать своим детям уже в третьем тысячелетие — оттуда. Из книг, которые умная, внимательная женщина посоветовала тощему очкарику-подростку — моему отцу. Такая вот "связь времён".

Эту женщину не взяли в 38-ом. В тот год план по "врагам народа" выполнили без неё. В 39 органы ушли на "освобождённые и добровольно присоединившиеся" территории. Эту даму просто расстреляли. СС в 41. Просто зачистка территории. Им тоже не нравилась "связь времён".

— В 31 вы распускали антисоветские клеветнические слухи о якобы тяжёлой жизни советского колхозного крестьянства?

— Да.

Это был "Голодомор". Из дорожной канавы перед домишком деда через день вынимали трупы умерших от голода. Детей не пускали на улицу, потому что оголодавшие, озверевшие люди, умирающие от голода и болезней, расстреливаемые заградотрядами — просто рвали относительно сытых городских детей на мясо.

Конечно — "клеветнические слухи".

Я читаю отцу вслух, и вдруг: "Стоп. Повтори". Повторяю.

— Ваш двоюродный брат состоял в вашей антисоветской организации?

— Да.

— А где он живёт?

— В Киеве, на Подоле. Улица Волошская. А вот номер дома и квартиры — не помню. Могу показать.

Отец недоумевающе смотрит на меня: "Они были очень дружны, часто встречались, переписывались. Он не мог не знать адрес. Он был там за два дня до ареста".

Как удалось деду после ночи непрерывного избиения и допроса, со сломанными и не собранными в гипс пальцами и ещё не знаю чем... Как ему удалось сохранить ясность ума, твёрдость духа, системное мышление? Вставить в поток выбиваемых своих "да, состоял, подрывал, клеветал" — лазейку для спасения хоть одного человека?

"Кадры решают всё". И — всех. И самих себя. Внутренние органы, которые сами себя переваривают. При некоторых заболеваниях. Поэтому их постоянно не хватает. И никто не пошёл на Подол на известную улицу искать человека. Хоть бы и с известными органам именем и фамилией. И адресный стол не запросили. Хотя все — всё население — прописано и по месту прописки — проживает...

Этот человек так никогда и не узнал, что только две цифры адреса, которые дед, избитый и переломанный, сумел "забыть", отделяли его от этого ужаса. От смерти.

А потом была... жизнь того человека. Война и возвращение в Киев. Дети. Которые никогда не знали и не узнают, что само их существование — случайность, неправильность, следствие "забывчивости" моего деда. Там уже их дети, внуки, правнуки. Сейчас уже — в разных странах, на разных континентах. Решают свои проблемы, радуются и огорчаются. Женятся и разводятся. Живут. Много людей. Которых — могло бы быть. Не должно было быть. Если бы не дед.

А подпись у него так и не восстановилась. До самого конца. Последняя — 23 сентября 1938. Под "Ознакомлен" на решении Особой тройки. Где секретарём трудился персонаж с выразительной фамилией Честнейший. "Приговорить к расстрелу". Через два дня приговор был приведён в исполнение.

Через 60 лет...

Там на кладбище нет этих могил. Просто на самом краю, над обрывом, за которым огромная цветущая долина — красная кирпичная стенка. Невысокая, мне — по грудь. Скромная табличка: "Жертвам сталинских репрессий"... Там я, единственный раз в жизни, видел как плачет мой отец.

* * *

Я — не дед. Слабее. Меня не бьют, не ломают пальцы. Но... рассыпался. От боли, от страха, от одиночества. И... — попытался прилепиться, приспособиться. Без всяких задних и передних.

— Дабы служить верно и правильно — следует очистить чувства и желания твои и научится управлять ими. И коль скажет хозяин — "сие нельзя", то, как бы ни было сие желанно тебе — укроти возжелание своё.

Снова поза шавки. Только теперь голова чуть выше, а перед носом — чашка или миска с водой.

Запах свежей воды. Колодезной. Чистой, холодной, свежей. С морозца. А у меня во рту... бетонная крошка.

Пытаюсь сглотнуть. Нечем. Слюны нет. И я срываюсь. Головой вперёд ныряю в эту невидимую миску и... мощный рывок за ошейник подымает меня на дыбы.

Так отдёргивают дурно воспитанную собаку. Потом хозяин или хозяйка ругают пса, кричат, иногда бьют поводком по крупу.

На меня не кричат, меня не порют. Меня дрессируют. Снова станок. На этот раз — дыба. Только без выворачивания плечей из суставов. Нет нужды.

Глаза завязаны. Спокойный голос Саввушки. Он любит, чтобы у меня были завязаны глаза, чтобы я не видел, куда ударит его палочка. Короткие тычки по рёбрам, от которых у меня отнимается нижняя часть тела...

Интересно, а как учат собак не брать корм от чужого человека? Ударами электрическим током? — Здесь электричества пока нет...

Научение вежеству не прекращается ни на минуту. Спать мне не дают: возможно ли слуге спать когда господин его бдит? Лампадка перед Спасом-на-Плети не угасает, икона "не смежает очи". И мне нельзя. Нужно бодрствовать столько, сколь надобно будет господину. Заснуть, стоя на коленях на горохе, оказывается можно. А вот то же самое, но с затянутой петлёй на шее... Можно тоже.

Пробуждение от удушья. Со связанными за спиной руками, на разъезжающемся под коленями горохе.... На мой задушенный хрип приходит Саввушкин помощник. Злой, невыспавшийся. Пару минут наблюдает за моими судорожными и бессмысленными попытками остаться в живых. Потом восстанавливает исходное положение. Поджидает, пока я прокашливаюсь, отхаркиваюсь, начинаю дышать. И пару раз пинает сапогом. Очень точно выбирая места.

— В другой раз не приду. Завалишься — сдохнешь.

И уходит.

Хочешь умереть — умри. Это никому не интересно. Не хочешь, но не можешь? — Сдохни. Не интересно. "Ты — никто. И звать — никак". Мусор.

Кто сказал, что "сухого водолаза" придумали в 20 веке? Полиэтилен — да. Но ведь годится и просто мешок из тонкой кожи.

Успокой сердце своё. Дыши медленнее, ты, корявая заготовка "холопа верного". Медленнее. Начнёшь задыхаться, станешь дёргаться — будет больно. Будет очень больно. Не будешь дёргаться... — всё равно больно. Горло уже горит, болят лёгкие, слезятся глаза. Терпи.

"Умереть молча" — честь. Не удручая господина своего неприличной суетой и звуками.

— Вершина служения — смерть за господина. Нет выше счастья. Отвести угрозу, защитить своим, им же выкормленным и выпестованным телом. Готов ли ты к этому? Не убоишься ли боли?

Я яростно трясу головой — киваю. Готов-готов. Сдохнуть, закончить всё это — да с радостью!

— Сними повязку с глаз. Положи руку на стол. Нет, только мизинец. Сейчас я ударю палкой по пальцу, и кость его будет раздроблена. Потом, когда он загноится и почернеет, мы отсечём его и прижжём рану каленым железом.

Саввушка взмахивает своим дрючком, я инстинктивно отдёргиваю палец. Следует наказание. За неготовность отдать за господина мелочь — часть собственного тела.

"И если глаз твой искушает тебя — вырви его. И если рука вводит в искушение — отсеки её".

Искушает.

Страхом боли, стремлением к жизни.

Неисполнением служения.

"И не введи нас в искушение" — это молитва. Затем — закрепление учебного материала.

Отличий удушения "сухим водолазом" от удавки — много. Например, при использовании удавки на собственной шее можно видеть, как опухает и наливается кровью отражение твоего собственного лица в глазах визави.

— Господин ставит слуг своих на разные дела. И слугам должно говорить господину правду истинную. Ибо по словам их, судит он о делах. Лжа же господину есть грех постыдный и наказуемый.

Старинное русское слово "правёж". Обозначает процесс извлечения "правды" путём нанесения палочных ударов по ступням и лодыжкам. Палки называются "батоги". Хотя, зачем они здесь, когда есть Саввушкин дрючок? А лодыжки мои — вот они. Чтоб не ошибался, отмечая киванием головы, количество предметов. Немота не позволяет говорить, но не освобождает от ответственности. За ложь. Пусть и неизречённую.

Я снова вою, катаюсь по земле. Вдруг Саввушка опускается возле меня на колени и начинает гладить по голове, жалеть:

— Холопчик, миленький, не обижайся. Если я не доучу тебя, то в деле, в жизни твоей, может статься, придёт случай. И предашь ты господина. Дрогнешь, не сумеешь, растеряешься, твёрдости не хватит... И стыдно тебе будет. Как Иуде, предавшего господа нашего. И пойдёшь ты и повесишься. С тоски, деточка, с тоски смертной — петлю накинешь. А грех на мне будет — учитель худой.

Я рыдаю у Саввушки на плече. Да, я всё понимаю: "тяжело в учении — легко в бою". Я тебе благодарен, я стараюсь. Я буду верным, я для господина — всё отдам. Сделаю, исполню, не пожалею.... Чтобы тебе, мой бесконечно терпеливый и добрый учитель, за меня стыдно не было...

"Стокгольмский синдром" в натуральную величину? Палач и жертва — "идущие вместе"?

Повтор. Снова мизинец на столе. Сжимаю зубы в предчувствии боли. Сквозь сжатые зубы — молюсь. "Господи! Иже еси на на небеси...". Монотонная молитва отвлекает от неизбежного, снижает ужас от ожидаемого. Саввушка бьёт, но я не шевелюсь.

"Отдать малую часть свою за господина своего — радость". Вот сейчас ка-ак... Я — радуюсь.

В последний момент, уже в ударе, Саввушка поднимает свой конец дрючка, второй конец бьёт в стол, палка чуть-чуть не доходит до оттопыренного мизинца.

— Господин не велел причинять тебе вреда. Ибо он любит тебя. Даже и не видав. А ты?

У меня — слёзы. Просто льются из глаз. От нервного напряжения. От ожидания боли и ненаступления её.

От избавления.

От радости.

Да! Я тоже его люблю! Я его обожаю! Я просто захлёбываюсь от искреннего восторга. Чуть смущённого, но — восторга.

Смущаюсь: я же испугался. Я ожидал муки, боялся. Но — превозмог ведь! Я горд собой — я пересилил свой страх! Мне дала силы — преданность. Преданность моему господину. Я ему предан. Всей душой.

Он! Он сделал меня сильным!

Потому что меня учат главному — правде. В мире есть сила сильнее страха. Сильнее боли.

Господи! Как же мне больно! Как же мне страшно!

Господи! Спаси и защити! Силой твоей. Божественной силой.

Бог есть любовь!

Теперь я это понимаю. Вот тут, в этом средневековом, святорусском застенке, я — понял. Я понял правду! Меня научили. Научили любви. Настоящей, безграничной, бескорыстной, не рассуждающей, не ожидающей наград...

Истинной любви. К моему господину.

По щекам текут слёзы. Слёзы ликования, слёзы облегчения, слёзы счастья.

Я так боялся! Но я выдержал. А он... Он меня пожалел! Посочувствовал. Он не хочет, чтобы мне было больно!

Как хорошо. Как нежная ласка... По душе. Я не один — он думает обо мне! Он заботится. Я... он... Он хороший. Он суровый, но справедливый. И очень хороший. Я ещё его не знаю, я не знаю какой он — молодой или старый, толстый или худой...

Какая глупость! Какие мелочи! Он — господин!

Я не знаю его, но он... Он знает обо мне, он помнит, он заботится. Он про всех знает! Он мудр и внимателен. Даже ко мне, к одному "из малых сих". К ничтожному. Который "ни на что не годен".

Господи! Спасибо тебе: ты дал мне доброго господина!

Его милостью я живу, даже не зная его. Его заботой я учусь. Его промысливанием, его благоволением и соизволением со мной возится Саввушка. Тратит на меня, бестолкового, неумелого, ни на что негодного — силы и время своё. Душу свою. Чтоб я стал человеком. Чем-то годным. Чем-то, из того, чем возможно стать человеку.

Холопом верным. Истинным слугой. Лучшим и преданнейшим.

Спас на стене и свёрнутое кольцо плети под иконой впечатываются в сознание. За закрытыми веками — тот же образ. Образ Спаса. Образ плети. Символ власти. Высшей. Безграничной. Надо мной. Безграничной, но не бессердечной. Она вбивает, но не убивает. Учит, мучает, но не калечит. Мучает для моего же блага.

Это ж — научение! Это ж — мне на пользу! Вот она и учит. Бьёт за ленность, за непонятливость. Но — и жалеет! Господь всемогущ, но и милостив! Как Саввушка. Как мой будущий хозяин. Я буду ему служить. Истового, верно. Не за страх, а за совесть. За надежду. За надежду на его милость. Милость ко мне — ничтожному, бессмысленному, ни на что не годному, полному болей, страданий и глупости. Надежду на маленькую милость безграничной, бесконечной власти надо мной. За радость. За радость подчинения, за радость сопричастности к его власти. За радость исполнения его воли. Господней воли, господской воли. За счастье любви. Искренней любви к мудрой доброй высшей силе.

Каждое упражнение или наказание заканчивается коленопреклонённой молитвой перед иконой, перед плетью. Перед символом господа, перед символом господина. Кажется, господь тянется к рукоятке господской плети. Кажется, плеть держит на себе Вседержителя.

Кто я, чтобы спорить с Вечностью? Кто я, чтобы возражать Безграничности?

Глава 12

Всё кончается. Как-то, когда-то...

Саввушка возвращается с Верху, с мороза, чем-то расстроенный. Я сижу у стены на цепи. Поза "сидящего пса".

Вообще, "верный холоп", в значительный мере — "верный пёс". Даже по динамике движений. Никаких ног, коленей вперёд. Только язык вываливать не надо. Если Саввушка подойдёт и посмотрит в глаза — надо отвернуть лицо и смотреть в сторону. Прямой взгляд — недопустим. Пока он не возьмёт мою голову в руки и сам не заставит смотреть прямо.

— Счастье тебе привалило. Господин велел тебя привести. Ты рад?

Конечно! Только новость... такая волнующая. Я чувствую, как подскакивает в груди моё сердце. От волнения, тревоги, надежды... От радости.

О Господи... Господь всемилостивейший! Сейчас я увижу своего хозяина, своего владетеля! Самое дорогое, что у меня есть в этой жизни! Единственное! Ради чего я умереть готов! Какой он? Что он скажет? Как посмотрит, какое впечатление я на него произведу? А вдруг я ему не понравлюсь?! А вдруг он меня отошлёт куда-нибудь? И я не смогу видеть его?! Как жить тогда?! Без счастья, без надежды, без возможности хотя бы изредка, хотя бы издалека взглянуть на него, на хозяина, на господина?!

Господи, помоги мне...

— Кончилось твоё учение. До срока. По-хорошему, надо бы тебя ещё многому поучить. Да вот хозяйка торопится — хочет тебя внуку к Новому Году подарить. А он как раз нынче к бабушке своей в гости приехал. Как они из-за стола выйдут, так нас и позовут. А пока ещё одну вещь успеем сделать. Ты, когда тебя к боярыне приводили, смотрел на неё дерзко и удом своим дразнился. Так что, чтобы подарок внучку понравился, и ты при дарении хозяйку не осрамил, велела она уд тебе урезать. Под корень. Давай-ка к столу, пока время есть.

Цепки на ошейнике уже нет, Саввушка снял. Я плавно подымаюсь с колен. Я много чего насчёт колен своих научился делать — опускаться, подниматься, ползать. Оказывается, на коленях очень удобно. Двигаешься легко, быстро, ловко. Будто течёшь. Не помогая руками, не двигая корпусом.

Как во сне подхожу к столу. А как же я буду без... этого? Ответ известен, вбит уже в подсознание:

"Если смущает тебя око твоё — вырви его".

Выкладываю своё хозяйство на стол. Саввушка, добрый человек, чтобы я не дёргался и пальцы вдруг не сунул под нож, связывает мне локотки за спиной. Легонько. Просто чтобы оградить от невольного движения. Я даже не обращаю на это внимание: он учитель, он лучше знает.

Его подручный вытаскивает откуда-то здоровенные клещи. По металлу. Чёрные, заржавевшие в сочленении, с окалиной в нескольких местах. С натугой растягивает рукояти клещей. Заржавело всё — железо аж визжит при движении.

Я смотрю прямо перед собой на икону. Спас-на-Плети. Лик Иисуса — в радуге и расплывается. Слезы. Мои. Не будут меня любить девки красные. Ну и не надо! Зато будет любить хозяин... Потому что... потому что я его обожаю! Потому что Саввушка научил меня служению. Беззаветному, самоотверженному, истинному. В лепёшку разобьюсь, чтобы быть достойным любви господина моего. Всё ради него отдам. Всё-всё.

Да и нет у меня ничего своего. Я всё потерял. При вляпе. Даже тело, кожу, зубы. Здешние люди, предки — чужие и чуждые. Ничего нет. Единственная нить в этом мире, единственный здесь луч света — мой господин. Единственный, кто думает обо мне, заботится. Ведь я же — его раб, я же — принадлежу ему. Весь. Полностью. Душой и телом. Моему хозяину.

— Как, отроче? Готов?

Я киваю, не отрывая взгляда сквозь слезы от иконы. Сейчас будет больно. Но не долго. Я ведь теперь приучен к боли, я научился её терпеть. Я — перетерплю. Я теперь всё перетерплю. Чтобы служить ему. Чтобы быть с ним. Скорее бы...

— Стой. Не так. Боярыня сказала "под корень". А ты куда мостишь?

Саввушка палочкой приподымает мой отросток, подручный долго елозит клещами по столу, примериваясь. Дёргает их, они противно скрежещут. Пару раз лязгает вблизи цели, с натугой открывая и закрывая заржавевшие щипцы. Сейчас чуть повернёт клещи, лязгнет и... и этот... отвалится. Упадёт на пол.

"И даже волос не упадёт с головы человеческой без промысла божьего".

Всё — по воле господа. Разве возможно воспротивиться воле Всевышнего? Спас на стене улыбается сочувственно, умиротворяюще. Сквозь радугу моих слез.

— Опять не так. Ну оттяпаем, а прижигать чем? Давай клещи в горн и раскалить.

У меня уже нет ни мыслей, ни чувств. Ну и правильно. Чтоб не вводил в грех дерзости — калёным железом. Как в Писании сказано. Ради счастия истинного служения. Ради воли высшей, безграничной, всемилостивейшей, простёршейся надо мной. Надо мной — глупым, ничтожным, бессильным и бессмысленным. "Горсть праха земного". "Отсеки член, мешающий тебе".

Ступор. "Пусть будет что будет". "На всё воля божья". Устал...

Откуда-то сзади, от двери голосок:

— Боярин в баню пошёл, велено привести. Спешно.

Саввушка внимательно заглядывает мне в лицо.

— Не успели. Инда ладно. Смотри, не осрами учителя своего.

Меня заворачивают в тулуп как есть, с головой, с ногами. Подручный подхватывает на руки, будто малого ребёнка, и мы бегом... Я нечего не вижу из-под воротника тулупа, но свежий, морозно-весенний воздух во дворе бьёт, вливается, пьянит. После тёмного, затхлого, вонючего подземелья — радость свежести, радость света. И — волнение. От прошедшего. От грядущего. Ожидание встречи. Встречи с моим... С моим светочем, моим спасителем, моим владетелем... Он заботится обо мне, он обо мне думает, он позвал меня к себе. А я его... я его так люблю!

Я ведь пока ничего другого не могу. Не умею, не понимаю. Только любить. У меня не осталось ничего. Только душа. Совершенно опустошённая, слабенькая семиграммовая душа. В изнурительной, изнывающей пустоте которой — только любовь. Только один свет наполняет её — любовь к нему.

"Вот, вот сейчас... увижу... господина своего!". Я очень слабенький после всего, что было прежде, что было сегодня. А тут такое волнение, такие чувства, свет, воздух...

Снова непрерывно, сами собой, текут слёзы.

Меня ставят на пол, выворачивают из тулупа, голого, с ошейником на шее, со связанными за спиной локотками, с мокрыми от слез, от всего пережитого, глазами. У меня дрожат ноги, дрожат губы, дрожит всё тело. От слабости, от пережитого, от пробежки по холодному воздуху... От волнения и ожидания.

"Вот... Вот сейчас... Он увидит меня и всё решится... Господи! Помоги мне!".

Небольшое, очень тёплое, богато убранное помещение, несколько мужчин за столом, часть в одних нательных рубахах. Во главе стола сидит молодой, лет 25, русобородый, среднего роста, мужчина. Смотрит скучающе. Над ухом голос Саввушки:

— Это господин твой, боярин Хотеней Ратиборович. Из славного рода Укоротичей. Поклонись, дитятко, как учили.

И я стекаю. На колени, на пол. "Упадаю на лицо своё".

Прижимаюсь к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько могу. Распластываюсь, припадаю, "отдаю себя в волю твою"... Как в церкви перед святыней, как учил меня Саввушка. Полностью приличествующей позы перед господином я принять не могу — руки связаны. Но я стараюсь.

Я — ошеломлён, я — потрясён, я — полон трепета. Трепещет душа моя. В тревоге. В предожидании. В надежде. В любви.

Вот он, мой хозяин, мой... свет и смысл жизни. Власть безграничная и всеблагая. Какой он... молодой, красивый, спокойный... прекрасный...

Меня трясёт. От волнения, от ожидания...

— А вязки на нём к чему? Снять.

Чьи-то руки снимают с моих локтей путы.

У меня на глазах снова слезы: "И прекрасный, и добрый!".

Счастье! Счастье служить не только сильному, но и прекрасному. Могуществу, доброте, красоте в одном лице. В лице моего хозяина. Моего повелителя.

Чей-то противный голос:

— Тощий-то он какой. Одни кости. Острые — порезаться можно.

Спокойный, будто пылью посыпанный, Саввушкин ответ:

— У меня сало не нарастишь. Захочешь похудеть, Корнеюшка, спроси — как. А впрочем, как Хотеней Ратиборович скажет.

Более я Саввушку долгое время не видел. Хотя о делах его расспрашивал постоянно. Ровно через девять лет полки русских князей, сошедшихся к Киеву по зову государя нашего Андрея Юрьевича, вошли в город. Всех насельников сего Степанидиного подворья мои люди вырезали. Окромя двоих. Сама боярыня Cтепанида Слудовна умерла через пару недель. Да не в застенке под пытками, хоть и болтали в те поры розно, а в своей постели, в заботе и холе. От печали. Я тем был и сам вельми огорчён, ибо знала и рассказывала она многое и о многих, что не спроси.

А Саввушку сыскать не могли, покуда я сам в те достопамятные мне подземелия не полез. Верно говорят, что кнут вяжет крепче колец венчальных. И того - "кто с кнутом", и того - "кто под кнутом". Нюхом, чутьём своим сыскал я нору, куда Саввушка забился. В те поры многие и из местных, и из пришлых сильно искали хрип его перервать. Так что, ко мне в службу Саввушка пошёл сразу и с радостью. После был привезён сюда, во Всеволожск. Где и служил многие годы мастерством своим.

Многие великие и славные дела, для Руси сделавшиеся, зачиналися с Саввушкиного дрючка в застенках пытошных. Однако с годами он одряхлел, начал чутье своё знаменитое терять, да и болтливостью старческой страдать. Посему, по воле моей, был он убиен.

Перед смертию, о коей он уже знал, была у нас с ним долгая беседа. О разных людях и жизненных случаях. Вспомнили и первую нашу с ним встречу. Со слов его выходило, что "чужесть" мою, "не-людскость" Саввушка унюхал сразу, однако ничего не мог сыскать для доказательства сего перед боярыней Степанидой. А та — сама торопилась и его торопила. Последние его слова мне были: "Много на мне грехов, но наитяжелейшим полагаю то, что убоялся неблаговолия боярыни и выпустил тебя из застенка, не докопавшись до дна самого, не доломавши корешки потаённые. А может, и наоборот — только это мне на высшем суде и зачтётся".

Образовалась пауза, за время которой меня снова начинает трясти: "Неужели я не понравился господину, неужто он меня прогонит?".

Нет! Ура! Снова голос хозяина:

— Подымите его. Поверни-ка его. И правда — шкурка с искоркой. И гладкий — без волосни. Давай-ка его в парилку, помыть и умащить.

Какой у него голос! Твёрдый, бархатистый, глубокий. Пробирает. Аж до позвоночника. О-ох... М-мурашки по коже.

Спокойное могущество, добрая сила. Повергает. В трепет. Выворачивает. Мою душу — наизнанку... Внутри всё дрожит. От волнения, от счастья, от... от его присутствия.

Восторг ликования: "Он — принял! Он заметил меня и... и соблаговолил! Теперь только бы не испортить всё. Теперь... Я такой неловкий, такой неумелый, бестолковый...". Слабнут, дрожат колени, перехватывает дыхание, колотится сердце...

Парилка. Темновато, очень жарко и мокро.

Мне, после постоянного озноба и сухости подземелий, банный дух бьёт по коже, по глазам. Жар давит на уши, дышать нечем. Снова текут слезы, в ушах шумит.

Меня укладывают на полок. Я утыкаюсь в какую-то мешковину носом — так хоть ноздри меньше горят. Меня чем-то трут, мажут, ворочают. Охаю, когда попадают по больным, после Саввушкиного поучения, местам. Саввушка — мастер: у меня после его дрючка всего 1-2 синяка да пара ссадин. То есть, болит-то во многих местах, но снаружи не видно. То-то господину понравилась моя кожа — "шкурка с искоркой"... Как точно и поэтично... Тонкая, возвышенная душа. Мощь с чувством прекрасного — это так.... Как мне повезло!

Снова тот же противный голос, теперь над ухом:

— Ты что с-сучок, думаешь к хозяину подобраться? Хрен тебе. Я его со всякими уродами делить не буду.

Правильно. И я — не буду. Потому что — он мой. Хозяин. Господин. Единственный. Средоточие и источник.

Накатывает волна жара, кто-то подкинул в каменку. У меня аж уши сворачиваются, закрываю их ладонями. Меня приподнимают, подхватывают поперёк живота, двигают, как-то... устанавливают на четвереньки. На локти и коленки. Привычно: Саввушка тоже часто требовал такой позиции при своих поучениях. Только он ещё и глаза заматывал. А здесь я сам накидываю мешковину на голову, прижимаюсь лицом к полку — жарко, уши горят.

Окатывают водой. Чуть не кипятком. Даже дыхание перехватывает. Жарко. С задержкой осознаю, что там, сзади, что-то происходит. Появляется ощущение прикосновения, кто-то подталкивает меня под колени, так что я сильнее прижимаюсь животом к полку, что-то давит всё сильнее и... острая боль разрывает мне зад. Будто раскалённое шило раздирает бедра, ягодицы, рвёт поясницу, проходит сквозь позвоночник, взрывается в мозгу, в мозжечке, в темечке.

Не надо! Больно! Не вздохнуть!

Я пытаюсь вырваться, отодвинуться, освободиться от этой боли. Но меня схватили сзади. За бёдра. Плотно, крепко, сильно. Я упираюсь лбом в полок, пытаюсь оттолкнуть руки, которые держат меня, которые тянут назад, в эту боль. Но ладони мокрые, мыльные, слабые после подземелья. Они срываются, соскальзывают.

Бессильно, бессмысленно, ни на что не годно...

Мешковина с моей головы спадает. От боли, от ужаса, из последних, уже давно закончившихся сил, я весь выгибаюсь, вскидываю голову. Прямо передо мной на полутёмной стене парилки в отсветах огня каменки, за пеленой пара, за волнами жара, за радугой моих слёз мерещится знакомый лик — Спас-на-Плети. Переливается, колышется, плывёт...

Всё в руке господа, всё в руках господина. И жизнь, и смерть, и боль, и счастье. И душа, и тело. Всё от бога. Терпи.

Господи! Я смиряюсь и отдаюсь в волю твою! Я отдаюсь...

Снова утыкаюсь в мешковину лицом.

Новая волна боли. Что-то тяжёлое, твёрдое упирается мне в шею, вдавливает лицо в мешковину, наваливается на спину, прижимает к доскам, распластывает моё слабое, тощее, больное тело. Немощные, скользкие руки разъезжаются в стороны, слабые рёбра не позволяют лёгким вздохнуть, бессильный позвоночник изгибается в обратную сторону... ещё чуть — и сломается.

Господи, да что же это?!

Выворачиваю голову через плечо и вижу над собой лицо господина. Милое, доброе. Любимое... С прилипшей ко лбу прядью русых волос, с завившейся в кудряшки бородой.

Господин мой. Могучий и прекрасный. Который всё может, всё знает. Как Господь Бог. Который был столько раз добр ко мне. Только по доброте его я живу. Я бесконечно благодарен ему, я умру за него. Ведь он — владетель мой, мой хозяин. Единственный. Во всём мире. Восхитительно любимый.

Он упирается мне в загривок правой рукой, прижимая к доскам.

"И возложил длань на выю его"... Конечно! Так же правильно! Иначе ему будет не удобно... Какая у него прекрасная ладонь! Возложенная. На меня.

Я чувствую её хватку на моей шее. Сильную, крепкую. Не допускающую никаких сомнений. Настоящая твёрдая мужская рука... У моего повелителя...

Я вижу его нечётко — слезы мешают. Слёзы — от боли, слёзы — от радости. От жары парилки. От слабости. От истощения. От истощения сил души моей. Ничего уже нет — ни страха, ни боли. Ни мыслей, ни желаний. Осталась только любовь. Любовь к нему. И надежда. Надежда на него.

Господин смотрит внимательно, напряжённо, словно ждёт чего-то.

— Ну, как ты, малой? В животе?

Какой он... Заботливый. Добрый. Милосердный...

"В животе" — это я уже знаю, так Саввушка часто спрашивал, когда я терял сознание. Я — "в животе", я — живой.

И я — твой. Весь. Душой и телом.

Сил сказать нет, просто улыбаюсь ему. Радуюсь. "И возликовали человеци...". А он — мне. Улыбается! Удивлённо-смущённо. Мой господин, мой повелитель и — смущается... Как это... мило. Как трогательно и... и душевно.

— Потерпи малой. Счас кончу. Тугой ты сильно. Целочка моя серебряная.

Толчки сзади становятся всё чаще, всё сильнее. Но боль не бесконечна, она отступает, омертвляется.

Я уже многое знаю о боли. Она — всегда проходит. Просто надо чуть потерпеть.

"Бог терпел. И нам велел".

Я прижимаюсь щекой к мокрой мешковине на банном полке и улыбаюсь: господин со мной — значит, всё будет хорошо. Господин назвал меня своим. Он принял меня. Взял. Под свою власть, в свою волю. Распростёр надо мною милость свою. Как в молитве просят: "Он — господин надо мною". Моление души искренней — исполняется. "Он — надо мной". Теперь — я не одинок. Теперь — я с ним. С господином, с господом. Мы — вместе.

Сознание уплывает, накатывает темнота, жаркая, душная, мокрая...

Пробуждение... Я долго не мог понять — где я. Потом — дошло.

Ну почему у меня в этом мире так много таких болезненных пробуждений?! Настолько болезненных...

А всё потому, Ванечка, что мир этот тебе чужой. И он тебя отторгает. И это отторжение — больно. Ведь ты — не от мира сего. Чужой чуженин. Хоть и понял тогда в темноте, в темнице, что человек сам по себе — себе же и смерть мучительная. Хоть и решился мир этот принять как свой и единственный. Хоть и кричал тогда в подземелье, в пустоте и беззвучии: "Пожалейте! Выпустите! Буду шёлковым!" Но...

Слов, согласия, желания твоего — мало. Нужно время, терпение, покорность. Дела сделанные. Служение истинное.

Ты живёшь в этом мире, не отторгаешь его, но входишь в него и душой, и разумом, и телом. И — сливаешься. С миром, с Русью. Святой и Древней. А мир — снаружи. И он тоже в тебя входит. Разными путями.

Теперь, например, через порванный анус. Больно. Но это всего лишь — боль тела. Чуть порвался "костюмчик на семиграммовой душе". Мало ли мне бывало больно по жизни? Травм, что ли, не было? Когда не только мясо рвалось, а и кости в куски ломались. А когда, в этой уже жизни — кожа слезала? Так что, боль телесная — не велика важность.

А душа?

А душа моя — "поёт и пляшет". Несколько смущённо, но радуется. "Душа ликует". От обретения опоры в этом мире, от исполнения ожиданий. У меня есть теперь человек, ради которого стоит жить. И умереть. Защитник, благодетель, повелитель. Любимый господин. Всё, что он делает — правильно. Теперь в моём здешнем существовании появился смысл — я больше не бессмысленный. Смысл — в служении. В беззаветном служении ему. Есть цель — услужить господину. Порадовать его достойным исполнением его воли. И, глядя на его одобрение, столь волнительную его приязнь, ощутить волны искреннего восторга в душе.

Хотя я несколько... смущён. Формой привнесения смысла в мою жизнь.

То есть, пытка одиночеством, темнотой, жаждой... самим собой — ожидаемо? Мучения и поучения Саввушки, с его "болезнетворным" дрючком и Спасом-на-плети — нормально? А вот проявление благосклонности господина к малолетнему рабу в такой форме... смущает?

А что говорит про этот случай русская народная мудрость?

"Вложишь в задницу — в голове прибавится".

Так что, не грусти, не пугайся, не удивляйся — у тебя типовая ситуация из национально-исторического опыта. Фольк фиксирует типичное, часто повторяющееся.

Значит, объективной новизны — нет. А субъективная... Всё когда-то случается первый раз. Снова, Ванюша, с почином тебя — с очередной дефлорацией. Это тебе не горбунью катать. Это... куда как больше новых впечатлений.

Но раз уже "в задницу вложили", то нужно посмотреть — чего "в голове прибавилось".

Твоё умиление, твой восторг от господина твоего, от обретения хозяина, любимого и прекрасного.... Хоть и очень болезненного... "обретения". Однако — это чувства, эмоции. А где разум? Будь последовательным: "Всё ли ты отдал для победы"? Для наилучшего служения, для предугадывания и предвосхищения "пожеланий господина своего"?

У тебя, Ванюша, кроме задницы, есть и другие части тела. Думай давай. Шевели извилинами, "холоп верный, душой и телом преданный".

Странно: нигде в учебниках по истории о гомосексуализме в Древней Руси — ни слова. Не было такого. Как секса в Советском Союзе. А ведь стоит только подумать... И я начинаю думать.

* * *

В нормальных условиях в средневековых обществах треть взрослого мужского населения сидела. В монастырях. Что в буддистской Монголии перед Сухе-Батором и их революцией. Что в католической Германии перед Лютером и их Реформацией. Каждый третий взрослый мужик — монах. Почему? А просто — потому что женщин не хватало.

Ситуация совершенно дикая для россиянина 20 века. Мы все, последние 3-4 поколения, выросли, с детства впитали нормы общества, где имеется постоянный избыток женского населения. То есть, статистику эту мы понимаем и даже используем. Себе на пользу. Но оценить всю сумму социально-психологических... последствий, стереотипов поведения, морально-этических норм, из этого проистекающих...

Помнится, где-то попало на глаза, что правительство Австралии насчитывает дополнительные баллы тем иммигрантам, у которых в семье есть дочери. Мы тогда ещё с дочкой посмеялись: вот, дескать, чудаки. Но можно использовать странные проблемы "австралопитеков" к своей пользе.

Ну не воспринимается российским массовым сознанием такая мысль! Всё крутится у нас как-то в глубине памяти старая песенка:

"Стоят девчонки, стоят в сторонке

Платочки в руках теребя.

Потому что на десять девчонок

По статистике девять ребят".

Мы на этом выросли. Последние сто лет — это наше исконно-посконное, социально-национально-базовое. Нам кажется, что так было всегда. Такое даже не вбито — само уже проросло в нашей этике, в системе оценок "хорошо/плохо/допустимо".

А почти всегда и везде — наоборот. Это у нас, наша специфическая форма ведения мировых войн всем народом, в сочетании с внутренними развлечениями, от массовых расстрелов то белогвардейских офицеров (но не офицерш), то комиссаров (но не комиссарш), до Афгана и Чернобыльских ликвидаторов, даёт такое соотношение.

Вон, немцы хоть и потеряли во Второй Мировой десять миллионов, а немок у них меньше, чем немцев. Аналогичная картина в бывших Британских колониях: США, Канада, Австралия.... И такая демография задаёт высокую цену женщины. При дермократии это отдаёт в эмансипацию и пр. с др.

Здесь нет дермократии и либерастии. Поэтому и социальные последствия совсем другие.

Здешняя реальность выглядит как обратная песенке — кого девять, а кого десять. Мальчиков рождается больше. Всегда.

Насколько больше? Соотношение полов новорождённых в зоне Чернобыльской аварии видели? Нормальная реакция человеческой природы на катаклизм. А здесь катаклизмы — один за другим. И это даже без восточных заморочек типа: в Китае 21 века 70% абортируемых плодов — девочки; одно из популярных женских мусульманских имён в дословном переводе звучит как тост: "Да не будет иметь дочерей"...

В патриархальных обществах, хоть — земледельческих, хоть — скотоводческих, хоть — охотничьих — от девочек избавлялись. И до рождения, если могли устойчиво определить пол плода, и после.

Причина очевидна. Где-то попалась загадка. Уже 19 век, Россия:

Барин спрашивает мужика:

— Как живёшь?

— А вот: долги отдаю, в долг даю, деньги в воду мечу.

— Это как?

— "Долги отдаю" — кормлю родителей своих. "В долг даю" — двух сыновей поднимаю. Состарюсь — они "отдавать" будут, меня кормить. А "деньгу в воду мечу" — так две девки растут, пока замуж не выдам — корми. А выдам — как деньги в реку.

А кому охота свои кровные — "метать в воду"?

Поэтому новорождённых девочек убивают. В средневековых европейских могильниках соотношение полов: от 14 к 10 до 18 к 10. Числа взрослых мужских скелетов к женским.

В разных местах-эпохах бывало по-всякому: в Македонии в следующем, 13-ом, веке — в среднем на 19 мальчиков приходилось 14 девочек; в Милете в конце III — начале II в. до н.э. мужчин и женщин почти 3 к 1; на 23 римских кладбищах, число похороненных мужчин на 70% превышало число женщин; во Флоренции начала XV в. в зажиточных семьях преобладание мужчин над женщинами 160 к 100; средний же индекс по всему городу — 116 на 100...

Примем близко к песне: девчонок — 9, а мальчишек — 10. "Оптимистический сценарий".

К этому отношению — 9:10 надо ещё наблюдение добавить. Вся эта компашка, собравшихся на условно-статистическую вечёрку-посиделку — дети в возрасте от 10 до 16 лет.

В "Святой Руси", как и в Руси Московской, мужчина с 15 лет и до 55 — военно— и налого-обязанный.

Дмитрий Донской на Куликовом поле устроил детский сад пополам с домом престарелых. По его приказу под мобилизацию попали все, кто на два года раньше обычного и на три позже.

13-14 летних мальков на поле поставили в первые ряды — они ростом ниже, а двум первым рядам князь повелел копья на плечи положить. И удобно, и детишки со страху не разбегутся. Вот в этих-то первых рядах татары свои копья да пики и оставили. И завязли — саблей до ратника с рогатиной, стоящего в строю — не очень-то дотянешься.

Соответственно, юноша в 15 лет хотел и имел право жениться. А община, власть и церковь его к этому подталкивали. По разным причинам, но в одном направлении.

С девками ещё проще: как месячные начались — замуж. И — побыстрее. Поскольку — хоть в церкви вокруг аналоя, хоть в кусты и на спинку — результат наблюдаемый: в установленные человеческой физиологией сроки — новый россиянин родился.

Раз может зачать — зачнёт. Неукараулишь. И родит. Вот только кого? То ли — приблуду, ублюдка, байстрюка, подкидыша-найдёныша, то ли — законное дитя добрых родителей?

И главный вопрос эпохи: кто кормить это прожорище будет?

"Видала я в Вероне и моложе матерей" — это Джульетте говорит её матушка. Джульетте сколько? 12? 13?

Это не про высшую аристократию, которые вообще ползунков венчали "для установления нового качества дипломатических и культурно-хозяйственных связей".

Это про начало нормальной семейной регулярной половой жизни.

Вся эта среднестатистическая угловато-прыщеватая молодёжь среднего школьного возраста сперва шушукается и хихикает, потом жмётся и трётся, потом родители говорят кому с кем — и под венец.

И за последующие 10 лет половина счастливых невест перебирается на кладбище. Умирает.

Ме-е-е-едленно.

ПОЛОВИНА.

Каждая вторая женщина погибает в результате установления брачных отношений. В первые 10 лет супружеской жизни.

Это не война. Американские ВВС при налёте на Мюнхен в конце войны потеряли 25% экипажей. И отказались вообще покидать казармы. Солдаты. Лётчики. Элита.

Это какой-то непрерывный многовековой само-геноцид. Причём, не только у нас. Все эти французские "ля-фам", которым менестрели с трубадурам менестрелили и трубодурили — тот же результат. И вообще, клятва "на всю жизнь до гробовой доски" — это, в среднем, на семь лет.

Серия вторая: вот прошло десять лет, проводим "встречу выпускников" тех самых среднестатистических посиделок. Основной возраст — 22-25. Присутствуют все. В соотношении — 5:9.

Картинка такая: пять женщин, из которых 4 — кормящие или беременные. 5 женатых мужиков. И четверо бобылей.

Супружество для женщины означает переход в режим трёхтактного двигателя: впрыск — 9 месяцев беременности — год кормления грудью — новый впрыск.

Исключение: женское бесплодие. В моногамных браках — 20%. В средневековье вполне устойчивый показатель. Ещё примерно столько же должно давать бесплодие мужское. Но тут уж соседи с прохожими помогают.

А теперь вспомним первоначальные посиделки — 19 человек. Для простого воспроизводства — чтоб не вымереть под ноль — 4 женщины должны выродить, выкормить, вырастить примерно 20 человек. Но ещё есть детская смертность, которая тоже зашкаливает все мыслимые для меня пределы, и пляшет от одной до двух третьей.

Это не считая войн, мора, глада...

Тихая спокойная жизнь. Отнюдь не "эпоха застоя" с её 0.3% детской смертности.

Покойный Ясир Арафат говаривал: "Главное оружие палестинцев — арабская женщина". Которая рожает, в среднем, семерых детей. На круг. При нормальной, почти европейской, детской смертности.

Берём здесь, для примера, уровень смертности — 50%. Получается, что 4 бабы должны родить 40 человек. По десятку — каждая. До 30-35 лет.

"Бабий век — сорок лет" — русская народная мудрость.

Жизнь коротка, а надо успеть воспроизвести народ. Так что, беременность в 13-14 — это не испорченность с развращённостью, не личная трагедия и осуждение всего общества, это норма жизни и радость новобрачной. И дальше — трёхтактный двигатель. В котором мужу с его поползновениями имеется место 2-3 месяца в полтора-два года.

То есть, на "встрече выпускников" имеем одну пригодную к сексуальным действиям бабу и 8 озабоченных мужчин, которым сильно мешает девятый — её муж.

В "Война и мир" Наташа Ростова спрашивает:

— А не стыдно идти за него замуж? За Пьера Безухова. Он же вдовец.

Стыдно Наташенька. Ой как стыдно. Поскольку у него баба была. А он её не сберёг. Вот и пусть себе бобылюет. А на тебя, Наташенька, твои сверстники прыщеватые, с ручонками потненькими уже облизываются. Вот и выполняй свою социально-общественную функцию — создавай новую семью со сверстником.

Кстати, в Императорской России "неравный брак" в смысле возраста — в немалой степени из-за этой несбалансированности демографии. Самцы из старшего поколения, используя свои социально-экономические преимущества, отбирают себе дочерей, а то и внучек, своих сверстников-соратников. Часто обращение мужа к жене в русской классике: "дитя моё". А молодёжь...? — Как-то устраивается.

С бобылями вообще труба. На Руси в разное время доля бобыльских дворов колебалась от четверти до половины. Остальные — тягловые. То есть, платят подати и исполняют повинности. Нужно объяснять взаимные чувства этих двух групп населения?

В Новгороде не отделившиеся сыновья на вече голоса не имеют. А чтобы жить своим домом — надо сначала жениться. Те же новгородцы в помощь князю Владимиру, тогда ещё отнюдь не святому и не равноапостольному, из одних своих бобылей — целое войско выставили. Те потом так и осели — кто в Киеве, кто в новых городках в порубежье. Назад не вернулись. Жён-то они здесь нашли.

Естественно, при такой дерьмовой демографии появляются всякие... компенсаторы.

Пока были язычники — там была такая штука...

В разных народах по-разному называется. Молодёжная школа.

Собирают подростков-одногодков в селении и в лес — жизни учить. Под присмотром старших товарищей. С женской обслугой общего пользования.

"Спящую царевну" помните? А "Белоснежка и семь гномов"? Если не по сказке, а по этнографии смотреть, то эти гномы "белоснежку" и употребляли в ходе своего воспитательно-образовательного процесса. В соотношении — одна на семерых. Хотя... В сказках число "семь" обычно означает просто "много". Типа — со счета сбились.

Причём употребляли, в отличие от сказок, со смертельным исходом.

Нет, это несколько не то, что вы подумали.

В таких "школах древней молодёжи" учили охоте с рыбалкой, войне с пахотой, если племя уже землепашеское. Естественно, учили и самому главному процессу — воспроизводству соплеменников. Юноши, пройдя "курс молодого члена", в смысле — члена племени, возвращались в своё поселение и женились. И использовали свой школьный опыт.

Хорошо, когда в первую брачную ночь хоть у одного партнёра есть опыт. Особенно, если он же — глава семьи по социально-хозяйственному статусу. А тут ещё и уважение супруги в результате уверенного и успешного проведения процесса.

А вот дамы, которые в таких учебных заведениях обстирывали, обшивали, кормили, а также "снимали напряжение с чресл молодеческих" и давали первые уроки "страсти нежной" в пахарьно-охотничьем варианте, быстро накапливали разного рода "прайваси" своих подопечных. Тем более, что с одной стороны толпа мальчишек, сопливых, прыщеватых и бестолковых, а с другой — опытная матрона, которая, возможно, ещё отцов их этому делу учила.

Хранение чужих тайн никогда не способствовало долголетию. Особенно — тайн подростков. Особенно — в сексуальной сфере. Особенно, когда детишки — толпой. Без тормозов.

Поэтому и "царевна" — спящая. Вечным сном.

Другой известный компенсатор — Иванова ночь. Ну, и прочие купалии-сатурналии. В разных племенах — по-разному.

К примеру: маску пострашнее нацепил, местной "дурью" закинулся и... — в атаку. Случка анонимов.

"Я имени твоего не знаю. И знать не хочу. Секс — не повод для знакомства".

Свальный грех — это по нашему, по-русски.

И тут пришло христианство. С его "не возжелай ни жены, ни вола" соседа.

Кстати, здесь глагол "возжелай" имеет в обоих случаях чисто имущественный характер. Или с волом — тоже...?

Христианство пришло со своими способами снятия сексуального напряжения в жизни и в обществе.

Во-первых, пост. И не один, а много и долго.

"Здесь не пьют, не курят, и скоро есть перестанут".

А кто работать будет, кто на косу станет, кто в соху упрётся? Со святой воды и просвирки — топором не помашешь.

Во-вторых, монастырь.

Монастыри в "Святой Руси" есть и будут. Но такого широкого распространения, как у католиков, или здесь же, на Руси, но после татаро-монгол — не получили.

В этом 12 веке на весь Киев нет и десятка монастырей. На всю страну и сотни не наберётся. Для сравнения, к концу Московского периода, перед Петром Великим, было на порядок больше. При всего-навсего удвоении населения.

Обителей мало, возможно, и потому, что в Европе, как и позднее в Московской Руси, монастыри жили от крестьянского труда. Крепостных, арендаторов, приписанных... А тут — землю монастырям дают. А дальше — сами. Вон, у Михайловского златоверхого в Киеве — вся Владимирская горка в собственности. Ну и пашите её, иноки.

И остаётся у славных русичей всего два способа избежать спермотоксикоза. Оба хорошо и широко известны во многих сообществах.

Женщины общего пользования.

Мальчики.

Во-первых, конечно соседка.

Та самая, которая на "встрече выпускников" — пятая. И плевать, что у неё муж есть. Потому что когда "у меня стоит, а моя не даёт" — мужик может соседскую избёнку за угол ухватить да за околицу выкинуть. Вместе с хозяином. Чтобы под ногами не путался. А ещё хозяина можно напоить, уговорить, задарить... "наконец — с тела".

Во-вторых, вдовы.

Тут вот какая интересная штука получается: в христианской традиции вступление в новый брак разрешено для вдовы или вдовца после довольно длительного периода. У мусульман, для сравнения, наложница пригодна к использованию через три дня после предыдущего хозяина. А у христиан...

Церковь вообще против повторного брака. "Брак свершается на небесах" и посему может быть только один-единственный. Но народ-то хочет жить нормально уже здесь, на земле. И церковникам приходится как-то... умерять свою "ревнительность". Процесс "умерения", согласования догматов с жизнью... сложный.

Временами, в некоторых странах, церковники вообще отказываются венчать вдов или вдовцов. И те живут невенчанными, "во грехе и разврате". А если и благословляют второй брак, то только после длительной выдержки.

В одних местах "период ожидания" — год, в других — три. Бабе в одиночку столько не прожить. Просто помрёт с голоду и холоду. Нет, где родня большая и крепкая, где есть вдоволь мужиков и взрослых парней, чтобы прокормить вдовицу с сиротами, е есть старики, которые этих мужиков и парней могут удержать... И своими собственными старческими причудами не сильно донимают.

Или если у самой уже сыновья большие... Хоть бы один, как у матушки знаменитого новогородского богатыря-ушкуйника Василия Буслаевича:

"Осталася матёра вдова -

Матёра Амелфа Тимофеевна,

И оставалося чадо милое -

Молодой сын Василий Буслаевич".

Коли — "матёра вдова" да "осталося и всё имение дворянское" — то "да". А иначе — проси.

Сенца для коровки накосить-привезти — сдохнет же кормилица. Дров для печки нарубить-привезти — помёрзнем зимой насмерть. Проси и давай. "Просите и обрящете" — попросила? — теперь "обрящай". Расплачивайся. Чем имеешь. Ложись, становись, раздвигай, поддавай... И радуйся. Пока пользуешься спросом.

А в деревне тайн нет. И соседки тебе всё в лицо скажут. И детям твоим — тоже. А ты терпи. Поскольку, если сорвалась, выскочила, ушла от общины... Или сами соседи с соседками выгнали "за недостойное поведение", то каждый встречный-поперечный — тебе хозяин. Если у него кулак тяжёлый. А зимой и с голодухи — сама хоть к кому. И получается "в-третьих".

В третьих, "зависимые".

Холопки...

Ну, это везение. Они ж денег стоят! Холопы у бояр и князей. У них дома побогаче да посытнее. Народу много, а в общей куче...

" — Какой секс вы предпочитаете?

— Групповой.

— О! А почему?

— Сачкануть можно".

Да и с пропитанием на общей кухне вольготнее.

Потом "вольные" служанки... Эти у купцов и попов, у всяких служивых и "житьих" людей. Тоже ничего.

У ксендзов, например, чтобы "патеры" с ума от безбрачия не сходили — домоуправительница. Уважаемый человек. Практически официальная жена. Хотя и не венчанная.

А вот попасть в "работницы"... В богатый крестьянский дом... Там и сами рвутся, а уж чужих... Будешь трудиться без продыху — днём на поле раком кверху, ночью — как и где поставят-положат. За хозяйку, за невесток... Они же ведь на тех же работах наработались, притомилися. А батрачка — кто ж на ней не катается? Такая, бывает, и вздремнёт. В процессе. А почему нет? — С устатку-то... Только храпеть громко не надо.

Ещё вариант. В языческие времена из "молодёжных школ" часто вырастали "мужские сообщества". Более-менее казарменно-религиозного толка. С приходом христианства всё это было поломано. Точнее: вырезано и выжжено. С соответствующей частью населения. Но принцип остался. Вот и собираются мужики в разного рода ватаги. Бобыли, в основном, поскольку на семейных — тягло.

Есть мужские компашки христианской направленности. Собираются "старцы" и идут в пустынные места. Строят там обитель, пустынь. Молятся, постятся, изнуряют себя тяжкой работой. Обычно — в части валки леса. В перерывах — с Господом общаются. Но главное — бобылей на Руси меньше.

Есть всякие артели для отхожих промыслов. Более-менее сезонные, кратковременные.

Плотницкие артели. Охотничьи. Торговые. Новгородские ушкуйники. Близкие к ним по смыслу-стилю — просто разбойные. Есть ещё заставы на порубежье... И везде в них — дамы общего назначения. Объединение пошивочной, прачечной, столовой и публичного дома в одном лице.

Слышал как-то на одном ещё советском рыболовном траулере:

— А где ложкомойка?

— Капитану "ложку моет".

— Придёт скоро?

— Не. Ей ещё старпомову, замполитову и боцманову "ложки мыть".

Но многие артели — только на лето. А зимой куда? — А по весне, может, моложе найдётся. Или украдут артельщики дорогой девку какую... Или наоборот:

— А прошлогодняя ложкомойка где?

— Дык померла. Не опросталась.

Неустойчивая система, не самовоспроизводящаяся. Баб не хватает. И тогда...

— Правда ли что на горе Арарат самое долгое в мире эхо?

— Э, дарагой, смотря что кричать будэшь. Если ж...па, то "где-где-где" — долго-долго звучит. Пока не найдут.

Та же проблема, только в варианте пребывания чисто мужских коллективов в условиях изолированности высокогорных пастбищ.

* * *

Вот какие мысли приходят в голову, которая приделана к разорванной заднице. И лежишь себе в раскорячку на животе неизвестно где. Где-то на "Святой Руси".

Глава 13

Тут стукнула дверь, одна, вторая и на пороге появился... он! Мой! Господин!

Нет, это, всё-таки, любовь с первого взгляда.

Я не мог смотреть на него без обмирания сердца. Всё в нем — бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение... хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья...

Следом вскочила Юлька.

Гадина этакая... Хотя... чего это я на неё так? Это ж она меня сюда привезла, в этот дом отдала, к моему... единственному... хозяину... суженному... Хотенеюшке...

Юлька что-то чирикала скороговоркой, сдёрнула с меня одеяло, задрала подол рубахи, демонстрируя "следы любви".

Хозяин хмыкнул, накрыл одеялом, присел на постель, погладил по затылку.

— Ну, ты крепок, малёк. Другие по первости кричат, вырываются, мамок зовут. А ты только улыбался. Туговат ты оказался. И вправду — целка серебряная. Я уж думал — вовсе себе всё поломаю. Ну, ничего — елда у меня крепкая. Нынче отлежишься, подлечишься. Я тебя к себе заберу. А потом и поиграемся. Не спеша, с растяжечкой да с распарочкой. В удовольствие...

Я не очень вслушивался в его слова. Тон, голос, тёплая его рука, пальцы, которыми он поглаживал у меня за ушком... Хотелось закрыть глаза, замурлыкать, прижаться... И чтоб навсегда... и чтоб только мы вдвоём... и чтоб никто не мешал...

Снова стукнули двери, и явилась сама... боярыня Степанида свет Слудовна. Гегемон монументальный. С какой-то здоровущей плоскомордой служанкой.

— А, вот ты где, внучек мой яхонтовый, Хотенеюшка ненаглядный. Что ж это ты, к новому наложнику попрощаться зашёл, а к бабушке своей единственной перед дорожкой и не заглянул?

В комнате повисла тишина. Зловещая, напряжённая. И наконец, голос Хотенея надо мной с едва сдерживаемой злобой:

— Ну, прощай.

— Брысь, (это — служанкам. Обе испарились мгновенно) Понравился мой подарочек? (это — про меня).

— Приманить хочешь? Вели, чтоб подлечили. Через седмицу — к себе заберу. Ещё что?

И тут боярыня, монумент гегемона и царицы всего и всея, медленно сползла на колени.

— Хотенеюшка! Не гони, выслушай, дай хоть слово молвить!

— Ты уж тогда — всё сказала. Больше говорить не о чем. За подарок — спасибо. Пойду я.

Господин начал подниматься с края моей постели, но старуха метнулась вперёд, ухватила за ноги и дёрнула. Хозяину пришлось сесть.

— Женись!

— Сдурела?!

— Женись, внучек миленький! Ты один из Укоротичей остался! Ты голова рода, ты один можешь спасти да продолжить.

— Иди ты, дура старая...

— На Гордеевой младшенькой...

— Охренела?! Ну, точно из ума вышла! Да Гордей меня не только в зятья — он по одной улице со мной...

— (Спокойно, уверенно, без всяких воплей, воев и причитаний, подымаясь с колен) Потому и говорю: выслушай. Спит? (это обо мне).

— Говори. Только — коротко.

— Коротко... Лады. Почему Гордей тебе горло готов перегрызть? Потому что весь Киев знает, что когда суздальцев резали, старшую Гордееву дочку, которая с мужем и сыночком маленьким в "Раю" жила, ты по-зверячему поял, плетью бил, и в Днепре утопил вместе с младенцем, с единственным внуком Гордеевым. И о том после сам пьяный хвастал. Так?

— Так.

— Лжа и поклёп.

— Ну ты, стара, даёшь! Ты-то здесь, на усадьбе сидела, а на том берегу я был. Я там все эти дела своими руками делал, своими глазами видел.

— Да плевать мне на твои ясные очи, внучек. Ты бабушку слушай. Твой батюшка Ратибор...

— С-сволота... Мог бы — ещё раз зарезал.

— Цыц. Дурень. Мозгов нет, а туда же. Ратибор с Гордеем побратались. Гордей обещал отцу твоему выдать за тебя свою дочку.

— Пьяные они были.

— Пле-е-евать. Крест целовали. Свидетели-доводчики есть. Вот ты и поехал за Днепр отцова побратима дочку да внука выручать. Ну, и пограбить маленько. Чтоб — как все. А поять-снасильничать ты её не мог, поскольку, как весь Киев знает, у тебя на девок и баб не встаёт. Только на сопляков-малолеток вроде этого (это — про меня).

— А я её не удом, я её топорищем.

— А вот про это, внучек, никто рассказать не сможет. А дальше все видели, как ты её из дома горящего вытащил.

— Выволок за косы.

— Спас от смерти лютой, огненной. А что за косы — так споткнулась, бедняжка, со страху. А у тебя вторая рука занята была — колыбельку с гордеевским внуком тащил. Ты чего его подхватил? Другие вон злато-серебро хватали. А ты люльку с младенцем.

— Да что под руку попало как крыша рушиться начала. Ловко у тебя получается... А дальше? Когда её в кровище, в рубахе разорванной — сиськи наружу — плетью к Днепру гнал?

— Что в рванье — так чтобы чужих глаз богатой да целой одеждой не приманивать. А плетью махал — так только для виду. Чтобы среди других не выделялась.

— Ну, а на пристани? Когда я её с этой колыской на шее в реку скинул? Тоже скажешь — спасал-выручал да помыть решил?

— А вот этого, Хотенеюшка, никто не видал. Из тех, кто ныне сказать может. А вот свидетели есть, и не один, которые на Святом Писании поклянутся, что ты в то время на другом конце мостков был. Помнишь, я тебе велела кафтан коричневый попроще одеть? Поверх броней твоих? Так кафтанов таких в ту ночь... не один ты был.

— Та-ак, баба Степанида... А как после рассказывал-хвастал? Это-то многие слышали.

— Ну, внучек, это и вообще — плюнуть и растереть. Время-то какое было — не похвастай ты суздальской кровью, тебя наши же и порвали бы. Дескать: не повязанный, не замаранный — переметнуться хочет.

— Да уж. Ну и здорова ты, бабушка Степанида. Ну и удумала.

— Да уж, удумала. Род наш Укоротичей спасать надо. Вывелся род почти начисто, обнищал, обезлюдел. Одна надежда на тебя. Где боярину чести и силы набраться, власти да богачества? — У стола княжьего. А Гордей в смоленских воеводах — из первых. Князь Ростислав его слушает. И тут мало Гордея убедить, что ты его внучка единственного спасти хотел. Не в суд идём. Мало чтобы он всякую вину с тебя снял в разумении своём. Надо чтобы он всему Киеву то показал. Да так, что бы никто и шепотнуть тайком не смел! А для этого — чтобы выдал за тебя свою младшенькую. Вот после этого приведёт он тебя к столу князя киевского, скажет: "се зять мой единственный. Он мне заместо сына". Тут и Ростислав вину за собой почувствует за ущемление наше. Князь нынешний — человек совестливый да богомольный — вотчинки отобранные отдаст, за сожжённые — серебра подкинет или скотинки, а то — ещё землицы да смердов. А тебе место возле себя даст, чтоб было тебе на прожитие безбедное.

Боярыня отошла к лавке напротив, присела, вздохнула тяжко:

— Надо внучек, надо. Я столько лет Укоротичей тяну, поднимаю. Столько сил да трудов положила. Столько всего перетерпела. Ещё с тех пор, как девкой-малолеткой нетронутой-нецелованой к старому Мономаху в постель впрыгнула. Причуды его стариковские ублажала да терпела. А когда меня, брюхатую, за деда твоего выдавали? А сколько я приняла, когда вся родня деда твоего меня гнобила да туркала? А как дед твой, на меня глядючи, за плётку хватался? — Только брюхом с семенем княжеским и оборонилася. А потом, когда дурней этих, у которых кроме гонора родового — ни ума, ни имения... Неужто всё в распыл пойдёт? Женись, Хотенеюшка, на Гордеевой — с лихвою вернём.

— Хорошо ты придумала, старая. Всё промыслила. Только одно забыла — не отдаст Гордей за меня дочку. Ему внуки нужны, а у меня, сама сказала — "весь Киев знает", на девку не встаёт.

— А у меня такая есть, что и у тебя встанет.

Судя по интонации боярыни, старуха наслаждалась недоумением внука и чуть не смеялась в голос.

— Ты, стара, уже пробовала и не раз. Последнюю, что присылала, сама же потом плетями ободрала и язык урезала. Предпоследней, помнится, я голову разбил. Прямо в опочивальне. Грязи было... И не жалко тебе холопок?

— Ну, холопей жалеть — только портить. А мою ты уже попробовал — подарочек мой, "целочка серебряная".

— Уже донесли... Слова не скажи... Постой — но... это же малец?! Или я чего не видел, не понял? Опять обманула, карга старая!

— Но-но. Уж и карга. Не обманывала я тебя. А вот Гордея и прочих провести... Подарочек мой ты видел и пробовал, тебе понравился. Теперь берём его ласковенько, и одеваем в женское платье. Да не в наше русское, а в... в персиянское. По пророку Магомету скроенное — наружу только рученьки да ноженьки. Вон они: ручки тоненькие, пальчики длинненькие, ножки маленькие, беленькие. А на всём остальном — тряпки глухие. И зовём всё это... княжной персиянской. Дескать, мудрая бабушка внучку своему любимому сыскала наложницу редкую. Из-за гор, из-за морей привезённую. Редкой красы и талантов. А внучек-то как увидал сие чудо несказанное — всякую мерзость и пакость противоестественную бросил, наложников своих разогнал и только с ненаглядной своей и балуется. И та от него уже понесла.

Последняя фраза ошеломила не только меня, но и Хотенея.

— И как же это малёк — рожать будет?!

— Ну, это дело не скорое. А подушку под одежду сунуть, да походить вперевалочку — не хитро. А поскольку девка не простая, а княжеского персиянского рода, наших веры и обычаев не знает, а Хотеней Ратиборович в ней души не чает и многие воли позволяет, то и в баню общую людскую ей не ходить. Она господину спинку трёт. А он — ей. И с девками в девичьей не сидеть, не болтать. Поскольку немая.

Господин глубоко задумался. А мне идея понравилась. А что? — Одену паранджу, опять же штаны. Никто лица не видит. И — "хозяину — спинку"... Значит — с ним вместе, с моим...

— А хочешь, внучек, мы её окрестим? Чтобы все видели, какую ты красу поимел? Да и души агарянской христову спасению поспособствовал?

— Сдурела? У него хозяйство не менее моего. А как встанет? Народ в церкви собрался, на красу девическую, заморскую поглядеть-полюбоваться, а тут он своим... "божьим даром" звенит и в купель лезет...

Степанида аж зашлась в смехе.

— Экое ты ещё дитё, Хотенеюшка. Отрежем. И что стоит, и что висит. Полезет гладенький аки девочка-малолеточка. Только что дырок по-менее. Так и нарисовать можно.

Мне стало несколько не по себе. Оно конечно — мне это больше не надо. Поскольку хозяин меня любит... А вдруг разлюбит? Если я буду "аки девочка-малолеточка". Кажется, мысль эта пришла в головы и собеседникам.

— Не бабушка. Покуда — резать не надо.

— Ладно, платочком белым подвяжем, свету в церкви немного, занавесочку перед купелью приспособим... дескать — пуглива очень...

— Не надо. Да и от попа не спрячешь. А лишние глаза, сама говорила — лишние языки. Тут ведь дело такое... Гордея обмануть... оно может и можно... но если он про обман узнает...

— Правильно мыслишь, внучек. Если узнает — придёт Укоротичам укорот под самый корешок. Посему, давай-ка прикинем, кто про суть мальчонки знает. У меня на дворе: я сама, Саввушка с подручным. Ну, эти не болтливы. Прокопий — тот вообще — хоть под пыткой. Лекарка, которая его привезла. Юлькой звать. Она его и пользовать будет, пока не вылечит. И вот, хочу к нему Фатиму-костоломку приставить. Для защиты, присмотра и обучения. А у тебя как?

— Да вроде никто. Корней один. Из моих наложников — он старший. Со мной уже четыре года, вроде лишнего не болтал.

— Ну, смотри. С твоего двора кто-то на сторону наушничает. Кое-какие дела твои по городу слышны. Ты уж сыщи изменщика. А покудова искать будешь — малёк твой у меня поживёт. Вычистишь болтунов да соглядатаев чужих — тогда уж... И разгони гарем свой, наложников. Ты у нас теперь муж примерный — с бабой, да и только с одной, в постель ложишься. Жениться вполне созрел. Тут-то тебе и высватать Гордееву младшенькую. Ну что, внучек, по рукам? Мир промеж нас?

— Лады. Мир. Только... Вот про самое главное-то ты не сказала. Ну обвенчают нас, ну пропьют жениха с невестой. А дальше-то как?

И правда:

"На кровать слоновой кости

Положили молодых.

И оставили одних".

И что мой господин со своей молодой женой делать будет? При его полном неприятии женщин. В "ладушки" играть?

А гегемон-старуха прямо давилась от смеха.

— Ой чудо моё, чудушко. Ну, рассмешил, ну, позабавил. Ладно, дитё моё малое, несмышлёное, к следующему приезду твоему — сыщу девицу нетронутую. Покажу тебе как жену молодую, венчанную, на постели разложить-положить да увязать-привязать. Как девство её нетронутое порушить. Хоть пальцами, хоть вон ручкой ложки... Не косороться. Крови-то по-менее будет, чем когда ты девку-то за косу да об стену, да мозги ейные по всей опочивальне в разлёт.

— Да ладно тебе. Я не про это. Разок первый оно может и пройдёт, а дальше? Сама говорила — Гордею внуки нужны. Ежели я ей по-быстрому живот не надую — разведёт нас Гордей. За негодностью к супружеству. И ещё пуще озлобится. Да так, что мало не будет.

— Учиться тебе у бабушки надо, а не бегать от меня да слюнями брызгать. Коль своего ума нет — меня послушай. Ладно. Кто старое помянет — тому глаз вон. Гордею внуки надобны. Особливо — первенец. Он, поди, его к себе возьмёт, имение своё ему передаст. А вот надобны ли тебе сыны? Не вообще, а вот прям сразу, в этот год?

— Не понял я? Это как?

— Я ж и говорю — дитя неразумное. Вот родила тебе жена сыночка. Немного времени прошло — дитя подросло, Гордей во внуке души не чает. Настоящие-то дети — внуки. Помолоду дитё — обуза. А вот внуки — самая-то радость и есть. Как ты, Хотенеюшка, для меня старой. Ну вот. Внучек дедушку за бороду таскает, дед от счастья слюни пускает. А тут, жизнь-то идёт, вдруг — какая-никакая между вами... нелюбовь. Гордей-то тебя гнуть начинает, ломать. А ты ему в лоб: "Сыночек-то не мой, от холопа теремного прижит. Нету у тебя, тесть мой любезный, внучка яхонтового. А растил ты, ласкал сынка холопского. Поскольку дочь твоя курва похотливая". Но ты, де, про то молчать будешь, ежели он нелюбовь свою похерит. А то и продашь ему холопчёнка этого за мзду небольшую. Не поганым же его.

В комнате установилась тяжёлая тишина. Похоже, сказанное ошеломило хозяина, не меньше меня. Нет, всё-таки меньше. Потому что вообще местная идея — продавать людей — как-то ещё не была полностью воспринято мною.

— Ну ты, бабуля, змея... И когда ж ты такой торг вести собираешься?

— А лет через 15-17. Я-то, внучек, старенька уже, уж и не доживу, поди. Всё для тебе, яхонтового, стараюсь-думаю. Всё об тебе, единственном, заботушки мои. Вот когда сынок в возраст войдёт, когда Гордей одряхлеет да вотчины свои на внука и отпишет, тут мы с тобой и скажемся: одевай-ка, мил сынок, ошейник холопский, да исполняй волю господина своего. А ежели так сделается, то тебе и в грязи ковыряться не надобно. И девство молодой жены не твоя забота. Чашечку малую со снадобьем кое-каким. Или — кубок с вином. Да шесть рушников нешироких.

— Рушники-то зачем?

— Два — на ручки, два на ножки, один — на глазки, один — в ротик. А сверху, промежду ейных ноженек — вон хоть малька этого положить. Сам говоришь: хозяйство у него навроде твоего, насуёт красавице семечек — полное брюхо. А ты, коли захочешь, и сам сверху залезешь. На малька, на "шкурку серебряную". Третьим. А? Самого большого боярина Гордея дочку — холопом плешивым поять, девство её рабским удом обрезанным... Боярышневу целку — "целочкой серебряной" изорвати-изломати. Одну Гордеевну ты — топорищем, другую — холопом срамным... А, Хотенеюшка? Не забавно ли?

Сквозь прикрытые ресницы я увидел лицо наклонившейся к хозяину Степаниды. Монумент гегемона со смачно-похабным выражением на лице.

Бр-р... Сожрёт... Зубастая бабушка. Хишница. Злобная, хитрая, лютая... "Сожрёт" — это "оптимистический сценарий".

Господи, куда я попал! Во что я вляпался! Слабый, неумелый, бестолковый, ничего не понимающий...

Как хорошо, что у меня есть господин! Могучий, мудрый. Добрый. Который меня... которому я... Которого я... всей душей своей...

Как хорошо, что на обычный здесь вопрос:

— Чьих будешь?

Я теперь могу уверенно, спокойно, даже — гордо, ответить:

— Господинов. Хотенея свет Ратиборовича.

В голосе боярыни зазвучала родительская озабоченность, бабушкина забота о любимом внуке. В сочетании со стремительно изменившейся, умильно-встревоженной мимикой...

— Только не раздави молодую-то, ребра да спину не поломай. Девке-то только 13 лет. Осторожненько.

Получившаяся картинка меня как-то... смутила. Конечно, если хозяин скажет... Сослужить для господину службу... Любую. Но тринадцатилетнюю девочку... Да ещё вдвоём... "Этажеркой"... И, кстати, тогда — это моего сына будут в холопы продавать...

Нет, я ничего в этом мире не понимаю. Что — "хорошо", что — "плохо". Что — "можно", что — "нельзя"... Нужно это просто принять.

Как хорошо, что все эти сомнения-размышления можно возложить на другого. Не нужно мучиться-волноваться. Всякие расчёты, предположения, планы... Как лучше — знает мой господин. Он видит в этом куда больше меня. Несоизмеримо больше и глубже.

Он — мудрый, сильный и добрый. Он, по доброте своей, принял на себя все тревоги, взвалил на себя груз ответственности, тяжесть выбора. Выбора и за меня, ни чего здесь не разумеющего — тоже.

Бедненький. Мне его очень жаль. Но это правильно: ведь я ничего в этом мире не понимаю. Я даже представить не могу, что здесь — правильно. А он — знает, он — мудрый. И он примет мудрое решение. По своей воле. А я принял его волю. Я весь — в воле его, и моё дело служить ему. Истинное служение, без страха и сомнений. Всегда, везде, во всём. И с этой девочкой... само собой.

Хозяина воображаемая иллюстрация будущей семейной жизни, кажется, заинтересовала. Он пару раз хмыкнул, погладил меня по щеке. Его тёплая рука на моей щеке — как хорошо!

— Ладно, это — Гордею внука. А себе сынка сделать? Настоящего. Укоротичей-то мало осталось. Сама говорила.

— Вот. Умница. И мне охота правнучков-то тетешкать, ума-разума своего молодятам вложить. А сделать... Те же рушнички, то же зелье, тот же малёк твой. Благо немой. Только положить его чуть иначе. Чтоб в жёнкиной потаёнке прохода не занимал. Ты с ним, значит, балуешься-тешишься. Как тебе, яхонтовый мой, слаще. А уж как почуял по себе, что вот оно, терпеть сил нет — малька сдёрнул, свой уд в жёнку вставил. Ежели дотянешь до последней минуточки — тебе уже всё едино будет — в каком теле какая дырка. И — раз! — "ты роди мне сына красотой во меня". Мужу — сынка для рода продолжения, свекровке-старухе — внука-правнука на радость да умиление.

— Ладно. Об этом покудова рано. Давай, делай что надобно. Наложников моих продай гречникам — те больше дадут. За Корнеем я присмотрю. Мальца побереги, приодень. И без всяких там крещений. Всё. Пойду я.

Боярин Хотеней Ратиборович, мой господин и повелитель, вместе с бабушкой своей, боярыней Степанидой Слудовной — удалились. А я остался лежать носом в подушку, пытаясь осмыслить услышанное.

Глава 14

Но осмыслить мне ничего не дали, поскольку сразу заявились две служанки.

Одна — моя лекарка Юлька. Другая... таких дам, если и держать в прислуге, то только в орудийной прислуге "Большой Берты".

Высоченная. По моим прикидкам — под два метра ростом. Широкоплечая. Два меня и ещё останется. Абсолютно плоская со всех сторон. Неподвижное восточное лицо. Неподвижные маленькие чёрные глаза.

Фатима-костоломка.

Из слов — хмыканье. Остальные — однословные команды.

Зато Юлька щебетала за нас всех троих. Впрочем, когда она приступила к лечению пострадавшей части моего тела, общая атмосфера в комнате дополнилась и моими персональными охами и ахами. Кроме собственно задницы, у меня начали активно проявляться кое-какие обожжённые места после горячей бани и последствия Саввушкиных манипуляций. Через полчаса я просто грыз от боли подушку.

Юлька это уловила и влила в меня с пол-литра какого-то успокаивающего. Несколько полегчало, я смог уловить кое-что из Юлькиного рассказа.

А рассказывала она о себе, любимой. Автобиография в нерегламентированном формате. Но — в художественной обработке.

Суть такая.

Есть, точнее — было, где-то под Туровым селение. Не то — Ратниково, не то — Сотниково, не то — Воиново. Что-то военное, поскольку жили там какие-то военные поселенцы. Что-то вроде казаков более позднего времени. Или порубежников — нынешнего. Сельцо это постепенно демилитаризировалось. Ввиду отсутствия постоянной внешней угрозы, вроде половецкой здесь на юге. И стали бы они нормальными крестьянами ("осмердячились" — как Юлька сказала), но тут умер великий князь киевский Мономах, а потом, через 8 лет, его старший сын Мстислав, прозванный Великим, и между князьями началась свара. Общенационального размера и четвертьвековой продолжительности.

Примерно в тот год, когда Мономах приказал долго жить, кто-то из местной сельской верхушки, не то сотник, не то староста, не то просто мужичок побогаче да понахрапистее, собрал детишек-подростков и сформировал из них какое-то подобие гитлерюгенда. Что-то вроде опричников, но несовершеннолетних. Обучил, вооружил и, перерезав несогласных односельчан, уселся местным владетелем. Тут вдруг, откуда не возьмись, явилась грамотка, будто он не мужик вовсе, а боярин.

Причём — давно.

Что само по себе весьма странно.

* * *

Дело в том, что на каждого боярина в каждом княжестве заведено "дело" — сколько и каких воинов (пеших и конных) и с каким оружием он должен привести по княжьему призыву. И какой вотчиной он владеет. Поскольку, если боярин нужную дружину не выставлял, то его наказывали. А если не являлся вообще, то его объявляли "в нетях". И его вотчина отходила в общий фонд княжеских земель. При этом, естественно, менялся налоговый статус местного населения. Или владение передавалось другому, более ответственному и исполнительному феодалу-землевладельцу.

Нет вотчины — нет боярина.

Воевода, тиун, наместник, посадник, мытарь, вирник, судья, ярыжка... — должности, служилые.

Бояре — сословие. Боярин может и часто бывает — служилым. А вот наоборот — нет.

По-немецки "оберст" — полковник, должность. "Фон" — барон, титул. "Фон" — может быть назначен полковником. С предоставлением соответствующего жалования и регалий. Но — без земли. "Оберст" — становится бароном только по "высочайшей милости" в виде "дарования баронского достоинства" и такового же земельного владения.

Феодализм, ядрена матрена. Без феода — при всем нашем к вам уважении...

* * *

Но народ там был совсем дикий. Юридически безграмотный. И к этой, весьма странной грамотке, тот мужичок добавил себе ещё и титул — "воевода".

Ага, выходит мэр райцентра к народу и говорит: "я теперь не просто мэр, я теперь фон барон и герр оберст".

Ну и долго это будет продолжаться? — Правильно, до приезда из области бригады "скорой помощи" с санитарами. Если в районе своей нет.

Но мужичок попал в удачное время: сначала у него были кое-какие особые дела с местными властями, а когда, после смерти Мстислава Великого, началась общая свалка — стало уже ни до чего.

У мужичка этого оказался довольно туповатый сын, к этому самопальному "боярско-воеводскому" делу мало приспособленный, и несколько внуков. Один из которых вот этим гитлерюгендом и командовал.

А ещё в том селе жила лекарка, у которой была дочь Юлия — тёзка и мать моей лекарки И вот между этими несовершеннолетними "гаупманом" и "медсестричкой" случилась любовь. Страстная и необоримая. От которой моя Юлька и на свет появилась.

Рассказ её по набору подробностей и стилистике вполне пошёл бы как дамский роман. С элементами готики. Фатима даже рот раскрыла, и глаз от рассказчицы оторвать не могла. Причём, куча описываемых деталей касались периода времени не только до рождения горбуньи, но и до её зачатия. Однако излагались с позиции чуть ли не полноправного участника.

Вообще, парнишка этот, вроде бы, даже жениться на Юлькиной матери собирался, когда обнаружилось, что его малолетняя дама в интересном положении. Но "тут пришёл лесник и выгнал всех из леса". Стал феодалом — играй по феодальным правилам. Кого ты в постель затаскиваешь — твоё дело, а вот брак — дело родовое.

"И под венец юнец

Пошёл совсем с другой.

В роду у ней все были короли".

Что в данном конкретном случае почти правда — князья-Рюриковичи.

Эта девочка была внебрачной дочкой кого-то из соперников Мономаха. Признанной. Непризнанных тут... Я вот уже здесь на одном этом подворье двоих нашёл: Саввушка и мой Хотеней.

Мой Хотеней... сердце застучало так... томно.

Но Юлька молотила своё. Через положенное время молодуха почти княжеского происхождения почти родила. И чуть не умерла. Юлькина мать, видимо, и вправду была толковым акушером-гинекологом, и её вытащила. И стали они жить-поживать. В дружбе и согласии. Втроём. Поскольку одна — после неудачных родов больше детей иметь не может, вторая — после "измены благоверного" — не хочет. А отпустить от себя своего "как-бы боярича"... ну какая женщина на такое пойдёт?

Мне вообще сначала было непонятно, почему они ему полную "невстаниху" не устроили.

Хотя нет — понятно. Село ратное, семейство боевое, времена неспокойные. А брызгающий во все стороны фаллос — на "Святой Руси" существенный социально-политический капитал. Как княжий красный плащ — "корзно" называется. Признак "вятшести", лидерства.

Типа: и хочет, и может.

Собственно, почему Владимир Святой публично изнасиловал княжну Рогнеду в Полоцке? Предварительно убив её отца и братьев. Да потому же, почему победители заячьих весенних боев после победы сначала залезают на своих менее успешных соперников, а уж потом на зайчиху: для "доказать своё превосходство". Или когда монгольский темник насиловал жену последнего домонгольского князя во Владимире — ему баба была нужна? Зимой, на снегу, среди неубранных трупов, с видами догорающего города... А эта "фреска" из киевских ворот с Нечипкой? "Вот так мы суздальские — ваших киевских".

Так что потенцию юному "гаупману" не только не укоротили, но и наоборот — всячески поддерживали. Хотя, конечно, под жёстким перекрёстным контролем.

А у Юльки было как бы две мамы.

Такая вполне добропорядочная семья. Весьма распространённое явление.

* * *

В своё время, например, Ярослав, который Мудрый, оказался недостаточно мудрым и один из его братьев его из Киева вышиб. С помощью польского короля по имени Болеслав. Типа: "больной до славы".

Этот Болеслав нашёл в Киевском замке сестру своего союзника и, соответственно, сестру Ярослава. И её... летопись очень аккуратно описывает: "соблазнил". То есть — "по согласию". В присутствии одного её брата и ведя боевые действия против другого.

Потом кияне поляков выгнали.

Минин с Пожарским были отнюдь не первыми: вышибать войско польское из русских столиц — наша давняя национальная забава. Вот только Питер как-то выпадает. Зато из Казани, например, чехов выгоняли.

Ярослав вернулся, начал город свой городить. А с поляками заключил мир. И, по требованию Болеслава, в знак "взаимной любви и дружбы" отправил ему другую свою сестру. Уже не в наложницы, а в жены.

Видимо, Болеслав распробовал дочерей Владимира Святого и решил на одной не останавливаться.

А теперь представьте себе встречу этих сестёр где-нибудь в королевском замке в Кракове.

— Ах, сестрица! Ах, как я рада. Какая миленькая шубка. Здесь так носят? Но это же горностай! Фи, какая бедность. Наш-то что — скупой?

— О! Дорогая! Ты прекрасно выглядишь с дороги. Только бледненькая и под глазами синяки. Я тебе такие румяна подарю! Мне их из самой Флоренции... А наш-то... всё в делах, в заботах. Поляки же. Сама понимаешь — ни минуты покоя. Все им чего-то... Ты своих-то соболей здесь не носи. Местные кастеляны скажут, что вся казна на баб уходит. Наш-то Славик не сильно их слушает, но дружине уже полгода жалование не плачено...

Потом решат меж собой — кому идти на королевское ложе: отрабатывать "укрепление дружбы между братскими славянскими народами". Заодно — и новую порцию цацек из мужниной милости. А кому сказаться больной и протирать да примерять уже накопившуюся коллекцию.

* * *

В Юлькиной истории этот благостный период закончился довольно быстро. У двух мам... как "у семи нянек".

Юлька моя осталась с глазами, но после неудачного падения у неё вырос горб. А горбатая, да незаконнорождённая... За такой невестой — такое приданое надо давать! Из родового имущества. И чего ради?

Род — это такая система, которой всё время "Дай!". Всего. Земель, коней, смердов, серебра... А главное — сородичей по крови.

Боярич и сам был ходок. Стремился расширить и приумножить семейный круг. Коль не детьми законными, так хоть от наложниц. В Европе это называется красиво — "бастард". У нас просто — "ублюдок".

В общем, жену "почти княжескую" он отправил в "за печку" по причине "неспособности к деторождению".

Это одно из трёх оснований для легального расторжения брака. Два других — супружеская измена и близкое родство. Понятно, что "не сошлись характерами" здесь не катит.

Боярич скоро себе новую жену нашёл — тоже боярышню из местных. Тоже с какой-то придурью. Какой-то вариант наследственных мутаций в форме способностей к внушению и гипнозу. С домашним оригинальным обучением и примесью чертовщины.

"И наступило всем счастье" — Юлькина мать из-за горбатой дочки впала в депрессию с истерикой. Прежняя жена "за печкой" плачет-убивается. Новая молодая жена брюхата ходит-стонет, от всякого запаха наизнанку выворачивается.

Тут в эту семейную историю влезла история государственная. В лице одного из самых оригинальных персонажей того времени.

Князь Вячеслав Владимирович. Вячко. Четвёртый сын Мономаха и Гиты, последней принцессы сакской Англии. То есть — наследник не только всея Руси, но и Англии с Уэльсом. Он-то и был князем в Турове, пока Юлька маленькая была. Ей было лет шесть, когда Вячко перевели из Турова в Переславль-Южный. Боярич с ним увязался. Поскольку нормальный мужик с тремя почти законными жёнами в одном доме...

"Если даст мне жена каждая по сто,

Итого триста грамм — это кое-что!

Но, когда "на бровях" прихожу домой,

Мне скандал предстоит с каждою женой!".

Проще:

"Не очень плохо иметь три жены,

Но очень плохо, с другой стороны".

А на границе — ура! Война! Можно отдохнуть и расслабится. Самое занятие для молодого парня, у которого дома полно баб и все плачут.

Вячко просидел на юге недолго, но боярич ума-разума поднабрался, привёз себе ещё трёх разноплемённых наложниц.

А по возвращению — воспользовался плёткой и всех своих баб построил.

"Все счастливые семьи счастливы одинаково" — мудрое наблюдение нашей "глыбищи", нашего Льва, знаете ли, Николаевича.

Даже если эта семья — святорусский гарем в глухомани под Туровом.

Юлька уже соображала, запоминала и теперь рассказывала об этой сельско-гаремной жизни взахлёб. Какие там складывались коалиции, закручивались многоходовые сложнейшие интриги, как рассчитывали друг у друга месячный цикл, как его сбивали и восстанавливали. А уж как дурили "господина и повелителя". Как прорывались к ложу, остроумнейшими способами расталкивая конкуренток на... по постельным занятиям.

Кто сказал, что жизнь в гареме скучна и однообразна? Стоит собрать в одно место больше одной женщины и... Да и одной вполне достаточно. Судя по моему предыдущему опыту в предыдущей жизни.

Фатима от такого густого потока дамских страстей даже оттаяла. Слушала с открытым ртом. Раскраснелась. Реплики пыталась вставлять — поделиться и своим жизненным опытом.

В этом бедламе, который вежливо называется "боярский род", гаремов было не один, а несколько. Поскольку, кроме Юлькиного родителя, был ещё его дед, который, не смотря на возраст и одноногость, был вполне в силах, дядя, с кучей сексуально-психологических проблем в семейном поле, несколько братьев со своими постоянными и временными бабами.

Юлькина мать оказалась в роли общего акушера-гинеколога. С доступом ко всем телам и тайнам. Юлька рассказывала, как плакала мать, когда госпожа в первый раз потребовала вытравить плод у одной из наложниц, поскольку предполагался мальчик от "гаупмана", а у хозяйки рождались только девочки. Потом плакать перестала — привыкла.

Юлька, дочь Юлии-лекарки была постоянно при матери в подручных. Естественно, тоже знала лишнее. А какой ребёнок не любит рассказывать страшные истории? Типа того, что госпоже надоело рожать девчонок, и ей посоветовали (кстати, Юлия-старшая и посоветовала) попробовать другого партнёра:

— А этот холоп-то новый на госпожу-то как залезет-то, как зарычит! И давай её... любить!

Собственно, интрига ради этого и строилась. Но фраза была произнесена ребёнком не в том месте и не в то время.

Однажды на боярском дворе Юльку тихонько завернули в тулуп, а развернули уже в лесном стане лесорубов. Сначала ей вправили мозги, перебив и своротив на сторону нос. Потом — пустили по кругу. И так — всю зиму.

Боярич, уже настоящий, с подтверждающей грамотой и подтверждённым воеводством, был с Вячко в Киеве. Хозяйка почему-то... особо поисками не увлекалась. Но и придавить девку не давала. Чтобы её мать сильно не рыпалась.

Лесорубам все эти боярские тонкости были малоинтересны. Ухайдокали бы они девчушку быстренько. Но Юльку спас её горб — на спинку её не положить: орёт благим матом от боли. А в других позициях нагрузка на молодой организм меньше. Благо и артель небольшая, человек 10-12.

Этакий вариант артельно-лесорубной "дамы общего пользования".

Девочка сперва плакала, домой просилась, к маме. Потом обжилась: штопка, уборка, готовка. Такая пошла благостная "Белоснежка и семь гномов". Юлька вспоминала об этом с восторгом:

— Они ж такие глупые...! Я ему и говорю... а он и поверил... А я к его приходу как раз рубашечку тоненькую надела, соски подкрутила — чтоб стояли. Он как глянул — всё, вижу — никуда не денется... А там ещё одни был... Слышу — идет. Я — под полати, один задок кверху торчит. Вроде — полы мету. Он входит, а я будто и не слышу. Тут он как засопит, как в меня... прям в тулупе, в рукавицах. Ну, думаю, попался миленький!

Конечно, простодушные лесорубы против девицы с таким опытом гаремных интриг... Да ещё с основами медицинского образования... На лесосеке, где им от неё и деться некуда...

Я вообще не понимаю, почему она их всех не поубивала. Могла спокойно и стравить, и потравить. Но мужички уцелели. Наверное потому, что Юлька просто не успела — её нашли. Мать дочку отыскала и попыталась провести "разбор полётов". С очевидными, на её взгляд, организационными выводами.

И тут в этом боярском доме-домишке началось... Глава дома, дед, который "гитлерюгенд" формировал, к тому времени уже объявил своим наследником внучка, "гаупмана" — Мишку. В обход обычного права и традиций.

Род — молчит, а вокруг — народ шипит: "Не по старине, не по обычаю". А тут у наследничка у самого маячит не наследник, а ублюдок.

Остальные детки — девки, которым кроме "замужа" — ничего не светит. И куча детишек от холопок. И нынешнюю жену внучкову — ну никак не выгонишь, новой какой — не заменишь.

Во-первых, жена-то — официально вторая.

"Слышь мужик, а не переборчив ли ты? Или проклятие на роду твоём?".

Последнее — вообще... Все разбегутся как от зачумлённых. Только слух пусти.

Во-вторых, за невесткой кое-какая родня непростая. Обидятся.

"Рожает? — Рожает. А что девок... Так в народе говорят: чем плюнул, тем и стрельнула".

Грех... Его доказать надо. А тот холоп-осеменитель уже давно удавлен и под лёд спущен.

У старшей Юлии тогда вообще крышу снесло:

— Ребёнка снасиловали, уродкой сделали!

— Почему сделали? Она и раньше уродицей была.

— Ах так! Да я это семя рабское у сучки Мишкиной из утробы вышибу!

— А ты кто такая?! Внучекова на уду насадка? Вон пошла!

Ну, мать с дочкой и пошли. В Киев к бояричу Михаилу. Жаловаться. Да сгоряча не рассчитали: одно дело со своего господина обозом идти, а вот к чужому пристать — совсем иное.

На возчиков-дальнобойщиков я и сам по дороге в Киев насмотрелся. Тем более, что дочке после лесного сидения интересно было свои таланты на новых мужиках попробовать.

Она и спровоцировала — дитё ещё, мозгов-то нет. А когда мать кинулась дитятко защищать в какой-то конюшне... "Тихий Дон" помните? Как там донские казаки полячку одну... Здесь — похоже, с конским потником на голове...

Князь Вячко был в тот раз князем киевским около месяца. Потом побежал верхами назад в Туров. И по дороге наскочил на этот обоз.

— А что это там в хлеву за возня? Не лихие ли люди чего замыслили?

— Проверили уже, светлый князь. Никаких лихих людей. Это воеводы нашего Михаила служанка с дочкой, возчиков ублажают.

— Михайло, вечно у тебя какие-то новые придумки. Ты скажи холопкам своим, которых на большую дорогу поставил, чтоб они моим людям хоть скидку какую делали. Ах, не холопки? Любовь единственная, несказанная? Дочь первая, любимая? А чего ж тогда они...?

Лекарка с дочкой и обозом поехала в одну сторону. С разбитым носом и следами плети боярича по всему телу.

А не надо к милому, желанному в одной рубашке выскакивать. Понятно что из-под возчика-то — жарко, но тулуп-то накинь. А то полный двор народу, свита княжеская, а ближнему к князю боярину какая-то лярва придорожная на шею кидается. Сама вся засосах, а кричит будто это её долгожданный, единственный.

Вячко и интересуется:

— Ты как, Миша, с возчиками этими в очередь к ней будешь, или вперёд попросишься? А то мне-то дальше ехать надо. Ждать тебя, или без твоих, без рода твоего идти? Из Турова-то — нынешнего там князя гнать надо. Ты как?

А это уже дело государственное. И вопросец такой, невысказанный, прослушивается: нет ли у боярича желания к другому князю переметнуться? Всем родом? Поскольку сопли курвы придорожной для промедления в делах государственных — не обоснование.

Так что, князь со свитой и бояричем поехали в другую сторону. В Туров. Что само по себе было для Руси катастрофой.

* * *

На Руси действует "лествица". Это не часть здания — это порядок наследования. От брата к брату.

На Западе после Карла Великого установилась другая система — майорат. От отца к сыну. То самое, про что Маркс как-то сказал: "способ превращения в дебила первого сына в каждой аристократической семье".

По "лествице" после смерти старших братьев Вячко стал Великим Князем. Приехал в Киев, посмотрел на то, какая каша там заваривается. Какие пузыри там всходят...

Братья и племянники считали Вячка человеком слабым, неуверенным, даже трусливым. Но насчёт ума — никто не сомневался. Вячко просто первым из мономашичей понял, что пузыри в киевской каше булькают поганые, брызги от них полетят кровавые. И при первой же возможности сбежал. И людей своих увёл. Засел в Турове и... "пролетая над Череповцом... посылая всех к такой-то матери... посланные истребители вернулись ни с чем...".

Наследник сакских королей высказывался вполне по-русски: "А пошли вы все на...".

И, как неизбывное следствие, на опустевшей русской политической поляне столкнулись лбами два главных здешних мастодонта: Изя и Гоша. Князь Волынский Изяслав Мстиславич по прозванию Блескучий и князь Ростовский Юрий Владимирович по прозвищу Долгорукий.

Изя был крепко связан с поляками и венграми. Именно их войска он приводил на Русь. От немцев он усвоил принципы майората. Когда и жена, и мать, обе из высшей европейской аристократии, в одну дуду дудят — прислушаешься.

А чего ж не слушать, как не усвоить, если оно ему-то и "в жилу": он сам — старший сын старшего сына Владимира Мономаха — Мстислава Великого. По европейским нормам — он глава дома Рюриковичей и государь всея Руси.

Но на Руси — не евростандарт, а пресловутая национальная особенность. В этот раз в форме "лествицы". По которой Изя рискует не дожить до того времени, когда придёт его очередь на киевский стол лезть. И там свой "стишок" сказывать.

Рискует не дожить просто по возрасту.

Мономах сам прожил 74 года. И сыновья его тоже... не спешат помирать. А если мальчик Изя на стол не влезет и песенку свою там не споёт, то его дети из этой общерусской системы наследования-владения вообще выпадают. Становятся изгоями. Что совсем — "мордой об забор".

У него мальчонки подрастают. А изгой — или живёт из милости настоящего князя, куда пустят. Или...

Городок такой есть на Дунае — Берлады называется. Туда со всей Восточной Европы стекается всякая дрянь да рвань. И есть князь Иван. Изгой. Как он где-нибудь денежку выпросит — набирает в Берладах войско. И идёт воевать Галич. Его бьют. Он бежит назад, в эти Берлады. Вот и зовут его Иван Берладник.

Такой судьбы детям своим не пожелаешь.

Но Изя не только о детях, он и о себе самом заботился. Человек был горячий, энергичный, начитанный.

Это же он переделал из Корана: "Если место не идёт к голове, то голова идет к месту".

Голова, понятно, его — Изина. А место, само собой разумеется, великокняжеский терем. Который в граде Владимировом, который в граде Ярославом, который в славном городе Киеве... "Там — и смерть кощеева".

Изю — из первых начали называть царём. И ему это нравилось. Но... политически неправильно. Поскольку на Руси — "братство" с "олигархией". Ну, или — "дерьмократия" с "олигофренией".

В смысле: власть — у Рюриковичей, все Рюриковичи — братья. Но некоторые — старшие. Так что, "Великий Князь" просто "первый среди равных". Отнюдь не самодержец и богопомазанник.

Как и положено в политической борьбе, все собственные недостатки он приписывал своему противнику — Гоше, Долгорукому. Там был эпизод...

Это уже Фатима ожила и разговорилась.

Гошу загнали в какую-то крепость. Недалеко от Киева. Осадили плотненько. Изя сидит в Киеве и пишет ему в письме:

"Ты хотел на Руси царём стать, воли и права наши порушить...".

А Гоша в ответе просто издевается:

"Ты, племянничек, совсем умом слаб стал. Неужто я, князь из рода Рюриковичей, старший из мономашичей да на такое унижение пойду, чтобы каким-то царём, прости Господи, зваться".

Картину "Запорожцы пишут письмо турецкому султану" видели? Текст представляете? А теперь представьте текст ответа. В той же стилистике, но без повторяющихся грубостей и с некоторой изысканностью. А теперь представьте себе переписку двух таких султанов-запорогов. Эпистолярный жанр в исполнении Гоши и Изи.

Причём всё это — стилистика открытого письма. Поскольку народ всякими ай-падами и ай-фонами не развращён и память имеет цепкую. Как хороший конферансье:

"Утром — в газете.

Вечером — в куплете".

Вечером письмо в княжьем совете прочитали — утром на торгу продавцы с покупателями цитатами перебрасываются. С обсуждением и оценкой каждого слова и запятых.

Так что, к княжьему корзну не только "фаллос брызгающий" требуется, но и "в совете речь разумную держать".

Получить корзно легко: родись в княжьей семье. А вот соответствовать... Соответствовали оба.

Верно говорят: "одна голова хорошо, а две — по разному".

На Руси, на одной поляне, в одно время сошлись две ну очень мощных головы. А шапка-то одна. И всем стало плохо.

Попутно Изя много чего наворотил. Ухитрился устроить раскол в русской православной церкви. Позвал одного... учёного инока, Климента Смолятича, и велел епископам избрать его митрополитом. Без всякого Константинополя.

— Ты этот Константинополь видел?

— Нет.

— И я нет. Так на хрена нам этот Царьград? С ихними патриархами и императорами.

Это на тему того, что у Гоши — вторая жена как раз сестра того самого византийского императора.

Изе, естественно, анафему. Пожизненно. Гоша пытался поднять люд православный за святую веру. Люд — не...

Короче — не поднимается.

Митрополит всея Руси, патриархом поставленный, сидит в Константинополе. А оттуда сильно не напроповедуешся. В Киеве — Изя, и он митрополита не пускает. Половина епископов — за, половина — против. Выиграли только новогородцы.

Посадника себе они всегда сами выбирали, князей выбирать-приглашать им право раньше дано было. А тут ещё свободные выборы собственного архиепископа. Всё: нету у центральных властей, хоть светских, хоть духовных "проводников влияния" в высшей тройке должностных лиц Господина Великого Новгорода.

И вот идёт бодание этих мастодонтов. Тут уже и прочие рюриковичи лезут, не-мономашичи. За шапку подержаться. Оба умника тянут на Русь то венгров с поляками, то половцев. И оба претенденты — незаконные. Поскольку в Турове сидит Вячко. Живой. Дееспособный. Законный по "лествице".

"Если, всё-таки, не включилось — прочитайте, наконец, инструкцию".

Кто Изю надоумил — не знаю. Но ход, конечно, гениальный.

"Кто у нас по закону законный наследник? — А! Ты! Пшёл в Киев!".

Вячко ответил в духе: "Сам пошёл...".

И тут Изя перешёл к тактике международных террористов: взять в заложники мирное население. И — побольше.

— Не пойдёшь — выжгу твою волость Туровскую.

Похоже, Вячко вполне мог отсидеться в Турове за стенами. Но людей всех не укроешь в одном городе. А малые городки волынцы бы пожгли. И Вячко, спасая людей, большую часть которых он вообще никогда в жизни не видел, принял это "предложение, от которого нельзя отказаться".

Всё, у Долгорукого выбили главный козырь — легитимность правления. Вот он — "правомочный избранный президент". А уж кого он изволит назначить премьером... С ножом у горла... Технические детали. Отделяем представительскую функцию от всех остальных, и надеваем на правообладателя.

Вячко представляет, Изя управляет, Гоша по своему Залесью города строит. Поди, ещё и локти кусает: били они с братом — племянника своего Изю. Юрий сам хотел Вячко поставить, да бояре отговорили. Мог бы и сам с Вячком вместе сидеть в Киеве. Но... В общем — все при деле, все всё понимают, но ничего сделать не могут.

Вячко просидел в такой позиции года четыре. Положение полупленника-полугосударя его раздражало. Вообще-то человек довольно сдержанный, он стал совершенно язвительным, и иногда начинал публично издеваться над племянником. На что тот отвечал в духе: "а в морду?". И напоминал своему любимому дядюшке и Великому Князю эпизод, когда волынские дружинники чуть не замордовали Вячка до смерти. Прямо во дворе великокняжеского терема.

Мир сохранялся недолго. Первым отвалил Изя. Достаточно приятным образом: женился на малолетней дочери грузинского царя Деметра.

Тяга мономашичей к малолеткам даже несколько превосходила общепринятую, основанную на общей распространённости ранних браков. Но тут пятидесятисемилетний князь нарвался на двенадцатилетнюю девчушку-южанку...

— Я хочу умереть на родине.

— А я — на женщине.

Изе удалось и то, и другое.

Девчушка, кстати, тоже потом много чего наворотила. Русудан — тётка не родившейся ещё царицы Тамары. Сваха-неудачница. Это именно она обеспечила Тамару первым мужем — из русских князей.

Видимо, несколько месяцев, проведённых ею с Изей, оставили глубокое, неизгладимое впечатление. Так что и племяннице-воспитаннице подыскала мужа из той же породы — рюриковича. Но окончательная победа досталось "осетинской" партия при грузинском дворе. Князя ни с того, ни с сего объявили развратником.

"Вернулся муж из командировки, открывает дверь, а там...".

Пограничные крепости он осматривал, вернулся, а ему: "развод и девичья фамилия". Слава богу, хоть детей не осталось. Кажется.

Русудан — прототип персонажа из "Витязя в тигровой шкуре". Но автор, и, соответственно, оценки — от "осетинской" партии. А что реально думала царица Тамара...

С одной стороны, муженька вышибли с формулировкой: "разврат в особо грубой и извращённой форме". С другой, изгнаннику дали корабль, нагруженный драгоценной посудой, и отправили в Константинополь.

По одной из легенд, в порту при расставании, плакали двое: изгоняемый муж на уходящем корабле, и женщина в чёрной накидке на берегу. Жена. Царица.

"Кажется"... "По легенде"... Грузия — маленькая. Это не Русь, где как не выжигай, а что-нибудь "за подкладку завалится". В Грузии Тамара дотянулась до всего. И очень качественно "поработала с документами".

Удивительно: даже об Александре Македонском до нас дошли куски текстов его противников-спартанцев. Весьма нелицеприятные. А вот история Грузии той эпохи — сплошной монодел.

А у нас тут, на Руси, всё шло своим ходом. После Изи через пару лет преставился Вячко. Так и не вернувшись в свой любимый Туров. Кстати, именно Вячко первым указал на Ростика — Ростислава Мстиславича Смоленского, как на единственного, кто сможет хоть как-то расхлебать эту киевскую кровавую кашу. Долгорукий не поверил. Через два года его тоже похоронили. В Киеве.

* * *

Юлия и Юлька после той достопамятной встречи с отцом и мужем добрались-таки до Киева. Сперва бедствовали, подрабатывали "древнейшей профессией". Юлька при своей нестандартной внешности пользовалась популярностью. А что? — "Не мышонка, не лягушка, а неведома зверюшка".

Юлия, не стерпев процесса, связалась со Степанидой. Хороший лекарь, акушер-гинеколог, женского полу, с богатой практикой, в боярско-гаремном Киеве... Степанида Юлию и подняла. Ввела в богатые дома. И использовала для получения информации и исполнения кое-каких особых поручений.

Но Юлия-старшая была, видимо, женщина с железным характером, "баба с яйцами". Самой Степаниде свет Слудовне возражать осмелилась. Тут в Киев снова заскочил боярич.

"Первая любовь не ржавеет". "Я тебя заберу. Мы будем вместе"...

Степанида, видать, чего-то унюхала. И Юльку — в подземелье. К Саввушкиному ещё отцу... А через пару дней...

— Тут она платок со стола — дёрг. А на столе тарелка, а в ней — мама моя. Голова отрубленная.

Концов боярич не нашёл и вернулся в Туров.

Юлька клялась в своей преданности, но Степанида прежней веры не имела и отправила горбунью в дальнюю вотчину. Под надзор местного тиуна. Откуда периодически выдёргивала в Киев для лечебно-медицинского обеспечения некоторых своих операций.

В последние годы про Юльку вроде забыли. И теперь она рыла землю копытцами, чтобы выбраться из своей избёнки с земляным полом и стадами гуляющих тараканов в боярский дом. А тут я — как отмычка для доступа к кормушке и вообще — к полноценной жизни.

Глава 15

Было уже поздно, дамы раскраснелись от обсуждаемых страстей, притащили свечи, кое-какую выпивку, спустили платки на плечи. Фатима перестала смотреть как... заряженная двустволка. Подружки. Дружно хихикали и замирали с открытыми ртами в нужных по рассказу местах.

Мне тоже влили немного. То, что здесь, и то, что мне подсовывала Юлька у себя — две большие разницы.

"Эта дрянь, что там бражкой зовётся.

Что холопы там квасят порой...".

А здесь хорошо. И выпивка, и чисто. Дом тёплый. Люди милые, смеются. И вообще...

Дремота перешла в сон. Несколько последующих дней я находился в одном из этих двух состояний. Реакция организма на... на всё.

С одной стороны, как я понимаю, нормальный человек всего этого, что случилось со мной за последние месяцы от момента "Вляпа" — пережить не может. Нормальные мозги человека 21 века должны свихнуться.

Конечно, какие-то защитные реакции срабатывают. Вроде моего непрерывного ёрничества и само-подкалывания.

Ещё у нас есть опыт виртуала. Игры, кино, телевизор, художественная литература, наконец. Можно попытаться убедить себя, что всё это компьютерный симулятор. Понарошку. Но кнопки "Game over" нет. Зато есть поток вполне реальной боли.

Совсем не кино.

С другой стороны, выживание подростка 12 века при таких ощущениях... Не знаю, где у предков был болевой порог, но всё равно, мне кажется даже для туземца святорусского — перебор.

Похоже, что сам перенос психоматрицы, или последующая интеграция психики и тела — дали новый результат.

Отличный от обоих исходных сущностей. То есть, я теперь какой-то мутант, нелюдь.

И для века нынешнего, и для века собственного. Возвращение в самого себя прежнего — уже невозможно.

"Нельзя дважды войти в одну и ту же реку".

Нельзя. Поэтому — чужой. Везде. Всегда. Без явных признаков типа вставных челюстей и длинного яйцеклада. Но внутри — чужой чуженин.

Лёгкая грусть от всех этих мыслей всё-таки не переходила в панику. В неудержимые попытки куда-то бежать, что-то кричать, доказывать, суетиться...

Просто — нет сил. Выжат — досуха.

Я дремал и слушал, Юлька щебетала, Фатима изредка вставляла свои "пять копеек".

Подобно тому, как Юлькин трёп стал для меня основанием для понимания здешнего наречия, так и нынешний диалог моих прислужниц дал мне основание для понимания здешней политической ситуации. И обще-государственной и хозяйско-семейной.

"Послушай женщину и..." намотай на ус.

Да, у меня были две служанки. Это, по местным меркам — роскошь. Обоснованная. Поскольку я, вероятно, стану любимым, а может, и единственным наложником родовитого святорусского боярина.

Юлька все уши прожужжала о том как мне повезло. Как много вокруг всяких детских попок, которые только и мечтают принять в себя хозяйский член.

"Да вон только по Подолу толпы бегают".

С их хитрыми родителями, просто мечтающих удостоится чести насадить задницу любимого отпрыска на благородный боярский уд. И рядом постоять.

Поскольку "рядом" — означает боярский дом. А отец-мать хозяйского полюбовника на боярском подворье — люди важные, уважаемые. На них не сильно-то шикнешь. А то они сынку пожалятся, а тот ночью...

"Ночная кукушка", как известно из национального опыта и фольклора — всех перекукует.

Такая... вознесённость, избранность среди множеств иных, менее удачливых, обычных — не то чтобы так уж сильно радовала и гордость внушала, но душу грела. В первой своей молодости я не раз видел, как девушка, довольно прохладно относившаяся к своему парню, резко переходила к куда более плотному общению, едва заметив, что какая-нибудь знакомая на него "глаз положила".

Как говорят французы: "Если моя жена не нужна никому, то зачем она мне?".

Общественное мнение, общая зависть, желание других оказаться на моём месте, укрепляли меня в чувстве моей успешности, в ощущении правильности происходящего.

Этого — многие хотят. Люди же — не дураки!

"Лемминги не могут быть неправы. Их же много!".

Раз о таком месте многие мечтают, а оно мне досталось — значит это ценно, это — здорово. Мне — редкостно повезло. Теперь надо эту "птицу счастья" — не упустить.

И это очень здорово, что у меня ни отца, ни матери, ни иной родни, поскольку за них за всех — она, Юлька. Которая меня выходила, вылечила. Мало-мало грудью не выкормила. Мой статус господского любовника приводил Юльку в восторг, вместе с осознанием её приближённости ко мне, сопричастности к процессу и блистательнейших перспектив.

— А ты меня слушай, а я тебя научу. Как господину приятным быть. Да так, чтоб он от тебя оторваться не мог, чтоб ни на кого другого у него ни уд не вставал, ни глаз не смотрел. Чтоб все мысли только об тебе любимом, желанном были. Научу как смотреть, как ходить. Чтоб хозяин всяко дело только по слову твоему делал. Чтоб ты только глянул, а у него уже всё... Торчьмя торчит и жаром пышет.

Поток гаремных премудростей начал изливаться в мои уши сразу же и безостановочно.

Как-то одна моя знакомая, когда случился у нас с ней... облом, сказала:

"Все мужики садисты-извращенцы. Сначала отымеют нас в уши, а потом — в кусты".

Насчёт "в уши..." — Юлька вполне могла хоть кого.

Иногда участие в процессе принимала Фатима. Она, кстати, осознав мой статус и "горбушкину" ко мне приближённость, стала относится к Юльке с явным уважение и даже прогибом. При их разнице в габаритах — это было, временами, просто смешно.

Фатима — тоже из гаремных. Откуда-то с побережья моря. Похоже Каспийского. Которое здесь по привычке звали Хазарским. Вот она-то была настоящей потомственной гаремной девкой. Но не наложницей, а прислужницей.

Как-то мои современники не учитывают, что каждый такой "сад наслаждений" представлял собой большое и сложное хозяйство со своими специализированными подразделениями. Персидскому шахиншаху в начале 19 века содержание всех этих "гурий" обходилось дороже, чем содержание всей армии. Потому что вокруг десятков жён и сотен наложниц всегда образуется тысячная толпа обслуги. А кормить и одевать надо всех.

"Гурия" съест персик и довольна, а служанкам её — подавай барашка каждый день.

Вот в этой толпе, во "внутренней службе охраны правопорядка" и выросла Фатима. Какой-то гормональный сдвиг в детстве привёл к её быстрому росту. Подсунуть молодую великаншу своему господину, который, кстати, был невелик ростом, главный евнух не рискнул. Поэтому Фатиме устроили обрезание.

Бывает, оказывается, и женский вариант. Точнее — "фараонов". Фатиме выжгли раскалённой спицей клитор и сшили внутренние губы. Потом положили на бочок на месяц. Пока губки не срослись намертво. Осталось только отверстие диаметром с карандаш. Всё функционирует в обычном цикле, а вот всунуть-дунуть и, соответственно, забеременеть — не получится.

Фатима всё это продемонстрировала нам с Юлькой, поглядывая на неё с некоторой надеждой. Лекарка всё же. Но Юлька, хоть и заинтересовалась, но ничего положительного не сказала. Кроме того, что бывает другой вариант. Когда вместе с клитором губы отрезают. Имеется ввиду — нижние, внутренние, "срамные". И тогда остаётся только рожать, поскольку необходимую сумму тактильных ощущений для получения сексуального удовлетворения получить невозможно. Нечем.

Имея девицу таких габаритов, которую ни в постель, ни к рукоделию не приспособишь, мудрый тамошний евнух сделал из Фатимы бойца службы общественного порядка. В смысле: в гаремном обществе.

Дословно сказано: "псица цепная".

Фатима имела большой опыт прекращения женских ссор и драк. Без оставления следов на лицах и телах участниц. Поскольку любое из этих тел может быть потребовано в любой момент для употребления к господину. И в части поддержания порядка в кругу малышни. Ибо детишек в гареме много, их там делают, приставляют к работе, некоторых кое-чему учат.

В гареме Османских султанов половина, примерно, наложниц была приписана к "уходу за детьми". Но толковых наставников как всегда мало. И длинномерная надзирательница, уловившая основы пед.процесса, вполне может быть полезна. В частности — танцы.

Вот этим она собиралась внести свой вклад в общую тенденцию продвижения меня на господское ложе с последующим там закреплением.

В тот вечер, когда Юлька вытянула из Фатимы эту историю, они обе напились и наплакались. Потом Фатима начала буянить, приставать ко мне и к Юльке с непонятными, а от этого особо нескромными, предложениями. Остановить этот... опечалившийся козловой кран было невозможно. Но Юлька как-то ухитрилась уговорить Фатиму выпить. "Ещё по кружечке". Чего-то со своей добавкой. И та завалилась спать прямо посреди комнаты.

Храпящий на полу моей комнатушки безбашенный козловой кран...

Чем это она её? Очень похоже на клофелин, но растительного происхождения.

По утру обе были несколько... похмельные, взаимно-недовольные. Фатима, чувствую свою вину, разозлилась и, когда Юлька что-то не так сказала, отодвинула её с дороги. Так что горбунья пролетела обе комнаты насквозь. И дальше бы летала, но входная запертая дверь остановила.

Потом они мирились, плакали, и за вечернем чаепитием бражки Юлька раскололась.

При всей своей любви рассказывать о себе, любимой, до сих пор Юлька ничего не говорила о своих делах в этом доме. А тут выдала историю об истоках... странности Хотенея Ратиборовича.

Стоило ей произнести это имя, как у меня ушки сами развернулись в сторону источника звука.

История выглядела так.

Лет пятьдесят назад, молодая, благородная девица из малоизвестного и абсолютно обедневшего рода, дальняя родственница не пойми кого, оказалась под одной крышей с Мономахом. Кажется, дело было на охоте.

Мономах в своём "Поучении..." плачется, что его "и лось на землю метал, и кабан грыз, и волки рвали, и тур бодал". Но не забодал. По тексту хорошо видно, что князь охоту любил, и толк в ней понимал. Пока охотнички кушали добытое, а Мономах отлёживался после "забав княжеских" в форме "добывание мяса насущного для своих приближенных", тринадцатилетняя девица пошла не то повязки поменять, не то питье подать. И оказалась под князем. А утром, вместо того, чтобы лить слезы об утраченной чести девичьей, переоделась в мужское платье и, уведя коня у кого-то из свиты, отправилась в Киев.

Князю было под шестьдесят, он оценил и невинность, и готовность. Некоторое время Степанида прожила в великокняжеском тереме. Пока животик не начал давить на носик. Тут Мономах и выдал её замуж за одного из Укоротичей.

"Выгодная партия", как говаривали российские аристократы. Пока не пришло время "партии нового типа".

Брак случился успешный, но Степанида отнюдь не собиралась сидеть тихонько в тереме, "за мужем". И рождённого сына она назвала Ратибором. По имени давнего, ещё Переяславльских времён, сподвижника и соратника князя. А самого Мономаха уговорила быть крестным отцом.

Мальчик рос "резов, но мил".

С одной стороны, Степанида тряслась над единственным сыном. Поскольку только он и защищал её от очень всем этим недовольного мужа. То, что парень — "мономашич", а не "всякая шелупонь боярская" — ему объяснили.

С другой стороны — "дитя греха", "курвин сын", "вот подожди, сдохнет Мономах — уж мы-то отыграемся".

Мальчик рос, становился всё более "резов" и всё менее "мил". Когда Мономах умер, мальчик был уже слишком велик, чтобы его можно было просто "заспать". Старший сын Мономаха Мстислав к незаконному братцу своему тоже благоволил.

Тут Степанида устроила сыночку очень выгодный брак. Выгодный со всех сторон, кроме одной. Ратибор жену возненавидел, а поскольку сам был живым примером нарушения правил приличия и "наплевизма на общественное мнение", то и дома ничем не стеснялся.

Кстати, Степанида сначала его в этом поддерживала. Старая проблема отношений свекрови и невестки. Потом, после рождения внука, Хотенея, пыталась притормозить, но было уже поздно.

Ратибор участвовал во всех заварушках той эпохи. Во всех этих "крамолах" и "усобицах". В основном, на стороне Изи, поскольку старуха сделала такой выбор. Ему то приходилась убегать из Киева, то идти в степь, то драться с галичанами или суздальцами... В перерывах он добирался до жены, насиловал её, как привык это делать с полонянками в походных условиях. И снова ускакивал. А Хотеней рос и рос. И дорос.

В очередной приезд отца он оказался свидетелем сцены, когда пьяный и озверелый отец возбуждал "любовный жар" у его матери с помощью плётки. Мальчик кинулся на отца и... мгновенно оказался лежащим поперёк кровати на животе, со спущенными штанами и отеческим членом глубоко в собственной заднице. Как и было привычно Ратибору в походных условиях, когда бабья нет, а молоденькие полоняне, холопы и прислужники — всегда согласны. Поскольку их и не спрашивают.

"Чем я тебя породил, тем я тебя и...".

Отлёживался он долго. Юлька аж светилась от гордости, рассказывая о том, как и что было порвано и побито. Как она "ночей не спала, во всякое дыхание вслушивалась". Она оказалась в это время в Киеве и её поставили на лечение.

Потом её гордость переключилась на меня: "а мой-то, ни стона, ни плача... лежит себе улыбается".

Это была неправда. Я плакал в подушку, отвернувшись к стене. Лежал и плакал.

Мне было жалко... жалко моего любимого, милого Хотенея. Тогда ещё моего ровесника. На которого залезает здоровенный пьяный злой бородатый мужик. И рвёт белое тело моего единственного... И никто ему... И даже пожалеть... И он униженный, избитый, разодранный, испуганный...

Нет, а как у нас с ним хорошо получилось! Я правда, как-то не готов был. Но ничего... В следующий раз... Ведь важно не — "что, где, когда". Важно — с кем. А он такой... Хороший. И я его так понимаю. И мне его так жалко...

А Юлька продолжала. К изнасилованному подростку приходила любимая бабушка утешать. Что-то типа: "на все воля божья, не гневи господа... Ратибор — отец твой, родитель и господин, и ты весь в воле его...".

Вот тогда и прозвучала первый раз фраза, которую я здесь услышал: "Всё сказала, карга старая? Прощай".

Через несколько недель мальчик поднялся. Тайн от слуг не бывает. Постоянный шепоток за спиной, отношение сверстников, родственников...

Потом... У юноши до этого эпизода были кое-какие "брачные игры". Всё вполне невинно. Взгляд особый, шепнуть на ушко... Максимум — как бы случайно прикоснуться к чему-нибудь сладко-округло-выпирающему.

Парень попробовал восстановить процесс. В ответ — насмешки. Попробовал завалить сенную девку. В самый подходящий момент: "а давай как тебя твой батюшка". Вместо игр — озверение и мордобой. Залез ещё на одну — не получилось.

Юлька ругалась страшно — её к этому моменту уже из Киева отправили.

— Да у меня такие снадобья есть, да если б я здесь была...!

Зато приехал из похода Ратибор. Ободрал и отодрал, как обычно, жену и велел привести сына. В каких именно выражениях... думаю, всё-таки Юлька здорово привирает. Хотеней явился. Подготовившийся, в отличие от прошлого раза. В присутствии бабушки добрый батюшка ласково говорил с сыночком, мирился, потом приобнял за плечи, по-отечески похлопал по сыновней заднице. И... получил нож под ребро.

Хорошо, что с ними была Степанида. Иначе бы новоявленный отцеубийца зарезал бы сам себя. Но Степаниде был нужен хоть один живой мужик: баба во главе рода быть не может.

Она умудрилась замять дело: "пил сынок мой много, вот и сердце не выдержало". А на пятнадцатилетнего мальчишку свалилось ещё и старшинство в роду.

Через полгода во время очередного похода, в котором он вёл свою боярскую дружину, двое сверстников-родственников вздумали подшутить над ним. На общеизвестную в роду Укоротичей тему.

Шутка обернулась вспять. Войско стояло лагерем две недели. И две недели Хотеней насиловал своих кузенов в своём шатре не выпуская. Ему это понравилось. Гормональный шторм в крови не утихал, нужно было командовать людьми, как-то сохранять ясную голову. Бабы не годились. Подошёл этот способ.

А дальше всё просто: идёт отряд через село, сбоку мальчишки местные наперегонки бегут.

— Эй малёк, ты чей? Скажи отцу, чтоб к боярину Хотенею Ратиборовичу бегом бежал...

— Твой? Продай. Ногата.

— А может ваша милость ещё и девку возьмёт, за полцены. А то у меня их семеро...

Ногата — кусочек серебра. 2.5 грамма. Корова или кобыла — 10 ногат, конь — 30. Раб — по обстоятельствам и в зависимости от размера и давности распроданного на здешнем рынке последнего полона и нынешнего урожая. Бывало, что за ногату продавали и здорового взрослого мужика. Рабёныш... Хорошую цену дали.

Потом — подмыть, смазать, поставить... Некоторые молчат, терпят, большинство кричат, плачут, мамку зовут. Потом привыкают. Все. Хвастаются между собой хозяйскими подарками, сплетничают, вырастают. Кого продают на вывоз. Кого женят — и в вотчины...

Одна беда: мальчики рожать не могут. А Укоротичей всё меньше остаётся. И самому Хотенею пора наследниками обзаводится. Законными. От "жены в церкви венчанной". Хочешь не хочешь, а женится надо. Для этого нужно сломать сложившуюся репутацию. Устойчивую, десятилетнюю. Не меняя сути. Поскольку, как Юлька сказала — поздно. Вот тут и пришла моя очередь.

И во всей этой круговерти страстей, жизней, смертей, любовей и ненавистей я, со своим системным мышлением и опытом оптимизации сложных систем, со всем, более чем восьмивековым опытом всего человечества после "нынче", со знанием разных идеологических конструкций и национально-общечеловеческими принципами, с какими-то кусками научно-технического в голове... очень неуместен.

Не нужен я этому миру. И он меня отторгал.

Знания, принципы, ценности... — ненужно, неуместно, бессмысленно. Мусор.

Имели значения только те мои свойства, которые видны и интересны местным жителям. Лысина — лысый ребёнок — уродливо, но — забавно. Безволосость — гладенький — на ощупь приятно. Остаточная металлизация на коже — "шкурка с искрой" — понравилось.

Всё.

Как человек, личность — я здесь никому не интересен, никому не нужен. Нужен не человек — интересная зверушка. "Наши домашние любимцы". Остальное — лишнее. Мешает. Убрать. Только вариации "основного инстинкта" в исполнении забавного зверька.

Попаданец — в попе танец.

Конец третьей части

Часть 4. "Мы выбираем, нас..."

Глава 16

Целую неделю я отлёживался. Спал, дремал, ел, снова спал... И — отлёживался. Приходил в себя. После всего пережитого. Ужаса. Ужасов.

Тепло, чистенько. Тараканы по стенам не бегают, куры за стеной не кудахтают. Никто денно и нощно не проповедует над ухом про "холопа верного". Подкрепляя утверждения наказаниями. Палкой.

Хорошо. Тихо.

Хотя какая тишина с Юлькой? Над моей головой шёл непрерывный диспут на тему: "Правильное поведение любимой наложницы при наличии законной жены (жён). Случаи из жизни".

Забавно. И очень интересно.

Я-то всю жизнь смотрел с другой стороны. Например, женщина поворачивается ко мне спиной и наклоняется. Типа: с пола что-то подобрать. Что видит мужчина? — Правильно. Интересную... ракурс. А что при этом видит женщина? А как, если нет подходящей зеркальной поверхности, она ориентируется в ситуации? На слух? А когда и как ей можно-нужно оглянуться? А учесть положение персонажей в комнате, мебель, освещение, закрыты ли двери, разница в росте... Одежда, наконец. И своя, и его.

И это довольно простой вариант.

Сколько раз я это видел. Видел и не понимал.

Ну, положим, "в угол, на нос, на предмет" — ещё с детства помню. И, пожалуй, всё. Теперь нужно срочно овладеть... широким набором технологических приёмов. Хотя бы просто для того, чтобы не выглядеть дураком. Или — дурой?

У женщин — инстинкт. Плюс общение с подругами, родственницами, соседками. Она ещё только и умеет, что соску сосать, а уже видит — как мама ходит, двигается, говорит... И это — изо дня в день. Лучше-хуже, но примеры всегда перед глазами, на слуху. Едет в троллейбусе и прикидывает: кто во что одет, как это носится, как теперь красятся.

Непрерывный ежедневный многолетний урок на тему: как быть женщиной.

У моих современниц, вместо множества родственниц-соседок — модные журналы, видео, сайты и клубы. Визажисты с массажистами, педикюр с маникюром, диетологи с кутюрьями.... А у меня только две гаремные профессионалки. Из обслуги. Одна — медицинского направления, другая — полицейского.

* * *

Удивительно, но среди всего читанного о попаданцах нигде не видел врача-гинеколога. Инженеры, литераторы, лётчики, спецназеры, менеджеры... Даже космонавты. А акушер-гинеколог — нет.

Идиоты. Эта же та точка опоры, которая позволяет перевернуть мир даже без привлечения архимедова рычага! Достаточно своего обычного. И даже без него. Особенно, в обществах с династической передачей власти. И не надо никаких ужасов — просто помогите родиться тому-сему слабенькому, пуповиной почти задушенному. И всё — ход истории изменился.

"Чисто английское убийство" помните? — Там убивают, чтобы задвинуть человечка в Палату Лордов. И, тем самым, убрать его из кандидатов в премьер-министры. Выдвинуть неугодный персонаж из реальной власти. А здесь и убивать никого не надо. Не упусти новорождённого головкой об каменный пол, и не будет ни кровавого террора, ни разрушительных войн.

А лёгкое изменение в графике посещений? Чуть сдвинули "ночь любви", не попало в благоприятный для зачатия период, а там поход, война, а там критические дни, а дальше...

— Ты меня совсем не любишь!

— Да что вы все сговорились!

— Ах, "все"?!

— Ну и пошла ты...

И всё — была династия и кончилась. Держава рушится в пучину новой династической войны. Пока выкарабкивается — оказывается частью уже другой державы. А поскольку теперь уже не соседи, а одно целое, то можно и другими соседями заняться. И их... "обдержавить".

Или просто, как Мишель Нострадамус, посоветуй бедной королеве подержать ножки вверх. После того как. И кончаются бесконечные и бессмысленные паломничества и посты с самоистязанием и ползанием на коленях. Прекращаются заговоры и мятежи. Десять детей, включая четырёх доживших до активных действий принцев, появляются на свет божий как из очередь из автомата — веером. Что, собственно говоря, и привело к резне гугенотских войн и Варфоломеевской ночи.

Не нравится? — Тогда не подсказывай. Делай свой исторический выбор. Для целой страны, для всего человечества, для конкретной женщины. Если ты — "мишель-гинеколог", попавший в нужное место и время. Если ты — эффективный попаданец.

"Эффективный" — не эффектный. Бить-резать-рушить... — не надо. Надо только сказать. Одну фразу. Или — промолчать.

* * *

Собственно процесс в постели, с точки зрения моих профессионалок — мелочь. Важная деталь, но не главная. А я-то думал... А вот для женщины, особенно в "саду наслаждений", куда важнее правильный отход-подход...

Не повернуться-нагнуться, а чтоб он сам тебя повернул-нагнул-разложил-ухватил. Там, так, за то место, с такой силой-скоростью, как ты сочла в этот раз для себя интересным. С полным контролем того, что он при этом видит-слышит-чувствует. С его твёрдой уверенностью, что делает всё сам и исключительно по своей собственной могучей мужской прихоти.

Ловится всё: что ел, что пил, ездил ли верхом, или сидел в совете, или молился. Как спал, с кем, сколько раз.

А когда съём данных произведён, и произведён неоднократно: для выявления устойчивых зависимостей, начинается собственно процесс манипулирования. Причём, не этим... "дурнем с висюльками" — это-то просто, а такими же, равными по уму, опыту, хитрости... сослуживицами.

— Дорогая, тебе так идёт это белое платье. Да-да, в нём и иди.

Ушла. Ну и дура. Белый — цвет смерти, наш этого не выносит. Сейчас дуру выгонят, евнух побежит вон туда — в угловую. А у неё понос — я же ей и подсунула зелёные груши с молоком. Значит — следом ко мне. Ну, уж тут я ему всё скажу...! Нет, сначала исполним упоённую страстью почти невинность, а уж когда выдохнется...

Причём всё это в реальном времени, без всяких компов и баз данных, без расчёта корреляционных функций и анализа высших гармоник. В состоянии постоянного цейтнота. С кучей конкуренток.

Была бы шляпа — я бы её снял и съел. От восторга перед женской молотилкой.

Мне доставались только огрызки мудрости в аудио-варианте. Но и этого было чересчур. Куча вещей, которые для моих служанок были "как само собой" — до меня не доходили. Нужно было переспрашивать, уточнять...

Ага. Немому. Языка я не знаю. И языка глухонемых — тоже. Но пытаюсь. При всяком разговоре — работаю вентилятором.

* * *

— Do you speak english?

— Йес. Ай дую. Только руки быстро устают.

* * *

Так что чисто вагинально-менструальные вещи я поначалу просто пропускал. Потом вспомнил об ожидающих меня играх втроём. С будущей молодой женой моего господина.

Что-то такое я читал.

* * *

А, это из истории английских королей. Там тоже один король делал себе наследника в постели втроём. Но там король был пассивным. Так что они просто "этажеркой" построились и... И очередной король обзавёлся законным наследником. Но сразу двоих здоровых мужиков на себе между ног держать...

Тяжеловато пришлось королеве английской. То-то она потом так вызверилась. Но сначала терпела. Пока сынок в возраст не вошёл. А ведь эта парочка, поди ж, и дублёра принцу неоднократно пыталась сделать. За четырнадцать-то лет. Уже и каждое движение до автоматизма отработали.

Потом-то королева нашла себе кого-то полегче. Мужа-короля свергла, судить пыталась. За государственную измену путём ненадлежащего исполнения супружеских обязанностей в извращённой групповой форме. Сынок не дал. Хоть и "этажеркой" сделанный, а сообразил: короля под суд — опасный прецедент получится. Пришлось королеве кончать супруга обычным королевским способом — тайно в тюрьме.

Не так. Способ-то обычный королевский — тайная смерть с имитацией естественной. А вот инструмент... Инструмент они подобрали очень даже в тему.

Берётся коровий рог. В нем просверливают дырку. В той истории — прожигают раскалённым железным прутом. Потом рог вставляют королю в задницу, а раскалённый железный прут — в рог. До упора. Король издаёт один-единственный крик и испускает дух. Внутри — сплошные разрывы с ожогами. А снаружи — никаких следов.

Страшненько. Тот английский Эдуард с рогом — тоже пассивным был. Как и я...

* * *

А, плевать. Я не король английский. Мне такие изыски не грозят. Проще надо быть, конкретнее.

Интересно, всё-таки, а как конкретно они королеву пользовали? На спинку положили или по-собачьи поставили? А если на спину — она с любовником короля переглядывались-переговаривались, обсуждали процесс? Типа:

— Ты там, наверху, давай его быстрее, а то у него падает, вянет совсем. Опять только принцесса получится.

А он ей в ответ:

— А ты чего там внизу разлеглась? Не видишь что ли — господин наш никак кончить не может. Не выходит у него принц наследный. Не выплёвывается. Давай там, подмахивай. И не части — в моем ритме. Как в вальсе. Навстречу друг другу. На счёт "три" — начали.

И старается королева, подкидывает своего муженька повыше, чтоб он поглубже наделся. И сама тоже... поглубже и почаще. Ох, и тяжела жизнь аристократической дамы в средневековом обществе.

Понятно, что любовника короля с таким развитым чувством ритма королева сразу казнила. Хоть там и Англия с судоговорением, и сам он из аристократов. А у нас...

* * *

О! Тут вообще закручивался очень интересный поворот. Поскольку будущая боярыня становилась ещё и моей хозяйкой. Так что, в отсутствии Хотенея её приказ будет для меня обязателен. Я же буду, вроде, их семейный холоп. "Комнатная собачка". Тапочки там приносить, хвостиком повилять. А мне за это — косточку повкуснее, в постель пустят — в ногах полежать.

А вот в постели, надеюсь, Хотеней исполнит кое-какие мои... просьбы-капризы.

Ну должны же быть у любимого наложника капризы! Что-нибудь невинное насчёт хозяйки: постой-ка в углу на горохе, пока мы тут... свои мужские дела поделаем.

А чтобы он мои капризы и причуды исполнял — надо чтобы он меня любил. Как я его — полностью, всей душой, замирая при его имени... Взаимность — это же так прекрасно!

Нет. Так нельзя. Это сумасшествие. Если господин будет влюблён в меня до потери памяти — его съедят. Всякие враги-соперники, бояре-соседи. Моего единственного... Нет. Я — не эгоист. Поэтому пусть меньше. Но — ненамного. Но чтобы он хотел меня всегда... Чтобы всё время хотел быть со мною. Как я с ним...

Тоже нельзя. Эти дурацкие мужские игры: войны, походы, советы... Надо чтобы у него на них времени хватало. И сил. Так что, придётся временами... сказать милому "нет".

А причина? У женщин отговорка в организме заложена, а мне как? И к маме не уедешь. Ввиду отсутствия мамы.

Ладно, попробуем для начала что-то простенькое, типа — "голова болит". Пойдёт?

Как говаривал мой тесть в той ещё жизни: "Голова — не ж...па, завяжи и лежи".

Мда... Учитывая специфику наших с Хотенеем отношений... — как бы хуже не было.

Юлька взялась за моё лечение всерьёз. Где-то мазала, чем-то мыла. Питье — восемь раз в день и каждый раз разное. А ещё меня взялись кормить рыбой.

Понятно — великий пост. Но я как-то в прошлой жизни к рыбе... не очень. А тут уха — три раза на день. То ли у боярыни по курям грипп прошёлся, то ли мне в рацион так кальций с фосфором добавляют. Или витамин D. Что хорошо: у меня ни на что аллергии нет.

А то у меня знакомая есть. Была... Будет... Мда... Грамматическое время для попаданца — проблема.

Так вот, она от икры чёрной просто млеет. А у неё аллергия на рыбопродукты. Как раз из-за этого витамина. Её организм и так достаточное количество этого витамина производит. Сам по себе. А добавка... Один бутерброд с икрой пропустит, а вот после второго... Опухла вся, задыхается, слезы текут... Хорошо, у нас в тот раз под рукой лекарства были. А здесь...

А здесь рыба — из главных продуктов питания. Временами — единственный.

Да, раньше народ здоровее был. Никаких аллергий и не знали. Просто сразу дохли. Прямо в младенчестве. Особенно на Руси. Поскольку на Руси без рыбы — никак.

Собственно, по одной из версий, слово "русь" и происходит от "русла". Где ещё русалки живут. Русичи — речные люди. Рыбоеды. В отличие от славян. Которые не то от "славы", не то от "слова". Попросту: "болтуны гонористые".

Мои дамы, даже выколупывая косточки из очередного карася-окуня, бурно обсуждали извечную дамскую тему: "что надеть". Типа: "вот вдруг придёт господин, а мы тут... неодетые".

Я сперва думал: они решают во что меня одевать. Нет. Всё о себе, любимых. Кто из них какое цветовое пятно будет в декорации создавать, и какой именно общий стиль мизансцены будет наиболее эффективен.

Как я понял, профессионалки уловили некоторое смущение господина в части моей причёски. Которая здесь называется просто: "плешь голая". Что общая безволосость — хорошо. А вот плешивый малёк... Как-то нездорово.

Тут Фатима взвилась и умчалась "к жидам".

Причём здесь жадины и скупердяи? Я сперва никак связи не мог уловить. Потом выяснилось. Фонетика, однако. Название этого народа пришло с запада, поэтому и "жид". Это притом, что иудеи жили на этих землях и раньше.

* * *

Собственно говоря, апостол Андрей — оттуда. Нормальный обрезанный. Как и все апостолы. И здесь, на горах киевских, проповедовал. Задолго до Кия с его Лыббядью. Сильно задолго. Лет за пятьсот. Если не за восемьсот. А кому? Славян-то тогда здесь не было. Пожалуй, их тогда и вообще нигде не было.

Опять же: проповедь христианского учения язычникам ввёл в технологию только апостол Павел. Его так и называют — "апостол язычников". А остальные ученики Иисуса проповедовали только иудеям. Хоть и в разных провинциях. Римской империи, естественно.

Так кому же Андрей Первозванный тут истину толкал? А на Онеге? Где ему "Андреевский крест" соорудили?

А ещё тут долго были хазары, которые приняли иудаизм чуть раньше, чем Русь христианство.

Хазар здесь очень долго очень побаивались. Достаточно того, что всё мадьярское королевство основано всего-навсего беглецами от кагана хазарского. Семь мадьярских племён и три мятежных хазарских. Именно эти мятежные хазары были в Паннонии настолько безбашенными, что от их самоназвания пошло слово "орки". Ну, "Властелин колец" и прочее.

Ещё один из этих "жидов" был первым королём польским. Сами ляхи и избрали. Прямые, открытые, добровольные и честные выборы.

"Кто первым в эту дверь войдёт, того и корона".

И вы будете смеяться, но первым таки в указанное место пришёл один еврей. Типа: чисто случайно проходил мимо. Покоролевствовал маленько. Потом, видимо, кое-чего про тамошний народ понял, позвал местного кузнеца по прозвищу Пяст и, во вполне знакомом моим современникам-россиянам стиле, выдал:

— Я устал. Вот вам новый король. А я ухожу.

Так вот, парикмахеров в этом мире ещё нет. А парики есть. Но только у иудеев. Поскольку замужняя еврейка должна убирать волосы не под платок, как русская баба, а под парик.

Хренова туча заморочек: собирать волосы, сплетать, ровнять, мыть... Но "если не использовать наилучшим образом то, что имеем...". И ритуальный маразм времён фараонов египетских превращается... в естественную монополию. Поскольку остальные либо не умеют, либо боятся. Трясутся, крестятся и пугаются. Ибо рассуждают насчёт всяких заклятий, колдовства-волшебства, где свои-чужие волосы — важный элемент.

А этим все такие страхи — "до Бениной мамы".

— Вы Беню знаете? А его маму? А дорогу? Ну так и идите! И не морочьте мне голову!

Евреев, или правильнее — иудеев? — на "Святой Руси" много. Только в Киеве два квартала: "Жиды" и "Козара". Второе — не от оренбургских казаков, как ругался Чапаев у Фурманова в "Чапаеве": "Послали роту, а козара и порубила", а от иудеев — хазар. Откуда и само слово: казаки.

* * *

При таком обилии парикмахеров есть выбор. Фатима притащила штуки три париков и зеркало. Естественно, напримерялись все. То на глаза сдвинут, то на затылок. А если задом наперёд... Хохоту было...

Как-то за этими играми да шутками пропустили как входная дверь хлопнула. Вдруг голос:

— Ну, бабоньки, как живёте-поживаете?

Я... обомлел. На пороге... мой. Единственный, долгожданный, любимый... Прямо с коня, в полушубке, с саблей на боку. А ему идёт. Такой лихой вид... Он что, в поход собрался? Неужели на войну?! О господи... Там же поранить могут, даже убить. Не пущу! В ноги брошусь... или сам с ним. Как же я один, без него...?!

— Я на минутку заехал. Проведать как тут моя "целочка серебряная" поживает. Ты как, готов уже? А малёк? Поиграемся, побалуемся?

А я... ни сказать, ни вздохнуть. Аж горло перехватило. Он про меня помнит, думает, заботится...

Юлька одеяло с меня сдёрнула, рубаху задрала мне на голову, рассказывает о ходе лечения. Тычет пальцем... во все анатомические подробности. Хотеней на кровать присел, слушает, про подробности спрашивает: хорошо ли заживает, нет ли нагноения, швы накладывать не надо ли... А я к его руке придвинулся и губами к пальцам его... Осторожненько так, мягонько, перебираю... Он сперва не понял, потом глянул, усмехнулся:

— Что малёк, понравилось? Ждёшь не дождёшься? Жжёт-разбирает? Потерпи немного, натешимся. В это воскресенье не смогу — дела. А вот к следующему — будь готов.

Тут от дверей знакомый голос. В бане слышал. Когда я... Когда меня...

Противный голос. Корней. Любимый господинов наложник.

Бывший любимый. Теперь у господина есть я.

— Господине, как-то ему всё нипочём. Ты вспомни остальных. Те-то первый-то раз не улыбались. Да и после от тебя шарахались. Криком кричали. Слезьми в разлёт... А этот... Словно не впервой. И зарастает быстро. Будто по протоптанному. А не надурила ли тебя бабка Степанида? Не подсунула ли сапог ношенный?

Юлька чуть не в крик:

— Ты что брешешь, орясина безмозглая?! Да ты сам-то глянь, бельма-то разуй! Да ведь видно же — первачок непробованный, жемчужина несверлённая! Это у тебя вон — дорога торная, ворота настежь, хоть табун загоняй...

Хотеней сперва напрягся, на меня внимательно посмотрел. А мне все эти свары... Вот он, вот я. И что там кто говорит... Пусть себе лаются... Лежу и тихонько второй сустав Хотенеева безымянного пальца губами прихватываю. Голову поворачиваю. Как бы мне до следующего пальчика добраться. Что б ни один обиженным не остался. Нецелованным.

Господин всё понял. Он же у меня такой... — лучше всех! Умный, добрый. И — чуткий. Душу мою насквозь видит и понимает. Настоящий повелитель. Могучий и милостивый. Улыбнулся, провёл рукой по голой моей спине... О-о-ох... Я аж застонал. От ощущения. От удовольствия. Мурашки по всему телу.

Только он ладонь свою убрал быстро. Шапку на голову. Дверью хлоп. По крыльцу — топ-топ.

Ушли. Пусто... Вот он тут сидел. На меня смотрел, здесь его рука лежала... Нету...

Бабы чего-то снова молотить начали. Кстати, интересно: о ядах.

Ой как плохо быть бестолковым! Ну почему я этих названий не знаю! Пока Юлька о грибах говорила — туда-сюда. Кстати, псилобициновых грибов здесь не используют. "Колпак свободы" — не знают. А вот про мухоморы, которыми варяги своих "берксерков" делали, про поганку бледную, ложный белый...

Юлька, конечно, ас. Мастер. Одно слово — эксперт.

Хотя... и я со своим "асфальтовым" происхождением кое-что про "зонтики" рассказать могу.

Как-то мы целый месяц их на завтраки ели. С виду — поганка поганкой. Вырастают здоровенные, сантиметров до 40, как мухоморы — рядами вдоль тропинок. Люди ходят — сбивают ногами. А мы — в корзинку. Только и надо ножку с серединкой шляпки вырезать. А остальное — хоть жарь, хоть парь. Белое мясо — один в один. А вот ножка... это как раз в обсуждаемую тему.

Особенно интересно, что у моих дам разные школы. И цели разные. Юлька либо лечит, либо травит. А Фатима больше насчёт диагностирования и способов применения.

Тут я чуть не прокололся — так похвастать захотелось. А хвастовство в исполнении немого и лежачего... Ветер в доме поднимается.

* * *

У служанок моих явные пробелы в классическом образовании. У меня и самого-то — дырка на дырке, просто сеть рыбацкая, но Плутарха почитывал. Там есть история об очередной разборке в древнеперсидском царском доме.

Суть такая: дама, царица между прочим, разрезает за столом между двумя мужчинами птицу. У них перед глазами. Потом об одну половину этого гуся-лебедя вытирает нож и подаёт половинки сотрапезникам. Один тут же умирает. А второй не в курсе и очень сильно и натурально удивляется.

"Как же так? Мы ж с ним одно ели-пили?".

Как-как... Просто нож был с одной стороны кое-чем смазан.

Есть занятная итальянская средневековая история.

Два давних врага встречаются в таверне. Пьют из одного кувшина вино, один — умирает. Второго тут же повязали, но свидетели чётко показывают — пили одно, пили вровень. Подозреваемого отпустили, и никто не удосужился обратить внимание на странную деталь: тот последние два месяца перед инцидентом спал днём и бодрствовал ночью. Меняется обмен веществ, и этого оказывается, в некоторых случаях, достаточно.

Можно ещё вспомнить "митридатизм" по имени царя понтийского Митридата Четвёртого Евпатора. Евпаторию знаете? А гору Митридата в Керчи? А человек годами мышьяк кушал. Дабы привыкнуть и выработать иммунитет. Выработал. Умер от меча.

Или можно помянуть нашего Распутина. Когда эти аристократы-заговорщики вдруг обнаружили, что заварной крем пирожных-эклеров отлично связывает цианистый калий. И пришлось эту "одиозную фигуру периода общего криза российского царизма" достреливать уже во дворе из револьвера. Что тоже не помогло: отравленный, застреленный, брошенный в прорубь Распутин пытался дышать и подо льдом.

А дела уже моего времени? Намазать ботинки Фиделя Кастро гуталином с солями таллия, чтобы тот облысел и потерял авторитет несгибаемого "барбудоса". Был такой проект. Не сработало: Фидель — не янки, на ночь ботинки в отеле в коридор не выставляет. В отличии, например, от молодого Баскервиля.

Ещё можно вспомнить передоз Ющенко, от которого тот не умер, а только прыщами пошёл. Или как завалили Бадри вместе с его секретаршей. Наконец, "Лондонское дело" со следами плутония по всей Европе... Разные "хайли лайкли" вокруг "Новичка"...

Историй вспоминаю кучу, масса интересных подробностей. Одна проблема: без пузырька с этикетной — не воспроизведу. Из чего сделать, как — непонятно. Сам-то я ничего страшнее хлорофоса не применял.

" — Санэпидемстанция. Вызывали? Бригада лётчиков-истребителей.

— Почему "истребителей"?

— Клопы, тараканы.

— А почему "лётчики"?

— Мухи, комары"

* * *

Да, есть на моей персональной свалке кое-что. Если покопаться. Но:

"Ни слова, о друг мой.

Ни звука".

Только вздохи, хмыканье да мыкание — весь арсенал звуковыражений немого. А так хочется просто поболтать с наперсницами...

Потом экспертки перешли к ядам животного происхождения.

Что про кураре ни слова — понятно. Где мы, а где Южная Америка. Но и про медвежий стрихнин — пусто. Почему про растительный стрихнин не знают — понятно. Тоже края далёкие. Но медведи-то на Руси... или это только у белых? А вот когда Фатима начала про гюрзу рассказывать, про скорпионов и тарантулов — тут уже и Юлька заслушалась. Одно дело — наша единственная отечественная гадюка обыкновенная. А тут такие вариации...

Потом пошли способы применения... Кроме змеиных, основное, конечно, с питьём. С вином, поскольку букет забивает посторонние запахи. А спирт улучшает усвояемость.

Но есть ещё одна причина. Как-то я об этом раньше не думал.

Избирательность применения. За большим столом только кубки — у каждого свой. А тарелки... Их здесь братинами называют. Садятся гости по 2-3 к каждой, ложки из сапога — и пошли ту же уху наворачивать. Всё остальное... Твёрдое, из общих блюд. Хоть — кабанятина, хоть — перепела жаренные, хоть — пироги с вязигой.

Так что, травить надо всё застолье. А реакция у людей разная. Первого рвать начнёт — последнему успеют промывание сделать. Первым обязательно будет слуга: кто готовил, кто в залу тащил, кто на стол подавал. Провал операции практически гарантирован.

Вот насчёт использования свечей, не ректально-вагинальных, а обычных осветительных — я в курсе. Опять же "Проклятые короли". Да и Аттилу, говорят, так же грохнули.

На Руси есть своя специфика: очень много всяких лампадок. А там жидкая заправка, туда такое подмешать можно... И ладан запах забивает. Столько интересных вариантов...

Дальше я сам всунулся. Руками махать начал, пальцами тыкать. По аналогии: а нельзя ли печки домовые для чего-нибудь такого... полезного приспособить.

Как они обе на меня окрысились! "Мал ещё. Твоё дело — задом кверху лежать да на ус наматывать".

И тут же сцепились между собой. Фатима говорит:

— Можно. Сработает.

Юлька — аж слюной брызжет:

— Не получится! Всё в трубу уйдёт!

Потом дошло. Юлька про нормальную русскую печь толкует. А там тяга. Если истопник нормальный — все добавки в трубу улетят.

Фатима — южанка. Для неё обогревательный прибор — жаровня в помещении. Ну, тогда конечно — всё прямо по комнате растекается.

Но есть очень интересный промежуточный вариант. Печи-то в "Святой Руси", почти все, топятся "по-чёрному". Труб-то нет! Интересно...

Когда они к минеральным ядам перешли — совсем тяжко стало. Всё непонятно.

То есть, по действию примерно ясно — это соли ртути, это, скорее всего, мышьяк, это что-то из цианидов. Но ведь они не химические элементы используют, а минералы, их содержащие! А минералов значительно больше. И вообще, геологии с минералогией у меня в курсе средней школы не было. Ох как теперь жаль!

Впрочем, у моих дам тоже с терминологией путаница. В разных странах для одного и того же минерала разные названия.

Я снова подрёмывать начал. Разбудила тишина. Какая-то нехорошая. Открываю глаза: стоит посреди комнаты Юлька и тычет Фатиме в нос какой-то свёрточек. Аж шипом исходит.

— Это что?!

А Фатима бледнеет на глазах, губы дрожат, будто ей в нос вот ту самую гюрзу суют, и тоненьким таким голосом:

— Не знаю-ю-ю.

Мне интересно стало, Юльку за рукав подтянул. У неё в руках свёрток, в свёртке какие-то стебельки, игла железная ржавая, обрывок грязной тряпки. Хрень какая-то. Мусор.

А Юлькин голос аж звенит, вся надулась, будто петух перед кукареку. Даже нос перебитый дыбом встал.

— Кто?! Ты куда смотрела?!

Да чего они завелись? Из-за мусора подерутся?

— Беги к боярыне. Нет. Я сама. Ты здесь стой.

И — фр-р-р — уметнулась. Даже тёплый платок не накинула. Фатима ножик вытащила и — на изготовку. В дверях раскорячилась. Противотанковый надолб типа: "Не подходи вражье войско — покусаю насмерть".

Я как-то и сам волноваться начал. Я же в этом мире очень много чего не понимаю. Совсем я здесь бестолковый... Как дитё малое. Может, это не мусор, а чего-то значит? Опасное, нехорошее... Ой, а если это против Хотенея?!

Тут является Юлька и боярыня с Прокопием. Значит дело серьёзное. Чтоб боярыню нашу Степаниду свет Слудовну с места поднять... Видать, на Андреевской колокола зазвонили — Киев тонет.

Боярыня к свёртку не прикоснулась, даже наоборот — руки за спину убрала. Посмотрела внимательно, головой покрутила, принюхалась. Потом стала спрашивать. Как начальнику и положено — односложно и по сути. Чувствуется многолетняя хватка.

— Кто?

Юлька с Фатимой что-то лепечут. Боярыня их и не дослушала.

— Кто входил?

— Дык, истопник дровы таскал. Дык, он дальше печки не ходил. Дык, всё под присмотром нашим неотрывным, безоглядным...

— Кто ещё?

Тут у Юльки глаза округлились, и она едва выдохнула:

— Господин Хотеней Ратиборович со своим... с Корнеем.

Тут я и услышал... И понял. Понял, что вот такая киевская боярыня преклонных годов небольшой разбойный ватажок может запросто... выражениями разогнать.

* * *

Говорят, русская ненормативная лексика — от татар. Отнюдь-с. Татар ещё нет, а лексика уже есть. Причём значительно более богатая, чем в моей прошлой жизни. С привлечением персонажей из Ветхого Завета и сказочных животных.

Вы вообще представляете себе интимные отношения волшебной птицы Сирин с легендарным Змеем Горынычем о трёх головах посреди отары страдающих острой формой диареи овец праотца Иакова? Причём, после его известной драки на боженькином крыльце, где ему ногу попортили?

* * *

Пока я эту картинку... с хромающим по продукту овечьей жизнедеятельности праотцом... пытаюсь непротиворечиво построить у себя в голове и как-то... гармонизировать, боярыня перевела дыхание, подумала и продолжает:

— Наговор. На него? (это про меня)

— Дык...

— В печь (это про свёрток). Стой. Нельзя. В три платка и в выгребную яму. Палкой. Затолкать поглубже.

— А может попа позвать? Ну, покропить...

— Бегом (и мне, с очень убедительной интонацией в командирском голосе). Сдохнешь — шкуру спущу.

И удалилась. Монументально.

А я ничего не понимаю. В который раз в этом сумасшедшем мире. Который теперь мой единственный и родной. К которому я всей открытой душой своей. Который я пытаюсь понять и принять. В котором стараюсь раствориться и слиться. Всосаться и рассосаться.

Ну и как это сделать в условиях сплошных непоняток?

"Наговор"... Заговор, выговор, приговор... — знаю. Даже — оговор. А вот "наговор"...

Какая-то форма колдовства? — Сюда по реакции окружающих... что-то вроде проклятия. Кто-то меня проклял. Дурень какой-то. Или — дура. А придурок Корней материальную часть этого проклятия, свёрток с мусором, носитель, так сказать, и выразитель потусторонний сущности, принёс и сунул куда-то в избе. И будут мне от этого всякие гадости-неприятности. Затрясёт меня трясучка и залихоманит лихоманка.

Дурдом. Детский сад. Страшилки в песочнице. Дикость дикая и суеверия глупые. Хоть плачь, хоть смейся.

Во-первых, я в это не верю. Вообще. Следовательно, во-вторых, на меня эта хрень в принципе подействовать не может. Потому что вся эта трахомудрия действует только на искренне в неё верующего. Причём только после того, как ему о соответствующем ритуале убедительно доложили.

Как говаривала моя дочка: "все проблемы — между ушами". А уж эта — точно. Только там. Между дикими суеверными немытыми ушами.

Дамы мои после ритуального утопления мусора в дерьме усидеть спокойно не могут. Раз попа звать не велено — сами свечку от лампадки зажгли, пошли по всем углам.

— Ах! Огонёк мигает! Ах, фитиль затрещал! То — бесы мелкие, от огня, перед святой иконы зажжённого, жгутся да разбегаются!

Глаза у обеих круглые, друг за дружку держатся.

— Ой, чтой-то там в углу чёрное шевелится? Глянь, глянь! Ой, метнулся-то, да и в стену ушёл. Ой, дурно мне! Ой страшно! Серденько замирает, ножки не держат...

Я лежу себе, давлюсь от хохота. Ну, бабы мои, ну, профессионалки-мастерицы... Взрослые, вроде, женщины, а как дети малые: тень под лавкой от свечки увидят и визжат от страха, за сердце хватаются.

А ведь и вправду могут себя ухайдокать. До смерти. Организм человеческий не на объективную картинку реагирует, а на её восприятие мозгом. Разницу между "истиной" и "правдой" понимаете? Так вот, тело живёт не по "истине", а по "правде". По тому, что человек считает истинным, а не по тому, что есть истина на самом деле. Всё тело. И гипофиз, и поджелудочная, и предстательная... И вбрасывают в кровь такой коктейль... Запросто инсульт с инфарктом схватить можно. На ровном месте, просто глядя на свёрток с мусором.

Глава 17

Бабы мои ещё долго молились перед сном, потом шушукались, нервно хихикали. А я смеяться перестал, потому что понял, в какой культурно-шоковой ловушке оказался.

Ещё в темнице, в одиночке, я хорошо ощутил, что человек сам по себе — себе же и смерть. Мучительная. И решил этот мир принять. В себя. В душу. Полностью, без изъятия. Потому что мир... эта такая... плотно связанная сеть — одну нить выбросишь — всё расползётся.

Нужно войти в этот мир, стать своим, одним из них, в общем ряду. Несмотря на все странности, отличия, непривычности... им, предкам, свойственные.

Путь известен. Миллионы моих прежних соотечественников поехали в эмиграцию. Израильтяне и американцы, немцы и австралийцы, южноафриканцы и китайцы... Влились в общество, устроились, адаптировались, стали своими, такими же как...

Конечно, в каждом из этих 20 миллионов, примерно, случаев были свои персональные отличия. И странности туземцев. Финны пердят где не попадя, немцы сморкаются только с двух рук, в Израиле свинины нет, а только "белое мясо" и только в "русских магазинах"...

Ничего — приняли, усвоили, стало своим, привычным, родным.

Даже не могу сказать, что тут хуже. Да, разница культур в моей прежней и нынешней жизни велика. Но это как сравнивать.

Свадебный спермо-коктейль — это, конечно, круто. Но если вспомнить какую гадость мы пили в той моей прежней жизни... Без всякой эмиграции и попаданства.

Вы спирт из антиобледенительной системы боевого истребителя сразу после полёта не сливали? В алюминиевую кружку, на морозе? И тут же, не отходя от носовой стойки шасси...?

Ну и какая жизнь больше отличается: моя — в юности, от моей же, но — в зрелости? Или жизнь в России от того же, но, например, в Австрии?

Так что... Конечно, жаль что я не женщина. У них привыкалка с адапталкой покрепче мужских. Но, главное, мне известно: это возможно. Понятно — как. Адаптация и ассимиляция. Понять, принять, считать своим.

Делай как они, говори как они, думай как они, будь как они. Станешь — ими. Своим среди своих.

Саввушка со своим дрючком очень удачно попал. По времени, по моему собственному осознанию и ощущению. Не просто рассосаться в этом мире, "стать как они все", а найти в нём своё место, свой путь. Путь истинного и искреннего служения. Всей душой. Принять и возлюбить. Своего господина и светоча... Тем более — он такой... красивый. Молодой, добрый, умный, сильный...

Мой господин Хотеней Ратиборович... Красиво звучит.

И тут такая подлянка с этим мусором.

Если я здесь — свой, как все, один из них, то мне этой грязной тряпки с ржавой иголкой следует бояться. Не изобразить страх, а всерьёз. Всеми фибрами. Всей душой — испугаться и содрогнуться.

Потом страх можно побороть. Но сначала — по-настоящему испугаться. Уверовать. В реальность смертельной опасности.

Позже успокоить: "ведьма совсем не профи, кровь на тряпке не моя, на игле ржавчина не с того конца, Сатурн не в том доме...".

В общем, сделано неправильно — потому и не боюсь.

А не потому что — дикость, глупость, вранье, маразм... Что я во всё это — глубоко не верю и далеко плюю.

Если я здесь — свой, то мне надлежит креститься, молиться, поститься, говеть... Искренне, от всей души, до последнего донышка, всеми чаяниями и помыслами, без всяких задних мыслей и неясных сомнений.

"Три да еще семь раз подряд

Поцеловать столетний, медный

И зацелованный оклад".

И ползком, на коленях... куда все — туда и я, к аналою, к иконостасу, к мощам, к очередному батюшке к ручке приложиться, лбом в пол поклониться...

"Как не в войне, а в мире брали лбом

Стучали об пол не жалея".

И на всякие жизненные случаи смотреть исключительно с точки зрения "промысла божьего".

Ребёнок набегался по весенним лужам, кашляет, жар. Надо идти в церковь, молиться, на последнюю медяшку заказывать молебен, ставить свечку, носить вериги? Или купить, согреть и дать дитятке горячего молока, малины?

А если, не дай бог, умер? Иншалла, "на все воля божья"? Или — "Сам дурак, не досмотрел! Детям нужна целая, не дырявая обувь"?

Церкви строить или антибиотики изобретать? На всё-то ресурсов не хватит.

Хочешь принять этот мир — повторяй православный вариант "аллах акбар".

"Научи дурака молится — он и лоб расшибёт". Научишься. И долгое ещё время будешь здесь дураком. Будешь "расшибать лоб", выстаивать заутрени и обедни, вечери и всенощные. Будешь время своё, утекающую единственную жизнь, измерять прочитанными "Богородицами" и "Верую".

Так и проведёшь — на коленях, ползком, в молитве.

И это — хорошо! Ибо жизнь человеческая земная есть лишь тяжкое испытание, ниспосланное нам господом!

Классификационный заезд. Перед жизнью истинной, небесной. Чем скорее закончится это тестирование — тем лучше.

А ещё — увешаться иконками, крестиками, ладанками, оберегами... На грудь — мешочек с бумажкой. В бумажечке здешними каракулями что-то типа: "Не тронь стрела калёная, не коснись сабля булатная...".

И верить, верить, верить. Истово, искренне, самозабвенно — это поможет, сохранит, спасёт...

Домовому — молочка в блюдечке. "Чур-чур, поиграй и нам отдай". Баба с пустыми вёдрами — дороги не будет, чёрная кошка — поворачивай, соль рассыпали — придумай повод для ссоры. И ещё десятки, сотни...

Кто-то из отцов-мыслителей Русской православной церкви писал уже в начале 20 века:

"Сила и распространённость сих примет и предрассудков среди народа русского столь велика, что следует говорить не о христианской вере с некоторыми суевериями, а о двоеверии русском".

Может, и не слово в слово, но о двоеверии — точно помню. Это после семи с лишним веков христианской проповеди от моего нынешнего времени! А сейчас, вот прямо тут — вообще... И мне во всё это надо верить. Как верят все здешние. Верить — как они.

Ведь я же хочу принять этот мир!

"Делай как они, говори как они, думай как они, будь как они. Станешь — ими. Своим среди своих".

Причём верить, как неофиту, надо вдвое. Искренне, всей душой, каждую минуту...

И, вполне возможно, от этого помереть.

Реально — сдохнуть.

От какого-нибудь там сглаза или отворота с наворотом. От заговора, который отнюдь не есть группа лиц, составляющих и реализующих замысел преступного деяния, а тряпка с мусором, которую, например, мои дамы недостаточно глубоко запинали в местном сортире.

Либо — не верить. Тоже — до донышка души. Послать все эти идиотизмы с маразмами. Опять-таки — искренне, от всего сердца. Тогда...

Тогда я в этом мире — чужой. Поскольку — "все туда, а я обратно". Все — в церковь, а я — дело делать. А они что — бездельничают?! Они там самое главное в жизни дело делают — богу молятся! "Ибо всё в руце божьей. И даже волос с головы не упадёт без божьего соизволения".

Они там это "соизволение" на коленях, в слезах... А я, дурень, почему-то сам, в меру собственного разумения...

Все от бабы с пустыми вёдрами — подальше, а я к ней — поближе и под рубаху. И плевать что там в вёдрах...

И сыпется вся ассимиляция. Включая моё обретённые в этом мире место и путь служения. А если я этот мир не принимаю, то и он меня...

По левой ноге прошлась... нет, не судорога, так, воспоминание о судороге. Об одной из судорог. От которых я просыпался и кричал, выл в подземелье, в темноте, в одиночестве, сам себе...

Стоп. Как сказала Скарлет О'Хара: "Я подумаю об этом завтра".

На завтра, вздрюченные вчерашним событием служанки, начали форсировать моё выздоровление.

Фатима, при своём гаремно-служивом происхождении, естественно, оказалось кое-какой массажисткой. Гаремного толка. Когда эта башня ходячая взгромоздилась мне на поясницу, я, было, решил — всё, смерть моя неминучая настала.

"Товарищ! Мы в кучку сложили

Все юные кости твои.

Служил ты недолго, но честно

На благо родимой земли".

Но под присмотром Юльки процесс пошёл. Меня даже перевернули на спину и прошлись и с этой стороны. Глубоко и вдумчиво. С комментариями и пожеланиями. И по отсутствующему брюшному прессу и по очень "не очень" бицепсам с трицепсами. А что Фатима сделала с моими постоянно после темницы сводимыми судорогой бёдрами и икрами...

В сочетании с аналогом "вибротокса", который Юлька варила на основе яда той самой недавно обсуждаемой гадюки обыкновенной — полное расслабление и тепло по всему телу.

* * *

Ещё одни прокол сообщества попаданцев — массажистов среди нас нет.

Я не про экзотику типа тайского. Обычный укрепляющий-расслабляющий. И совсем необязательно сразу залезать на сильно отмассажированную королеву с сексуальными поползновениям!

Просто поставьте ей или её супругу позвонки на место. Хоть в плечевом разделе, хоть в поясничном. А колени, а локти? У них же через одного — ревматизм с остеохондрозом! От сырости и сквозняков, от ночёвок под открытом небом или в закрытом помещении, но на сырых простынях. Смещение от полученных ударов мечом, копьём, булавой, от падений с лошади...

Я про смещение позвонков. А есть ещё смещение матки, а придатки... А варикоз? — От вечного стояния перед сюзереном или в церкви на молитвах...

Огромное поле деятельности. Причём, без всякого криминала и наворотов типа дирижаблей на паровом ходу. Тебя же сами благодарные клиенты и подведут к самому венценосному телу. А уж имея доступ к телу влить чего надо в его, разминаемого тела, уши...

У Людовика Девятого, к примеру, были два главных советника: один — канцлер, другой — брадобрей. Один каждое утро рассказывал о делах в королевстве, другой — о своём понимании этих дел. Причём второго король послать не мог — бритва-то у самого королевского горла. Вот так втроём и спасали Прекрасную Францию.

* * *

Я был счастлив и расслаблен. Поэтому и не уловил... Собственно, как обычно, первый звоночек я услышал, но не понял. Это когда дамы полушёпотом стали обсуждать форму моего... отсутствующей крайней плоти. Фатима, как ни странно, была знакома с этим явлением только по рассказам своих поднадзорных госпожей. Оказывается, в гаремах тоже куча запретов на такое "видео".

Юлька очень расстроилась отсутствием возможности сравнить. А потом пошло как на тренировке в спортзале:

— Отжаться 5 раз. А 10 сможешь?

— Не надо на кулаках. Будут мозоли. Господину не понравятся твои ручки.

— Левую ногу вытянуть горизонтально. Держи-держи.

— Голову влево, голову вправо. Ничего, ты у нас скоро как сова будешь — полный оборот в любую сторону.

— Вдох, задержи, прогнись, выдохни. Да не так — не со свистом, а со стоном.

Всё это с непрерывным препирательством между дамами. Поскольку Фатима, конечно, мастер, но работала только с женским контингентом. А там анатомия-физиология... даже центровка — другая. А Юлька, конечно, хирург-гинеколог-дерматолог широкого профиля со стажем, но отнюдь не тренер из финтес-клуба.

Когда я выдохся, Юлька взялась за смазку-растяжку.

Отвары и кашицы на основе ромашки отошли в прошлое. Вместе с моей прежней кожей, которую сейчас, наверное, доедают тараканы. Здесь в распоряжении Юльки были все ресурсы из кладовых Степанидова подворья плюс всё, что есть на торгу киевском. Конечно, в разумных пределах. Но — в весьма широко разумных.

Слушок о удивительной наложнице, которая самого Хотенея Ратиборовича соблазнила и от мальчиков отвадила, уже пошёл по Киеву. Приобретение дорогих снадобий работало на укрепление этой легенды. Особенно в сочетании с Юлькиным рассказом, являющимся обязательным элементом приобретения хоть чего, о молодой наложнице, которую горячая страсть господина уложила в постель, но страдает, бедняжка, не от ран телесных, а только от неизбывного желания душевного вновь... Ну, и так далее...

Когда в доме сильно запахло ладаном я не удивился, но когда Юлька, сокрушаясь по поводу возможных рубцов на моем сфинктере, полезла с елеем мне в задницу...

Как-то интересно получается: французским королям в Реймсе этим лобик мажут, а мне — анус. Хотя... у кого что болит.

Фатима пристроилась рядом, и, внимательно наблюдая за Юлькиными манипуляциями, начала первый урок иностранных языков.

По легенде я — персиянская княжна. Хоть и немая, но понимать должна. Хоть что-то. Увы, из фарси Фатима знала несколько ругательств. Поэтому учила меня своему родному тюркскому. Который назывался в разных местах по-разному: половецкий, куманский, кыпчакский, поганский. Позже я понял, что учила она меня торкскому. Который на Руси называется печенежский.

Не думал прежде сколь много слов в моем русском языке оттуда. От тюрок. Лошадь, ямщик, казна, деньги... В здешнем наречии их ещё больше. Хотя часто другие. Так что, не в татарах дело.

Славяне и тюрки жили рядом с момента возникновения друг друга. Как-то же договаривались.

Фатима обрадовалась, как всегда радуется иностранец, обнаружив в туземцах хоть какое-то знание своего языка. Потом радость быстро проходит: обе стороны понимают насколько такое общение взаимно изнурительно. Особенно — в моем немом исполнении.

Хорошо — картинки в здешних книжках есть: первую букву на странице часто разрисовывают в настоящую картинку-миниатюру.

Пока одна дама загружает мне мозги, другая мнёт задницу. Одновременно. Как-то это несколько... Сильно коллективизно. Привыкай, Ванечка. Слуги здесь — везде и всегда. Господин даже на очке — не один.

* * *

Людовик Четырнадцатый, в целях экономии времени, исполнял свою дефекацию в общей зале, выслушивая доклады королевских министров. Правда, скромно прикрыв нижнюю часть тела ширмочкой. Естественно, на ночной вазе с подставкой достаточной высоты. Поскольку не положено сюзерену смотреть на своего вассала снизу вверх. Министры — не полицейские, лежачими — бывают только в гробу и в тюрьме. Сидеть-лежать в присутствии короля никому не дозволено. Кроме собак и любовниц. Для общения с которыми королевское время и экономили. Поэтому министры докладывали стоя. А король им внимал сидя. Но — на верхотуре.

И остальные процессы тоже.

"Учись, негр, свечку держать".

Супружеский долг... конечно, исполняется. Под аккомпанемент коллектива афро-американцев в качестве осветителей. Озвучка обычная: у одного насморк, у другого кашель, третьему — почесаться, у четвёртого — пищеварительный процесс вдруг пошёл...

Постельная сцена — как на съёмочной площадке. Хорошо хоть мобильников нет.

А уж если не под присмотром, то под "прислухом" — постоянно. Потому что со звукоизоляцией здесь... И дело даже не в любви слуг к подслушиванию, а в простом рефлексе. Как у матери на младенца: а вдруг позовёт, а вдруг заплачет. Кряхтит, ворочается — животик пучит.

Крепко вбиваемое в здешних женщин правило: "лежи — молча" — от общедоступной акустики.

А этикет процедуры утреннего одевания? — Точнее: переодевания. Поскольку при здешних сквозняках и динамике остывания печей...

Ко сну переодеваются. Меняют дневную рубаху на ночную.

Как в "Анжелике":

— Где он?

— Здесь никого не было.

— И поэтому вы спите нагая?

А обогреватель типа "джигит" уже отработал свой ресурс и выпрыгнул в окошко.

А утром всё одевается обратно. Является в спальню к молодой герцогине или, там, графине толпа народа.

— С добрым утром, милостивая госпожа. Утро красит нежным светом стены древнего кремля. Петушок давно пропел. Пора вставать.

Вытаскивают девчонку из постели, стаскивают с неё всё, в чём спала-почивала, и начинают крутить перед народом. Вот, дескать, та самая, что и вчера была.

— Ни сглазу, ни подмены. Роги не выросли, копыта не стучат. Животик не выпячивается. Но — может, какие её годы. Кудряшки понизу — не вытерлись, не вылиняли. Жена — мужу верная, не гулящая. А на попочке прыщик вскочил. Ой, беда-то какая! А где у нас тут главный лекарь придворный? А позвать-ка сюда дурня старого! А ты, милая, постой, постой пока так. Вот сюда вот, за спинку кровати. Чтоб низок твой светлейший не выставлять. На всенародное обозрение. Скромница она у нас, истинно христианского смирения. И грудки локотками можно прикрыть. Правильно, как, там, у отцов церкви-то: целомудрие и благочестие.

А вокруг, кроме десятка слуг обоих полов, куча донов с сеньорами. Как по этикету положено. Кто усы крутит, кто глазами ест. И каждый выполняет роль, согласно дарованным его роду правам и привилегиям.

— А сейчас благородный дон Педро из третьего ряда выйдет сюда и, согласно праву, предоставленному его прадеду, наденет на герцогиню левый чулок.

Подходит этот, ещё не похмелённый после вчерашнего, дон Педро, рухает перед герцогиней на колени, распространяя запах пота, чеснока и бормотухи, и начинает своими, немытыми после недавнего посещения сортира, липкими потными ручонками надевать на герцогиню чулочек.

Это хорошо, если чулочек коротенький — под колено. А если до самого верха? А подвязки завязать — право и обязанность другого дона. А потом другая пара — на другую ногу.

— С добрым утром, аристократка. Тебя уже всю облапали? Все присутствующие? Или кто манкирует своими обязанностями-привилегиями подержаться за...?

И это она ещё за спинкой кроватной стоит, скрывает свои ноги от остальной широкой публики. А вот если она ещё и ноги показала...

Как говорили там и тогда: "Если женщина показала ноги — она согласна".

Только кому из десятков присутствующих предназначается это согласие? Если тебе и ты угадал — наслаждайся. А если сунулся, а оно — "не для тебя цвету"? Тогда раздражённо цитируй отцов церкви: "Женщина есть сосуд мерзости и руки её — силки дьявола". Хотя, в данном случае, я сказал бы — ноги.

На Руси этого нет. Всё-таки — Восток. В "продвинутом", "вятшем" доме — раздельные мужская и женская половины. И на женской — ни слуг мужского пола толпами, ни всяких вассалов. Госпожу одевают служанки и барыни с барышнями. Сенные. Которые в сенях, в прихожей, значит. И крутят молодую госпожу не перед похотливыми взглядами всяких фонов с сэрами, а под очень внимательными — дам. Что тоже...

* * *

Тут у нас с моим, с Хотенеем получается очень интересный поворот. Поскольку я, по легенде — "княжна персиянская" и любимая наложница господина, то будет естественно, если я буду жить на женской половине. И — "комнатная собачка с функциями горничной" — буду прислуживать госпоже.

Например... одевая ей чулочек... до самого верха... и завязывая у того самого... верха — подвязку. А ручки у меня чистенькие, пальчики длинненькие, за всё задевают-трогают... Молодая госпожа ещё и летничек не набросила, а уже вся... раскрылась, набухла и соком исходит.

И как тут быть и что тут делать? За господином посылать без толку — он с утра к княжьему столу ускакал, службу править. Да и некого послать — госпожа всех служанок с поручениями разослала... ещё когда процесс завязывания подвязки перекинулся на вторую ножку. А дышит она уже так... глубоко. Губки у неё так... полуоткрывшиеся... А глазки наоборот — такие... полузакрывшиеся. И тут мы с ней переходим к процессу выбора утреннего наряда с постоянным сниманием-одеванием чего там они носят, поправляния и подвязывания... А госпоже наряд выбрать — не просто. Много чего надо... надеть... и — снять... И я её глубоко... понимаю. Как княжна персиянская — боярыню святорусскую... Всей... душой. И, отчасти — телом... Всё глубже и глубже... И — разностороннее... Так что, доводим мы друг друга до полного... понимания, изнеможения и удовлетворения.

Естественно, после такого... одевания госпожа ходит весёлая и довольная, мурлыкает как соответствующая кошка, мне смущённо улыбается. А я ей скромно отвечаю. С уместной почтительностью, искренней благодарностью, осознанием собственных, в нашем домашнем хозяйстве, полезности с эффективностью... и со сдержанно намекаемом предположением о скором продолжении.

Похоже, судьба любовника мужа английской королевы мне не грозит.

Конечно, никаких маленьких. Зачем нам в нашем доме — бастарды? Они же — ублюдки. Собственность господина — священна, и я в ту собственность — ни ногой... Ну, или ещё чем. Применяемом при нарушении прав... собственности.

Но есть такое слово "петтинг". И кое-какие в этом поле отдельные и разнообразные технологии... А двусмысленность моей роли... определённая, знаете ли... би-направленность... а также общность наших с ней проблем... и возможность взаимопомощи при их разрешении... придадут процессу... особой вкус и... и пикантность.

Всё-таки, сочетание подросткового тела, полного кипящей от гормонов крови, с мозгом и воображением пятидесятилетнего мужчины, с кое-каким жизненным опытом и развращённого (или — просвещённого, кому как нравится) всяким видео...

Я лежу себе, посмеиваюсь над самим собой и богатством сдвоенного воображения. Когда одно задаёт общее направление, а второе из расплывчатых подростковых фантазий формирует вполне насыщенные картинки, дополняя их цветом и звуком, скажем, из немецких фильмушек соответствующего содержания.

Удивляюсь, никто из коллег-попаданцев весь этот видео-опыт почему-то никак... Да и собственный по этой части... Или у них нет? И видео — тоже?! И обнаруживаю, что в реале тоже кое-что происходит.

"Бойтесь желаний — они исполняются".

Фатима куда-то убежала, Юлька сидит у меня на постели — они меня одного ни минуту теперь не оставляют, залила мне всю задницу этой церковной смазкой. Но массирует мне отнюдь не двуглавую мышцу, а вполне даже одноглавую.

Я же на четвереньках стою. Колени сильно раздвинуты, голова на подушке лежит. Вот эта... медицинский работник очень среднего средневековья запустила сзади мне руку между ног и пальчиками так... придерживает активно.

Я, когда сообразил, сперва дёрнулся.

Инстинкт требует — в чужие руки своё не отдавать. Она сразу кулачок сжала. Крепко. Выждала немного, пока я осознал. Осознал, что дёргаться не надо. И кричать-звать — некого. Что я полностью в её власти. В данный конкретный момент. Потом по-отпустила маленько и продолжает наглаживать... вверх-вниз, вверх-вниз. И стою я как тот пони в зоопарке.

* * *

Была такая история ещё в мои школьные времена. Наша биологичка повела класс на экскурсию в зоопарк.

Конец мая, тепло, все разбрелись. Наша компашка оказалась у вольера с пони. Не помню таблички: какая там порода и всё такое. Помню картинку: стоит конёк мохнатенький, жарко, мухи, всё ему надоело, совсем дремлет. И у него член висит до земли.

Ну, мы, естественно, загыгыкали: "ну не фига себе, а как же он им, это не то что у тебя, ты овсянку в детстве не кушал, а он кушал и вот...".

Тут мимо бежит наша отличница Светка. Выглядывает классную. Носик кверху, очёчки блестят. Борька, был у нас такой балбес здоровый, сходу к ней подкатывает:

— Свет, а Свет, ты ж у нас отличница, ты же всё знаешь. Ты скажи — бывают у пони пять ног?

— Нет, не бывает. Наукой доказано, что непарноногих парнокопытных быть не может.

— Брешет твоя наука. Вон сама глянь.

Пока Светка через очки, через сетку вольера высматривала "пятую ногу" у пони, Борька подобрался к ней поближе и почти на ухо сообщает:

— А у меня тоже такая нога есть. Хочешь посмотреть? Для науки.

Как она тогда покраснела... Мгновенно, до слез. Отшатнулась, спиной к вольеру прижалась. А мы продолжаем. Остроумие своё проявлять.

— А мою ногу? А мою? А потрогать? Для науки не жалко. Для определения крепости и стойкости... Гы-гы-гы.

Я тогда... мне не то что бы стыдно стало. Просто жалко. Она одна... а вокруг нас — шестеро. И все на неё... как волки стаей. Короче, притормозил я тогда ребят.

Всяко случалось по жизни. Бывало, что и не успевал сообразить. Бывало — и сообразив, не успевал сделать. Потом иногда стыдно бывало... А тогда вот...

Светка тогда убежала вся в слезах. А через две недели, у меня дело какое-то к ней было по школе, учебники там какие-то — то ли отдать, то ли забрать. Она выскочила дверь открыть.

У неё родители уехали на дачу. Я на коленки встал — шнурки расшнуровать. А из комнат в прихожую — яркий солнечный свет. Столбом. И в нем... Только Светкин силуэт. В одном халатике. Безо всего под ним. И в очках. Я тогда с одного колена на другое перевалился. К ней поближе. Палец указательный между её щиколотками положил и говорю:

— Свет, а у тебя нога...

Она мне в плечи вцепилась мёртвой хваткой. Вверх тянет, глаза закрыты, вся сжалась... Так мы и поднялись, я и мой пальчик. Я — до её лица, пальчик — до кудряшек. И как-то мне ни до каких шуток... Ни насчёт пятой, ни насчёт левой-правой. Только и сказал:

— Очень красивая.

Тут она и выдохнула. И осела. Вся... Мне в ладонь... А я снял с неё очки. Потом всё остальное...

Мы очень быстро довели друг друга до потери всякого соображения. Я точно стал бы отцом — о предохранении... так, понаслышке. Хватило ума... или дурости... привязать верёвочкой... Если бы Светка в последний момент не поймала бы тумбочку с телевизором — сейчас и Степаниде отрезать у меня ничего бы не хотелось — нечего было бы.

В смысле: у носителя-то есть. Но как оно бы себя повело при устойчивой привычке к отсутствию...

А тогда... Потом была жизнь. Борька погиб в Афгане. В последний год. Геройски. Светка вышла замуж. За бюргера из Баварии. Картинку через Скайп присылала: три сына, три подбородка, три авто у собственного дома на заднем фоне.

А я вот сюда вляпался. В "Святую Русь". Где и стою-упираюсь своим хозяйством в постель, как тот пони в вольере.

* * *

Вообще, положение на локотках лбом в подушку... не сильно радует. Особенно, когда тебя маньячка-баба-яга за это самое дёргает. Как это женщинам нравится? Хотя, конечно, их за "это самое" не таскают. И вообще, у них обзор в полтора раза шире мужского. Это я, кроме подушки под носом, ничего не вижу. А вот любая дама в моем положении видит куда больше.

Потихоньку поворачиваю голову, оглядываюсь через плечо — опаньки! А тут ещё интереснее. У Юльки же две руки. Одна у меня... играет. А вторая у неё под передничком. И тоже в работе. Ах ты двоерукая... многостаночница!

Тут Юлька как мне крутанула...! И сама... Так вот какой им выдох нужен был! — Со стоном сквозь зубы. Юлька потянулась удовлетворенно, накрыла меня одеяльцем, погладила по головке (хоть бы руки помыла, медичка средневековая!). И выдала (вот что значит профессионалка — в любой ситуации всё на пользу дела):

— Взгляд у тебя через плечо хорошо получился. И ресницами ты правильно. Только учти, хозяин дальше стоять будет, так что тебе голову поворачивать сильнее придётся. Плешь твою точно прикрыть надо — не смотрится. И не смотри через левое плечо — черта увидишь.

Ну и что со всем этим делать? — Часть здешнего мира. Принять как данность, как своё, родное, естественное, истинное в последней инстанции? Включая медсестричкины... манипуляции и персонального черта на левом плече?

А пока... вот слюбимся мы с Хотенеюшкой моим... по-настоящему. Заберёт он меня к себе. И мы там с ним, с желанным моим, единственным... Вот как-нибудь по утру он к князю... да и вообще — мало ли дел. Вот ушёл мой... благородный господин по своим благородно-господским... А я в постельке потягиваюсь. Весь такой... разнежившийся. А тут — Юлька... со своими притязаниями... или ещё какой глупостью. Ручки свои мозолистые немытые распускает. У меня под одеялом. А я подожду маленько, пока её заберёт покрепче, и лениво так, через губу: "Эй, слуги мои верные, взять дуру старую под белы рученьки да всыпать плетей в ейную корявую задницу. Безлимитно. Пока я не приду глянуть".

Юльку на конюшню, на кобылу. Это скамья такая с петлями для рук и ног. К ней привязывают, а потом сверху — плёточкой. Не по кобыле — по... по наезднице. И пока там её... вразумляют, я встаю себе, потягиваюсь сладко и иду потихонечку пить утренний кофе.

Чёрт — кофе здесь нет! Тогда — чай. И чая — нет! Ну, тогда — компот. Всё равно: пока не допью — не выйду.

Выхожу я весь из себя такой... в халате. Павлинами вышитом. Солнышко светит, птички поют, слуги кланяются: чего изволите, сладко ли почивали, не надобно ли услужить как... А тут в конюшне Юлька такая... накобыльно правильно выпоротая валяется. Сама плачется и в голос меня умоляет:

— Господин мой, повелитель-владетель! Не вели казнить, дозволь слово молвить. Ой, я неправа была, ой, каюсь-зарекаюсь! Смилу-у-уйся!

Мда. А может... её конюхам отдать? По её сучной сучности и похотливости?

Обе дамы кучу всяких примеров приводили из историй своих гаремов. Хоть и географически далеко, но общность целей приводит к сходству методов. Это ж где Туров, а где Персия? А — похоже.

Берут провинившуюся наложницу. Которую решили списать. И отдают конюхам. Почему всегда именно конюхам — непонятно. Неужели нет нормальных мужиков других специальностей? И те эту чистенькую, беленькую, ухоженную — пускают по кругу. Не по беговому, конечно. Хотя кое-какие элементы конской упряжи типа удилов, кнутов, вожжей... тоже используют.

Причём интересно: если производится порка той же наложницы, то всегда публично в присутствии всех остальных членов гаремного коллектива. А вот если "отдать конюхам" — предъявляется только результат. Через несколько дней, когда списанную девицу доведут до желаемой кондиции.

Это потому, что у конюхов какие-то свои конюшенные представления о благопристойности, исключающие присутствие при действе посторонних? Или чтоб страшнее было? Типа: "вот она была и нету. А вот раз — и появилась. Но уже после того как. Найдите десять отличий".

Глава 18

Нагрузка на мой выздоравливающий организм возрастала с каждым днем. Уже и времени стало не хватать. Где те деньки благостные, когда я спокойно полёживал-подрёмывал. Быть наложником боярина Хотенея Ратиборовича — большая честь, которая требует серьёзной подготовки. И физической, и умственной. Если, конечно, не на одну ночь, а хочешь серьёзно задержаться на Верху.

Я хотел. И — серьёзно. Но хотели-то все. А удавалась зацепиться — немногим. Смазливая попка — не гарантия. Школы не хватает.

Если кто не понял — я не про общеобразовательную.

Мне повезло: школили меня с утра до вечера. И я впитывал. Старался.

Тем более... Имела место быть первая ссора с Хотенеем. Не ссора, так... размолвка. Просто — недопонимание.

Я уже вставал, ходил по дому. Тут служанки мои притащили кучу женских тряпок и начали примерять. И на себя, и на меня. Меня это всё сильно утомило. Особенно — шутки их глупые с комментариями, и их же постоянное верчение перед зеркалом.

Фатима притащила из каких-то боярыньских закромов настоящее зеркало. В полроста человеческого. Здоровенный бронзовый поднос в деревянной раме, кое-как отшлифованный. Стеклянных зеркал здесь нет, или она не знает. Чурка нерусская. А в этом... я себя толком и разглядеть не могу. Велел им сперва надраить зеркало. Кобенятся.

— Тебе на себя смотреть ненадобно. Мы на тебя смотрим.

Дуры набитые. А сами крутятся, хихикают. Мне самому подойти глянуть — невозможно.

Я тут такую шаль миленькую приглядел. Такая прелестная вещица — тонкая вязка козьего пуха. К щёчке приложишь, а она такая мягкая, ласковая. И цвет — чёрный. Мне чёрный цвет очень идёт. Так... оттеняет хорошо. Я в чёрном такой... загадочный. Только тощий. Здесь тощих не любят, больными считают. Поправиться бы мне немножко. Животик чтоб выпирал чуток, плечики — покруглее, опять же — ягодички... Надо же выглядеть... привлекательно.

По себе знаю: "мужчины любят глазами". Хорошо хоть размер бюста в моём случае увеличивать не надо.

Вот я эту шаль на плечи набросил, хотел на себя в зеркале посмотреть. Надо ж и прямо глянуть, и как оно сбоку будет... А они толкаются, шаль отобрали.

— Это тебе не надобно, ты всё равно носить не умеешь, и не сезон для таких вещей, и тебе не к лицу.

А сами-то, что одна, что другая, шаль мою и на плечи, и на голову, и так концы перекинут, и эдак. И чего вертятся? Ведь сразу видно — она им как корове седло. А мне и разок на себя посмотреть не дают. Всё зеркало заняли и кривляются. Уродины.

В общем, был я порядком раздражён. Обиделся я. Все тряпки-шмотки с себя снял, пусть подавятся, пусть хоть запримеряются. Одну длинную рубаху оставил, платочек на голове и, естественно, ошейник на шее.

Юлька куда-то из дому выскакивала. Когда входная дверь стукнула, я и не повернулся — опять, верно, эта дура корявая туда-сюда бегает.

А когда повернулся...

Хотеней! Здесь, у меня... Идёт по дому моему, смотрит да посмеивается. Весёлый такой.

В смысле: малость навеселе.

Уж и не знаю что на меня нашло... Всегда он мне был как солнце ясное. Весь — "светло". Только зажмурься и лицо подставь. А тут как-то... Не глянулся, что ли...

Сапоги грязные, комья грязи летят. Только сегодня служанку звали — полы скоблить. Они у нас некрашеные, чистое дерево до янтарного блеска выдраено, вычищено. Мы по избе в носочках ходим... А тут он. Я из-за него должен лицо своё от всякого человека прятать, вот полдня, пока девка тут намывала, под одеялом с головой парился. А он — топает, следит по чистому. И сам какой-то... в бородке вон крошки остались. И пахнет от него... конём и навозом. Сыростью. И сильно — хмельным. А я хмельного здешнего... Терпеть можно. Но лучше не надо. А уж запах этот в моем-то чистом, мытом, благоухоженном доме. Ну совсем не радует. И лыбится он... как-то глуповато-нагло.

Мужики, когда выпьют, обычно и наглеют, и глупеют одновременно. Это я по себе, по прошлой своей жизни знаю. Но то — я и там, а то — он и здесь. Он-то — господин мой, Хотеней Ратиборович.

Светоч выпивший.

Вытаскивает из-за пазухи какую-то мятую тряпку и на столе разворачивает:

— Вот, целочка моя серебряная, подарочек за первость, серьги золотые.

Ну сколько же можно меня этим глупым названием называть! Не серебряный я и вообще... неприлично об этом. И зачем мне серьги, перед кем хвастаться, если мне только с головы до ног замотанным ходить. И вставить их мне некуда — дырок в ушах нет. И вообще — как это уродство можно на себя надеть? Вот придумал же такое. Эти мужчины всегда такие... неуместные подарки дарят. Нет чтобы спросить сперва. По цвету к глазам не подходит, и носить не с чем. Разве вот с той шалью прикинуть... Да ну его. Не подарок, а глупости одни, даже и смотреть не хочу...

Я к столу подошёл — посмотреть поближе.

Ну, раз принёс — надо же хоть мельком глянуть. Чисто из вежливости. Опять же, камушки там — не то три, не то четыре... А он — цап меня за задницу! К столу прижимает, ягодицы мнёт. А руки холодные, аж сквозь рубаху пробирает. Он уже ко мне под подол лезет, а руки-то — ну просто ледяные! И мне на ухо всем своим перегаром и прочей... рыбой недоеденной дышит:

— Ну что, малёк? Ты меня ждал? Скучал? Нравится?

Он на меня наваливается, за грудь, за живот хватает. Со всех сторон сразу... ледышками своими... по мне тёплому, домашнему, нежному... Борода его... Мокрая, колючая... по шее, по щеке... К тулупу прижимает, придавливает, тулуп мокрый весь, псиной несёт. У меня от его тулупа рубаха на спине насквозь промокла, холодно, противно. А он всё сильнее жмёт.

— Ну чего ж ты? Или подарочком не угодил? Давай, давай, благодари, раздвинь-ка ножки.

А я... не могу я! Противно, мерзко как-то, мокро, холодно, грязно, вонюче... Он жмёт, тянет, давит. Лезет подо всё, вовсюда, со всех сторон... А меня зажало. Не могу. Даже — вздохнуть-выдохнуть...

Тут Хотенеюшка и поднажал: вставил сапог между лодыжек моих и надавил.

На моих лодыжках Саввушка совсем недавно "правёж" исполнял. Так-то они уже нормально — ходить можно. Только с боков на них нажимать не надо. Так что, от Хотенеева сапога я сразу взвыл, лицом — в стол, ножки — в стороны, ручки — в разброс.

"Шёлковый" — делай что хошь.

Хотеней, был бы сам-один, с пьяных глаз-то и сделал бы. Уже и примериваться начал. Да на вскрик мой выскочили из соседней комнаты две мои служанки. Удалились они, вишь, из опочивальни моей по скромности.

А тут Юлька на Хотенея, как курица от цыплят на коршуна, и Фатима сбоку молча его за рукав тянет. Хотеней и оглянутся не успел, как у него уже и шапка на голове, и тулуп запоясан, и сам он уже в дверях.

И все кланяются, благодарят, просят ещё заходить...

— Мы так рады, так рады... Завсегда — всем, чем богаты... Ежели что — не обессудьте...

Дверь — на засов, на мне бегом — рубаху переменили, до постели довели, спать уложили.

Только они вышли — я в слезы. Взахлёб.

Не от боли — привык уже, притерпелся. У меня здесь уже столько разной боли было. А тут... От обиды.

Я его так ждал, я так хотел, чтобы он со мной посидел, чтобы мы с ним по-людски поговорили, по-человечески. Чтоб я узнал — что ему любо, что нет... А он... заявился... пьяный, мокрый, грязный... Напачкал тут, кинул побрякушку какую-то, и сразу — за задницу хватать да подол задирать. А поговорить, о делах своих рассказать, о моих успехах послушать. Да просто — поласкаться, подготовить меня... А он... Даже тулуп не снял, прямо в сапогах, руки ледяные, пальцы железные — как на конской узде скрючило, так и ко мне под рубаху лезет...

В общем, подушка промокла насквозь. Только я успокаиваться начал — заявились служаночки мои. Фатима сходу ругать начала:

— Господин к тебе приехал, а ты будто не рад. Как идол деревянный — ни улыбаешься, ни ластишься. Да кто ты, а кто он?! А плетей не хочешь?! Хоть на кобыле, хоть у столба. Привяжут за ручки, подтянут, чтоб на носочках и... это тебе не пальцы, пусть холодные да скрюченные, а плеть господская. От неё скоро жарко станется. Уж она-то не скрючена, а вот от неё-то так скрючит, что и до смерти не разогнёшься.

Тут я снова зарыдал. Не сколько от страха перед болью — после Саввушки меня болью... сильно не испугаешь. Сколько от стыда. Разденут, подвесят, пороть будут. Дворня сбежится, поглазеть, позубоскалить. Ещё, поди, Корней этот противный явится... Вот, дескать, я же говорил...

А уж как перед Саввушкой стыдно... Осрамил учителя. Он так со мной возился, учил, доверился, я же клялся — из воли господской не выйду, служить буду искренне, истово. "Нет выше блага, чем желание господина исполнять". Говорил же он: "случится случай". А я вот... и без всяких пыток там, или мучений... А Хотеней.... он же не со зла... Я же его люблю... А сам — как дурак... как дура последняя...

Тут Юлька вступила, Фатиму с её страхами да пугалками отодвинула. Жалеть меня начала, непутёвого, бестолкового. Успокаивать деточку.

Видать, есть всё-таки национальные различия, "особенности русского национального характера" в гаремной психологии.

У нас — "загадочная русская душа". Ты её только погладь — она тебе навстречу, на ласку — сама вся развернётся.

Юлька меня по голове погладила, слезы вытерла. А я ещё пуще залился.

А как перед ней стыдно-то... Она меня из под топора вызволила, от смерти выходила, сюда привезла, в хороший дом устроила. Да на такое место — только мечтать можно! Ходи себе — в ус не дуй, как сыр в масле катайся! Даже и думать нечего — одно дело босиком за сохой да по холодной земле, а другое — в тёплых носочках да по скоблёному полу.

И сейчас старается — уму-разуму учит. Всякие отвары, мази делает. А руки-то у неё вон... язвы да царапины. А она уж немолода, ей-то уже надо куда-то прилепиться. В богатый дом, в тёплое место. Вот нашла мальчонку, подобрала, выходила, пристроила. Меня, бестолочь неразумную, вежеству научает. Надеялась, на старости лет будет место, где косточки больные в тепле сохранить. Всё на меня поставила. А тут я со своей глупостью-недотрогостью... А ей теперь куда? Назад в свою избушку, в сырую да грязную? А там даже курей нет — всех мне на лечение перевела. Одни тараканы стадами шарахаются.

Мысль о шарахающихся стадах тараканов меня несколько... отвлекла. Непрерывный плач сменился жалобным поскуливанием и всхлипыванием.

Прислужницы уловили смену настроения, и перешли к "разбору полётов" в предыдущем инциденте. Профессиональному.

Ой какой я глупый, сколько всего не знаю, не умею...! Точно сказано: "бессмысленный" — смыслов этого мира не разумею, простейшего, всем очевидного — не понимаю.

— Грязь, говоришь? А ты на улицу глянь — весна, снег везде сошёл, к нашему крыльцу посуху не подойти. А господин не поленился, по этакой грязи, сам... Другой бы тебя, дурня, заставил к себе бегом бежать, тебе бы ножками все это месить. А он сам... А ты нос воротишь от такого счастья редкостного.

— А что пол затоптал — так на то служанки есть. Тебе, что ли, на коленях ползать, доски песком речным оттирать? Или тебе рук холопских жаль? Так не нажалеешься. А что тулуп мокрый был — глянь за дверь: то дождь, то туман. И про побрякушки... Ну ты совсем дурной! Да каждый хозяйский подарок — хоть что! — честь, внимание, забота какая! Тут куда как поумнее тебя служат, да и то... Если раз в год ношенное платье к празднику кинут — радость. А тебе ни за что — такое! Серьги золотые! Да это разве что жене венчанной, да и то — за рождение сына-первенца. А ты кто? Ты что, девять месяцев носил, от всякого запаха блевал, криком кричал, когда по живому рвался?

— А что от дверей и сразу за задницу — так это опять же счастье твоё! Радуйся везению своему! Удаче редкостной! Значит, у него на тебя разгорелось. На тебя, дурачок серебряный, а не на того же Корнея-злыдня. Аль ещё на чей задок, которые здесь толпами ходят, пристроиться ищут. А говорить ему с тобой... знаешь сколько боярин за день наразговаривается? Ты что — ключник-стольник? А поговорить можно и потом. Или в процессе. Тут-то он от тебя никуда не денется, вынимать не будет, выслушает. А чего ж немого — да не выслушать-то?! Как засадит — рассказывай, маши ручёнками сколь пожелается. И коль господин тебя для этого дела использует, то и готов ты к этому должен быть всегда. Во всякий миг, денно и нощно. Ну, или вид сделай. Терпи, старайся. А лучше — расслабься, получай удовольствие и... старайся. Ублажай. Потому как ты тут — никто. Вся тебе цена, что на боярский уд — насадкой разок побыть дозволили. Слава господу нашему, что иной службы не требуют. Вот и делай, как ему хочется. От души делай, с ликованием искренним. Потому что мужики бываю четырёх типов. Которые любят, чтобы насадка на ихнем уду кричала от боли, которые — кричала, но — от радости, которые, чтоб им под это дело сказки сказывали, и которые — молча.

Тут они несколько поспорили о привычках хозяина. Фатима настаивала на первом варианте, ссылаясь на множество примеров из опыта действующего гарема Хотенея. Юлька соглашалась вообще, но указывала на специфику моего лично конкретного случая с улыбкой господину в бане. И произведённый ею эффект.

Потом они взялись за персональное обучение на примере конкретного случая. Как правильно себя вести, когда твой господин, светоч и повелитель, безусловно — любимый и долгожданный, но в данный момент конкретно — неуместный и неприглядный, лезет тебе под платье, хватает за задницу и жмёт к столу.

Юлька изображала меня, Фатима — Хотенея. Получается, я и правда полный дурак, и вёл себя как берёзовое полено. Оказывается, есть масса вариантов, даже бессловесных, подходящих и для меня, немого, и для наложниц-иноземок, которые языка не знают, и вообще — для молодых рабынь, которым с господином и разговаривать не положено.

По-хорошему, никакой связной речи в такой ситуации быть не должно. Всякие ценные указания, типа: "левее-правее" — для бестолковых и неумелых. Даже "да" — не обязательно. А уж "нет" — и вовсе... Набор ахов-охов, вдохов-выдохов, стонов-взвизгов... Интонационное богатство в русском языке вполне достаточно для обеспечения взаимопонимания в такой ситуации.

Мне показали варианты с затягиванием времени для саморазогрева, с получением пространства для манёвра, с переключением внимания... Да хоть вообще с полным уходом от контакта! Причём, можно сделать так, что господин сам себя почувствует дураком, а можно — и дураком виноватым, но — милостиво прощённым.

Нет, всё-таки в гаремной системе есть масса преимуществ. Я бы всё это недотумкал. Как хорошо, что у меня есть такие служанки-воспитательницы!

Я сидел на постели, подобрав под себя ноги, обтянув коленки подолом рубашки, и хохотал, глядя на ужимки своих подружек.

Утром учителки мои попытались, было, устроить для меня выходной. Я на них шикнул. Конечно, глазки красные и носик опухший, но дело есть дело. В обучении главное — регулярность.

Оказалось — весьма правильно. Только начали утреннюю зарядку исполнять — Степанида свет Слудовна заявилась. Высочайшая инспекция. Огляделась. Отметила всеобщий невыспавшийся вид. Выслушала отчёт Фатимы о вчерашнем. Со вставками Юльки. Выгнала служанок из комнаты. Велела мне встать на четвереньки и задрать рубаху. Отметила пару синяков от Хотенеевых захватов и... врезала своим посохом мне сзади по яйцам. Очень сильно и очень точно.

Молча дождалась, пока я перестану выть и кататься по полу. И изрекла:

— Будешь морочить Хотенею мозги и яйца — порву в куски. Своей властью.

Я мычал и тряс головой: не буду, не буду!

— Будешь. Но — по моему слову. Не нынче. Нынче — ублажай.

И удалилась.

Тут же мои служанки проявились, меня — в постель, битое — смазать, слезы — вытереть. И снова проехаться по ушам.

— Господин-то необогретым не остался, полночи его Корней ублажал, теремные-то всё слышали. Ты-то вот целку из себя строишь, так на твоё место народу — только глазом моргни. И уж получше тебя, покрасивей да поприветливей. А что там Корней у господина в благодарность выпрашивать будет — один бог знает. Хорошо, если по дурости своей — серёжки золотые как тебе дарены. А ну как сам догадается, или кто надоумит — гнать тебя из наложников. И куда ты? В челядь дворовую, работы работать? А что ты делать можешь? Разве что поставят навоз у коров чистить. Тебя же даже к коням подпускать нельзя! Тебя же, бестолочь такую, коняка какая копытом приложит. Морду на сторону свернёт — хуже Юлькиного носа будет. А то голову твою плешивую откусит. Знаешь, какие они кусачие? Ты-то, малахольный, долго ли в хлеву выживешь? Заболеешь да помрёшь в три дня. А и не помрёшь — всяк тебя пинать да гонять будет...

Да что они все... И без того тошно.

Я опять плакал... От стыда, от обиды, от собственной никчёмности...

Вот прежде, в своём мире... там-то я — "да!". Там я мог, умел, понимал... А здесь...

Забудь.

Забудь, Ванюша, кем и каким ты был в прошлом. Здесь прежняя твоя жизнь никому не интересна. Все прежние нормы, представления... и о себе самом особенно — мусор. Помеха. Ты здесь — никто. И звать — никак.

Вру, одно прозвище здешнее у меня уже есть: "целочка серебряная".

Отражает мои нынешние ценность, суть и статус.

Юлька дала какое-то успокаивающее. Кажется, снова с опиумом. Но мне уже было всё равно.

Хотелось умереть. Как жить после такой собственной ошибки, глупости, несуразности. Ведь мог же потерпеть! Ведь у Саввушки и не такое вытерпевал...! А вот же — скосоротился, закапризничал...

И хоть бы смысл какой был! А то просто...

Хотелось бросится к Хотенею, прижаться к нему. Чтоб он обнял, простил, пусть мокрый, пусть пахнет... Только бы обнял, только бы рядом... И пусть делает что хочет. Лишь бы он был, лишь бы пришёл. А если он больше сюда не придёт?! Мой единственный, милый, любимый... господин мой... хозяин и повелитель моих души и тела... чаяний и помыслов...

Он не пришёл. Ни в этот день, ни в следующий. Сказали, что уехал в пригородную вотчину по делам.

Наверное, с этим противным Корнеем.

Они там вдвоём... Вместе...

А я тут... один. Дурак! Какой же я дурак...

Всё валилось из рук, временами я застывал в ступоре, глядя в одну точку, без всяких мыслей, теряя ощущение времени. Временами вдруг начинали течь слезы. Без особой причины. Безостановочно. Я послушно пил Юлькины снадобья, послушно позволял Фатиме мять мои отсутствующие мышцы... Тоска смертная. Никакого смысла, цели, надежды... Безысходность... Утопиться бы... Или — повеситься?

Вывела меня из депрессии Юлька. Традиционным способом. Используя "основной инстинкт".

Едва отбитое Степанидовым посохом сменило цвет на нормальный, как Юлька притащила знакомую мне желтоватую мазь и начала втирать в мой член. Фатима сразу заинтересовалась:

— Это чего?

— Это для увеличения и укрепления.

— Так ему это без надобности.

— Ну, Фатимушка, человек предполагает, а бог располагает. Может, ещё пригодится.

— Убери.

— Дура ты, Фатима. Про баб много чего знаешь, а про мужиков — с гулькин нос. У мужиков в заду шишечка есть. Ежели её помять — она слизь такую выделяет. Внутрь тела. Если эту слизь из организма не убрать, то у мужика низок опухает, и в голову помороки вскакивают. Даже помереть может. И в нужнике, как по нужде пойдёт, криком кричать будет.

— И чего?

— И того. Вывести это можно только вот этим (она приподняла пальцем моё намазанное хозяйство). Хозяин ему эту шишечку в заду своим удом сильно намнёт. Стало быть, и сливать много надоть. А по малой-то соломине — по капельке течёт. Сколь надобно — не выльется. Или, думаешь, не позовёт его господин?

Фатима хмыкнула, потом обе дамы слазили в мою задницу — шишечку пощупать. Потом Фатима долго вертелась перед зеркалом, пытаясь нащупать шишечку у себя. Почему перед зеркалом — непонятно. И так, и так — не увидишь. Видимо, специфический женский рефлекс: чуть что — к зеркалу.

А я удивлялся. Вот, оказывается, дикое средневековье, а о простате имеют представление. Правда, Юлька как-то интересно смешивает её с геморроем. Но хоть представление есть.

А вот средство для увеличения размера... Это и в моё время было отнюдь не поголовно. Преимущественно для юго-восточных азиатов. А тут 12 век. Чудеса.

Или это из серии: "поверь и полегчает"? Сказано же: "вера размером с горчичное зерно двигает горами".

Нетрадиционная медицина почти вся на этом, которое — "с горчичное зерно".

Что такое "плацебо" — знаете? Юлька-то своим клиентам не просто так свою мазь продаёт. Ещё и приговор с наговором. Типа: "выйду — не поклонюсь, подпрыгну — не завалюсь...".

У того, кто верит — выросло, а раз не выросло — нарушил предписанные процедуры.

С другой стороны, успешная трепанация черепа у строителей Стоунхенджа — это как?

И снова: или мне в эти наговоры-заговоры-приговоры верить и тогда будет у меня...

"Испекли мы... каравай. Вот такой вышины, вот такой толщины. Каравай, каравай, в кого хочешь...? — Выбирай".

Так верить, что будет со мной как с тем зайцем, которому слоновье хозяйство по ошибке пришили: "Всё хорошо, но на поворотах заносит".

Верить в торжество средневековой медицины, она же народная, сакральная, природная? Для которой обе палочки — что кишечная, что туберкулёзная — гнев божий и наказание за греховность помыслов?

Или не верить и ждать нормальной медицины. Пирогова со Склифосовским. Обещались скоро быть — лет через восемьсот.

"Ох, господи, не доживу".

Кому эта фраза — рефрен из анекдота, а кому — суть собственного реала.

Тут пришёл кузнец. Делать мне операцию. Косметическую.

Ну кто же, кроме кузнеца, может тут, на "Святой Руси", морду подправить?

Мне подправлять не надо. У меня всё просто: хозяин серьги подарил — надо уши проколоть. Потому что не носить господский подарок... Лучше сразу в петлю.

Кузнец достал шило, продезинфицировал. В огне свечки. Приложил к уху брусок деревянный, с другой стороны ткнул раскалённым шилом.

Впечатлений... Потом — второе. Аналогично. В смысле бруска, шила и впечатлений.

Дамы ругались меж собой: дырки не там, размер не тот. А кузнец меня узнал. Сначала ошейник вспомнил, который мне надевал, а потом и меня.

— А, холопчик коротицкий. Ну как, вложил тебе Саввушка ума-разума?

Успокаивать стал:

— Не боись, пару деньков поболит и перестанет. Главное, серьги носи не снимай. Не то зарастёт дырка — снова колоть придётся. Я-то думал: здесь княжна персиянская, наложница Хотенеева, девка глупая. Плакать будет, ломаться. А тут холопчик молоденький. Терпи, паря, не велико дело — в ухе дырка.

Фатима услышала, замерла, как охотничья собака перед белкой.

И к кузнецу:

— Боярыня велела к ней идти. Да не потом, а сразу. Сама и отведу...

Мужика потащила чуть не за шиворот.

Вернулась через полчаса, довольная. Юлька к ней:

— Что? Чего?

А эта... бодигарднер... характерно так — пальцем по шее.

— За что?! Почему?!

— Узнал. Княжну нашу персиянскую.

Вот так. Был человек. Вроде неплохой. Мне никакого особого вреда не делал. Жил себе, работу свою работал, приказы господские исполнял. Поди, и семья есть. Вдова осталась, сироты. И — нет человека. Просто как результат моего существования. И это — люди? Одним из которых я стать хочу? Слиться, ассимилироваться... делать как они, думать как они... Быть одним из них?

С другой стороны — новость приятная. Раз Степанида кузнецом толковым пожертвовала, значит, план её ещё в силе, значит, я Хотенея увижу, буду с ним рядом. А уж как его к себе любовь вернуть-усилить...

Думай-думай. Может, только один шанс и будет. И не по твоему хотению, а по Хотенееву.

Нет, ну надо же как-то менять ситуацию! Иначе плохо будет. Надо что-то делать. Что-то такое, от чего Хотеней снова ко мне вернётся. Что-то такое... чтобы его... соблазнить.

Никогда не соблазнял мужиков. И они меня.

Я по ориентации — лесбиян. В смысле — люблю женщин. И они меня — бывало. В смысле: соблазняли.

Попробуем по аналогии. Ну-ка, специалист по оптимизации сложных систем, вспоминай: как тебя "оптимизировали"?

Мда... Интересные картинки вспоминаются. Приятные. А вот общей закономерности... Ан есть. И не одна.

Во-первых: 0.7.

Отношение ширины талии к ширине бёдер. Оптимум для привлечения мужского внимания в любом сообществе.

Тут просто инстинктивное представление о красоте. Происходящее от наследственного ощущения целесообразности. В смысле: такая и выносит, и выродит. Базовый инстинкт продолжения рода.

Конечно, есть в некоторых человеческих коллективах кое-какие... "аберрации".

И вообще: 80% мужчин любит полных женщин, 16% — очень полных, и только 4% — безобразно полных женщин.

Но с учётом Хотенеевой ориентации... Как-то я никогда интересовался геометрическими предпочтениями в этой... группе риска.

Тогда берём другой уровень — поведенческий.

Снова туман. Кроме анекдотов с подчёркнутой манерностью и капризностью — ничего. И опять... абсолютно не определяется допустимый уровень манерности в конкретном обществе "Святой Руси". Да ещё с учётом разницы в нашем социальном положении.

Он — господин, я — его холоп-наложник. Какой уровень капризности допустим для "комнатной собачки"?

Советы моих подружек... Там несколько другая ситуация. И вообще: наложница может манерничать только после того, как её отымели, а не до. Причём — не один раз. Попрошайничать, оценивать, высказываться после первого... случая — моветон.

В чём и состоит существенное отличие от поведения моих современниц.

Здесь сначала надо установить плотные межличностные отношения. А уж потом разговаривать. А встретиться с господином можно только в койке. Сиди-жди пока отведут. Потом, если повезёт, сумей проявить себя. Как-то заинтересовать, создать позитивный имидж.

Роксолана, например, которую уже собирались отчислять из гарема за недисциплинированность, заинтересовала своего султана намерением построить мечеть в честь его победы. Получив согласие, потребовала принять ей в ислам. Ибо мечети могут строить только правоверные. А затем отказала султану в близости! Со ссылкой на Коран. Ибо, по пророку, мусульманин может сношаться только со своей женой. С любой из четырёх, но — законных. И пришлось Сулейману Великолепному взять в жёны рабыню, вопреки всем традициям османского двора.

Нужно возбудить интерес. А не просто... возбудить. Тогда, может, и поговорить позволят. А уж если сильный интерес — позволят чуток покапризничать.

Если капризничать сразу, с порога и без спроса — сходу плетями и на рынок. Не торговкой — товаром.

Что же остаётся? Чем меня привлекали, затягивали в койку в той жизни?

Ага... сочетание невинности и свободы. Скорее — неиспорченности. Опытности, но без зацикленности. Возможности, но не рутинности. Некоторая вольность с юмором, но не безбашенная.

Ну, предположим... А реализация? С учётом того, что речевой канал отпадает полностью — немой я. Да и не могу на этом... киянском наречии... юморить. Тем более — дозировано.

Тут ведь главное — не суть. Чувство меры, форма подачи, нюансы, интонации...

Господи, брачные игры хомосапиенсов — сам черт ногу сломит!

Для финна фраза: "пидаста ракаста" — объяснение в любви, на мой русский слух — "дай в морду".

Фразы: "Слышь, тёлка, давай прошвырнёмся" и "Мадам, не позволите ли вас сопроводить" — смысл один. Но ошибёшься в месте применения — "в морду".

В каждом социуме — свои навороты. Причём не "вообще", а конкретно "здесь и сейчас". Год прошёл — шутка "не стреляет", фильм популярный пропустил — из альф в беты. А то и в омеги.

На другую улицу, в другой квартал перешёл — "в морду"...

И вообще: я даже встретиться с Хотенеем не могу, пока он не позовёт. На глаза бы ему попасться... Ага, полностью замотанным в тряпки. И, сложив в кармане кукиш, сказать самому себе: ну я и юморнул. Остроумно и пикантно. Кукишем спрятанным в...

"Где-где?... И пошутил".

Нужно что-то новенькое. И для него — привлекательное.

Что делает в таких случаях женщина в моем времени? — Много чего. Ну, например, меняет белье... Как ей шло красное... На загорелой коже... Я даже снимать с неё всё не стал... Такая восхитительно тёплая цветовая гамма...

Не мой случай. Здесь белья не носят. Да и Хотеней не придёт специально посмотреть.

Ага... Не придёт, если ему не расскажут. А мои служанки-воспитательницы — расскажут и распишут. И приврут, и приукрасят. Было бы что. А — что? Стринги?... на моем хозяйстве... "слон в противогазе"... Лифчик? Хоть с кружавчиками, хоть без... Но... без начинки — не интересно. А мне... не на чем мне его...

Пояс! Какой-то вариант дамского пояса для ношения чулочек.

* * *

Я к этой штуке всегда относился очень положительно. Поскольку — прямая альтернатива колготкам.

А вот их я очень не любил. Дама в колготках — как в "поясе целомудрия". Советский фольк в эпоху появления этих изделий в широкой продаже так сразу и окрестил: "Ни дать, ни взять".

Тут всё просто: чтобы получить доступ — нужно их снять. Добравшись до самого верха.

" — Что общего между женской ножкой и Эйфелевой башней?

— Чем выше лезешь — тем больше дух захватывает".

В колготках это означает: "лезешь" сразу и далеко. Теряется постепенность и неоднозначность сиюминутных поползновений, в частности, и процесса, в целом. А если при съёме за что-нибудь зацепишься или, не дай бог, порвёшь... "Счастливые часов не наблюдает" — часы с браслетом снимать до первого касания. Как в драке.

Иначе... можно возвращать всё на место и приносить извинения.

Конечно, при наличии предварительной договорённости... или при ярко выраженном согласии... сама, наконец. Но...

Чтобы получить максимум удовольствия дама должна отдаваться. Вся. Целиком. Не только телом и душой, но и мозгом. Выключить свою соображалку полностью.

В отличии от процесса самоудовлетворения, например. Если она "сама — себя", то работает центр принятия решения в коре головного. А вот если с мужчиной — полная отключка.

Конечно — только в идеале.

Если мы всё предварительно обсудили и договорились, и она сама аккуратно сняла и на спинку стула повесила, то... пока выбьешь из её мозгов все пункты договора...

Или — ей, или — себе, или — обоим... кайф — не вполне.

Пояс... Тут возможны варианты. Материал, цвет, ширина. Но это — мелочи мелкие. Поскольку нужны чулки. А их здесь нет. Точнее, есть, но... Коротенькие, типа не то высоких носков, не то гольфов. Вязанные из шерсти. Часто полосатые.

У меня в прежние времена такие чулочки вообще все желания отбивали. Но главное — короткие. Не придётся завязывать госпоже моей подвязки на чулочках шёлковых у самого верха её господской ножки... Задевая всё окружающее своими тонкими чистыми беленькими пальчиками... Размечтался.

А зачем даме носки длиннее, если платье всегда в пол? Достаточно голени прикрыть. А зачем тонкие, если их носят в холодную погоду? А в сапожки, чтоб не стереть ноги — и толстые годятся. А которые женского пола много ходят, те вообще, или — на босу ногу, или — босиком. Поскольку — простонародье. А благородная дама ходит мало и ножек не сотрёт. Синтетики нет, шёлк дорог да и не к чему. Вот платочек шёлковый — это круто, а в сапожок... от которого только носок и виден...

Получается, что пояс мой здесь — никому и никак. Не с чем носить.

А мне и не надо носить! Ванька, постановку задачи — чётче! Мне надо надеть, показать моим прислужницам, они донесут хозяину, тот придёт посмотреть — я продемонстрирую... достаточно привлекательным для него способом. Или — ракурсом.

Не носить — показать.

Факеншит! Где взять длинные чулки?!

Маразм! Взрослый мужик, попаданец из 21 века, судорожно соображает: где найти или из чего сделать женские чулки в веке 12.

Идиот! Где ты видишь здесь взрослого мужчину?! Со средиземноморским загаром и "комком нервов"?! Глянь в зеркало! Тощий, плешивый, испуганный, битый, абсолютно бестолковый, бессмысленный, ни на что не годный, панически мечтающий рассосаться в окружающем мире... Единственный огонёк надежды, очень слабой, очень туманной надежды — нынешний статус, "целочка серебрянная".

Это — единственное, что у тебя здесь есть! Это — лучшее, что у тебя есть! Это — самая большая твоя удача! Вот за неё и держись.

Мда... Как-то по литературе... Ни один попадун или, даже, попаданка...

Да плевать мне на них на всех! Растереть и забыть! "Тот, там, тогда...". — У меня конкретная личная проблема, "здесь и сейчас"! И решить её нужно лично мне. Неважно — глупо или, там, прилично, топово, стильно, стёбно...

Кто-то что-то подумает и не принесёт маргаритки на мою могилку? В 12 веке?! Плевать!

Главное на сегодня: чулки — из чего?

Даже и представить себе не могу. И — не смогу. Если буду смотреть вокруг глазами мальчика этого мира. Который хочет "этот мир принять и в нём рассосаться".

Потому что в этом мире нет дамских чулочек на поясах. А чего не знаешь — не только не найдёшь, но и захотеть найти не сможешь.

Книжка — "Трагедия свободы" называется, разновидность — "свобода хотеть".

Забавно: если я принимаю этот мир, всей душой, до последнего донышка, то не нахожу решения. Не могу "хотеть". И — дохну. Наверное — в хлеву.

Если не принимаю — мир меня уничтожит. Наверное — там же.

Всё это нервно копошилось в моем мозгу, а я тупо разглядывал комнату, стол, лавки, заваленные частями предполагаемых одеяний, деталями туалета, украшениями, слушал трёп моих прислужниц:

— Этот платок к этой рубахе не пойдёт.

— Нет, пойдёт, только колты надо другие.

— Дура! Колты из-под платка не видать.

— А если вот так?

— А так — ничего.

— Ой, и дуры же мы обе — у него же сверху ещё паранджа...

И тут мне на глаза попались шаровары от одного из этих "персиянских" наборов.

Глава 19

Штаны...

"Как много в этом звуке

Для сердца мужеска слилось".

И чем-то там отозвалось. Одежда рабов древнего Рима. Император Октавиан Август мёрз, заматывал голени тряпками, но штанов не носил — непристойно.

Изобретение диких кочевников. Потных, грязных. На таких же лошадях. За которых надо держаться ногами. Крепко, сильно. Две дикие, потные, грязные поверхности — шкура и кожа — плотно прижимаются и елозят друг по другу. Угадайте — где будут язвы от ядовитой смеси пота и грязи?

Я не Архимед, чтобы бегать голым по городу и кричать "Эврика!". Азия-с, не поймут-с. Но дрожь от предчувствия решения была.

Подошёл, посмотрел, прикинул...

Полная хрень. Штаны-юбка. Афгани. Широченные. И чтоб я это уродство надел? И в этом — к господину?! Что он обо мне подумает?! Совершенно никакого представления об изящном... торжество безвкусицы... Дуры...

Углядел на столе ножницы и одну штанину отхватил.

Как они на меня кинулись...! Обе сразу. Только я им не девка безропотная, я к стене отскочил, зубы оскалил, ножницы выставил и зашипел. А что делать? Немому-то?

Фатима чуть не бить меня собралась — Юлька остановила.

— Ну и чего ты одёжу попортил? За неё, между прочим, серебром на торгу плачено? Иль задумал что?

Объяснить не могу, руками в двух словах не покажешь. Пришлось самому всё делать.

Господи, ну почему этот мир такой корявый: чего надо — ничего нет!

Мелка нет — пришлось уголёк из печки вытаскивать, метра портняжного нет — ладно, какую-то тесёмку приспособил. Пуговицы... Да за такие пуговицы я бы поубивал сразу! Ремешок на пояс... Ага, как же.

Ремней здесь полно. Только не поясных. Подпоясываются не ремнём, а кушаком. Сворачивают втрое-впятеро полосу ткани, вроде шарфа, нацепляют на неё всякое. Сабли, кошельки, кинжалы, амулеты, сумки поясные... Все — на кольцах или завязках. Потом этим "опоясывают стан". И спереди или сбоку завязывают узлом.

Вообще, фраза: "господин наш опоясался мечом" означает долгий, бестолковый и шумный процесс. Поскольку всё это звенит, цепляется и падает. А уж если ещё и "вступил в стремя" — вообще труба. Раскатившиеся по замку мелочи будут собирать не один день.

Ладно, нашёл ленточку алую атласную неширокую. Завязал на талии на животе. Как-то... не так. Перевязал бант на спину, в зеркало посмотрел... а ничего получается... кокетливо. Чем-то на японскую гейшу похоже. Или — на коробку с рождественским подарком.

Две тесёмки в качестве резинок к будущим чулкам. Крепёж на поясе... ну тут я ничего поделать не могу — стандартные для "сейчас" петли.

А вот как чулки к этим "резинкам"? Наглухо пришить? А чего ж тогда дамы чулки отстёгивают? Сходу не соображу, но есть, наверное, в этом какая-то сермяжная правда. Она же — посконная, она же — домотканая...

А, дошло. У дам — чулок много. Они их меняют. С одним и тем же поясом — разные чулки. А я, поскольку попадал в это дамское пространство эпизодически, то и не задумывался.

Мне так не надо: второй пары чулок у меня нет. И не предвидится. Но вот сама процедура отстёгивания, скатывания, полуповороты, полунаклоны, грация движения...

Нельзя упускать такую возможность.

Тогда — пуговицы.

Нормальных пуговиц здесь нет. Только пуговицы-гирьки. На одну сторону её пришивают за ушко, на другую — шьют петельку. В эту петельку само тело гирьки и вставляют. Если пуговица изнутри пустая — внутрь дробинка. Греметь — бесов отпугивать. Потому и называется — "пуговица".

Вот нашью я таких пуговиц на гаремный чулочный поясок, буду ходить — дробинами постукивать. Не просто "Ванька", а "девочка-кастаньеточка". Этакое "Громыхало из Подмышки". Ну, или, там — из-под платья.

Обязательно на пуговице есть какой-нибудь рисунок. Спираль, там, или ещё что.

Мне символ солнца на нижнем белье... Не гармонирует.

Перебирал образцы, что прислуга натаскала... Опаньки. "Печать Соломона". Звезда пятиконечная. Юлька целую лекцию прочитала: символ совершенства и завершённости, мощный оберег от всякой напасти...

Эх, Юлька, не оберёг этот оберег Союз Нерушимый Республик Свободных... Как-то мне красноармейские пуговки на гаремных чулочках...

Дальше — звезда шестиконечная, "Щит Давида".

Юлька снова ликбез ведёт. Правда, насчёт "Кода Да Винчи" — неграмотная. Что эта картинка означает "мужик в бабе" — не в курсе. Так бы, по предполагаемым условиям применения — в самый раз. Но если здесь ещё не читали-смотрели — не стрельнет. Вернёмся к красноармейским. Правда, стилистически... А что — "стилистически"?

"Аты-баты, шли солдаты.

Аты-баты, на войну.

Эх нам бы кралю, нам бы кралю,

Нам бы кралю хоть одну".

Стилистически — нормально. Гармонирует с русской народной солдатской песней.

Дальше — непонятно. Шаровары, афгани эти — штаны с мотней. От паха до щиколоток — "шириной в Чёрное море". Вроде запорожских. Висят-болтаются.

Хорошо, хоть ткань нормальная: гладкая, одноцветная, вроде сатина. Надо ушивать. Насколько? Сделать облегающими, как лосины дамские моего времени или гусарские — времён героев Бородина? Их ещё мокрыми надевали, а потом у печки сушили.

* * *

Входит светлейший князь Михайло Илларионович в штаб, а там все — задами к печке прижавши стоят:

— Господа офицеры, вы чего?

— Штаны сушим, господин фельдмаршал.

— Так вроде, битвы ещё не было.

— А мы заранее.

* * *

Вообще-то, и правда: можно было не портить вещь, просто сшить из юбки или куска полотна. Но этим дурам моим объяснять... Вроде, и иголку держать умеют, а клинит их.

Не в руках клинит — в мозгах. Может, потому и клинит, что умеют. И — ни на шаг от привычного.

Пришлось самому — и пороть, и кроить, и сшивать, и петли обмётывать. Сижу себе по-портновски на постели, иглой тыкаю. Прямо картинка из учебника: "Примерная наложница за рукоделием в минуты досуга".

Как у Булата Шалвовича в "Старом пиджаке":

"Сулит нам новые удачи

Искусство кройки и шитья".

Слышь, задница моя? "Новые удачи" — это про тебя. Ну, и мне перепадёт. Успехов. За компанию. И чего он в тебе нашёл?

Я, давеча, специально полчаса перед зеркалом крутился — всё пытался понять: ну что ж тут у меня сзади такого привлекательного? Маленькая, бледненькая, тощая. Странные, всё-таки, существа мужчины. Вот у негритянок.... Там — да. Форма, размер, упругость. У гимнасток тоже хороши. Может, мне художественной гимнастикой заняться? Устрою танец такой... с булавами.

Кроме белья и фигуры, женщины ещё используют косметику. Красятся там, пудрятся. Для повышения качества товарного вида. А здесь как? Что-то такое у братьев Жемчужниковых попадалось:

"Наш полковник хоть и пьяница

А всё же пудрится и румянится".

И комментарии самого полковника на полях:

"Я, конечно, использую румяна. Но не для лица же".

Как-то раньше смысл стишка создателей "Козьмы Пруткова" до меня не доходил. Вот только теперь. Когда меня... не взирая особенно на лицо...

Мда, интересные были нравы в Российской императорской армии времён обороны Севастополя и героев Шипки.

Сижу-вышиваю. А у служанок моих челюсти никак на место не становятся. И тут до меня доходит.

Инновация! Прогрессорство!

Ух я и уелбантурил! Во как я прогресснул!

* * *

Конечно, нормальный попадун сразу порох внедряет, на худой конец — арбалеты. Или, там, тактические находки в действиях пехотного батальона в рукопашном бою. А у меня — дамский пояс с сатиновыми чулочками на красноармейских пуговицах. Все попадуны, попаданцы и попадищи попадают от смеха.

Ага, а вас, коллеги и коллегши, раком ставили? Предварительно надев рабский ошейник.

А дрючком... воспитывали? По трём десяткам болевых точек.

А кожа с вас слезала, так что со всей поверхности тела гной бежит?

Вы же все — как тот танк из Группы Советских Войск в Германии перед немецким чистеньким домиком!

Приехал, ограду снёс, на газон заехал и — кругаля выписывать. Весь газон гусеницами перепахал, грязью во все стороны раскидал, все трубки поливальные раскурочил. Подъехал выхлопной трубой к окошку, и гоняет на повышенных. С рёвом и сизым дымом. Ну что, аборигены, пришипились? Сейчас мы вам тут прогресс устроим, от косностей и заблуждений освободим. Будет и у вас — как у нас. И — широкий приглашающий жест в сторону изувеченного газона.

А здесь, на "Святой Руси", между прочим, тоже люди живут. Со своими представлениями о добре и зле, что — хорошо, что — плохо. И ты им — никто. И слушать им тебя — не с чего. Ни — интереса нет, ни — времени. И твоего T-74 они не боятся, поскольку не знают что это такое. Так что, сначала придётся их поубивать. Предков своих. Пока они не начнут боятся. А Русь велика — чтоб всю её вот так, незнамо чем, запугать — никакого боекомплекта не хватит. А уж когда БК кончится, и они до тебя доберутся...

Почему-то когда к современникам так лезут — дружное возмущение всей мировой общественности. А когда к предкам — у-у какие мы крутые! Тогда уж давайте как сербов — ракетами с B-52 и пулями с обеднённым ураном. И всё равно — не поможет. Ни установки залпового огня, ни толпы беспилотников. Неужели опыт Афгана ничему не учит? Хотя давно сказано: "опыт истории учит, что он никого не учит". И вот стоит чей-то морпех из Айовы где-то в Кандагаре на фоне взорванной мечети и, радостно улыбаясь, вещает: "Мы — пришли, теперь у вас всё будет: прогресс, свобода, жвачка".

А ведь тут простейших вещей нет. Как моя Юлька тогда на дороге с мёрзлым мхом мучилась? А детская-женская смертность? Их, предков-туземцев, надо учить и лечить. Осторожненько, чтобы не испугать, не испортить дело. Тем более, что и вы, господа прогрессоры и прогрессорши, сами последствий не просчитываете, в реалиях этого мира не ориентируетесь. И предки для вас...

В общем, "Бремя белого человека", прямо по Киплингу.

Так там хоть империя была! Система. С несколькими веками накопленного опыта. А попадун-одиночка... без подготовки... — "маньяк на свободе".

С людьми надо работать. С ними и для них. Не вообще: в "светлое будущее", имея ввиду эгоизм собственных современников и соотечественников, не на "высоты материально-технического", опять же в собственном понимании этого "хорошо".

На них надо.

Вот конкретно — туземцы, предки наши, через одного больные, часто дурно пахнущие, суеверные, замороченные, насилующие детей, режущие и продающие друг друга в рабство...

* * *

Ладно, дошили. На мне подогнали. Прикинули пару вариантов полного костюма. Для дома — с открытым лицом, для прогулки — с закрытым. Фатима, даже не скрываясь, побежала хозяйке доносить. А Юлька устроила обычную вечернюю процедуру со смазыванием меня драгоценного. И заигралась.

Ничто так не поднимает потенцию как успехи в работе. А организм-то молодой... Так что у меня много чего накопилась... Ну я и окатил... "забавницу". Не брандспойт, конечно, но...

Юлька сидит на полу, глазами лупает. Фатима, как увидела, как я вытираюсь, Юльку чуть не убила.

В гареме за пролитие мужского семени — вплоть до смертной казни через отрубание головы. Поскольку в гареме мужчина один — господин. И за разбазаривание "семенного фонда" — на плаху, не взирая на прошлые заслуги.

Пришлось Юльку защищать. Обошлось без мудрого визиря, копья и летучей мыши, как в "1001 ночи" — свои прыщи показал. Нормальные юношеские прыщи, как и положено.

Дамы успокоились, стали что-то про травы обсуждать. Тут проскочило у них слово "невстаниха". А я ещё в молодости, в студенческие времена видел, как это работает.

Мы как-то попали на постой в деревне к деду-травнику. И один из нас, гонористый очень, деда обидел. Какой-то пустой повод — просто выпендрился.

Как пришло время нам уходить — дед всем наливает чай обычный, а обидчику — травок заварил.

Сработало. Очень эффективная вещь оказалась — отбило на полгода полностью. То есть, "хочу" — имеется, а вот "могу" — по нулям.

Парень ещё и глуповат оказался: перепугался, кинулся в нашу институтскую больничку. Естественно, его там засекли, потом в застолье порасспросили. Тот поплакался. Наутро вся общага ржала, как беговая конюшня. Дошло, естественно, до девчонок. А он и там со своим нравом наследить успел...

В общем, когда у него всё восстановилось, он уже у нас не учился — перевёлся спешно.

А тут они, служанки-воспитательницы, что, мне такую же подлянку собираются сделать?!

Юлька выдала лекцию о разных возможных вариантах: от простого — "приходи, милок, завтра" до — "почернеет и отвалится". А вот средств обратного действия значительно меньше. Но успокоила: развитие моё будет гармоничным, хозяин "лечить от этого" — не велел.

* * *

Такое благоволение... отчасти радует. Но — вызывает тревогу. Ибо ещё в книгах по домоводству времён Римской империи эксперты настоятельно советовали не допускать эрекции у используемых мальчиков. Любовные сцены на античных вазах никогда не содержат изображения эрекции у "детей и юношества".

Опыт в Римской Империи был накоплен значительный, и мудрецы-наставники наставляли домохозяев — "препятствовать". Поскольку снижается качество используемого "орудия говорящего" — грубеет кожа и самые актуальные части детских тел. Марциал, вслед за Аристотелем, говорят о последствиях в форме "ускорения возмужания".

Античные мужчины были не гомосексуалистами, а "амбисексуалами". Типа: а все равно что! Важен сам процесс! Всё что шевелится! Женщины, мальчики и животные использовались почти без разбора.

В Риме часто говорили, что сношения с кастрированными мальчиками особенно возбуждают, это было излюбленным развлечением сластолюбцев, а младенцев кастрировали "в колыбели" и отправляли в публичные дома.

Павел Эгинета даёт описание нескольких вариантов технологии. В более поздние христианские времена, в 16 веке, Амбруаз Паре жалуется, что много развелось "кастраторов", жадных до детских яичек, которые поедаются в магических целях с согласия родителей.

Античность, Средневековье и Новое Время на Востоке чётко демонстрируют "трансвестизм в троеполье": мужчины, женщины, мальчики — основные гендерные группы населения. Потом мальчики становятся мужчинами.

Это — об элитах. Остальное население их кормит.

* * *

Может и мне попроситься?

"Кастрация не причиняет вреда, она только способствует сексуальному возбуждению".

Не моему, естественно — господина моего... Вернуть внимание.

Благосклонность хозяина — моя единственная опора, тонкая нить в этом мире...

Чёрные, заржавленные, скрежещущие клещи в подземелье у Саввушки...

Ну и что? Ну и не страшно! Я уже был к этому готов. И на всё согласен! Дабы послужить господину моему, дабы исполнить волю его...

Но воля его по этой теме — мне неизвестна. Учитывая его... предпочтения... и мою полную в этом мире глупость, неразумность и беспонятность... Может, ему как раз и нравится... погрубее?

Так, хватит мучиться по непонятному! Как гласит народная мудрость: "Не бери в голову — бери в ноги!".

И с утра в мой распорядок дня добавились ещё два часа танцев.

* * *

Восточные танцы... Багдад, гарем, Алладин... Извивающиеся тонкие станы и влажно дёргающиеся пупки...

"И Шахразада прекратила дозволенные речи...".

Сказочнице в момент начала сериала было тринадцать, возле супружеского ложа на полу все ночи напролёт сидела её одиннадцатилетняя сестра. На случай султанских фантазий и необходимости подмены главной героини. Сама Шахразада за время трансляции родила двоих сыновей, а сколько сценаристов работали над очередной серией — никто не знает.

В старом американском "Алладине" есть женский танец перед массовой резнёй разбойников. Тех самых, которых — "сорок и атаман". У меня ещё тогда возникли сомнения. Не насчёт резни — насчёт танца. Теперь Фатима это подтвердила. Восточные танцы сейчас — совсем не та экзотика, которую скармливают европейцам в моё время.

Исконно-посконный восточный танец есть весьма сдержанное действие. Нет, конечно, не вялое. Живенько так. По сравнению с русским хороводом... Так ведь и хоровод — не танец, а песня. И вообще, на Руси "бабы поют, мужики пляшут". Есть у местных что-то вроде кадрили, но всё на вытянутых руках, прикосновение пальцев — предел.

Пролетарский писатель Максим Горький говаривал: "в этом танце ожиревшие самцы и самки буржуазии трутся друг о друга половыми железами". То ли — про вальс, то ли — про танго. Но — не про русские народные. И не про народные же, но арабско-тюркские. Не трутся — не буржуазия же!

Танцевание, в форме демонстрации Фатимой, внушало уважение. Габаритами танцорки. Но... не джига, не хота. Естественно, не "Танец с саблями". Ритм есть. И — всё. А вот сексуальности нет. Совсем.

Осторожное кружение, проходочки, поклон... Где танец живота?! Где разлетающаяся при вращении юбка?! Всё выше и выше, когда присутствующие пялятся заинтриговано: "а что же там дальше"? Будто не знают... Где просто — "попкой покрутить", наконец?

Пришлось вспоминать историю. По истории получается, что нет ещё на мусульманском востоке "ритмично дрожащих нежных пупков, увлаженных девственным потом". То есть, в природе, конечно, есть. А вот в танце...

Всё это из Индии. Причём, не мусульманское или буддистское, а языческое. Храмовые школы танцев. И предназначались они — и танцы, и танцовщицы — отнюдь не мужчинам ("что эти скоты понимают в искусстве? Им бы только одного и — спать"), а богам и богиням. В мусульманский мир их ввёл Тимур-ленг, Тамерлан. Он не только сжёг всю Северную Индию. Не только всего в одном эпизоде приказал перерезать сто тысяч пленных, он разгромил храмы и вывез к себе храмовых танцовщиц. А потом раздал в гаремы своих сыновей.

* * *

Когда я начал вспоминать и показывать, что помнил по индийским фильмам, виденным в детстве, то Фатима страшно рассердилась:

— Так нельзя, это неприлично!

И это говорит гаремная охранница и надзирательница! Которая через ночь стояла у дверей спальни господина, вслушиваясь в "стоны любви" и "крики страсти" очередной наложницы. Которая сама своим подопечным, перед доставкой к месту их основной трудовой деятельности, ставила "нежно дрожащий пупочек трепещущей девственницы".

А Юлька раскраснелась и стала требовать продолжения.

После того, как я показал одну из базовых фигур — "низкопоклонство перед идолом": спина прямая, ладони соединены перед грудью и вытянуты вперёд лодочкой, колени чуть согнуты, раздвинуты и вывернуты в стороны, лёгкими короткими подпрыгиваниями обеими ногами, постепенно проседая, танцовщица наступает на зрителя, с волнением и мольбой в прекрасных глазах протягивая ему "лодочку" — Фатима загрузилась.

До такой степени, что я рискнул и ущипнул её за попку. Ну просто из любопытства — а что будет? Она только ойкнула и долго не могла понять — а что это было? Зато Юлька тут же всунулась, пришлось и её ущипнуть не глядя. Оказалась — за грудь. Она тут же вытянулась как солдат при получении медали. Пришлось, для симметрии, и за вторую.

В общем, как всегда: реализация востребованной инновации способствует росту авторитета инноватора.

Но танцы навели меня ещё на одну мысль.

Последние полгода перед вляпом, я занимался айкидо.

Не-не-не! Нет у меня никаких поясов! И вообще, для меня это — физическая культура, а не спорт, философия и смысл жизни. Но... там многие движения проводятся с доворотом бедра. В прежней жизни у меня это получалось хреново — работа сидячая, животик, возраст, позвонки закостенели. А тут можно попробовать.

Ещё в молодости я перепробовал много чего — классику и вольную, самбо и карате. Что-то в памяти осталось. "Мельница", "бросок через бедро", "йока-гири", "киба-дача", правильное падение с отбоем... Макивару мне здесь не дадут, штангу я сам не возьму — нагляделся на штангистов кто рано начал. А мне ещё и рост, и ширь набирать. А вот турник в доме... И собственное тело. Не — "Как улика" а как физкультурный снаряд.

Теперь уже и вздохнуть стало некогда.

Ещё — одежда.

Как надевать, как носить, как снимать. В трёх вариантах: для себя, для него, с помощью слуг.

Женская восточная: паранджа, чадра, бурка.

Именно так: "бурка" — женская верхняя одежда.

Хиджаб — с этим я так и не смог справиться.

Это о нём сказано: "если женщина хочет, чтобы с ней считались, она не должна делать того, что может вызвать страсть чужого мужчины".

Так-то. Наиболее уважаемый член общества — щось-то в пыльном мешке. Мда...

Никаб — самое для меня подошедшее. С лёгкой модификацией переднего платка — добавили с одной стороны лица пуговичку, чтоб можно было откинуть.

Одежда нижняя: рубахи.

Длинная — в пол, средняя — по лодыжки, короткая — "срачница"... С рукавами и без. С поясом и без. С поясом на талии и с поясом под грудью... Воротник-стойка, вырез круглый малый без разреза, такой же — с разрезом на шнуровке, вырез квадратный — "голошейка". Воротник отложной... слава богу, в женской одежде отсутствует. Происхождение, похоже, от верхней части доспехов, оплечья. Бабам — без надобности.

Платок русский...

Ну, тут вообще — труба. Узел под подбородком — "старушечий", узел на затылке — "работница", узел сзади на шее с оборотом концов вокруг шеи — "крестьянка", узел сверху — "кика рогатая"... Я, было, сунулся с чего вспомнилось от прошлой жизни с банданой и таласом — "ну-ну, не дурачься".

И это только платок на голове. Один.

Вне дома — только на голове и в тёплое время года носят два. Ещё: на плечах на платье, на груди, под одеждой под грудью при кормлении, вокруг пояса и между ног в критические дни и при холодной погоде, платки вокруг бёдер, как нижние юбки.

Сарафан — мужская одежда, но её уже носят и женщины. Платья прямые, платья расклёшенные от плеча. Есть варианты клёша с пояском под грудью. Декольте — есть о-очень глубокие, но, как и боковые разрезы — только на внешней одежде в комплекте с полностью закрывающей нижней. Комплект одежды — до 14-16 слоёв.

Как тут мужики живут? Пока подол не задерёшь не понятно — толстая она или худая, ноги кривые или нет.

Всё — цвет, крой, отделка, пуговицы... имеет, кроме эстетического и функционального, ещё и социально-информативный смысл.

— Так носит верхний платок верная жена, которая, однако, ещё на парней заглядывается.

— Не вздумай выставить уголок красного носового платочка из-под завязки рукава — завалят в первом же переулке.

— Ты что, купчиха, у которой муж ложками деревянными торгует, но собирается в Сурож идти?

— Как ты сел?! Так только старые жены садятся, да и то — только при кровотечении в заду.

Фатима притащила что-то вроде стека. Не очень гибкое, хоть и гнётся. Лупит меня постоянно... для интенсификации процесса обучения. Хорошо хоть не по лицу. И — не по ягодицам.

Профи — бережёт. Для хозяйского удовольствия.

Урок половецкого языка.

— Скажем, я говорю: я беру эту лошадь. Это неправильно. Это сказано, будто спрашиваю согласия. Я — служанка из богатого и знатного дома. Для продавца честь, если хоть что-нибудь из его товара попадёт в такой дом. Для тебя всякий пастух — кусок навоза. Достаточно сообщить ему о своём решении.

Поклоны. Поклон головой — четыре варианта, поклон поясной — три, поклон полный — три. Распростёрся ниц — отдельно.

— Ты что — светлый князь? Тебя к столу позовут прислуживать, а ты вот так поклонишься и господина своего опозоришь. На всю его жизнь. Не на твою — твоя совсем короткая будет.

— Тебе больно? Это ещё не больно. Больно будет, когда господин велит тебя наказать. Ты что, не видишь разницы в поклоне старшему в роде боярском и его брату?

— Ты перед какой иконой так лежать будешь? Их таких на всю Русь всего две — в Киевской Софии и в Залесье. Или ты баба бесплодная, что об излечении просит?

Мда... А господин не приходит. Ждали в воскресенье. Он обычно к бабушке в воскресенье после обедни приезжает. Не было. Служанки утешают: "Он же вообще на двор не приезжал". А меня снова тоска забирает. Вот учусь, голову мучаю, Фатимову погонялку терплю, а зачем? А если он и не приедет, а и приедет да не зайдёт? У него там Корней и вообще — целый гарем. Уже обученных и воспитанных, к его ласкам приученных... Ну и зачем я ему? А мне как? Без него? Без хозяина? Снова: "ты — никто, и звать тебя — никак"? И тогда впереди смерть. Тоскливая, мучительная. От этого мира. В котором всякий-каждый будет норовить меня пнуть, ударить, восторжествовать... по всякому.

Беззащитность. Бессмысленность. Непригодность. Неприкаянность.

Единственная ниточка во всём этом мире, нить надежды на смысл, защиту, цель... — он. Единственный. Господин. Мой.

Вдруг девка-прислужница с Верху прибегает, ей Юлька целую куну посулила: "Приехал!".

Я сразу — как новобранец при побудке.

Ну конечно... Где вы видели быстрый подъём в женском коллективе? Вроде бы всё решили: что одеть, как встать. Вроде всё готовое лежало. А они, дуры корявые, перерешивать взялись...

Ну, хватить — зубы скалю, шиплю по-змеиному. С себя всё — долой! На голову — парик иудейский. Волос чёрный, у меня кожа белая — солнца здешнего не видала, всё — то под крышей, то в подземелье. Вроде бы — в сочетании смотрится. На парик платок чёрный с серебряным шитьём. Шитья — чуть-чуть. Что я им, лошадь цыганская? Да и цыган здесь нет ещё. Один конец платка на спину, другой на грудь. И не надо заколок — сопрею тут. И на шее посвободнее — чтоб хозяин ошейник видел. Что я из власти его — никуда.

На плечи, прямо на тело, накидка вроде пончо, под него — поясочек мой с чулочками, носки тёплые — долой. Босичком похожу, не поломаюсь. Ему, вроде бы, пальчики мои на ногах нравились.

Стой! Серёжки даренные забыли. Ой-ей-ей! Да они же мне все уши оторвут! Зеркало! Зеркало где?! О господи! Да не так же!

Ладно. Всё. Ждём.

Ждать пришлось долго. Волнение и дрожание как-то ушли. Зато появился какой-то кураж бесшабашный: "ну ты только приди, миленький, я уж тебя в ручки-то возьму".

Темнеть начало, когда заявился. Мрачный, насупленный. Я как его увидел — аж сердце схватило. Милый, суженный, единственный...

А за ним вслед — Корней в избу. С полюбовничком пришёл, не постеснялся. Ну коль так... Служанки мои Корнея в первой комнате отсекли, Хотеней ко мне во вторую прошёл, я у стола стою — он ко мне даже не подошёл! — сел в стороне на лавку. Смотрит в пол:

— Ишь ты, сразу не признал. В платке-то. Ну, как поживаешь, малёк?

Ё-моё, у меня же до сих пор даже имени собственного здесь нет!

Ладно, не сейчас.

Хмыкаю, плечиком пожимаю, головкой поматываю. Пантомимически изображаю общую удовлетворённость и глубокую благодарность. За всё.

— Может надо чего, бабушка голодом не морит?

А, я же его собственность, для боярыньского подворья человек чужой. Могут и в корме урезать.

Снова общее выражение приемлемости, благополучности и за всё благодарности. Плечиком так, ручки на груди сложить ладошками вместе. Спасибо, милостивец, благодарствуем, заботливый ты наш, голодными не сидим.

Ну почему я такой плоский! Было бы у меня тут что-нибудь... выпуклое — и поколыхать можно было бы, и ткань на груди чуть обтянуть. Чтобы господин мой на сосочки особое внимание обратил-порадовался.

Дурак! Был бы я девкой, со всеми этими... выступами — хозяин на меня и не глянул бы. Или как ту, наложницу свою — мозги по опочивальне вразлёт.

— Ладно, пойду я. Дела, малёк. Времени нет попусту разговоры разговаривать.

Ах вот как! Со мною, значит — времени перевод, пустые разговоры! А он уже подниматься собирается. Сейчас уйдёт и всё, и более случая не будет!

Я к нему — в два шага, на плечи надавил, меж ног его втиснулся, колени ему растолкал, за руку схватил. Он аж оторопел малость. От такой холопской дерзости. А я ладонь его цапнул, под край накидки на чулочек прижал и вверх тяну.

По гладкой ткани, теплом тела моего согретой. Выше. За край чулочка сатинового. Его ладонь — к себе прижимаю. К телу. Держу и тяну. К себе, на себя, на голое бедро под одеждой.

О-ох... Когда на голой... на абсолютно голой коже... плевать, что тряпки сверху! На моей... нежной, недавно полностью слезшей и заново наросшей... ветром не сечённой, солнцем не жжённой, морозами не мороженной, трудами не обмозоленной... как у младенца — не тронутой... девственной... — чужое... чужая ладонь... твёрдая... шершавая... сильная... чужое прикосновение...

Не чужое! — Его! Моего! Господина! Повелителя, защитника и спасителя. Надежды. Светоча. Хозяина. Меня всего. По обнажённому... по телу и по душе... До дрожи...

Он, как кожу мою, нежную да горячую, под ладошкой почувствовал, сердиться передумал. Смотрит мне в лицо пристально. И я ему прямо в глаза смотрю. Неотрывно. Пытаюсь улыбаться ласково, только не очень-то получается: трясёт меня. От волнения, от ощущений, от взгляда его...

Господи! Слабенький я ещё для таких чувств. В обморок бы не упасть...

Но не останавливаюсь, руку его не отпускаю. Тяну его ладонь выше, дальше, себе за спину. К пояску из ленточки алой, кокетливым бантиком завязанной. Он не видит, но я-то знаю... Тяну. По коже своей. Гладкой, голой, жаркой, трепещущей... по "шкурке с искоркой"...

Отпустил его руку, только когда он ягодицу мою в кулак взял. Сжал и замер. Держит. Крепко. О-ох...

Тут я ему обе руки на плечи закинул.

Касмасутра говорит: "Объятия доверия". Точно: руки мои — вот, на плечах твоих. Ничего не закрывают и не защищают. И не могут, и не хотят. Весь в воле твоей, во власти твоей, в руке твоей... Весь я — открыт и беззащитен перед тобой. Отдаюсь и доверяюсь тебе, господин мой и хозяин...

Он мне прямо в глаза смотрит и вторую свою ладошку под одежду мою, под пончо всунул.

Сразу и далеко. На зад. На мой.

Сжал. В две горсти. Будто когтями. Держит. Смотрит. Дёрнусь ли я? Велико ли доверие моё перед господином моим? А я не шевелюсь, глаз не отвожу, смотрю прямо в зрачки его: "Велико, безгранично". Лишь губы мои... чуть пляшут. Типа: радостная улыбка. Только — очень нервенная. Очень.

А он — проверяет. Прощупывает. Душу мою сквозь тело. Вытерплю ли? Сохраню ли покорность ему? Пересилит ли любовь моя — неудобство да даже и боль? За ради воли его и радости.

Пересилит. Вытерплю. Сохраню.

Ибо нет ничего иного у меня. Ты один. Свет и защита, смысл и надежда. Господин мой.

Сначала вроде поглаживал. Потом мять стал, жмёт всё сильнее. Скалиться начал. Как в две горсти разом... взял да сжал...

Ох! Я и на цыпочки встал. Хорошо — за плечи его держусь, а то свалился бы.

А он дальше играется — одной рукой жмёт ягодицу, другой — пощипывает, покручивает... Пальцами во все места лезет.

О-ох! Меня, конечно, Юлька растягивала. Ой-ей! Но не на три ж его железных пальца сразу! Тут он меня сзади за промежность ухватил. Да нет там ничего! Даже волосиков. О-ой... И спереди — нет. Ну, проверяй. Да хоть всей ладонью. Широкая, твёрдая. А-ах! Словно лопата между ляжек въехала.

Пришлось коленки в стороны раздвинуть. На цыпочки привстать и бёдра развернуть. И — расслабиться. Выдохнуть. Чуть-чуть осесть. Будто на лавке верхом.

Вот он я, господине, весь во власти и в воле твоей. И — "в руцe твоей". Вот уж точно: "весь как на ладони".

Весь. На ладони. Без всяких "как".

Я зачем к нему пришёл — опять целку-недотрогу строить? Вот и не строю. А совсем даже наоборот: предлагаю, дозволяю и приникаю.

У-у-улыбаюсь... О-о-й... А что... резковато... так мне без привычки сейчас всё... у-юй-юй... А что он свою силу не соразмеряет... Значит — разгорелось у него. Ай-ай! Ничего — потерпим, я тут и не такое терпел. Когда кожа слезала, когда в порубе... Ой-ёй... Главное — я ему нравлюсь. Я ему... у-у-уй... интересен. Моему... о-ух! — повелителю и владетелю. Сегодня — моя последняя надежда. Е-е-единственная. Упустить — нельзя. О-ох...

А его разбирает помаленьку. Зрачки расширились. Дыхание частым стало, неровным. К себе тянет.

А я, как бы, руками упираюсь. Не сильно, а так... чуть притормаживаю...

Чисто по мудрости афонских мудрецов: "что легко даётся — мало ценится". Ну, и страшно мне... немножко... А ещё на Руси говорят: "пришло махом — ушло прахом". Я "прахом уходить" — не хочу. Подразню малость. А-а-а... ох...Чтобы со мной "махом" — не получилось.

Так-то мой миленький, никуда ты от меня не денешься. Хоть с Корнеем, хоть ещё с тридцатью наложниками. Я тебе люб. И ты будешь мой. Держись-держись крепче, мни, крути, лапай... Уй бл... Запоминай. Впитывай. Мою нежную кожу на костюмчике для семиграмовой души. Чтобы — ко мне снова захотелось. Хи-хи-ой...

Я даже хихикнул. От волнения.

Тут он меня к себе спиной развернул. Неудобно. Держаться не за что, и смотреть не на что. То я на него смотрю и сам завожусь. А так... вон стол со складнем моим учебным. Мы тут с Юлькой сегодня русским языком занимались... Одежда разбросанная. Так и не прибрались... О-ох, как он ухватил-то. Больно... Но ничего, у Саввушки бывало куда как... больнее. И, главное — страшнее и непонятнее. А здесь-то... Чего тут не понять-то? Хотя, всё равно — страшновато...

А стоять так неудобно. Надо будет его в следующий раз за стол усаживать. Влезть к нему на колени и потом на стол опираться. А то так — неустойчиво. Всё время качает, дёргает в разные стороны. Когда так сильно двумя лапами железными мнут да так хватают, а силёнок у меня ещё... и синяков будет...

Стоп, а где у него вторая рука? О, да он, никак, кушак развязывать собрался. Ишь как его. "Забрало Фоку и с переду, и сбоку". Ага, кушак одной рукой не развяжешь, потом кафтан расстегнуть, потом на рубахе опояску, потом на штанах, потом подштанники... трудись миленький, старайся. Вот оно — "око видит, а... а зуб не неймёт". Пока ты до своего "зуба" доберёшься... Хи-хи... Бедненький.

Тут из соседней комнаты появилась Юлька. С подсвечником. Дескать, темнеет.

Служанки мои насчёт "мудростей афонских мудрецов" — в курсе. Многократно и вариантно. Даже и не сговариваясь.

За ней сходу сунулся Корней. Разглядел нашу... "скульптурную группу", оценил, сразу ресницами своими белесыми — хлоп-хлоп:

— Господине... А как же?... Дык ехать надо. Ждут же ж нас.

А я через плечо на Хотенея глянул. Как Юлька выучила: спинку прогнуть, головку приподнять, потянуться томно, личико чуть повернуть через плечико, сначала глазки опущены, а потом ресницы — вверх, глянул — прямо в очи, будто выстрел прямой... и снова — опущены. Только чуть подрагивают. Типа: в смущении чувств. И потихоньку на исходную: головку, шейку, спинку...

Ох, как ему это понравилось! Аж в пальцах его... о-ох... отдалось.

Однако есть у него дела и "погорячее" меня:

— И правда, ехать надо. Ну, стало быть, до следующего раза.

Сказал, а самому не оторваться. Мягче стал мять-то, успокаивается. По спинке погладил, за ляжку ущипнул, хлопнул, вздохнул и... отпустил. Я в сторонку — шажок, разворот, глаз не поднимаю, пончо на место само упало, вроде, вся одежда в порядке, ручки сложил, вид — совершенно скромнейший.

Ну, чисто — девочка-гимназисточка. Чуть-чуть щёчки раскраснелись.

Многим мужикам такой женский тип нравится. "Искушённая невинность". Насчёт моего — не знаю, надо проверить, испытать.

Улыбочка лёгкая на лице. Типа загадочной джиокондовской. Только стервозности самую малость больше. И снова: глаза в глаза. И — убрать, глаза опустить, ресницами моими пушистенькими прикрыть.

И вздохнуть... прерывисто.

Хотеней аж крякнул. Снова ко мне потянулся. Отлично! Действует! Но...

— Господине... Дык кони ж осёдланы...

Они вышли, прислужницы их проводили, и бегом назад.

— Ну, что было, как?! Говори!

А меня трясёт.

От всего.

От рук его сильных, от страстей жарких, от взгляда его и дыхания, от ощущения победы, от...

Я Юльку за руку — хвать, брюхом её — на стол, подол — на голову, носком между колен стукнул. И — засадил... На всю глубину. Без прелюдий. От всей полноты чувств... Ох, как хорошо... Фатима только ко мне сунулась — я на неё рыкнул — вон выскочила. Юлька там что-то вякнула — кулаком по горбу. То она меня... дёргала, а теперь я ей... заправил.

Затихла. Ну я её и драл...! За всё пережитое...

Когда отпустил — вроде полегчало. В голове ещё звон кое-какой. Но — хорошо.

Вот так. С помощью беленькой попки, густых ресничек и пары отсутствующих в нужном нижнем месте лоскутков... И — всё! И — я здесь хозяин!

То прежде Юлька мне — овчинку на голову и верхом. А теперь — я её, как мне захотелось.

И её, и их всех! Как пожелаю.

То-то мои прислужницы теперь только полушёпотом. Что училки-мастерилки, сомневались во мне?! Теперь на задних лапках бегать будете! А там Хотеней к себе на подворье заберёт. И мы с ним — вместе. А все вокруг нас — под нами.

А здорово, что так просто мужиками управлять. Тут подставил, там наклонился, здесь глянул. Ну, потерпеть маленько. По первости, с непривычки... болезненно.

А мне тут всё — непривычно! Мне тут, что ни шаг — всё страшно больно и болезненно страшно!

Страхом больше, страхом меньше...

Но какой кайф! От того, что превозмог! Себя! Пересилил! Свой страх, свою боль.

Ещё: пьянит от власти. От власти над здоровым, сильным, богатым, красивым, умным... мужчиной. Многим вокруг — завидным, желанным, недостижимым. Господином могучим. Хозяином всего вокруг и меня самого.

Он может со мной сделать всё. Всё! Но, оказывается, я, сопливый мальчишка, холоп бессмысленный, неразумный, ни на что не годный, могу им управлять. Могу этой силой, этой властью — высшей, мудрой, безграничной... А то ли ещё будет!

Да ради этого любые муки можно вынести!

Тем более, что всяких разных мук мученических — я здесь уже похлебал вдоволь.

Как-то проскочила мысль: так это и тобой так же управляли? А ты-то думал...

Но настроения мне ничего не могло испортить. Кроме Степаниды свет Слудовны. Но и она — тоже. У меня хватило ума при её появлении вскочить с постели, на которой я валялся, и принять почтительную позу. Боярыня глянула на мою расплывающуюся в довольной ухмылке физиономию. Ограничилась многозначительным "ну-ну". И приступила к допросу моих прислужниц.

Оказывается, я пропустил кучу интересных деталей. Как Корней, уже в сенях, стал господину выговаривать ("вот хамье холопское"), а Хотеней велел ему заткнуться ("плёткой надо сразу, чтоб и мыслей таких не было"). Что Хотеней успел увидеть на столе мой складень — четыре скреплённых дощечки с углублениями, залитыми воском, на котором я тренировался в правописании. И оценил, что я тут не "просто так хлеб ем", а ещё и грамоте учусь. "Дабы господина свого развлечь при случае писанием писем благочестивых и уместным", естественно.

О чём мои дамы дружно умолчали, так это о моих экзерсисах с Юлькой после. Хотя, подозреваю, Степанида и так всё поняла — запах у нас стоял... Резюме выглядело так:

— Завтра вывести на прогулку. Пора показывать.

Вот говорю я слова эти, и записывает за мной одна. И краснеет аки цветочек аленький. А мне воспоминается сколько хул разных на меня за сие сложено было. Я, де, живу лишь срамотой и непотребство, козлом похотливым называли. А сколь много сказок, брехни всякой о силе моей мужской по Руси ходит. Было дело - один в глаза мне кричал, что я, де, Русь удом своим, будто бичом собрал, да на него же и насадил, да и вертеться заставил. Срамить хотел, дурак. Нешто лучше как Добрыня с Путятой новогородцев в веру христову собирали — огнём да мечом? Да и уд — не кол берёзовый. С кола хоть кого снять — только в могилу класть. И ещё скажу — коли дан человеку от бога талант, хоть бы какой, то и надлежит его к благому делу использовать. Ибо ежели нынешние дары божие с пользой не применить, то стоит ли иных, новых от него ожидать?

Глава 20

И вот меня выводят. На прогулку. На волю.

Я посчитал: я здесь месяца четыре, а небо видел в первый день, когда передо мной голова отрубленная катилась, и три дня пока до Киева добирались. А здесь уже весна, запахи весенние.

Как хорошо на воле! Как пьяный. От неба чистого, синего, от травы молодой, зелёной, от простора двора от забора до забора, от воздуха весеннего, свежего. Мне — как вино.

В избе постоянно запахи разные: ладан, свечи сальные — восковые-то дороги, только для церквей да боярских теремов. Ещё всякие притирания да снадобья, ещё печка кислород выжигает. А тут..., а небо...!

Всё-таки, что у раба, что у зека — небо по дозволению. А тут слышно: птицы поют, телеги за заборами гремят, собаки лают... Сколько всего интересного, увлекательного... — жизнь живая!

Небо, воздух, жизнь — всё мне!

И всего-то делов — дал Хотенею чуток за попку подержаться.

Ягодицы как "ключи от неба"... Мои "золотые ключики". К волшебному театру за потайной дверкой. Театр называется "Русь Святая"... А я, очевидно, в роли Мальвины. Девочка с голубыми волосами. Точнее: с ультрафиолетовыми. Потому и не видно.

С подворья почти ничего, кроме неба, не видать, мы вообще по заднему двору по досточкам-мосточкам-тропиночкам гуляем. С Фатимой. У прислужниц моих чётко: одна меня выгуливает, другая дом сторожит. От следующего сглаза-наговора-выговора.

Меня замотали в тёплые тряпки, что правильно — свежо ещё. И сверху всё это чадрой и прикрыть. А вот это — неудобно. Не держится. Смотровая щель, которая сеткой из конского волоса закрыта, постоянно сползает, головой не покрутить.

Это не одежда, а какой-то инструмент! По воспитанию послушания и добронравия. Ни оглянуться, ни быстрым шагом.

Народ дворовый выглядывает, из всех дверей морды повысунулись: княжну персиянскую гулять вывели. Будто кобылку породистую.

Шажок мелкий, семенящий, ручки благопристойно под грудью сложить. Ага, ещё бы иметь — под чем складывать. Спинка прямая, головку чуть наклонить, глаз от земли не отрывать. Даром что мне из этой щели, как из-под конского хвоста, ничего не видно. Зато окружающие видят всё. А остальное додумают. Найдут ошибку в образе и — "победил колхозный строй" — все всё знать будут. Тогда Степанида своей властью... А от неё никакая попка не защита.

Фатима, вроде, довольна, сначала шипела, теперь успокоилась. Она служанка, я — типа, госпожа. Она сзади держится, но я дороги не знаю.

Чуть кто навстречу — сразу вперёд выдвигается. Секьюрити. Из-за её спины — и не видать, и не слыхать. Мне под чадрой платочек беленький повязали, "крестьянкой". Уши закрывает. Ничего не слышно. Какой-то мужик нас остановил, что-то Фатиме рассказывает. Потом поклонился и пошёл. Фатима ему в ответ головой поклон на "три четверти", а я как-то на зелёную травку загляделся. Как она меня потом чихвостила...!

— Ты почему не поклонился?! Ты здесь кто?! Мышь бесхвостая! А это — боярыни кравчий! На подворье — в первом пятаке!

Здесь так счёт ведут. Не пятёрками, а пятаками. Потом задумалась и говорит:

— А может — и правильно. Хотеней — боярыни любимый внук. А ты Хотенею — любимый наложник. Как боярыня помрёт — подворье Хотенею отойдёт. Со всеми слугами да холопами. Тогда и этот тебе будет в ножки кланяться. И ко мне — с уважением.

Оглянулась воровато — никто не слыхал, как она о хозяйкиной смерти судит, и добавила:

— Только если Хотеней от тебя отстанет, этот же кравчий тебя... и нас — прислужниц твоих... Все они... — в куски порвут, в грязь затопчут.

И добавила, пугаясь собственной смелости:

— Ты уж расстарайся. Господин.

Вот так!

Первый раз меня в этом мире назвали "господин". Учили-лечили, били-ругали. В холопы продали, ошейник одели. И вот... Дослужился.

Что ж, деваться некуда. Расстараюсь.

Причина смелости Фатимы прояснилась быстро — она во дворе услышала новость: Хотеней Ратиборович всех своих наложников гречникам продал. Лёд на Днепре сошёл, кто в Киеве зимовал — на юг собираются. Вот Хотеней им товар и сбросил. Хорошую цену взял. Да и товар хорош: чистенькие, сытые, работой не заморённые, к теремной службе, к усладе господской приученные.

Я как представил себе колонну из трёх десятков Хотенеевых наложников... локотки за спиной связаны, через ошейники — верёвка и... пошли детишки строем на экспорт.

"Я помню тот Ванинский порт

И крик пароходов угрюмый.

Как шли мы по трапу на борт

В холодные мрачные трюмы".

Бр-р...

Я всё понимаю. И лодия — не пароход, и Крым — не Колыма. У детей этих впереди сплошь курорты: Крым, Анталия, Корфу, Стамбул... Мои соотечественники немалые деньги платят, толпами туда отдыхать ездят. Но... одно дело на пару недель со своей семьёй, другое — одному и без возврата.

Разницу между туризмом и эмиграцией я ещё в той жизни хорошо прочувствовал. А когда ты не иммигрант, пусть и беженец, а вообще раб из варварской страны... Хотя...

Детишки ещё маленькие, на галеры да в каменоломни не годные. А там — айва с изюмом растёт. Будут где в прислуге. И будет какой-нибудь чёрный бородатый грек их раком ставить. По возникновению настроения. В промежутках между стрижкой овец и сбором винограда.

С другой стороны — куда Хотенею их девать? Назад по весям раздать? — Ага, их там сильно ждут, булок сдобных напекли. Которых сами отроду не едали. Там своих ртов голодных... А после такого специфического служения на боярском дворе. Наложники... Задразнят. Да и сами они... После боярского терема в полуземлянку смердячную, сырую, тёмную, вонючую...

На подворье оставить — кормить надо, надо у тех же смердов хлеб брать. У их же братьев и сестёр отнимать. А у смердов закрома не бездонные. Этих кормишь — других, хозяину для дела нужных, в дом не возьмёшь. Да и избалуются они от безделья. Сами друг на друга залезать начнут. Друг друга нагибать и верховенство своё доказывать. И вообще — безобразничать от скуки.

Так что, Хотеней мой всё правильно делает. Только мне как-то...

Было ещё одно "как-то".

Прежде я Хотенея обожал. Боготворил. Восторгался. Господин мой, свет мой, повелитель и владетель. Высшая сила, высшая мудрость. Единственный. А вот после того, как я ему навязался, поигрался и не дался... После того, как я увидел, что могу заставить его сидеть где хочу, дышать как хочу... На всякие дела важные ехать — не ехать...

Конечно, он для меня в этом мире по-прежнему — единственный. Я и живу-то только милостью его, он и красив, и силён, и вообще — муж добрый и ярый... Но... не "божество".

Интересно, я столько раз, в разных вариантах слышал, как мать или подруги поучали девушек:

"Ты ему только дай — он тебя и уважать потом не будет. Они все так: увиваются, слова говорят. А получат своё — смотреть не хотят".

Но всё — в эту сторону. А вот обратного, когда "я — дала, а он — упал".

Не у него "упал", а у неё. В её глазах... Как-то такого слышать не приходилось.

Третье "как-то" состояло в... нашем "однополом браке". Ещё пару-тройку десятилетий назад отношение к этому в моей России было абсолютно и однозначно отрицательным. Я так и вырос, говорить не о чём. Да и не интересно.

Потом как-то начало меняться. Успехи демократии и просвещения, "все люди братья", а некоторые "братья" ещё и "сестры"... Но меня это всё не... не колыхало. Что я, свежий дембель-десантник на празднике ВДВ?

Я люблю женщин. Мне это и интересно, и приятно. И пользуюсь взаимностью. Женщины — они такие... увлекательные. Обращать внимание на всяких гомо— зоо— некро— педо— и прочих филов... Да просто времени нет. В природе полно больных. Причиняющих вред — давить. Кого из остальных сажать, кого на парады выпускать — согласно закона, выражающего общественное представления. Мне это не интересно.

* * *

Все-таки евреи — молодцы. Установили когда-то что за мужеложство — смерть. Причём — обоим. И оба мира — и христианский, и мусульманский поставили раком. В смысле — наоборот. И никто старательно не вспоминает про то, что 300 спартанцев так хорошо дрались в Фермопилах не только потому, что сильно не любили персов, а ещё и потому, что их всех сильно любил царь Леонид. И они защищали своего любовника ценой собственной жизни. А знаменитая фаланга имени потрясателя вселенной Александра Македонского? Название этих воинов на греческом — "гетейрос". А слово "гетера" переводить не надо.

А Гай Юлий Цезарь? Галлию покорил, всех победил, Помпея Великого заставил самозарезаться.

Имеет, наконец, Гай свою долгожданную "гайку" — триумф в Риме.

Сам на колеснице едет, над ним венок золочённый держат. Вдоль дороги народ римский стоит-кричит-радуется. Сзади трофеи везут-гонят. Бедного Винценгеторикса — главного вождя галлов — на верёвке тащат. Он шесть лет этого дня ждал. В грязной вонючей тюрьме. Наконец-то его завтра зарежут.

А в конце всего этого шествия идут ГайЮлийЦезаревские ветераны.

Ну куда же ещё поставить боевых ветеранов после победы, как не в зад?

И поют свои ветеранские песни. Про то, как лысоватый, брюшковатый, пятидесятилетний Цезарь подставил свою тощую веснушчатую задницу Великому Помпею. И заработал этим так достаточно денег, что набрал четыре легиона, покорил Галлию, сбегал в Британию. И выразительно поимел самого Помпея путём вставления тем собственного меча в собственную же... ну, положим, грудь.

Это про него, про Гая Юлия Цезаря, в римском сенате кричали: "Муж всех жён и жена всех мужей".

А потом от личного имени этого персонажа с веснушчатыми ягодицами произвели и немецкое "кайзер", и русское "царь". И название летнего месяца.

Но это дела европейский. А как у нас тут, на "Святой Руси"? — Ну не было же у нас такого! Или было?

Есть довольно устойчивый показатель: 3-5%. Людей, генетически склонных к однополым сексуальным связям. В любых человеческих популяциях. Во все времена. Одна из множества патологий, свойственных виду хомосапиенсов. В том же ряду, что и шестой палец, "заячья губа", "волчья пасть", косоглазие, расщеплённый пенис или неправильный прикус. Биологический брачок-с.

Генов у человека много, ДНК — длинная. Где-нибудь да и засбоит при репликации.

Раз эти свойства общечеловеческое, то и в русском народе они должны быть. Или мы — не люди?

Дальше на все эти генетические патологии накладываются конкретные условия выживания особи. Окружающая среда, социальный и научно-технический...

— Вождь! У третьей жены родился ребёнок с косоглазием.

— Удавить.

— Почему?

— Потому что мы, наше племя, настоящие люди — не рыбоеды, не землеройки. Мы живём с охоты. Косоглазый — охотником быть не может, он в цель не попадёт. А кормить мужика даром... У нас и так дети с голоду мрут.

Потом племя переходит к земледелию, и убивать детей с такими отклонениями уже нет необходимости.

Я помню, как кричал в конце 20 века один хирург:

— Расщеплённый пенис — не смертельно! Мы можем это лечить! Не делайте из этого личную катастрофу! Не надо вешаться или стреляться! Не надо кидаться под поезда и на высоковольтные линии! Это дикость, это средневековье! Мы уже можем, мы готовы спасти сотню тысяч парней только в России!

Мда... В конце 20 века закончилось средневековье и по этой патологии. С помощью скальпеля и прочего научно-технического, лечебно-хирургического...

Есть биологические свойства человека. И есть социум. Который одни свойства считает хорошими, а другие плохими. Мода, стиль, следование идеалу... В русском языке часто говорят: "поветрие".

Волны разнообразных "поветрий" прокатываются по миру, люди, живущие в "ложбине" таких "волн" не понимают тех, кому выпало провести жизнь на "гребне".

Великий Леонардо да Винчи изображает Иоанна Крестителя, одного из самых "мужских" персонажей Библии, яростного проповедника моральной чистоты и обличителя разврата, в виде прекрасного юноши или юной женщины — по лицу не понять, с обнажёнными руками и плечами, вполне без бороды, но с томной многообещающей улыбкой и интересно поднятым пальцем.

Хорошо хоть — не средним.

"Что имеет исток в традиционной любви эпохи Возрождения к андрогинности и гомоэротизму".

Кто не помнит — эпоха Возрождения, как и эпоха Эллады — две основных пространственно-временных социальных общности, из которых выросла современная европейская культура. Сумма идей, представлений, технологий, которые, разрастаясь и видоизменяясь, привели в третьем тысячелетии к "золотому миллиарду" и "глобализации". Со всеми их недостатками и достижениями. Или как мы это оцениваем. Полёт в космос, атомные реакторы, мобильники, демократия, равенство, медицина, право собственности, книгопечатание, интернет...

Где-то среди основ — кокетливо поднятый пальчик неопределённый гендерной принадлежности.

Рассвет этого... всего, образ жизни древних греков, позволил остановить им персов в Фермопилах. А затем сформировать греко-македонскую армию Александра, разгромившую самую великую империю древности, и создать ещё более великую.

Возрождение позволило остановить экспансию ислама, перейти в контрнаступление, подчинить европейским государствам большую часть мира. Превратить этот гигантский полуостров — Европу — при всех его климатических и прочих естественных недостатках, в средоточие мировой мощи, культуры, прогресса.

Странно: неужели для научно-технического и социального прогресса, для обеспечения роста благосостояния и устойчивого процветания населения, для полётов космос и интернета, необходимым условием является "традиционная любовь к андрогинности и гомоэротизму"? Причём, "многовековая и общенародная"? Как в обе эти эпохи.

— Леонардо, а почему у тебя Креститель такой... гомоэротичный?

— Так принято. У нас всё такие. Или — хотят быть такими.

"Все хотят быть такими". Обезьянничание, стремление быть на кого-то похожим. Тогда ты — в стае, тогда ты — как все. Нормальный, свой.

Людовик Четырнадцатый был великим королём, "король-солнце". Вся благородная Франция стремилась следовать ему, подражать во всём. Пока король был молод — даже старики одевались по-молодёжному. Когда король состарился — даже юнцы стали одеваться по-стариковски.

Люди упорно пытаются надеть на себя чужую одежду, быть похожим на кого-то. Соответственно, не быть похожими на самих себя.

Так и в сексе. Здесь-то особенно: куча "горячих" норм, табу, стереотипов.

Что-то в одной культуре — норма. Настолько, что отсутствие вызывает удивление. Как удивлялись древние римляне, суровые легаты и трибуны легионов, покоривших Галлию и всякое прочее, тому, что в доме Юлия Цезаря не держали "мальчиков для развлечений".

— Во всех богатых домах есть. А у него... Проблемы со здоровьем?

То же самое в другой культуре — преступление. Вызывает отвращение вплоть до убийства из искреннего чувства справедливости.

В "Святой Руси" эту патологию, как и в моём 21 веке, не лечат. Не умеют ещё. Наоборот, она поддерживается частью социальной системы, традиций, культуры.

Кроме катастрофической демографии средневековья, о которой я уже говорил, есть и другие вещи. Более... социально-духовные.

Язычество где-то рядом. А во всех языческих системах секс — это божественно. Это дело богов и богинь. Которые реализуют все возможные для человеческого воображения варианты. Включая даже предметы неживой природы.

"Я от солнышка

Сыночка родила".

Шутливый ответ женщины на глупые вопросы соседей по поводу рыжего сына. В песенке 20 века.

"Сын солнца" — официальный титул правителя индейских племён на территории современного Эквадора или древних китайских императоров. Столетиями. Без всяких шуток.

Другая причина: образ жизни. Существование "школ древней молодёжи" во многих культурах приводит к тому, что в таких молодёжных сообществах расцветает "мужская любовь". В "Играх Тронов" звучит фраза умудрённой пожилой аристократки:

— А что, ваши юноши не учатся вместе? Не охотятся, не тренируются, не едят за одним столом и не спят в одной постели? Они не живут вместе?

Молодёжные школы зулусов, придворные французских королей, католические монастыри...

М.Ю. Лермонтов, в бытность свою в юнкерах в одном из самых аристократических военных учебных заведений первой половины 19 в. Российской империи, Николаевском кавалерийском училище, где собирались юноши из лучших дворянских семей, даёт, например, такую картинку:

"Вошли... и в тишине раздался поцалуй,

Краснея поднялся, как тигр голодный, х...,

Хватают за него нескромною рукою,

Прижав уста к устам, и слышно: "Будь со мною,

Я твой, о милый друг, прижмись ко мне сильней,

Я таю, я горю..." И пламенных речей

Не перечтешь. Но вот, подняв подол рубашки,

Один из них открыл атласный зад и ляжки,

И восхищенный х..., как страстный сибарит,

Над пухлой ж...ою надулся и дрожит.

Уж сближились они... еще лишь миг единый...

Но занавес пора задернуть над картиной...".

Один из участников сего действа вскоре стал боевым офицером, отличился геройством в ходе Кавказской войны, достиг немалых чинов и бывал весьма недоволен манерой Михаила Юрьевича напоминать ему о приключениях молодости.

И, конечно, здесь есть рабство. Если один человек может в любой момент избить, искалечить, убить другого всеми мысленными способами, то этому, "другому", остаётся очень простой выбор: или быть "живым мясом", любым, приятным для господина, способом, или — мясом мёртвым, падалью, приятной только для могильных червей.

Патология присутствует всегда и везде. Обществом она или давится, или терпится, или распространяется, как "поветрие". Этот выбор присутствует в обществе постоянно. Более-менее остро. Как в американских или российских тюрьмах, как для множества зависимых, бедных, социально неудовлетворённых персонажей.

В "Истинной крови" негр из Луизианы говорит:

— Это — моё тело. И я использую его как трамплин, чтобы вырваться отсюда, из этого захолустья.

И отправляется надевать золотые штаны для приёма очередного посетителя своего "трамплина".

Это — реальность. Или принимай этот мир, или сдохни.

Жить в сплошной ненависти, в отвращении ко всему окружающему, к наиболее важным элементам твоей реальности — нельзя. Состояние постоянного отвращения — путь к болезням, неудачам, смерти. Озлобленный на весь мир человек — дохнет. Не так быстро, как от удара топором по шее, но столь же неизбежно. Дольше и болезненнее.

Мир убивает злых. Злые — потомства не дают. "Родовое проклятие" — не суеверие, а подмеченный факт: озлобленный человек не может воспитать своих детей так, чтобы они были успешны в миру. Потому что родитель воспроизводит в них и своё отвращение к ним. Ведь дети — тоже часть окружающего ненавидимого мира.

И тогда приходит любовь. "Возлюби ближнего своего", "бог есть любовь", "прости нас, как мы прощаем...".

Биологическая и психологическая патология, условия среды обитания и уровень материального производства, социально-культурные особенности и модности и дыр с пыром прорываются вдруг в конкретной человеческой личности, в настоящей, до полного самопожертвования, человеческой любви.

"Повесть временных лет" об убийстве Святополком Окаянным брата его Бориса:

"И вот напали на него, как звери дикие, обступив шатер, и проткнули его копьями, и пронзили Бориса и слугу его, прикрывшего его своим телом, пронзили. Был же он любим Борисом. Был отрок этот родом венгр, по имени Георгий; Борис его сильно любил, и возложил он на него гривну золотую большую, в которой он и служил ему. Убили они и многих других отроков Бориса. С Георгия же с этого не могли они быстро снять гривну с шеи, и отсекли голову его, и только тогда сняли гривну, а голову отбросили прочь".

Эти два юноши, видимо, очень любили друг друга. Судя по цене княжеского подарка, какого и умудрённые опытом многолетних походов воеводы не получали. По упоминанию этого венгра в главной русской летописи, где даже и жёны князей не всегда указываются по именам. По самоотверженности этого Георгия, который упав на тело мёртвого уже своего князя, даже под страхом смерти отказывался отпустить его.

Когда убийцы пронзили Бориса мечами, Георгий "повергся" на его тело, говоря:

"Да не остану тебя, господин мой драгый! Да идеже красота тела твоего увядаетъ, ту и азъ съподобленъ буду животъ свой съконьчати".

Один "святорусский" любовник стал символом российского воинского правила: "умереть за други своя". Другой — одним из первых и главных русских православных святых. Канонизированные сыновья Владимира Святого Борис и Глеб — защитники Руси, русского народа и князей. Сколько в честь их на Руси церквей освящено, сколько монастырей построено. Просто людей с такой фамилией: Борисоглебовы.

Из всей свиты Бориса уцелел от резни только брат Георгия Угрина, Моисей. О его дальнейшей судьбе рассказано в "Житии преподобного Моисея Угрина".

Моисей был взят в плен слугами Святополка и продан в рабство знатной польке. Эта женщина, как сообщается в житии, влюбилась в Моисея из-за его богатырского сложения. Целый год она умоляла его жениться на ней, однако женщины его не интересовали, и он предпочитал проводить время в обществе русских пленных. По истечении года насмешливые отказы разозлили польку, в чьей власти он находился. Дама обратилась к королю польскому Болеславу за помощью. Тот решил по-военному:

— Или — шляхтич, или — кастрат.

Муж аристократки сам становился польским аристократом. Но парень попался крепкий, неустрашившийся. Тогда "прекрасная полячка" приказала, чтобы Моисею дали сто ударов плетью и ампутировали его половые органы, добавив:

"Не пощажу его красоты, чтобы и другие ею не наслаждались!".

Со временем Моисей Угрин добрался до Киево-Печерской лавры, где принял монашество и прожил ещё 10 лет, предостерегая молодых людей от греха и женского соблазна. Православная церковь причислила Моисея Угрина к лику святых как героя стойкости и целомудрия.

Острота вопроса то усиливалась, то ослабевала по ходу становления российской государственности.

В 1552 году митрополит Макарий в послании царскому войску, стоявшему под Казанью, гневался, что государевы воины "содевали со младыми юношами содомское зло, скаредное и богомерзкое дело". Не гнушались православные богатыри и пленными, используя их для того же. Это — про славный Казанский поход Ивана Грозного, открывший, наконец, для России Волгу, Урал, Сибирь...

Отец Ивана IV Грозного — Василий III, также не любил женщин:

"Он заточил в монастырь свою первую жену, Соломонию Сабурову, когда у нее после 20 лет супружества не было детей, скорее всего — по вине мужа. После этого Василий женился на княжне Елене Глинской, но исполнить с ней свои супружеские обязанности он мог только при условии, что к ним присоединялся в раздетом виде один из офицеров его стражи. Елена этому противилась, но не из моральных соображений, как можно было бы думать, но из опасения, что в случае разглашения на ее детей может пасть подозрение в незаконнорожденности".

Английский вариант с изготовлением наследника "этажеркой" дал яркий результат и на русской почве.

В обоих случаях эффективность политической деятельности таких "результатов" оказывается существенно выше обычной. Англичанин победоносно начал Столетнюю войну, русский царь — разгромил Казанское и Астраханское ханства, принял под свою руку покорённую Сибирь, выбил новгородских бояр-олигархов, дожал последнего удельного русского князя...

Митрополит Даниил, популярный московский проповедник эпохи Василия III, (1530-е гг.) писал:

"...женам позавидев, мужское свое лице на женское претворяши. Или весь хощеши жена быти?".

Даниил говорит о том, что молодые люди бреют бороду, натираются мазями и лосьонами, румянят себе щеки, обрызгивают тело духами, выщипывают волосы на теле щипчиками, переодеваются по нескольку раз в день и напяливают на ноги ярко-красные сапоги, слишком маленькие для них.

Красные сапоги — это, веками, признак шика, признак всей высшей русской аристократии, как княжеский плащ — корзно. А всё остальное... Пожалуй, нормальное явление для моих современников из 21 века. Крем для бритья, крем после бритья... Ах да, бритьё... Безбородое лицо здесь — уже эротично...

"Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей".

Что, и Пушкин — тоже...?!

* * *

Мда... Похоже, я попал в крутую компанию. От древних великих полководцев, до высокочтимых православных святых. Не считая всяких царей с королями и широкие народные массы. Можно засунуть себе все свои сомнения и недоумения в... вот именно туда. Для разминки, так сказать, и тренировки.

И вообще, нравится тебе, Ванюша, по травушке-муравушке резвыми ножками гуляти, а не в подземелье под Саввушкиным дрючком стенати? Выбора у меня нет. Это — реал, а не игрушки на компушке. Кнопки "game over" — тут нет.

Или — будь. Хоть чем-то. Интересным хоть кому-то в этом мире. Или — сдохни.

Хочешь быть любимым наложником — будь им.

"Спасение утопающих — дело рук самих утопающих".

Так что, займись самовнушением под лозунгом самого господа бога: "И увидел Он, что это хорошо" — другого-то всё равно нет.

Тем более, что хотя дамы мои здорово просветили насчёт того, "как не дать не отказывая", но и напомнили простую истину. Известную ещё по "Камасутре".

Обычно первые два-три раза начинающие любовники не достигают полного "обливания". Но это предел. Больше динамить не получится — прогонит. Насовсем. Спор моих учительниц шёл только вокруг первого раза — считать или не считать. Порешили, что считать, что следующий раз — будет последней возможностью, и я усиленно стал внушать самому себе, что мне это ну просто обязательно очень понравится.

* * *

Какое-то у нас, у попаданцев, странное сообщество. Все больше технологи с военморами, да стратеги с военлётами. А гуманитариев — нет. Я имею ввиду: профессиональных. Нет, так-то мы все можем. Поговорить о человеках. А вот конкретно...

Про отсутствие гинекогогов-акушеров — я уже, про массажистов — аналогично. Это хоть как-то узконаправлено, может, и не пригодится. Но есть вещь, которая для попаданца обязательна. Сценическое искусство называется. Мы же все играем не свои роли. Не врождённые, воспитанные с детства. Каждый из нас должен войти в образ. В образ того персонажа той эпохи, который ему выпал.

Войти в образ, быть органичным, не фальшивить... всё то, что и составляет суть актёрского мастерства. У моих коллег — мимо.

Поразительно. Мы же все видим актёрскую фальшь, когда смотрим спектакль. Но, почему-то, уверены, что у нас этого не будет. Почему? Ведь это область профессиональной деятельности, этому нужно учиться. Вы — учились?

Сходите в театр. Кино— или телеэкран не годятся. Нужен длительный сплошной кусок, без монтажа. Нужен эффект живого присутствия. Не вашего — актёров.

Идите в простой облдрам. Не надо мюзикла или шоу, детского утренника или какого-нибудь сексуально-политически-символически-костюмированно-знакового. Просто камерная мелодрама. Где герой переживает душевное волнение. Выходит на авансцену и рассказывает о своих чувствах. А вы сидите в третьем-пятом ряду. И рассказ — прямо вам. Именно вам. Глаза в глаза.

Вы можете отличить хорошую актёрскую игру от плохой? Вы можете отличить фальшь, наигранность, искусственность от искренности, правдивости?

Так почему же вы думаете, что предки не могут?

Попробуйте сами сыграть что-то достоверно. Да хоть слугу, у которого одна фраза: "Кушать подано".

Встаньте к зеркалу и попробуйте. Сперва — смешно. Потом... тоскливо. Вы не можете. И не сможете. Не умеете. Не знаете простейших базовых вещей.

Тогда вы идёте в театр. Актёром. Там на вас работает драматург. Который специально придумывает слова. Именно — "кушать подано", а не — "жрать пожалуйте".

Там костюмер. Который подберёт и сюртук, правильной степени засаленности, и обувь, вместо ваших кроссовок.

Но главное: там режиссёр. Не надо — "талантливый" или, там, "гениальный". Просто — терпеливый. Бесконечно.

И когда вы, спрятавшись в кулисе, высовываете голову и орёте:

— Кушать подано!

Он поправляет:

— Ты должен выйти из кулисы, подойти к партнёрам по сцене на расстояние три шага и, поклонившись, произнести эту реплику.

— Да ради бога?! Чего сложного?! Сща сбацаю!

— Стоп. Маршировать не надо. Ещё раз. И подкрадываться — не надо. И вразвалочку — не надо.

Раза с десятого, если вы сообразительны, а режиссёр терпелив (бесконечно) вы научитесь ходить. В этой роли, для этой реплики.

Вы поняли, коллеги? — Вы не умеете ходить. Неважно сколько вам лет — вы не умеете ходить. Не умеете стоять, сидеть, лежать. Так, как это необходимо в образе.

— Стоп. Где у тебя руки? Ещё раз.

И ещё раз через десять вы научитесь держать руки так, как положено такому слуге в таком доме при подаче такой реплики.

— Стоп. Как ты это сказал? Кричать — не надо. Юмор — неуместен. Интонация неправильная. Ещё раз.

Ночью вам будет сниться эта реплика в двадцати двух интонационных вариантах.

— Почему ты кланяешься большим поясным поклоном? Ты русская девица из сказок? Ещё раз.

— Почему ты после реплики сделал "налево кругом"? Ещё раз.

Это не Гамлет или Отелло, не Ромео с Джульеттой. Это просто одна реплика слуги в чём-то от Чехова или Островского. Это — дни вашего напряжённого труда. С профессионалом, с учителем, который вас, бесконечно терпеливо, поправляет. Натаскивает. Не на искреннее выражение высоких чувств и движений души. Просто правильно сказать: "кушать подано".

Если у него не хватит терпения, то... На спектакли ходит довольно воспитанная публика. Гнилыми помидорами вас не закидают. Так только, поморщатся: фальшив, неискренен, не достоверен. Ну и ладно: не получилось в актёрах — пойду в управдомы.

Так — в театре. Здесь, в жизни, в средневековье ваша фальшь — ваша смерть. Быстрая или медленная — по ситуации. Здесь не интересно о чём вы сфальшивили. Этот — врёт, в дом пускать нельзя, пусть нужники чистит.

Такое — "оптимистический сценарий". Если в этой реплики вы дали неточную интонацию, просто лишний беглый взгляд в в сторону, а потом, после обеда у кого-то из господ живот вспучило, то... после десятка ударов кнутом на подвесе вы назовёте всех участников заговора против хозяина. От Анаксагора до Стивена Кинга.

И это — навсегда. Испорченную репутацию в этом обществе невозможно восстановить. Вы — омега. Мишень для плевков и пинков всех окружающих.

Вы вывались из образа, вы не сумели показать своего персонажа выпукло, достоверно.

Чисто к слову.

Когда Табаков озвучивал кота Матроскина, с ним, по словам его домашних, невозможно было быть рядом. Он говорил голосом Матроскина, он поступал как Матроскин, он был им. Дома, в своей семье, каждый день, каждую минуту.

Вжиться в образ. Жить в нём. Каждую минуту, каждый вздох. Это, если только вы не прошли мощную профессиональную школу, единственный путь для достижения достоверности. А если ваш образ не достоверен, то... в средневековье — на плаху, под плети, в могилу.

Мне, как и любому попандопуле, который не вырезал всех аборигенов на расстоянии досягаемости, всех зрителей-слушателей, нужно быть достоверным, нужно жить в образе, который достался. В образе малолетнего раба-наложника богатого киевского боярина середины 12 в.

Жить в образе. Ежеминутно, каждый вдох-выдох. Или — сдохнуть.

* * *

И стал я себе представлять как мы с Хотенеем... Всякие ситуации, по большей части в реальности не реализуемые. Всякие позиции... хотя я не воздушный гимнаст и на многое не способен. И свои чувства в них. Как эти мои чувства у меня возникают, нарастают и выражаются.

Такой... аутотренинг с моделированием.

Получается интересная картинка. Как бы мы с ним в моих фантазиях не игрались, как бы я не распластывался и не отдавался, а финал один: мне его жалко и защитить хочется. Хочется завернуть "в кольцо рук своих", спрятать у себя на груди, оборонить со всех сторон.

Я уже говорил, что сновидений не вижу. То есть, конечно, вижу как всякий нормальный человек. Каждые 15-30 минут. За ночь — десятка два получается. Но не помню. А вот когда помню... Или сильно устал, или подсознание сигналит о проблеме.

После трёх-четырёх таких сюжетов в собственных снах, стал в полудрёме думать — а что это я, собственно, вижу? — Проявление материнского инстинкта?! Да у меня его и в лучшие-то времена не было! Только отцовский. В ограниченных дозах и в сильно смазанной форме.

И вообще: как это возможно, такие чувства, со стороны сопливого подростка по отношению к взрослому здоровому мужчине? Со стороны холопа бесправного к боярину, к собственному хозяину и господину?

Получается, что базовый инстинкт продолжения рода у меня выражается не в стремлении накачать чего-нибудь подвернувшееся семечками, хотя и это — с радостью, а в стремлении оградить и защитить.

Получается, что для меня важно не "кто сверху", а кто защитник. Тот — муж и хозяин. Это-то при моей полной здесь бестолковости, бессильности и ни на что не годности!

Вот такая отрыжка ретроградного детского воспитания периода коммунякского застоя.

То есть, как демократ и либерал, я готов трахаться со всем что шевелится. А, как совок, я это шевелящееся — хочу согреть и оберечь. Даже при полном осознании собственной к этому непригодности.

Прогрессирующая шизофрения как следствие неполного распада системы общественно-моральных ценностей периода прошлого века. Личный дурдом в голове.

Мда... Не думаю, что Хотеней с этим моим подходом согласится. Насчёт "кто здесь муж и хозяин". Как бы он, после первого же проявления моего такого... "защитительско-утешительского" инстинкта, не отправил меня на кобылу. Или — к столбу.

В моей прежней жизни немало видел семей, где она, вроде бы — жена. А по сути — "муж и защитник". И ничего, живут счастливо. Если жена умная и ведёт себя не только по-хозяйски, но и правильно. Как выглядит "правильно" в нашей ситуации?

Время идёт, у Хотенея дел выше крыши — весна, подготовка к посевной.

Это не только для земледельца, это и для землевладельца — горячая пора. Одно межевание чего стоит. Мужики на межах, бывает, до крови бьются. Это — смерды. Если бояре... или — не бьются, или — крови много бывает.

Тут с Низу, с низовьев Днепра, весть пришла — берладники Олешье взяли.

* * *

"Берладники" — от города Берлады на Дунае. Свободный рынок свободных людей. Бандитов. Разбойников, наёмников и неудачников. Предшественник Сечи Запорожской и Тортуги Карибской.

Собираются человеческие отбросы со всей Восточной Европы. Включая Среднюю, и, частично, Западную. Всю зиму пьянствуют. Потом, либо к кому-то из правителей нанимаются, либо просто идут грабить что приглянулось.

Тут, видно, большая ватага собралась. Вот и захватили по весне Олешье — последний русский порт на Чёрном море. Точнее на Днепре, но недалеко от устья. Как половцы в Дикое Поле пришли — Русь земли только теряет. Последний ход к морю остался. Теперь и тот закрыли.

* * *

Хорошо лодия с Хотенеевыми наложниками под Каневым остановилась. Успели остановить. А то были бы эти мальчики берладниковским ватажком использованы. Во всех смыслах. Поскольку в большой банде — порядку мало. Что таких детей можно перепродать с выгодой — берладники бы поняли. Да вот... как, кому, когда... А мясо молодое — вот оно.

Бабы, что в Берладах есть, там же и остаются. Кто из ватажка к зиме живой вернётся — того и приголубят. А пока разбойнички сами, одинокие, не обогретые, не приголубленные. А тут мальчики... чистенькие, молоденькие, мягонькие. А берладники тока-тока с моря, с похода, с боя-сечи...

Как-то я раньше о таких... поворотах возможной судьбы — не задумывался. Не, я понимаю: "Святая Русь", дикое средневековье, бандиты с мракобесами под каждым кустом. Но вот как-то на себя примерять... А ведь вполне мог там оказаться. Связанный, в ошейнике, безоружный, бессмысленный... Перед тысячной бандой отморозков.

Мог оказаться... Или — могу. В любой момент.

* * *

Кто Олешье держит — тот и Русь за горло взял. Туда идёт вся греческая, да и вообще — Черноморская, торговля. Днепр, однако. Отец-батюшка. С него не свернёшь.

Когда один из русских князей встал на порогах да начал караваны торговые разбивать — тогдашний киевский князь откупился: всё ж родня — целый город и неплохой отдал. Потом ещё война была с Остомыслом Галицким. Поскольку его город и отдали.

Была у Руси Тмутаракань — целое княжество на Тамани. Лет двести была. Большое княжество. Когда Святослав хазар побил — туда пошёл. Там дружину пополнял. Хорошо пополнил: хватило на Дунай идти, греков бить.

Нету больше Тмутаракани — вырезали половцы.

Были селения по Дону — "Белая Вежа". Сначала хазары жили. Там перед Великой Отечественной в степи в траве колонны мраморные валялись. Византийцы привезли. Строили православные греки хазарам синагогу. С мраморными колоннами. Синагогу — поскольку у иудеев храм один — Соломонов. Остальное синагоги — "дом собраний". Ближайшее однокоренное — синод.

Хазар побили, земли отобрали, заселили. Местную шелупонь степную погоняли. Строились, пахали, рыбу ловили. Лет сто. Предвестники Всевеликого Войска Донского. Нынче — нету.

Поганые вырезали.

Были четыре города по Северскому Донцу. Лет за 200 до меня там один араб проезжал, называл Северский Донец — "Русская река".

"Волга, Волга, матерь Волга,

Волга — русская река".

Будет и Волга русской рекой. А был — Донец.

Пока поганые не пришли.

Низовья Днестра братец Владимира Святого отдал. Ярополк. Первый христианский князь на Руси. За несколько побрякушек и рулонов ткани. Вместе с людьми.

Аляска — отнюдь не ново. Продать своё, людей своих — это наше, исконно русское, истинно православное.

Жили в Поднестровье два племени славянских — тиверцы и уличане.

"Уличане" означает "многочисленные". Говорят, они в походы на Царьград до десяти тысяч лодей в помощь киевским князьям выставляли. Да хоть и дели эти цифры на десять, как почти всегда в средневековье, когда речь о войске, а всё равно. Оба племени называли "толоковниками" — помощниками. От "толока". Это когда односельчане помогают всем селением новой семье дом строить.

А зачем они? Какой "новый дом"? Киев-то построили и ладно.

Есть на Чёрном море местность такая — Беломорье. Не на севере Руси, а на севере Чёрного моря. Во всех договорах с Царьградом указывалось, как и кому там рыбу ловить. Видать, немало днестровцы там рыбки брали, если цареградские рынки так лихорадило, что и кесарям об этом думать приходилось. Нет ничего.

Про то, как "принял дары и отдал им..." — в летописях есть: эпизод государственной истории, раздел — межгосударственные договора. А вот про то, как горели города и веси, как, сжигая свои поля, свой же хлеб уходили на север, как их перехватывали... Кого зарезали, кого в полон угнали, кто пробился — ушёл.

Это не государственная история — народная. Быдловская. Не любят здесь вспоминать об этом.

А в моё время, в моей России о Приднестровье кто вспоминает? Как июньской ночью румынские батареи били по кварталам новостроек. Очень удобно наводиться по белым платьям — выпускной вечер в школах. Как бежали через мост обрюхатившиеся мужики-ополченцы. Кто в трениках и в майке на голое тело, кто в костюме с галстуком, кто уже в "партизанской" гимнастёрке, с калашами и ППШ... Как пришёл и потом лёг почти полным составом добровольческий батальон...

Вспомнился человек, который мне об этом рассказывал. Где-то ночью, в тамбуре какого-то "весёлого". Как стояли у него в глазах слезы, когда он вспоминал земляков своих. Смолян, что там остались... Смоленцы...

В моем времени Поднестровье устояло, а здесь — нет. Может, потому что Смоленск здесь уже был, а вот подмоги...

А потом пришёл в Приднестровье генерал Лебедь и велел всем "выйти из сумерек" или убираться во тьму.

Здесь тоже был свой лебедь. Но другой — тотем половецкий.

"Соколов, лебедей в степь распустила ты -

Кинулась из степи черная мгла...".

Всё накрыл... Поганые...

И вот Олешье — последнее окошко.

* * *

Ростик — великий князь киевский Ростислав Мстиславич — велел полкам собираться. Пойдут киевские дружины в лодейный поход. Пробивать очередное окно в Европу. Точнее: хотя бы проход до следующей двери — до Босфора. Так ведь и Пётр дырку недалёкую прорубил — только до Зундов.

И мой идёт, Хотеней Ратиборович. Со своей боярской дружиной. Подарков, поди, привезёт. А, может, и нет — какие с разбойников прикрасы? Живой бы вернулся... А то... А то мне тогда — хана безвариантная.

"Княжна персиянская" боярыне в хозяйстве не нужна. А вот малёк, который её изображал — просто опасен.

Дело-то задумано как обман одного из княжьих ближников.

Ножом по горлу. Как кузнеца. Или в куль да в воду — Днепр вот он. Получается, что мне не только надо Хотенея как-то особенно ублажить, а ещё и чтоб он живым из похода вернулся.

Молиться, что ль, начать? Или с ним в поход напроситься? А толку? В сече мечами махать — от меня пользы... Разве что по дороге занятие будет — "снимать напряжение с чресл молодеческих". Ага, на лодии полной гребцов...

Хотеней пропустил одно воскресенье: "Ой там такой спор из-за межей был! Говорят, аж до крови смерды сцепились. Кабы не господин — поубивались бы". Потом второе: "в Вышгород ускакал. Лодии там добрые есть для похода и недорого".

Я ждал и учился. В кириллице 43 буквы. "Буки" с "ведями", как я когда-то боялся, складывать не придётся, поскольку у "буки" числового значения нет. Разве что, "веди" с "глаголем". Или с юсом малым. Вы "большой йотированный юс" представляете? Во-от... А здесь этим пишут.

А потом вдруг прибежала служанка:

— Княжну персиянскую господин к себе требует! Бегом!

— Куда?!

— Дык... в баню. Хи-хи. Быстро. Хи-хи...

Сборы по тревоге. Короткий спор: одевать чулочки или нет? — Да. "Лучше перекланяться, чем недокланяться" — давняя русская мудрость. Никаб на голову и рубаху подлиннее на плечи под паранджой. Юлька корчажку со смазкой в руки суёт, Фатима за шиворот тянет, служанка хихикает да подгоняет.

На случку — бегом. Резвенько-резвенько...

Добежали до бани, вдох-выдох, под взглядами пары ухмыляющихся мужиков — сам-один внутрь, в предбанник.

Оп-па... А там полно народу, человек 15. Все уже выпившие, разгорячённые. Они тут что, групповуху задумали?! На мою тощую задницу?!

Ё! Мы ж так не договаривались...

Ванька! Ты здесь рабёныш, с тобой никто ни о чём и никогда договариваться не будет.

— А, вот она, княжна персиянская, которая самому Хотенею уд заворотила!

— Не заворотила, а на место пришила. Это у него прежде завернут был, только до дерьма и доставал, а теперича и до матки достанет.

— А чем же она шила-пришивала? А покажи-ка нам, Хотеней, где у ей напёрсточек такой волшебный. Гы-гы-гы, га-га-га...

Вроде, не Хотенеева задумка. Над ним смеются, остроумничают. Только плохо — меня непрерывно крутят, вертят, дёргают. Паранджа сразу сбилась, ничего не видно, как кот в мешке.

Если они сейчас мне паранджу с рубахой на голову задерут, а у меня дальше не штаны, а эти мои "чулочки" на идиотской ленточке-поясе... С большим бантом сзади. И с не очень большим, но весьма однозначно выразительным хозяйством спереди...

Тогда — абзац и песец. Сразу.

А эти-то всё круче, уже и ущипнуть лезут, и прижать пытаются, лапают. Такое чувство, что с десяток мужских рук... со всех сторон... по всему телу... как в паутине...

И лезут, и лезут. Щупальцами своими. Шаловливыми.

Ну, положим, в этом пыльном мешке много не нащупаешь. И к шалостям я...

Рука сунулась под паранджу, за живот ущипнуть. Ну, я по ней и врезал. Айкидошно, костяшками кулака в кость. Попал удачно.

Тут с меня паранджу и сдёрнули. А вот и облом вам, православные, на мне ещё никаб есть. И он-то у меня прямо к ошейнику привязан. Как та шапка у казака:

"Но шапку выдаст только с бою

И то — лишь вместо с головою".

Ясное дело: нету у меня в головном платке никакого... доноса "Царю Петру от Кочубея". Но сдёрнуть — только "с головою". Хоть какая-то польза от ошейника рабского. И рубаху сам выбирал — до лодыжек. Для пролонгирования, так сказать, процесса.

Паранджу сорвали — теперь хоть вижу обстановку. Хотеней — в углу, в него какой-то чудик с длинной белой бородой вцепился. Разговоры разговаривают. А Корней рядом со мной стоит, руки в боки — улыбается. Сволочь. Хоть бы вступился — господин-то у нас один. Остальные — кто Хотенеев разговор слушает, кто на меня смотрит. Двое возле меня — один чадру разглядывает, другой просто глазами лупает.

Я к Хотенею шаг — ещё один с лавки встаёт, ухмыляется. Нехорошо так зубы скалит. Однозначно. Похоже, я тут серьёзно попал.

А не играли вы ребята в регби. Влево-вправо, вперёд и в бок. И рыбкой — под стол.

Здесь почти все столы на козлах. Чуть не убился плечом об перекладинку нижнюю. Больно, синяк будет.

Выкарабкался. Прямо Хотенею под бочок. Ку-ку, дяденьки. Не поймали, не поймали! Спереди стол, с одного боку Хотеней, с другого и сзади — стены.

Тут до Хотенея дошло, что у него что-то под боком шебаршится. Оборотил господин и повелитель ко мне лицо своё ясное белое.

Мда. Скорее: красное и туманное. О, да ты, миленький, уже никакой. Тебя бы сейчас в постельку и рассолу поутру побольше...

— Ты?

Я чуть не ответил. В полный голос. Типа: "нет, не я, а хрен с бугра". И с продолжениями. То-то смеху было бы, когда немая персиянская княжна господина своего русским матом покрыла.

— А мы тут как раз о тебе речь ведём. Ты плясать-то умеешь?

Киваю.

Класс. Сейчас будем делать танцы на столе в бане. Вертеп вполне в стиле. "Девица настольная" — атрибут большого мужского праздника. Не проблема — осталось только девицу найти.

Тут я Прокопия увидал. Тяжело Степаниде — она-то в баню с мужиками и пошла бы, выпить, поговорить, да мужики разбегутся. Приходится Прокопия посылать. Киваю ему на господина и чашу господскую подталкиваю. Видишь же — набрался. Не, не реагирует. А мой-то вещает. Как труба-геликон над ухом.

— Да ты не пьёшь?! Налить!

И к старцу:

— Ну так как, скажешь Гордею своё слово?

— Сказать-то скажу. Да только он мнит — после похода.

— Ну и пошёл он.

И своей чашей — в стену.

Грохнуло хорошо. Гомон стих. Все враз заткнулись.

— После похода — мне либо молебен заупокойный, либо другую возьму. Без гонора Гордеевского да побогаче. А он клятву порушит. Побратиму данную. Так и передай.

Тут, наконец, у Прокопия заработало. Что там у него есть — соображалкой я бы не назвал, но включилось.

— Всё, господа хорошие, время позднее, все устали, пора и честь знать. А мы вот господина нашего в опочиваленку отведём, на постельку уложим.

— А княжна? Обещали же показать.

— А вот и посмотрели. Вон она за нашим столом сидит, речи ваши хмельные слушает. Она-то господина и спать-почивать положит.

Прокопий и ещё пара мужиков из местной челяди, начали народ аккуратненько выставлять-выпроваживать, Хотеней свою-то чашку в стену пульнул, ухватил мою полную. Осушил в один дух, рукавом утёрся и ко мне:

— Ну что, серебрянка моя ласковая, пойдём поиграемся.

Наваливается, в лицо перегаром дышит, за плечо ухватил. О-ох, теперь и второе плечо у меня всё синим будет. И уже за ляжки хватает. Хоть и сквозь рубаху да чулочки, но больно.

Лезет-тянет-задирает, доступ к телу ищет. К моему! Он что, сдурел?! Он же меня прямо тут, при всех... Идиот нажравшийся!

Гости как-то в дверях столпились, оглядываются. Ой, что будет...

Глава 21

А ничего не будет. Сам же, Ванька, знаешь по своему личному опыту. Который, конечно, "с той стороны прилавка", но справедлив и многократен.

Это один пьяный дурень — беда. А два пьяных дурака и сами себя развлекут.

Кравчий, тоже сильно поддатый, влез:

— А желает ли светлый боярин ещё медовухи выкушать?

— А? Чё? Не... Досыть... В опочивальню. Ты — со мной. (Это — мне).

Ну и подарочек у меня. Я по своей прежней молодости помню: при такой загрузке в постель не девицу тащить надо, а ведро помойное да полотенце утиральное.

Челядинцы господина вытащили, кафтан и шапку надели, в терем потащили. Я, было, намылился сдёрнуть под шумок — где там. По двору полно поддатых мужиков шарахаются. Придётся исполнять волю господскую. Подпереть плечиком, проводить до опочиваленки.

Русская классика, мать её. Верная жена тащит на себе загулявшего мужа и себя несёт. Для исполнения супружеского долга.

На теремном крыльце — Степанида. Корнея отшила сразу. Незаметно так... Посохом по своду стопы.

Дотащили до спальни.

Одноэтажная Русь... Ага, а на третий этаж да с пьяным здоровенным мужиком на горбу не хотите? И хоть бы какая сволочь помогла... Полный дом челяди, а пьяного тащить — только жена. Хорошо хоть — двери открывают.

Затащил, скинул на постелю. Тело это. Шевелится оно. А выхлоп... Тут Степанида и командует:

— Разуй. Раздень. Умой. Ублажи.

И уже чуть мягче:

— Вон ведро поганое. Как блевать начнёт. Вон морс клюквенный. До утра. Не выходить, не впускать.

Сама с прислужниками — вон. А меня началась первая брачная ночь.

О-очень познавательно.

В том смысле, что я до сего момента с нормальной мужской одеждой дела не имел. Как тут интересно всё устроено... Всё больше завязочки-шнурочки. Одни сапоги с внутренними ножнами под финку чего стоят.

* * *

— Учиться, учиться и учиться.

— Кто это сказал?!

— Ленин.

— Ну вот, Ленин, стаскивай с пьяного боярина сапоги.

* * *

Хотеней сперва лежал спокойно, потом ворочался, потом его рвало, потом, проблевавшись, полез ко мне. Пришлось дать в ухо и накинуть одеяло на голову.

Нет, всё-таки, я — молодец. Смолоду, конечно, бывало и надирался до поросячьего визгу. Но меня под руки не таскали — своими ножками приползал. И по прибытии — сразу в душ. Возможно, с приёмом марганцовки внутрь. Временно. Для "прополоскать". И — спать. А не свою молодецкую потенцию демонстрировать.

А ему-то бедненькому... нет тут ни душа, ни марганцовки...

Когда ненаглядный мой затихал, осматривал помещение — лампадка-то горит. Потом самого ненаглядного. Аля-натурель.

А парню-то досталось. Шрам на руке. Звёздочкой. От стрелы, что ли? Длинный рубец на ноге. Сабля? Чуть под другим углом легла бы и — по бедренной артерии. Смерь от кровопотери за полчаса.

Его трясти начало. Свернулся в позу эмбриона, ладошки между коленок зажал. Стонет во сне. Как-то мне его жалко. Завернуть и оборонить. Одеялом закрыл, по головке погладил. Спи, повелитель мой непутёвый.

Когда Степанида в дверь стукнула, я обрадовался: измучился от безделья. Степанида на внучека только глянула и сама меня на крыльцо вывела. По плечику погладила и отпустила.

Добрая бабушка. Демонстрация бабушкиного благорасположения к внученьковой подстилке. Перед полным двором прислуги и прочих. Хорошо хоть — простыни для всеобщего информирования не вывешивают.

Снова учёба, танцев все больше, Фатима бубен притащила.

Мда... Танцы перед мужиками в бане на столе отодвинулись, но не исключаются?

Дня через три прогулка как-то затянулась. Солнце уже село, а Фатима меня, почему-то, не прямиком по заднему двору домой ведёт, а мимо теремного крыльца.

Опа! На крыльце мужики какие-то толкутся, боярыня. Вроде, гостя какого провожает.

Иду себе мимо, глаз от земли не отрываю. Я сегодня "в летнем обмундировании": без паранджи с её конским хвостом на глазах.

Вдруг голос мужской:

— А это что за чудо?

И Степанидино:

— Верно говоришь, Гордеюшка, и вправду чудо. Эта та самая персиянская княжна, которая внучка моего от богомерзкой похоти отвадила.

— Ну-ка, подь сюда, ты, чудо заморское.

Глаз не поднять, толком не разглядеть, но по голосу... что-то мне... опасливо.

Подошли. Гордей цап меня за подбородок, голову задрал. Пальцы железные, хоть и не молод, а вполне в силе.

— А говорили — немая.

— Так немая же — не глухая. А языку нашему учится, старается. Чтобы Хотенеево доброе слово понять и, по желанию его, ублажить.

— Глаза-то и вправду чёрные. Как у этих. И куда ж это она идёт?

— Так я ей дом дала. Тама вон, за углом.

— Холопке — дом? Богато живёшь, Степанида.

— Так, Гордей, ты же "Правду" помнишь. "Ежели родит раба сына от господина своего, то дать ей волю и дом для проживания". А чего тянуть? Да и по приметам...

У Гордея хватка ослабла, пальцы дрогнули,... И — мгновенно вниз. Цапнул меня за грудь, провёл по животу, ниже... Тут у меня инстинкт, наконец, сработал. Я его руку схватил, остановил, отодвинулся...

— Не, Степанида, или тебя обманывают, или сама дуришь. Живота нет, сиськи не набухли. Вся твоя княжна плоская. Пустая.

— Но-но, Гордей. Ты ещё меня нашим бабским делам учить будешь. В тягости она, мальчик будет. Первый Хотенеев сынок.

Эх, Эдик-чёрный пояс. Как ты в меня вдалбливал:

"Взять ладонь противника поперёк, большой палец положить на основание мизинца противника с внешней стороны. Нажать...".

И что на меня нашло? Раздражение от ощупывания? Страх от возможного обнаружения нашей тайны? Ошеломление от перспективы родить мальчика...?

Короче: я взял, положил и нажал. Гордей вскрикнул и рухнул на колени. Дальше надо бы положить противника лицом в пол, придерживая его руку перпендикулярно татами...

Трое мужиков с крыльца почти сразу кинулись ко мне. Вытаскивая на бегу мечи.

Я сразу всё отпустил и шаг назад, Фатима — шаг вперёд. Так что мужики высказались уже в лицо служанки.

— Ты, бл...! Холопка плоскомордая! А ну отойди с дороги, а ну дай я этой...!

И тут несколько сделанный смех Степаниды:

— Ха. Ха. Ха. Ну и дела. Ну и новость. Скажи кому — не поверят. Девчонка, наложница беременная, самого Гордея на колени поставила. Пальчиком одним. Воеводу ратного. Как же тебе рати-то в бой вести, Гордеюшка, если тебя девка с ног сбивает? А ну как князь узнает? А по Киеву звон пойдёт... Позору-то...

Гордею помогли подняться. Он стоял красный, злой, не поднимая глаз, его прислужники старательно отряхивали ему колени.

— Ты... это... Степанида... Мои-то молчать будут...

— А мне-то чего? Ты мне ни кум, ни сват, ни брат...

Пауза. Молчит Гордей. И Степанида молчит. Сказано достаточно.

Наконец, оттолкнув прислужников, прямо в лицо Степаниде:

— Ладно. Свадьбе — быть. Неделя. Потом — поход. Завтра приезжай — о приданном поговорим.

Степанида ручкой махнула, мы быстренько убрались. Уже заворачивая за угол, я оглянулся. Гордей смотрел мне в след. Как-то... нехорошо. Не разглядел я, темновато уже.

Потом Фатима долго пересказывала произошедшее, добавляя каждый раз новые подробности, потом они просили меня показать это движение — послал я их.

Дело-то хреновое... Иметь отца жены хозяина во врагах... Батюшку госпожи... Для холопа — очень не здорово.

Потом пришла Степанида и поразила меня совершенно. Взяла моё лицо в руки и расцеловала в обе щеки. Гладила по голове, плакала. Под это дело Юлька выбила всякие прибамбасы для моего танцевального костюма. Боярыня удалилась благостная и от слез своих просветлённая.

А мне приснился Гордеевский взгляд мне в спину. С каким-то последующим смутным, неопределённым, но очень страшным... ужасом.

Извечный женский вопрос: "а тому ли я дала?" передо мной не стоял. Выбора у холопа нет.

И вообще, только Хотеней и его "благосклонность" были моей защитой, условием собственного выживания. Ни на свадьбу Хотенея, ни на поход, ни на возвращение, или — невозвращение, из него, я повлиять не мог. Даже на своё участие в предполагаемой послесвадебной "этажерке": как скажет хозяин — так и будет. "Этаж", кто-что-куда вставлять... На всё воля господская. И — господняя, само собой.

Единственный "хендел" — рукоятка управления, да и то в очень ограниченном диапазоне — то ли снова продинамить при следующей встрече, то ли нет.

В поход выступают через девять дней. Через два дня после свадьбы. Перед свадьбой у жениха дел выше крыши. Так что, возможность, если и будет, то одна. Единственная.

Если он вернётся из похода, то нужно, чтобы он вернулся ко мне. Что лучше — отдаться, доставить максимум наслаждений, так, чтобы он стремился вернуться к уже известным утехам и усладам на основании применения именно моих ягодиц? Или оставить в некотором неведении, предоставив пространство его воображению?

В походе у него будет немало новых людей, впечатлений... Заменителей меня, наконец.

А я был очень в себе не уверен. Как-то чисто "мужская любовь"... не моё поле. Опыта нет. Знаний нет. Отработанных технологий нет.

Как бы не вышло хуже. Типа: "ну и что? Так себе...". Не суметь поразить, запомнится, выделится... При кастинге на телевидении — очень не здорово. В моем случае — просто смерть. Хотенея я любил, жалел, хотел, что бы он был рядом, понимал невозможность своего существования без него.

Всякие эти расчёты и выкладки рвали душу и разламывали голову.

Хорошо бабам — у них инстинкт. И возможность забеременеть. Тогда мужчина возвращается не только к своей подружке, но и к собственному ребёнку. Или он так думает.

Между всеми этими душевно-умственными мучениями я выпустил в этот мир ещё одну инновацию: женский лифчик. Бюстгальтер.

Не путать с таким же "галтером", но "бух" — до этого мы ещё не доросли.

Грудь здесь повязывают платком. При беременности, например. Или при некоторых полевых работах, чтобы на поворотах не заносило. Ещё подвязывают для "приподнять и показать". Либо пояском снаружи платья, либо платком — под. При полном у меня отсутствии и необходимости имитации всего вообще — пришлось делать нормальный лифчик. С чашками. Набивной.

На "Святой Руси" такая любовь к "и побольше" в этой части! Но сошлись на третьем, примерно, номере. Мне же это не просто носить, а в нем плясать. А с шестым-седьмым, как мастерицы мои настаивали... И центр тяжести не там, и радиус разворота другой.

Когда нет своего что положить — положим тряпок. Форму выбираем... пулевидную. Была популярна в середине 20 в. А чтоб форма держалась? Косточки?

Рыбий зуб, он же китовый ус, на Руси есть. Основной материал для изготовления дамских корсетов. Потом будет. Дамы-китобойцы. Только я что, резчик по этим зубам-усам?

Пошло дерево, ветки ивы. Где-то как-то... Как корзинки плетут. Две таких маленьких корзиночки...

С крепежом — та же проблема. Пряжки есть, но не подходят. Ладно, на один раз. Мне детишек грудью не выкармливать. Можно и без регулировки лямочек по высоте. Застёжка не на спине — спереди между чашек. Два золотых лебедя, сцепляющихся шеями.

Импозантно получилось.

Вообще-то, варварство сплошное. Всё красное и куча золота. Прислужницы мои из расчувствовавшейся Степаниды выбили. Золото, по большей части, в скифском зверином стиле. Курган они, что ли, грохнули? Или, точнее, копнули?

Красное на Руси — цвет здоровья, власти, бесов отпугивает. Но его почти не видно на мне. На сосках чашек — золотые бубенцы, всё остальное тоже: монеты золотые, какие-то застёжки, которые ничего не застёгивают, побрякушки всякие. Висюльки, пластинки.

Браслеты с колокольчиками: ножные, наколенные, кистевые, локтевые. Настоящий Маяковский получается — "Иду и звеню". Кольца с сапфирами, кольца с рубинами, кольца с изумрудами. На каждый палец по паре. Навеса на шею — да я помру в таком хомуте! Пояс c кучей золотых шнурочков...

Когда они начали мне перстни ещё и на пальцы ног... Тут я взбунтовался. Мне же во всём этом прыгать и крутится! А оно всё звенит, жмёт и с такта сбивает.

А на нижнюю часть тела построили что-то вроде мужских средневековых штанов. Только не из нынешнего, а из позднего средневековья. Вообще, и чулочки, и шортики — это традиционно мужская одежда.

* * *

Идут себе два кабальеро в чёрных чулочках по Севилье, а их донны через мантильи с балкона поглядывают и обсуждают:

— Что-то у твоего дона Педро ножки похудели. Избегался, поди, истаскался.

— Ты на своего дона Хулио глянь. У него же ноги как у козла беременного! И как ты его с такими-то колёсами вообще в постель пускаешь?

А сверху у всяких донов — шортики. Но не облегающие, а весьма дутые.

* * *

Вот что-то такое на мою тощую задницу и сварганили.

Ниже — штанины из красного шифона. Такая полупрозрачная ткань из витых шёлковых нитей.

Вообще, кроме тазобедренного пояса, грудных нашлёпок и никаба на голове, всё — или прозрачное, или кисейное, или просто голое. А когда я, по ходу одного танцевального па, заложил локоть за голову — прислужницы мои просто охренели. По их словам получается, что вид безволосой подмышки действует на местных самцов круче, чем зрелище полностью обнажённой девицы. Всё приглашённое на свадьбу святорусское боярство прямо тут же потечёт и вытечет. Включая и моего Хотенеюшку.

Чтобы всё это показать правильно — строим танец с раздеванием. Не просто выскочить, попкой в дутых шортиках покрутить, монистами позвенеть, а постепенно. Подводя, заводя и доводя. До кипения и слюновыделения. Или что там у них капает.

Снова проблемы: что первым слоем, что вторым. Как закрепить и чтобы при прыжках-скачках-верчении не развалилось, и чтобы в нужный момент слетело.

Здорово помог опыт государственного ансамбля Китайской Народной... Они как-то прямо на сцене Большого Кремлёвского в хороводе восьмёркой — штук по восемь юбок с себя скинули. Всем ансамблем. Не останавливаясь и с ритма не сбиваясь.

И тут посреди всех этих забот и хлопот прибегает девка теремная:

— Хозяин приехал. Велел в опочивальню быстро. Хи-хи.

Снова — как новобранец по тревоге.

А вот вам и — нет. Я раз сбегал — мне не понравилось. Собрался спокойно, с чувством.

Ну, пошли, задница моя. К месту твоего употребления. Спасать головушку лысую и всё остальное.

Опа... А Хотеней-то не один — с Корнеем-злыднем.

Та же опочивальня, где он поганое ведро рычанием своим пугал. Только с корытом. Хотеней в корыте, Корней его намывает, старается. Кажется, намечается кое-какой тройничок. В смысле: секс втроём. "Этажерку" репетировать будем? А кому роль боярыни?

Корней меня к господскому телу не допускают, типа: постой в сторонке пока. А Хотеней Корнея за всякие места щиплет, тот повизгивает игриво, радуется. Хотеней его дёргает, поглаживает да на меня смотрит — наглядно уму-разуму учит, "вежеству" пред-постельному научает. И сам заводится постепенно. Вода хоть и мыльная, но видно. И я сам потихонечку. Завожусь. Не видно, но я-то себя чувствую.

Потом вытерли господина, в постель положили. Теперь в эту же бадейку Корней полез. Тон у него сразу с умильного на хамский поменялся.

Командует мне: подай, принеси, спинку потри...

Стараюсь, подаю, приношу, тру. Глаз не поднимаю. Только разок так, ресницами взмахнул, на хозяина глянул... Ух как он... аж задохнулся. А я чего, я — ничего, я завсегда послушный и покорный. Вот холопа твоего намываю.

Корней почувствовал какое-то... мимо него проходящее, выскочил, едва вытерся — и в постель.

Эх, парень, кто ж так, с чистой сухой кожей, без смазки, к сильно разогревшемуся господину... А господин-то... уж давно готов. Сходу... ка-ак "вступил в стремя", так и без остановки. Только меня разок ручкой поманил. Типа: давай к нам. А я глазками скромненько на корыто показываю, дескать, у меня тут дела.

Ну, положим, мыться в эту воду после двух мужиков, я не полезу. А вот лишнее с себя снять... Никаб оставить, он мне плешь закрывает, рубашечку... с потяжечкой чуть-чуть замедленной, с прогибом и скромным прикрыванием... долой. Чулочки с поясочком — оставим. И займёмся уборкой. Динамика куда интереснее статики.

Набрызгали они тут, подтереть надо. Наклонился, тряпочкой поводил, в углах вытер насухо. Потом, будто вспомнил — смотрят на меня. Ойкнул и присел... засмущавщисися. А за спиной — выдох. С чувством. Сквозь зубы.

А ты как думал, миленький? Я тебе не этот дурак Корней.

Звуки за спиной всё чаще, всё сильнее... Всё.

Теперь тёплой водички в шаечку и умывать. Господское богачество. Корней в раскорячку, в наклонку, с охами да ахами и сам до корыта дойдёт, а я, наконец-то, хоть в руки возьму да разгляжу.

И чем же это меня в самом ближайшем...? И вокруг чего именно столько всякого и всяких крутится...?

Немного. И это — хорошо. Лишних разрывов мне не надо. У меня самого, пожалуй, больше. А вот это плохо: на Руси "как в Польше — у кого больше, тот и пан". Могут возникнуть проблемы от подсознательного ощущения дискомфорта моим господином. Значит, мериться не будем. И, судя по наблюдаемой "стойкости", правильнее сказать — "вялости", применять — не сразу. Часик-другой надо ему отдохнуть.

Я оказался прав, господин ласкового потрепал меня по щёчке — "жди", накинул халат и удалился в соседнюю комнату. Там уже был кто-то из слуг. Начались разговоры, потом дверь плотно закрыли.

Сижу себе тихонько на краю постели, соображаю.

Всё я мучился-решался — отдаться Хотенею до похода или после? Не твоя забота, холоп. Думать — господа есть. Вот на этой постели через часик-другой и меня.... Переменить постель нечем, простыни... хорошо хоть не заляпали. И как-то всё это будет... Продемонстрированное с Корнеем что-то... сильно индустриально. "Холодная штамповка", называется. Не вдохновляет.

Выбора-то нет. Так что... "думай о хорошем".

Интересно, Корней подмылся, отдышался, но не успокоился. Прижался к двери, даже в свою рабочую позу встал. Под дверью, видать, щель, и там ему слышнее.

Подслушивает. А это нехорошо.

Придурок. А это ещё нехорошее.

У кровати поднос с какими-то чашками-кувшинами стоит. Поднос медный. Снял с него посуду. И с мысленным исконно-посконно-выстраданным "а пошли вы все...!" как летающую тарелку — в дверь.

Ух как он грохнул! Три раза. Первый — когда в дверь попал. Второй — когда Корнею на голову. А третий, когда Хотеней дверь чуть не снёс и ногой поддал. И поднос, и Корнея.

За ним ещё пара мужиков ворвалась — я только простынкой пользованной обернуться успел.

Картинка ясная, понеслось. С руко— и ного— прикладством.

— Подслушиваешь?! Доносишь?! Падла-гнида-вошь-собака... На кого работаешь?!

— Да я... Да мы...

"Били-били-колотили, морду в попу превратили...". А попочка у Корнея уже и прежде... помятая была. Так что, с обоих концов — цвет одинаковый. Сильно-сильно розовый.

Я сначала от криков и ударов вздрагивал. Потом как-то успокоился.

Может, и бывает где пролетарская солидарность, а вот холопская — нет. Особенно — между наложниками. Много мне вреда Корней сделал. И ещё больше хотел. А зря. Меня обижать не надо — для здоровья вредно.

Допрос переместился в соседнюю комнату, я спокойно оделся, морсу попил, снова прибрал что разбросали. Устал как-то. Выбрал на господской постели место почище, прикорнул и задремал. Нужен буду — разбудят.

Я ожидал разных вариантов побудки. От нежного шёпота в ушко с полным страсти жарким дыханием в затылок, до картины "Геракл разрывающий пасть льву", где в роли пасти выступает моя... Ну, не пасть же!

Но проснулся я от голоса Степаниды свет Слудовны. Всё-таки глуховата бабка. Вот и говорит командным голосом.

— У тебя там есть кто?

— "Княжна персиянская". Напугался как мы тут Корнея... Уснул. Он-то Корнея и высветил. Как тот подслушивать под дверь полез — малёк подносом в дверь. Ну, мы на шум и прибежали.

— Может, подстава?

— Корней у двери сидел. Возле самой щели. Это я сам видел. Да и порассказал он о делах своих. И про колдуна, что наговор творил, и ещё. Твои-то мастера сколь за Корнеем ходили-выглядывали, а вот малёк раз — и на горяченьком.

— Ловок-ловок. Что с Корнеем делать думаешь?

— А... Прогнать — нельзя, продать — нельзя. Даже язык урезать без толку — грамоте разумеет. Так что, пусть Саввушка его... доработает. А после твои в пригородную вывезут и закопают. С твоего двора холоп померший. А людям скажу — отпустил в Васильков, у него там родня, он давно просился. Вот-де, встретил знакомцев, я его и отпустил. Не в поход же такого брать, в войско-то.

— Ладно. Сделаю. А чего с мальком делать, с "княжной персиянской"?

— А чего? Он ни в чем таком. Любит он меня без памяти, из воли моей не выйдет.

Степанида явно обозлилась. В голосе появились и нажим, и сталь.

— Ты вправду дурень или только прикидываешься? Кто сегодня обещал Гордею княжну персиянскую в подарок?

О! Вот так новость. Меня мой господин, любимый, ненаглядный... другому мужику решил подарить? Да ещё Гордею. А у того взгляд... до сих пор мороз по коже. Как же так?! Гордей же меня не просто отымеет... даже — скорее не отымеет... Он же меня... долгой и мучительной... Это у меня не в одном месте кожа порвана будет, а по всему телу. Снимут всю. Заживо. Потом — мясо, потом — кости...

И вообще... Я же только вот к Хотенею привык, как-то притерпелся, сам себя уговорил. А тут...

А тут, Ванечка, долька холопская — как господин скажет, так и будет. И радоваться будешь, господа бога благодарить истово, если Гордей тебя только с удом своим познакомит, а не с катом дворовым, с кнутобойцем да костоломом.

Я лежал, боясь шевельнуться, боясь вдохнуть, боясь...

— Ну и что, что обещал? Сказано было — после свадьбы. А уж когда после...

Голос Степаниды зазвенел от злости:

— Ты никак с Гордеем шутки шутить надумал? За дурня старого его держишь? Как поутру красные простыни вывесят, так он с тебя малька и стребует.

— Ну, это ещё посмотреть надобно. Дочка его уже жена венчанная будет, от девства избавленная, приданное в церкви оглашено, на пиру подарки приняты...

— Да ты и вправду дурак-дураковский! Об чем речь-то шла?! О девке этой или о тряпье в приданное?! О Гордее речь-то шла! Что он тебя к князю подведёт, что тебе, зятю любимому — место подле себя даст, что тебя, идола безмозглого, поднимет и приблизит. А ты в первый день с ним шутки шутить?! Да ты сам ему эту "княжну персиянскую" приведёшь да поставишь, да подержишь, чтоб старому удобнее было. Если соизволит.

— Ну, значит, отдам.

— Ну, точно дурень! Колода берёзовая...

— Ну чего ты, чего ругаешься всё?

— Ты княжну к Гордею приводишь — он сразу наш обман понимает. Что будет?

— Мда... Из похода мне не вернуться. Сделает Гордей свою дочку вдовой — месяца не пройдёт... А может малька — как Корнея?

— Плохо. Во-первых, двое сразу. Будто мор на подворье. Во-вторых, приметный он: безволосый, "шкурка с искоркой". И сказать как: вот был холоп и в одночасье помер? Как раз как перед тем, как к Гордею идти? Гордей начнёт искать — найдёт. Хоть в могиле. Знаешь, поди, знатоки есть — по костям скажут кто лежит — мужик или баба.

— Так как быть-то?

— Надо так сделать, чтобы не только его самого, но и тела, и даже костей его не сыскали б. И не только его.

— Что, и Прокопием своим с Саввушкой пожертвуешь?

— Ну, до них Гордею только после моей смерти дотянуться. А вот служанка с лекаркой... И снова — сами исчезнуть должны, без следа.

— Ну не тяни, говори, бабушка! Ведь вижу — удумала уже чего-то.

— Значится так. Малёк твой какой-то хитрый танец придумал. Соромное что-то. Вот пусть "княжна персиянская" перед молодыми на свадьбе и спляшет. Ближе к концу, когда уже подопьют гости-то, но ещё помнить будут. Поглядит как тебя с молодой женой в опочиваленку поведут. Все видели? Вот она, наложница Гордею обещанная. Но отдать — после. А пока — назад на мой двор. У тебя там и тесно от гостей будет, да и гости пьяные — с "подарочком" могут чего худое учинить. А наложница, в господине своём души не чающая, увидав, как сокол её ясный с другой ушёл. Бросилась...

— Топится?

— Дурень! Его и утопить нельзя! А ну как всплывёт тело где под Каневым? А тут вы, рати киевские подошли. Да опознают, да Гордею донесут. Нет, ни в землю, ни в воду его нельзя. Слушай дальше. Поплакала красавица и решила бежать куда глаза глядят...

— Ну и дурость. Его ж на первом перекрёстке возьмут и назад приведут. Он же здесь, с плешью своей да без языка...

— Сам дурак. Слушать будешь? Ну вот. Соблазнила она служанок своих. Золотом боярским. Они там всю скотницу мою вытрясли, украшений чуть не полпуда золотом навешали. И побежали они втроём...

— Сыскать! И сыщут. Уж больно особенная троица: девка, явно из "верховых", горбунья и столп-баба ходячая.

— Не, не сыщут. Не будет таких. Уходить они будут ходом тайным с моего подворья. Фатима там лекарку и придавит. Костей в век не найдут.

— А может, и малька там?

— Не. Я же говорю тебе: его — ни в землю, ни в воду. Дальше слушай. Фатима с мальком там переоденутся. Искать будут двух баб с девкой, а будет торк с торчёнком. Понял? Не найдут. Нету уже того, чего искать велено.

— А с Киева как? По воде-то, когда здесь и торговые стоят, и войско в лодиях...

— Хоть что умное сказал. Ты Перемога Ряску помнишь? Вот он у меня уже третий день в Заднепровье стоит, коня купил, телегу. И повезёт он торчина с торчёнком в нашу черниговскую деревеньку. Но не довезёт. Поскольку торчин рабёнышу своему — дорогой горло перережет и в болото глухое кинет. Не в землю и не в воду. В болото. Нехристь, что возьмёшь. А потом Перемог и Фатиму... Да, может, и в то же болото. Перемог о "княжне персиянской" не знает, отвезёт вещички кое-какие в деревеньку. Цацки золотые там и полежат. Покуда случай не придёт их назад вернуть.

— Хитро. Все при деле, каждому свою правду нашла. Лады. Спать пойду, устал я. Сперва Корнея ял, потом имал, потом брехню его сопливую слушал... Завтра дел невпроворот, выспаться надо, пойду, прогоню малька с постели.

Шаги, скрип кровати под тяжестью мужского колена, лёгкое похлопывание по моему плечику.

— Что, целочка моя серебряная, притомился-задремал? Видать, не поиграться нам нынче. Меня тоже в сон тянет. Иди-ка малёк к себе. В другой раз побалуемся.

Я, не открывая глаз, изобразил сонную улыбку, отполз к краю, старательно потирая кулаками глаза, протопал мимо Степаниды в дверях. Она, кажется, хотела меня остановить.

Тогда — всё. Эта змея сразу бы поняла, что я слышал. Но Хотеней что-то спросил у неё насчёт приглашённых гостей на свадьбу.

Спокойно.

Тихонько.

Как обычно.

Семенящими шажками.

Не поднимая глаз.

Не махая руками.

По лестнице — не бежать.

Двери — не рвать.

Мимо слуг... к себе.

Отбиться от прислужниц, погасить весь свет. Даже лампадку под иконой.

Лечь спокойно в постель.

Вытянуться.

Разжать кулаки.

Выдохнуть.

Ме-е-е-дленно.

Чтобы не услышали в соседней комнате.

Глава 22

Тихо, темно. Все в доме спят. В доме — три покойника. В самом скором... Что делать?! Кинутся к ним, к моим подружкам-учительницам?! Рассказать, предупредить, попросить помощи, три головы лучше... Их же тоже...

У холопов солидарности нет. Не поверят. Или — поверят и донесут. Чтобы моей головой — свои выкупить.

Если бы не Корней с его идиотской жаждой подслушивания, я бы лежал сейчас здесь, вполне оттрахнутый, в общем-то, всем довольный, прислушивался бы к ощущениям в собственной заднице и беспокоился только об одном: произвела ли на господина моя попка такое сильное впечатление, что он и после жаркой сечи её вспомнит?

Интересно, а ведь он меня любит. Хотеней. Искренне. Как и положено господину любить своего раба. А я его?

Любить господина — первая заповедь холопа. Умереть за господина своего, по слову его — высшая честь...

Кольнуло в пояснице: как-то раз Саввушка своим дрючком там здорово...

Да, я его люблю. Очень. Больше жизни!

Но умирать не хочу. Тоже — очень.

Но — должен.

"Давши слово — держись. А не давши — крепись" — наше, народное.

Я — слово дал, теперь остаётся только держаться. Ибо это мой путь, моя клятва. Клятвопреступление — из самых страшных грехов.

А он, мой любимый и единственный, меня предал. Подарил Гордею. На верную и мучительную... Потом понял, что от этого самому будет плохо, и списал. Вычеркнул. Из жизни. Своей и моей.

Сам и пошлёт умирать. Куда-нибудь в болото. Даже на кладбище не похоронят.

Я — раб. Это моё место в этом мире. Единственное, на что я здесь годен. Единственное, что этот мир мне предложил. И я принял. Принял этот мир и место своё в нем. Место "холопа верного". Принял путь служения. Искреннего, истинного, истового.

Вот и служу. Велят сыграть "княжну персиянскую" на ранней стадии беременности — сыграл. Велят пройти сквозь строй липнущих и лапающих мужиков — пожалуйста. Велят подмыть задницу и растянуть в приветливой улыбке анус — для господина — с удовольствием!

И за всё это — смерть.

Он меня предал? — Нет. Господин не может предать раба. Раб господина — может, а вот господин раба — нет. В принципе. По определению. Нет в отношениях хозяина и холопа такого понятия: "предательство господина". Слова такие есть, но они относятся только к преступлению раба.

Не предавал он меня. Ибо всякая воля господина для раба — воля свыше. Абсолютная истина и руководство к действию. Даже если прямо противоположно вчерашнему. Даже если на смерть обрекает.

Хотеней меня не предал, он мною распорядился. Невозможно предать имущество. Нельзя обмануть собственный ботинок.

Ботинок можно любить. "Хорошо сидит. Ноге в нем удобно". Ботинок может нравиться, быть приятным. Его можно сохранять. О нем можно заботиться. Гуталином по сезону смазывать. Его можно закинуть в кладовку за ненадобностью. Можно подарить, продать, выбросить. В болото, например.

Он меня не обманывал. Потому что не обещал.

Ничего, кроме доли "холопа верного", мне никто здесь не обещал.

Это я сам, со своим идиотизмом, кретинизмом и попадизмом себе напридумывал. Выдумал человеческие отношения. Между человеком и его имуществом. Коврик массажный с переживаниями. Коврик может нравиться, можно его гладить, можно какие-то цацки к нему пришпандорить. Его можно применять. Для профилактики спермотоксикоза или там, простатита. Такое миленькое приспособление для физиотерапевтических процедур.

А мне всё — моя прежняя жизнь довлеет. Со всем этим "дерьмократизмом". "Все люди...". Ну, если не "братья", то хотя бы тоже "люди".

Так это — люди! А все остальные — имущество. Приспособления, инструменты. "Орудия говорящие". Не-люди. И я один из этих... из инвентаря.

Господи, как... погано. Тоскливо и безвыходно. Безнадёжно и безысходно...

Хоть бы он сам прямо приказал: "иди к Фатиме, она тебя зарежет"! Нет — "беги, малыш, беги". Надейся. На лучшее, на то, что господин вернётся из похода, что он тебя любит, что всё успокоится, и вы будете вместе. Потерпи чуток...

До подходящего болота.

Отказаться от своей роли? Значит — отказаться принять этот мир. Значит — сдохнуть от самого себя, как чуть-чуть не случилось в темнице. Значит — выть, кататься и слепнуть от боли, память о которой вбита в меня Саввушкиным научением, "спасом-на-плети".

Принять? Значит — сдохнуть под ножом Фатимы где-то в черниговских трясинах.

И уже нельзя сказать себе: "я подумаю об этом завтра". Потому что "завтра" — уже вот. Через три дня свадьба. Мой последний выход. Потом счёт пойдёт уже не часами, а вёрстами. До болота. Последнего в жизни.

Два последующих дня прошли как в тумане. Я старательно делал вид "как всегда". Дамы мои, однако, что-то уловили, пытались меня утешать. И что на свадьбе все будут пьяные, ошибёшься в танце — не страшно, и что "жена — не стена". А уж Хотенею-то — вообще. И что из похода вернётся и подарков привезёт. "Обнимет крепко, поцелует жарко"...

Я кивал и работал. До одурения повторял элементы танца, как снять платок с головы, как снять платок с плеч, как выворачивать из многослойной ткани бедра... Фатима наяривала на бубне. Темп постепенно повышался. Уже построены были связки и переходы, я перестал улетать лбом в стены, наступив на подол очередной юбки, перестал засыпать полы нашей избушке всякими золотыми цацками при каждом взмахе руками.

Я работал. Доводя каждое движение до совершенства, до автоматизма.

Как робот.

И тут меня осенило. Классика! Айзек Азимов! Три закона робототехники!

Азимов придумал три формулировки, а потом сам и его последователи старательно показывали — как их обойти.

Это для человеков общее свойство. Раз есть закон — надо уклониться.

Как гласит русская народная: "закон — как телеграфный столб. Перепрыгнуть — нельзя, но можно объехать".

Весь Ветхий Завет — история о том, как евреи сначала заключили договор, а потом старательно его нарушали. А им наглядно показывали: как это нехорошо и насколько больно. Путин о Налоговом кодексе точно сказал: "сотни людей придумывают эти законы, а миллионы — как их обойти".

Что мне и надо исполнить.

Формулировки выберем самые простые, в двух словах:

— Береги господина.

— Выполняй приказ.

— Сохрани себя.

По первому пункту я должен исчезнуть. Сберечь тайну господскую.

Если подумать, то...

"Исчезнуть" не означает обязательно — "в болото". "Исчезнуть" — означает не "куда", а "откуда". Из поля зрения Гордея, Хотенея, Степаниды... А куда? Русь велика. Есть и ещё места на земле. Америку, например, вообще пока не открыли.

Много куда есть. Когда сильно надо исчезнуть.

Второй пункт. Приказ господина должен быть исполнен. Безусловно и неукоснительно.

Но... это должен быть приказ моего повелителя мне. А не кому-то ещё. А "мой" приказ не будет содержать прямой команды "сдохни".

Если сыграется так, как Степанида говорила, меня просто повезут как груз куда-то. Что там и как — надо ещё посмотреть.

А вот третий пункт мне очень нравится. Спасибо, Айзек, я буду старательно его исполнять. И пошли они все со своими темницами и дрючками, палачами и проповедниками, спасом-на-плети и священным долгом.

Я не осрамлю тебя, мой учитель Саввушка! Я исполню волю господскую!

Просто не смогу нарушить — ты это в меня очень хорошо вбил. До рефлекторных мышечных судорог от одной мысли.

Только у меня на каждый ваш дрючок или плеть с иконой — найдётся своя мозга с винтом.

Я этими мОзгами с винтиками — думать умею!

Лишь бы персональные молотилка со свалкой не подвели.

Дальше пошло веселее. Потом день свадьбы.

Ни в церковь, ни к приезду молодых на Хотенеево подворье, ни к началу свадебного пира нас не позвали. Но Юлька уметнулась туда ещё с самого утра. "Скорая помощь" с функциями "грибного человека". К вечеру, в третьей уже толпе челяди, и мы с Фатимой протопали.

Какие-то подсобные помещения, толпа народу, проблемы с переодеванием, ожидание, позвали...

Здоровенная зала, столы буквой П, в центре пустое пространство, только слуги пробегают да поддатые гости иногда к знакомцам подходят. Вместо перекладины буквы, на небольшом возвышении, главный стол. Там и мой... Хотеней. С молодой женой, Гордей со Степанидой, ещё какие-то. А народу — сотен шесть. Любят у нас на Руси гульнуть.

Шум как-то стихать начал, мой-то... внимание, наконец, обратил, все на нас с Фатимой оборачиваются.

Пора. Работаем.

Семенящей походкой выхожу в центр зала и опускаюсь на колени. Сверху на мне паранджа. Пенёк в мешке. Бубен начинает потихоньку рокотать. И я встаю-поднимаюсь-разворачиваюсь.

Видели национальный калмыцкий танец в исполнении ансамбля "Танцы народов мира" имени Александрова? Там такой очень интересный сворот-разворот спиральный на одном месте...

Из пенька замшелого в беркута парящего.

Развернулся-поднялся. Ножкой такты отстучал, паранджу — долой. Сперва только спереди. Переднюю часть на спину закинул. Конскому хвосту место сзади, а не перед глазами висеть, мир загораживать. Из полусогнутого, из поклона — широкий мах обеими руками себе за спину. С намёком на прогиб "тонкого девичьего стана в порыве страсти".

Что, ждали личико увидать? А у меня никаб. На глазки мои чёрные полюбуйтесь. Вам и того пока довольно.

И пошло-поехало. Кто спиной сидел, поворачиваться начали. Кто с другой стороны столов — с места вставать. А как я накидку скинул да по-цыгански прошёлся... Типа: "холодец заказывали?".

Чем?! — А красный лифчик? Золотишком увешанный... Влево-вправо покачать. Пульками остроконечными. Ух как торчит-играет!

Плевать, что внутри одни тряпки да ивовые корзинки — зато как со стороны смотрится! Как полный. А уж подмышки мои безволосые увидели... начали бубну подхлопывать. А когда я двух мужиков из толпы выцепил да одному конец пояса дал...

Раскрутился, юбки разматывая, до другого. И ему — другой конец. Они дёргают, я туда-сюда перекручиваюсь, с меня на каждом проходе очередная юбка слетает. И не кончаются. А они все рты пораззявили. Будто новое чего увидеть собираются.

Увидели. Шортики дутые, штанинки муслиновые.

Ляжки мои тощие нравятся? — Смотрите-любуйтесь. За "посмотреть" — денег не берём. Под муслином только и видно, что есть что-то. Беленькое, стройненькое, туда-сюда порхающее. А тощие или нет — на усмотрение воображения. Ваших, самцы киевские, фантазий и предпочтений.

И звон колокольцев, которые у меня во всех местах прицеплены-подвешены. И — пошёл "танец живота". С притопом, с поворотом. С демонстрацией "нежно дрожащего пупка". Не девичьего, правда, ну извините, что имеем — тем и дрожим.

Народ уже ревёт в голос, "порвал зал" — называется. Некоторые, самые дозревшие, на танцплощадку лезут. Ручки растопыривают. Рвутся присоединиться.

"Я пригласить хочу на танец

Вас и только вас".

Спасибо, не надо. Меня уже пригласили. Не на вальс — на танго. Последнее па — роняние трупика в болото.

Чёрт, как вспомнил — чуть с такта не сбился. Пришлось от "приглашантов" к главному столу на возвышение утанцовывать.

Перед молодыми плясанул, одну руку в бок, другую за голову, на лицо — улыбочку и бёдрами работаю. А зал мою задницу, тряпками обмотанную, видит и ест. Кушает. Глазами.

А я тут, перед главным столом, наяриваю, пошёл поворот влево, на одной ноге, вторая носком в пол бьёт. Побрякушки все — побрякивают, колокольцы все — колоколят.

Один мусульманский улем говорил: "и пусть жены ваши не стучат в пол ногами, дабы не хвастались они украшениями". Раньше как-то связи не улавливал, а теперь дошло — как раз мой случай. Подколенного браслета почти не видно, а звон его хорошо слыхать. Я же ножкой в пол стучу.

Так, полюбовались на мой животик в профиль? Подрожали животиком. На попку в шортиках, линия которой двумя мастерицам сформирована на основании долгих дискуссий? Подрожали попкой.

Сменим ручку-ножку, пошли поворот в обратную сторону исполнять. В середине, как лицом к Хотенею встану, сменим ритм и — "низкопоклонство перед идолом". С раздвинутыми коленями и в полуприсяде. Делаем.

Ух ты, как моего-то разбирает... Аж раскраснелся весь. Что милёнок-господёнок, этакую красу несказанную-ненаглядную и под нож? Как корову старую, яловую. А я ещё и "волну" могу. Ну, как тебе мой "пупок дрожащий, нежным потом увлажнённый"? Засинхронизированный с такой же задницей?

Кажется, хватит. Пора Фатиме бубен остановить, притомился я. Завтра брюшной пресс болеть будет. А пятки уже горят.

Но Фатима не успела остановиться сама. Невеста венчанная, вся в белой фате, не поднимая глаз от стола, руку вскинула.

Бубен замолчал. Зал стихать начал.

Тут она на меня глаза подняла. Господи, пигалица тринадцати лет, ещё детская опухлость с лица не сошла, а смотрит по-взрослому. По-зверячьему смотрит. Я такой ненависти в глазах здесь ещё ни у кого не видел. Смотрит мне в глаза, а говорит Хотенею:

— Господин муж мой венчанный, завтра по утру стану я здесь хозяйкой. И всё в дому этом будет под рукой моей. Так ли?

— Так, жёнушка, так.

— Тогда пусть поутру приведут ко мне эту холопку. Хочу посмотреть — как её плетями обдерут. Со всех сторон. По всем местам. За это непотребство на нашей свадьбе. А после — велю ноги ей поломать. Чтобы была колченогая и впредь непристоинств таких нигде не устраивала. Так, муж мой?

Хотеней как-то замешкался, за спиной ропот по залу прошёлся. И тут вступил Гордей:

— Не, доча, не сразу поутру. Хотеней Ратиборович мне эту девку раньше обещал. Так что, она сперва у меня в дому... попляшет. А уж потом... Если останется чего пороть.

Вот так-то, Ванюша. Была у меня какая-то надежда. Тень надежды. Может, не понял что из подслушанного. Может, не обещал меня Хотеней, или обещал, но не отдаст, отговорится как-то, спрячет...

Поклон в пояс. Рукой до земли. Шаг назад, второй поклон.

Я чуть не свалился с помоста. Спрыгнул, развернулся, народ от меня как-то в стороны, подхватил свои тряпки, по полу разбросанные, и на выход. Скорее к Фатиме, скорее домой, скорее от этих... таксидермистов. Как они мою судьбу при мне же и решали... Не скрываясь, не секретничая... Будто нет меня, будто я — пустое место... Будто баран на привязи — никуда не денется.

А оно так и есть: деваться мне некуда. Холопка же, скотинка двуногая, "зверушка забавная"... Для хозяев жизни.

Фатимы в зале уже не было, она тоже слышала. Убралась подальше.

Я — на выход, и где-то в переходе под лестницей меня слегка плечиком — приподтолкнули, ножку — приподставили, и я сходу — в открытую дверь головой вперёд — влетел.

Чулан, вроде, какой. Дверь за спиной — хлоп. Темно. Мужики какие-то. Один — за руки держит, другой — в штаны ко мне полез. И вообще — пытается во всюда сразу. Живот щупает, к попке прижимается, лифчик сдвинуть норовит, кажется, ещё одновременно и на себе штаны расстёгивает-развязывает...

Шива многорукий. Перегаром несёт. Горячий, потный, липкий.

Не только Фатима слышала про мою судьбу — все. И эта парочка. Вот только что Хотеней с меня свою защиту снял. Я теперь — "ничьих буду". Только минуту назад! А они — уже! Оперативненько... мрази святорусские.

Сработал на автомате: сильный прогиб вперёд и левой пяткой назад.

Попал. Повезло. Мне.

Мужик уже успел кушак на кафтане развязать. Так ручёнки с кушаком и прижал. К больному месту.

От толчка моей головой в живот — и передний завалился. Рук не отпускал, пока я ему коленом на причинное место не встал. "Встал" — с размаха. Оба воют и матерятся.

Я шмотки — цап, что в темноте ухватил — и к двери.

Оп-па. Дверь открывается — в проёме третий.

Вот теперь хана. Сам же дочку учил: после удара по гениталиям или убивай, или убегай — пощады не будет.

Добить этих — не смогу. Убежать — тоже. Сейчас они меня... во всюда куда найдут. Сразу и по очереди.

Через дверь свет снаружи, один из лежащих ухватил меня-таки за ногу.

Тут от двери голос:

— Отпусти девку.

Этот, что ухватил, пополам с матами:

— Не лезь, Артемий. Хочешь — в очередь.

— Отпусти её, первым в очереди — Гордей. Сказать ему?

— Давай мы её все вместе. Всё едино — ей завтра либо Гордей, либо дочка его — всё поломают. Хучь целенькой попользуемся. А потом скажем...

— Отпусти. (мне) Пошли.

Так, тряпки подобрал, бочкам-бочком мимо него в дверях. А на мне — только никаб на голове, лифчик и шортики со прозрачными штанинами. Вот я сейчас в проёме дверном его голым животиком, "влажно дрожащим", задену, у мужика крышу снесёт и...

Тут он меня за плечо — цап.

Началось...

— Накройся.

Однако... Одну юбку — вокруг бёдер, другую — на плечи.

— Пойдём, провожу. А то тебя ещё кто-нибудь... Я — Артемий. Артемий-мечник. А тебя как звать?

Ну и что ему может ответить "княжна персиянская"? Которая не говорит, не княжна, не персиянская, и не девушка вообще?

Мычу. Типа: "нихтферштейн факеншит". Понял, ведёт дальше.

Так, а куда он меня ведёт? Как заведёт куда... Ой-ей-ей... Нет, вывел к людской, вроде, и Фатима там. Тут он меня за плечо маленько назад и в тёмный угол, к стенке спинкой.

Мать...! Опять хватать будут. Да сколько ж...

Ухватил за подбородок, лицо к себе поднял.

— Пойдёшь ко мне? Мне Гордей должен. Попрошу — отдаст. Даже пальцем не тронет. Как на Гордеевский двор приведут — я тебя и заберу. Неволить не буду. Работой изнурять не буду. Плетей... тоже не будет. Обещаю. Пойдёшь?

Ни фига себе! Мне предложение делают! Да ещё какое!

Это куда круче, чем просто "в замуж". Чтоб в этом мире да у невольницы спрашивать... Да ещё обещать, что пороть не будет! Это же и законный любящий муж своей венчанной жене не обещает! Чудны дела твои, Господи! Есть же и в этом мире приличные мужики, которые даже к рабыне... как к рабыне, но по-доброму.

Нет, добрый человек, не пойду. И врать типа "согласна" — не буду. Мне просто не дойти до Гордеева двора живым. Да и мёртвым... Даже если я и с тобой буду — обоим скорая смерть. Ты хоть и мечник, а против Степаниды — ребёнок с прутиком. Но... спасибо на добром слове.

Что на меня нашло... Сунул ему в руки тряпки свои, чтобы руки у него были заняты. Одной рукой обхватил за затылок, другой пуговичку на никабе скинул и — впился ему в губы. У него глаза всё шире и шире. Тут я тряпки назад, личико прикрыл и — ходу. К Фатиме. Пока единственный нормальный человек в этом дурдоме не очухался.

И побежали. Сначала танцевальное лишнее снять-собрать, нормальное одеть. Потом бегом на Степанидино подворье. Юлька уже там, снадобья свои собирает.

— Боярыня велела срочно с подворья увести. Хотенею Ратиборовичу пришлось обещать отдать тебя. Иначе Гордей никак на свадьбу не соглашался. Позор свой вспоминал — как ты его перед слугами да боярыней на колени поставил. Забьёт-замучает. Да только боярыня таких клятв не давала. А ежели тебя попортят — Хотенею грустно будет. Вот добрая бабушка, о внучке любимым беспокоясь, решила тебя от Гордея и дочки его спрятать. Цени, холоп, заботу боярскую.

Цацки всякие, штаны шифоновые, ещё кое-чего — в отдельную торбочку. Ну, на полпуда не тянет, но вес имеет. Ещё пару торб, вроде с одеждой, торба с Юлькиными горшочками, баклажками...

Уже дело к полуночи, темно совсем. Снова побежали. Через двор — к Саввушкиной конторе. Но вход, вроде, с другой стороны. Внутрь, в люк в полу, факел горит и ещё лежат. Похватали. Пошли. Лестница вниз и вниз. Понять трудно, но по ступенькам получается этажей 8-10. А по перекрытиям бревенчатым — всего четыре.

Потом, уже по ровному, снова бегом-бегом. Разветвления какие-то появились. Юлька выдохлась совсем. Остановились отдышаться. Платок скинула, жарко, голова мокрая...

Тут Фатима ей удавку и накинула. В горб коленом — и тянет.

Никогда не видал, как человека так убивают.

Фатима тянет, Юльку давит, а на меня смотрит: не дёрнусь ли. Нет, я к стенке прижался. Меня же вроде, ни в воду, ни в землю нельзя. Но что там Степанида Фатиме велела...

Всё. Затихла. Фатима удавку сняла, на пальце покрутила, на меня смотрит, ухмыляется.

— Страшно, малёк? Не боись. Боярыня велела тебя в укромное место спрятать.

И кивком в сторону Юльки:

— Обдери.

Покойников на "Святой Руси" либо обмывают, если свой и хоронить собираются по обряду. Либо обдирают, если просто так бросят.

Обдираю. Снять всё. Тряпки, украшения, крестик с противозачаточным шнурком, кису, что у Юльки между грудей сохранялась.

— Гребни сними, волосы обрежь.

А это зачем? Ага, понятно. Бабу без волос опознать трудно.

Фатима в отрезанную косу факелом ткнула. Ну и вонища. За руки подхватили, потащили подальше вглубь бокового прохода. Так и бросили голую.

Эх, Юлька-Юлька. Никогда я прежде твоего тела не видел. Пробовал, но не видел. Вытащила, выходила, выучила, в хорошее место пристроила. Всё хотела как лучше, а получилось как всегда. Жизнь — болезнь неизлечимая. Всегда кончается смертью. Кому раньше — кому позже. И меня... может, даже сегодня. А ты здесь полежи. Здесь сухо. Высохнешь, мумифицируешься. Черви тебя есть не будут. В отличие от меня в болоте. Прощай лекарка-горбунья. Первая моя и, наверное, последняя, единственная женщина в этом мире.

— Не спи. Переодевайся.

Так, а что у нас в торбах? Костюм небогатого, но гордого и очень большого торка и его маленького невольника — рабёныша.

Оп-па! — Рубашка-косоворотка. Исконно-посконная русская одежда. Поганско-степнякского происхождения. Всаднику постоянно приходится горло от встречного ветра беречь, вот степняки и сдвинули застёжку на воротнике-стоечке в бок.

На голову — сперва бандану собственного изготовления, плешь свою приметную прикрыть. Сверху — чёрную войлочную шапку и поглубже: прикрыть дырки в ушах. Да уж, удружил мне Хотеней со своим подарочком. Не дарил бы серьги, и уши бы целы, и кузнец живой.

Сверху — кафтанье какое-то. Длинно — кочевники такое не носят, им в седло в длинной одежде неудобно. Но я — рабёныш, одёжка с чужого плеча, сойдёт.

— Стой. Сымай штаны.

Я чего-то напутал? Штаны как штаны. Чего Фатима дёргается?

— К стене. Спиной. Руки.

Я ещё и сообразить ничего не успел, а она меня к стене прижала, цапнула за горло одной рукой, коленом по моим ногам, чтобы раздвинул. Ухватила... хозяйство моё. Жмёт, мнёт и выворачивает. Лицом своим плоским — почти впритык к моему.

— Теперь ты раб, я — господин. Госпожа боярыня велела тебя довести до тайного места. А вот каким довести — не сказала. Если дорогой хоть что, хоть как — оторву и думать не стану. Понял?

Я несколько... офигел.

Она же сама меня "господином" назвала! Я же не напрашивался. В служанки мои метила. Тоже, как Юлька, первая и, похоже, единственная. А теперь... не, нет у холопов солидарности. И быть не может. Горло отпустила, ухватила со стены горсть земли — и мне под нос:

— Клянись. Ешь землю.

Ой-ей-ой! Да как же она мне моё крутит да выкручивает...! Хотя покойнику всё это... Больно же, мать твою!

Ем. Землю. Пока она... лапает и выворачивает.

Вот такая модификация ветхозаветной "клятвы на стогне". Там кто-то из праотцов позвал слугу, положил руку его себе на свой аппарат и велел поклясться. Что слуга куда-то съездит и чего-то там сделает. Самая крепкая клятва. Не богом, не жизнью своей или детей — клятва на господских сырых яйцах.

Тут, правда, не я держу, а меня держат. Но, учитывая Фатимушкину гендерную принадлежность, пожалуй, единственно возможный вариант.

"Ветхий Завет". Тоже часть этого мира. Надлежит принять как своё, естественное, общепринятое... Воспринять, восторгнуться и рассосать в себе. Проглотить, переварить и облизнуться.

Съел, утёрся, отплевался, оделся. Подхватил брошенные мне торбы: господин с поноской при наличии раба — нонсенс. Побежали. Потом — лестницы вверх.

Факеншит, как мне это надоело! Они что, не могут меня как-то попроще убить? Без всей этой беготни?

Три последних дня — непрерывные репетиции к выступлению. Потом собственно... мой бенефис. По ночам — мучительно соображать: как-таки выскочить... из-под топора. А теперь ещё и дом многоэтажный без лифта.

Последняя дверь, за ней лаз. Нора какая-то. Вылезли. Наконец-то. Небо над головой.

"Она любила на балконе

Предожидать зари восход.

Когда на тёмном небосклоне

Звёзд исчезает хоровод".

Небосклон ещё тёмный, но хоровод уже исчез.

Вокруг какая-то стенка каменная, мусор всякий, черепки. Фатима на стенку вылезла, меня вытащила.

Оп-па... Так это же Гончары! Несколько под другим углом, но вид на огороду Ярославову мне знаком. Вон там должен быть тот яр, по которому я тогда лошадь под уздцы тащил, а сзади бежала Юлька и, то крестилась и в землю кланялась, то подгоняла и в спину пихала.

Эх, Юлька... Добежала, успела. Теперь лежи-отдыхай. Вечно.

А стенка — печь гончарная брошенная. Фатима на меня цыкнула, достал из сумы баклажку. Бормотуха какая-то, судя по запаху. Сама рот прополоскала, пообливалась, на меня брызнула... пошли.

Гончары хоть и не город, а свою огороду имеют. В огороде — ворота, в воротах — сторожа. Пока Фатима со сторожами ругалась, я по сторонам смотрел — как же от этих ворот до той хитрой печи заброшенной добраться.

В каждой приличной крепости должен быть свой подземный ход. В Киеве их, наверняка, несколько. Но вот вывести внешний конец хода в брошенную гончарную печь...

Фатима выразительно обругала стражу. На смеси русского и половецкого: "Русский баб карош — белый, мягкий. Муж дома нет — баб горячий. Русский страж — дурак. Торк домой идёт — беда нет. Открывай. Нет открывай — беда, рубить буду". Открыли.

Вниз, почти бегом, вправо — на Подол.

"Алеет восток. Китайцы в поле идут.

Горсточку риса держат в руке. Славную песню поют".

На Подоле ещё не поют, но уже копошатся вовсю.

У перевоза толкотня, гам, шум. Всем надо быстрее, а лодок мало. Это Кию здешнему было хорошо. На сотню вёрст один перевозчик. Да и то — раз в год по обещанию.

Фатима влезла в эту кучу, кого плечом двинула, одному саблю показала, другого вообще в морду, кого-то за плечо да в воду.

Круто. Мне машет. Бегом с хотулями. "Хватай мешки, вокзал отходит". Погрузились.

А Фатима-то как пьяная. Это с глотка-то бормотухи? Раскраснелась, рука всё время на сабле, чуть что — вздёргивается и скалится.

Ё-моё! И вправду — пьяная! От одежды. Мужской. От сабли на поясе. От воли. Может мужу свободному в морду дать и ничего. Её, бабу, служанку гаремную, вольные мужи боятся. Вот, оружие под рукой. Где ещё видано, чтобы девка-прислуга из гарема — с саблей в руке ходила? И никто не видит, что это баба, что она эту саблю держать не умеет.

Быть мужчиной здесь — счастье, быть мужем оружным, сильным — счастье вдвойне.

Это мир "мужей добрых". Не в смысле душевных качеств, а смысле роста, веса, объёма. А остальные все... насколько им эти "добрые" позволят. Теперь и Фатима попала в число избранных. Хоть ненадолго, хоть в маскараде. Но — король. При её росте — первый среди прочих.

Переправились. На берегу табор. Стадо возов. Эти — в Киев хотят. Товары везут в стольный град. А нынче там ещё и войско. А что вои делают перед походом? — Правильно: гуляют на последнее. Или не все вернутся, или новое добро будет. Или — и то, и другое.

Протиснулись, протолкались. Фатима меня на пригорок какой-то вывела, сумы сбросила.

— Сиди здесь. Сойдёшь с места...

Глаза бешеные, на губах оскал. И вправду: зарежет торк торчёнка своего. Хоть прямо на глазах у толпы. И никто — ничего. Дикие степняки... меж них влезать...

На той стороне реки солнечный свет уже накрывал город. Солнце поднималось и полоса его жаркого, остро-яркого света ползла вниз по Днепровской круче. Резко, до болезненности, высвечивая всё это заселённое пространство. С церквами, стенами, теремами... С людьми, которые во всём этом живут. В главном городе "Святой Руси".

Этот город для меня — уже не картинка из учебника, не кадр киношки с застроенной бутафорами площадки. Это кусок моей жизни. Город, где я стал холопом, где осталась непохороненной моя первая женщина. И первый мужчина. Мой первый господин и моя первая любовь. Где меня самого впервые назвали "господином" и вбили премудрости истинного служения. Где я впервые сыграл женскую роль и роль прогрессора-инноватора.

Много чего было здесь первое. И — единственное. Поскольку впереди у меня — скорая и насильственная...

Я думал тогда, что больше никогда не увижу этого города. Умру или выживу — здесь для меня нет места, здесь мне всё равно всегда смерть. Среди всей этой красоты, под этим синим небом.

Снизу, от реки, поднималась телега. Рядом с возницей сидела на передке знакомая фигура — Фатима. Нашла-таки нашего ездового. Я начал спускаться, волоча за собой сумы с барахлом.

Фатима смотрела прямо на меня. Два небольших чёрных зрачка. Моя смерть на меня смотрит.

Вариантов нет. Ни убежать, ни уговорить, не откупится. Она меня зарежет. Во исполнение и с удовольствием.

По спине прошёлся озноб. Ужас. Смертный.

Меня везут на казнь.

Поехали.

Через девять лет я снова уходил из Киева. Угонял последние свои обозы с полоном и хабаром. Мы сидели в сёдлах на левом берегу Днепра, от перевоза вытягивали мои возки. Рядом привычно препирались меж собой два русских князя, два Глеба, дядя и племянник, Глеб Юрьевич — новый князь киевский, и Глеб Андреевич — наибольший воевода русского войска.

За Днепром был хорошо виден город. Свежая зелень уже затягивала чёрные проплешины сожжённых подворий. Князья, присланные проводить меня, спорили: что восстанавливать сначала, что потом.

Я смотрел на ограбленную, но снаружи не пострадавшую Десятинную, на синий верх бесколокольной Андреевской, на неизменный Михайловский златоверхий, вычищенный владимирцами изнутри до пустого эха. Мне очень хотелось никогда не возвращаться в этот город. Но я уже чувствовал и знал, что придётся снова идти сюда и снова вычищать это кубло огнём и мечом. Пока не станет "мати городов русских" вести себя как добрая матушку. А не девка гулящая, которая только и рада, что зазвать к себе хоть кого. Да сразу на спинку упасть и ножки раскорячить.

От перевоза вытянули очередной возок. Из-под занавески глянули на меня женские глаза. Не та женщина, не так смотрела, глаза совсем другие. Но снова пробрал меня озноб. Не страха смерти, а восторга. Вот ею, этой чужой женой, её телом и душою, разумом и неразумностью, сотворил я великое дело — пробил стену. Берег того русла, что зовётся "течение истории".

И вся эта мешанина, подобная горному селю, из воды и грязи, вывороченных валунов и выкорчеванных деревьев, селянских крыш и унесённых овец... Всё, что зовётся Святая Русь, уже поворачивает, ползёт, лезет, выдавливается и выпихивается потихоньку, не понимая этого — в новое русло.

Надо ещё будет каждый день долбить и расширять эту дыру, надо ставить препоны в старом русле, чтобы не пошло прежним путём. Да и новое русло, хоть и уводило от бед мне известных, но к иным, мне покуда неизвестным бедам, могло привести.

Но! Я это сделал!

Господи! Ты дал мне силы и разум. Вот я, перед лицом твоим. Делаю что могу, по мере сил собственных и собственного же разумения. От тебя принятых. И если не будет от трудов моих толка, то и грех сей на тебе будет, Господи.

Ибо я делаю всё что могу. А ты?

Конец четвёртой части

copyright v.beryk 2012-2021

v.beryk@gmail.com