Зверь лютый. Книга 1. Вляп

Ну, едрёна матрена! Ну попал!

Трясти не перестало, но уже не от страха и неожиданности. Просто нежарко здесь. А на мне только штаны и обувка "прощай молодость". Но паника схлынула, и молотилка со свалкой заработали.

Раз меня этот "монумент" купил... А кстати, за сколько? "Десять" — это в пять раз больше, чем "две". Но чего "две"? Не хочется как-то по дешёвке пойти.

Факеншит! Чехов из себя раба по капле выдавливал, а ты, Ванька, этот свой прыщ явно ещё и не ковырял, не то что давил. Сходу первый вопрос: а почему меня — и так дёшево? Хочу, чтоб меня продали как эксклюзив ручной работы. Я — не в Китае сделанный, моя цена выше...

Остынь, Ванюша, это же не рынок труда, услуг, вещей — это же рынок людей! Или рабы — не люди? "Орудия говорящие", двуногая скотинка. "Я — вещь"? Или, всё-таки, это те, кто торгует людьми — не-люди? То есть Юлька моя, эта Степанида... остальные, кто в этом бизнесе: Прокопий, Саввушка, кузнец... А те, кого продают и им это нормально? Вещи?

Так что, я — один человек на весь этот мир? Что один такой — точно. Другого такого здесь нет. Факт. Но если меня от такой "людcкости" или там, такой "человечности" просто трясёт и выворачивает — я кто? Нелюдь?

Снова нахлынула тоска одиночества. Уже не от потери своего мира. Родного, любимого, знакомого... Потери уже и этого, нового, обретаемого мира.

Это не мой мир. Предки — да. Может, и мои такими были. Всякие достопримечательности — да. Этнография с парфюмерией — можно понять, принюхаться, перетерпеть. Но то, что эти люди делают...

Нет, всё-таки, в мире этих людей я — нелюдь. Я так — не могу, не хочу и не буду. Это всё дикость и пакость. А предки — скоты. И ведут себя по-скотски. Дарвин неправ: мы не от обезьяны произошли. Мы произошли от сволочной мерзкой двуногой скотины. В данном конкретном — "святорусской". При всем моем уважении и толерантности.

Трясло уже по-настоящему. Озноб переходил в судороги. Зубы стучат.

Чтобы расслабиться и согреться пошёл искать парашу. Такое вот развлечение. Хоть открой глаза, хоть закрой — одинаково. Пополз — темно. Раз камера — должна быть параша.

"И место твоё — у параши" — наш фольклор, наша народная мудрость.

Нашёл — колода, вкопанная в землю. В середине дырка — голову не просунешь. Верх гладкий, отполированный. Множеством задниц. Чистенько. Воспользовался местными удобствами. Правда, взамен туалетной бумаги пришлось одну портянку на куски порвать.

И ничего больше в подземелье нет. Бревенчатые стены, пол земляной чисто выметенный. В одной стене — дверь деревянная запертая. Значит — не поруб. В порубе вход на потолке. Темница... Полная темнота. И тишина. Ни животных, ни насекомых. Космос. Пустой. Без звёзд, комет и космонавтов.

Хочется есть и пить.

Ну, голод — ладно. На третий день пройдёт, а вот вода... Сухо. И в горле, и вокруг.

Нетипично. По жанру должно быть сыро и капать.

Пробовал улечься на голой земле. Опять не по правилам: должна быть охапка старой прелой сырой соломы. Пришлось пристроиться спиной к стенке. Так, сидя, и задремал. Не надолго.

Проснулся свернувшимся калачиком на земле. От боли во всех мышцах — судорогой сводит.

Покряхтел, развернулся, размял тело, даже попрыгал в темноте. Уселся и снова цикл: дремота, сон, боль...

Пытка... Темнотой, тишиной, жаждой, голодом, недостатком тепла, лишением сна, болью во всех частях тела...

Пытка самим собой.

Оставь человека одного — и он сам по себе сдохнет. Запытает. Себя. Мучительно. Так и я: не хочешь принять этот мир, воротит быть "холопом верным", пытаешься остаться самим собой, даже в чужом месте, в чужом теле — сдохни. Сам — от себя.

Чувство времени я потерял довольно быстро. И — связность воспоминаний.

Тишина. Слушаю. Вслушиваюсь... Всё сильнее... Шорох... Идут! Сейчас за мной... Нет. Это ток крови в ушах. Ни звука...

Потом пошли галлюцинации.

Сперва звуковые. Музыка где-то, голоса неясные... далёкий женский смех...

Нет, почудилось.

Потом — зрительные. Что-то увидел. Краем глаза. Что-то промелькнуло. Какая-то паутинка. На краю зрения. Какое-то пятно. Чёрное на чёрном... Судорожный страх... Судорожное вглядывание в темноту. Изо всех сил раскрываю глаза. Не моргаю.

Ничего. Можно закрыть глаза, можно открыть — одинаково.

Потом — тактильные. Что-то мягко коснулось предплечья. Мышь, крыса?!

В панике дёргаюсь, вслушиваюсь в тишину, вглядываюсь в темноту. Сердце колотит где-то у горла. Страшно. Непонятно чего... Потому и страшно, что непонятно...

Успокаиваюсь, задрёмываю.

Просыпаюсь от собственного крика — сводит ногу. Больно. Пытаюсь расслабиться. Успокаиваю дыхание, стараюсь не думать о сведённой икроножной, не обращать внимания на эту боль. Вот сейчас отпустит, вот сейчас пройдёт...

Не проходит.

Очень больно. Безысходно больно. Больно навсегда.

Приходит паника, ощущение собственного бессилия. Вот так и будет всю жизнь. Зажатая до каменного состояния мышца. Идиотски оттопыренный, окаменевший большой палец ноги. Который просто режет болью.

Размять, помассировать.

Для этого нужно подтянуть ногу, согнуть её, чтобы дотянуться.

Любое шевеление — зажим усиливается. Рывками.

Судорога простреливает тело аж до скрипа собственных зубов. Больно. От попытки массажа такая... боль. Вою, переворачиваюсь на спину, бью этим своим окаменевшим пальцем, всей стопой в стену.

Ещё. Ещё! Сильнее!

Выбиваю одну боль другой.

Вроде, отпустило.

Стою на коленях, упёршись лбом в бревна. Весь мокрый, дрожащий. Стук сердца успокаивается. Ну, вот и хорошо, ну вот и прошло. По спине — не то струйка пота, не то чья-то мягкая мокрая лапка.

Испуг, страх.

Организм срабатывает раньше сознания — инстинктивно, броском, перекатом разворачиваюсь спиной к стене, лицом к... к чему? К темноте? К пустоте? Там что-то есть...

Всё сильнее неосознанно, инстинктивно вжимаюсь в сухие бревна спиной. Вдруг чуть слышный шорох возле уха, короткий, острый укол сзади около шеи. Скорпион?! Тарантул?!

Ещё не поняв, не обдумав, тело само рывком бросается вперёд. От этого... не знаю от чего, за спиной.

Здесь же всё — чужое! Всё — не моё! Здесь же ничему доверять нельзя...

Судорожный рывок от неведомого ужаса за спиной. И я снова катаюсь по земле — снова судорога. На обеих ногах сразу. Катаюсь на спине, вцепившись в собственные ноги. И вою. В крик, в голос.

Больно.

Страшно.

Темно. Не... непонятно.

Невозможно лежать, сидеть, невозможно найти место, положение, чтобы не болело. В любом положении боль — усиливается. Меняешь позу — эта боль слабеет, в другом месте болит всё сильнее. Сводит всё: ломит виски, сводит челюсти, зажимает горло.

Вдох — всхлип. Задерживаю дыхание и чувствую, как дрожит, колотит всё тело.

Выдох — стон. Переходящий в волну судорог от макушки по спине до пяток.

Оставь человека одного — и он сдохнет. С истошным воем.

Или — сойдёт с ума. Тоже — с криком ужаса и боли.

Не хочу.

Страшно.

Ужас. От всего. Паника.

Хватит! Не надо! Выньте меня отсюда! Выпустите! Вы же предки мои! Я больше не буду! Пожалейте, пожалуйста. Я всё буду делать! Я буду как шёлковый!

Так вот о чём "монумент ходячий" говорила! "Шёлковый"! Не кафтан, не халат, не колпак. Я — "шёлковый"! Хорошо, я — буду, буду! Только отпустите!

Конец второй части

Часть 3. "Полюби меня таким какой я есть..."

Глава 11

Хороший был у царя Соломона перстень. Оптимистический. С гравировкой: "И это пройдёт".

Я так ждал звука шагов, скрипа открывающейся двери... Проспал. Провалился в очередное, бессчётное беспамятство и пропустил.

В какой-то момент по глазам ударил свет. Ничего не видно, в глазах больно. Мне накинули какую-то тряпку на голову, подхватили поперёк туловища, понесли...

Спасители! Спасатели! Меня спасли... Кончился этот мучительный бред с предками, с Русью Святой и Древней, с болью, страхом, дерьмом и скотством...

Ура! Кащенка! Сейчас — врачи, укольчики, сестры и братья в белых халатах...

Дорогие мои! Родные! Долгожданные!

Я лежу на спине. Надо мною лицо, благообразное, с аккуратной остренькой бородкой. Классический земской доктор. Сельский интеллигент в третьем поколении. Какие у нас прекрасные доктора! Особенно — в психлечебницах. Душевные, добрые. Целители!

Очень спокойное, умное, доброжелательное лицо. Спокойное даже в пляшущих отсветах какого-то огня.

— Меня Саввушкой кличут. Ты меня понял? Скажи "да".

Не могу. Язык распух, в горле — как куча бетонной крошки. Откуда-то сбоку голос. Поворачиваю голову: Юлька.

Здесь?! Дрянь горбатая! Она же меня сюда привезла! Она же меня продала и предала! В рабство продала, гадина!

Пытаюсь подняться. Руки... что-то держит. И вдруг — страшная боль в левой руке. От локтя до самого сердца. "Саввушка"... я же слышал это имя! От этой... гегемонихи в чёрно-красном...

Господи! Значит это не конец, это не спасатели, это не бред... Это всё ещё Русь... Святая...

— Меня кличут Саввушкой. Ты меня понял? Закрой и открой глаза.

Хлопаю глазами. Старательно. Несколько раз.

— Я буду тебя учить. Вежеству. Я буду велеть — ты будешь делать. Быстро, старательно. Да?

Не понимаю. Ступор. Какое такое "вежество"? Я просто смотрю. Саввушка чуть улыбается.

— Хочешь назад, в поруб?

Назад?! В космос, в одиночество, в боль, в сумасшествие?!!! Я трясу головой. От движения голову просто разламывает, темнеет в глазах.

Так началось моё обучение. "Курс молодого холопа"...

До того я уже пережил немало: собственную смерть у поворота на Кащенку, перенос психоматрицы по ветвям мирового дерева, публичную казнь через отрубание головы в Волчанке, потерю всей собственной кожи с ногтями, зубами и волосами... Но ничто не может сравниться с тем влиянием, которое на меня оказали эти шесть дней в киевских подземельях: три — с самим собой, три — с Саввушкой.

Мне повезло: Саввушка был профессионал высшего класса. Таких на весь Киев три-четыре. На Русь — хорошо, если десяток. Профессиональный палач, кат в третьем поколении. Кстати, тоже Мономахович — дед его служил князю Владимиру по прозвищу Мономах. Ну, которого шапка. Потом деда женили на беременной девице из сенных девок. Не из тех, которые "на сене", а из тех которые "в сенях". С которой сам Мономах перед этим и побаловался.

Будь на месте Саввушки какой-нибудь подмастерье — я бы из этого застенка живым не вышел: забили бы до смерти. Потому что только очень уверенный в своём профессионализме мастер может, столкнувшись с непонятным, попытаться понять. А подмастерья — просто ломят, и ломят всё сильнее. Пока не сорвут резьбу.

При семи-восьми миллионах, примерно, населения Руси, один процент, как и везде, составляют высшие сословия — князья, бояре, попы, иноки. И три-четыре процента — рабы. Холопы и холопки. Раб — не смерд, на землю не посадишь. И ремесленники из них — не очень. Для этого больше закупы подходят. А раба — либо на тяжкий труд, либо в прислугу.

В прислуге есть такая тонкая категория — "верховные" (или — "верхние", "верховые") холопы. Не потому, что главные, а потому что имеет доступ на "верх". На верхние этажи богатых княжеских и боярских теремов. К, так сказать, "телу" господскому. Практически — члены семьи. Или (может, так понятнее будет) — домашние животные. Двуногие говорящие орудия.

Естественно, ни в одном приличном доме не будут держать недоученного, не выдрессированного ризеншнауцера. Это и опасно — а вдруг ребёнка покусает, и неприлично — пришли гости, а посередь прихожей куча собачьего дерьма.

Поэтому для холопов всегда существовала система "профессиональной подготовки". И в части собственно функции — чтобы стремянной подсаживал хозяина в седло, придерживая за колено, а не, например, за гениталии. И в части общей психологии — чтобы тот же стремянной, обозлившись на комья грязи на господском сапоге, не ткнул хозяина ножом в то место, за которое и подсаживать-то нельзя.

Обычно, холопы в боярских усадьбах были либо потомственными, либо взятыми в дом с раннего детства. Их воспитывали в духе безусловного подчинения. Принадлежности к роду, к "дому", к "семье" — этакий "корпоративный семейный дух" ("наш Инкорпорейтед — большая дружная семья"). И, конечно, абсолютной преданности хозяину. Традиционно этим занимался священник — домовой или дворовой в зависимости от типа церкви — домашней или надворной. Детишки с ошейниками, частью — кровные родственники хозяйской семьи, продукт господских игр с замужними и не очень холопками, росли на глазах у всех, их деловые качества и преданность проверялись неоднократно и многосторонне.

Одновременно шёл отсев. Кто-то оставался в "нижних" — дворовым слугой. Кто-то отправлялся в вотчины, на специфические работы. Кого-то вообще продавали "гречникам" — купцам греческим. А дальше Сурож или Феодосия, которая Кафа. Там просто: бабы — в хлев или в поле, девки — в постель, потом в хлев, мужики — на галеры или в каменоломни.

Отбоя от желающих попасть в "верхние" не было никогда.

Во-первых, постоянно шло достаточно эффективное воспроизводство в среде собственно холопов. Причём довольно качественное — именно в этой среде широко разливалось собственное семя бояр — генетически наиболее здоровой и активной части нации. Ребёнок получается здоровый и, как почти всегда в таких обществах, наследует судьбу матери: "холоп прирождённый".

Во-вторых, масса вольных, прежде всего — смердов из вотчинных, желала пристроить ребёнка в господский дом. Хоть кем. Поскольку — и дитё в тепле и сытости, и остальным деткам дома кусок побольше оставался.

Обычно, таких, не "своих", на "верх" не брали. Хотя попав в 8-10 лет в господский дом и одев ошейник, такой ребёнок быстро усваивал нормы и принципы "верного холопа". Но полного доверия к ним не было: у них оставались какие-то связи вне дома, кое-какой "внедомашний опыт". А потомственные — здесь родились, выросли, мало чего другого видали. Это — их дом, их семья.

Исключения из этих двух категорий были редки. Какая-то красивая наложница. Обычно, надоев хозяину, она попадала под власть хозяйки. А та сама, или её служанки, довольно быстро "указывали место". Беременную холопку обычно, с небольшим приданным, выдавали замуж за "приличного человека". Тоже из холопов. Если у господина сохранялся интерес к такой женщине, то он периодически "заезжал на часок", продолжая "личным трудом способствовать улучшению качества своего стада".

Ещё были представители редких профессий типа врачей, ювелиров, учителей. Эти, как правило, уже взрослые люди, за которыми внимательно следили и чётко ограничивали их функции и перемещения.