Капкан на Инквизитора

Роман бросил еще один подозрительный взгляд на шевелящиеся темные клубы. Мигом спустя женская хворь, что отступила во мгле, набросилась с новой, свирепой силой. Бывший Инквизитор упал на колени, и его вырвало.

Ахивир оказался рядом в мгновение ока. Альвах раздраженно отпихнул его руки, и его вырвало опять. Лишь спустя какое-то время он смог распрямиться. Маг, кривясь, смотрел то на него, то на кишащую тварями мглу.

— Интересно, если они не могут выйти, как твоя ведьма привела зверье? — шмыгнув носом, он вытер под ним рукавом своей волчьей шубы. — Может, ее чуда — не из тумана, а из...

Он не договорил. Ахивир, а вслед за ним и пошатывавшийся Альвах, до которых дошло в один и то же миг, встав спинами к темной мглистой пелене, медленно обернулись.

Перед ними, насколько хватало глаз, простиралась удивительная в своей необычности долина. Небо было угольно-черным, каким никогда не бывало даже в самую темную ночь. Однако прорезывавшие черноту протяженные синие облака давали достаточно света, как в очень пасмурный день. То, что пришельцы сперва приняли за травы, на деле оказались низкорослыми кустами, которые кое-где переходили в деревья. Поразительным было то, что растения — от травы до странной формы древесных крон, имели оттенки лилового, красного, фиолетового и синего, но не привычного зеленого. Общий вид странной долины был умиротворяющим и, одновременно, навевал сердечную грусть.

— Это мир Лии, — высказал Ахивир то, что думали они оба. — О, Светлый... А мы-то были уверены, что проклятый туман — это и есть весь ее мир. А оно вон оказывается как... красиво. Туман — это, должно быть, вроде холмов. Такой же забор, но — с ее стороны.

Альвах с силой протер взмокший лоб. Дурнота никуда не делась, хотя теперь уже сделалась легче. Ахивир посмотрел на него и покачал головой. Потом полез в карман и выудил оттуда ведьминский камень, который чудом не потерялся при бегстве.

Камень поднялся с ладони мага с третьего раза. Некоторое время он висел неподвижно, потом, все же, прострелил золотистой нитью вправо — и упал опять.

Ахивир закусил губу.

— Здесь все как-то не так, — помедлив, пробормотал он. Поймав встревоженный взгляд Альваха, придал лицу нарочитую уверенность. — Магия Лея... раньше я пользовался ею... ну вот как ушами или нюхом. Как третьей рукой. А теперь приходится тащить ее к себе... как через кисель. Ну... хоть так. Бабский мир, что с него возьмешь.

Он подобрал брошенный романом топор и сунул его в крепление за спину.

— Дорогу мы видели, — он посмотрел в смятенное лицо юной романской девы и против воли усмехнулся. — Ну что, идем?

Несмотря на то, что на первый взгляд от Прорвы дорога увиделась им ровной до самого горизонта, в действительности все обстояло иначе. Путникам то и дело приходилось спускаться по насыпям и карабкаться на возвышенности. Земля едва ли отличалась от той, по которой они привыкли ходить в мире Лея, но все прочее даже спустя долгое время казалось удивительным и необычным.

Более всего бросалось в глаза обилие крупных насекомых. Жуки, пауки и мотыли, с длинными, изломанными лапами и прозрачными брюхами, которые переливались всеми оттенками цвета, были повсюду. В отличие от тварей Прорвы они не нападали, наоборот, разбегаясь при появлении нежданных человеческих гостей. Но вид их все равно внушал тревогу. Тучные стаи бабочек — от мельчайших, до огромных, размерами более боевого геттского крюкоклюва, порхали повсюду. Их красные, розовые и лиловые окрасы изумляли яркостью и, в то же время, гармоничностью сочетаний с прочими красками, щедро насыпанными вокруг. Заросли сиреневых кустов, необычной формы красные цветы, каждый из которых выглядел как полураскрытые для поцелуя женские губы, произраставшие вокруг во множестве грибы — от малых, до таких, которые были выше Ахивира, все это указывало на то, что в мире Лии зима не наступала вовсе, либо для нее теперь было не время. И на всем — растениях, обитавших среди них тварях, даже неровностях почвы, лежал какой-то отпечаток гладкости, округлости, словно создававший этот мир творец любой ценой избегал острых углов. Незаметное сперва, спустя какое-то время это качество, вкупе с синим светом, начинало оказывать гнетущее впечатление на гостей из иного мира. Но они упорно продолжали двигаться по пути, который время от времени указывал им золотистый луч, пробираясь сквозь заросли трав, цветов и грибов на высоких, тощих ножках, многие из которых размерами превосходили деревья.

Становилось жарче. Ахивир и его спутница давно распустили завязки на мехах, и несли на себе шубы только из соображений удобства — чтобы не занимать лишним руки или спину. Оба уже порядком взмокли и утомились. Вот почему, когда заросли кустов и грибов неожиданно расступились, являя каменную проплешину, которая образовывала неширокую, чуть приподнятую выемку в земле, путники впервые за долгое время переглянулись с едва заметным облегчением. Выемка была заполнена водой, от которой шел пар. Не сговариваясь, гости из мира Лея сбросили мешки в траву и, подобравшись к самой выемке, с наслаждением погрузили туда вымаранные во мгле Прорвы руки.

— Водица теплая, почти горячая, — Ахивир сорвал с плеч волчью шкуру и швырнул ее к мешкам. — И, вроде бы, нету вокруг никого опасного. Не чую. Можно ведь и искупаться, а? Как считаешь?

Романская дева покосилась на него и, конечно, ничего не ответила. Однако сомнения на ее лице были более чем красноречивы. Ахивир понимал — дело было не только и не столько в настороженности опытного воина из-за незнакомого мира и незнакомого места, в котором могла подстерегать опасность. Юная романка, которая была покрыта мерзкой, уже подсохшей слизью почти по колено и до сей поры долгое время не имела возможности даже ополоснуть рук, наверняка могла бы обрадоваться возможности смыть с себя всю дальнюю дорогу и волнение нескольких последних часов пути.

Могла бы, если бы не страх. И, как догадывался Ахивир, велльский охотник вызывал у нее куда больше опасений, чем все твари обиталища Темной Лии.

Ухмыльнувшись, Ахивир стянул рубаху, которая за долгие дни пути, высыхая от пота, на привалах уже обретала твердость хлебной корки, а вслед за ней и прочее. Голова чесалась до сих пор — то ли от воспоминаний о недавно хозяйничавших в ней пауках, то ли от многонедельной немытости. Бросив еще один взгляд на нерешительно хмурившуюся романку, которая не выказывала никакого смущения от его наготы, Ахивир перелез через окаймление водоема, которое на проверку оказалось не каменным, а словно вылепленным из твердой грязи. И со стоном удовольствия опустился на дно, оказавшись в горячей воде почти по шею.

Некоторое время романка топталась посуху. По-видимому, в ее душе происходила настоящая борьба. Но, как и предвидел Ахивир, романская привычка к частому омовению, которая у веллов считалась хлопотливой и даже вредной для здоровья, в конце концов сделала свое дело.

Бросив подозрительный взгляд в его сторону, девушка стала быстро разоблачаться. Она стащила полушубок, штаны, сапоги и платье, оставшись только в длинной нижней рубашке. К досаде Ахивира, рубашку она оставила и перед тем, как зайти в воду, очень тщательно прополоскала всю подшубную одежду. Должно быть, немытость все же доставляла ей куда больше неудобств, чем ее спутнику. Покончив с этим и разложив выстиранное на просушку, романка, наконец, позволила себе осторожно войти в воду и присесть на незаметный со стороны уступ, в отдалении от мага. Некоторое время она пребывала в настороженности, однако, потом, похоже, сильная усталость, женское недомогание и расслабленность от горячей воды сделали свое дело. Запрокинув голову, девушка примостила ее в ложбине на грязевой кромке водоема и прикрыла глаза.

Потирая шею и подмышки, Ахивир украдкой поглядывал на нее. Хотя женское тело почти до самых колен прикрывала полотняная рубашка, мокрая ткань облепляла девушку со всех сторон, делаясь полупрозрачной, и позволяя видеть все совершенные округлости и соблазнительные изгибы. Вне всяких сомнений, сотворившая это тело ведьма была по-настоящему искусна. Родись она мужем где-то в империи Вечного Рома, ее скульптуры сделали бы ее богаче многих богачей и прославленнее многих иных творцов. Предпочтения мужей о женских телах всегда разнились, но ведьма сумела создать такую плоть, которая нравилась каждому. И, должно быть, усилила привлекательность своего шедевра почти забытой в мире Лея женской магией, действие которой здесь, у Лии, увеличивалось многократно. Никогда не волочившийся за женами Ахивир теперь сгорал от желания и страсти, тяготясь невозможностью прикоснуться к совершенному телу спутницы. Если в мире Лея ему удавалось сдерживать свои порывы, раз за разом вызывая в памяти видение рослого романа с жестким лицом, то теперь это удавалось все труднее. Образ Альваха — настоящего, но виденного всего единожды и несколько мгновений, постепенно изглаживался из его памяти. Зато прекрасная Марика — маленькая, сильная и гибкая, изумительно красивая, с юным, волевым лицом и жестким взглядом, умная и проницательная, один вид которой вызывал в душе Ахивира настоящую бурю — была все время перед глазами. Ее казавшееся хрупким, но крепкое и выносливое тело, густые, тугие черные кудри, приводили велла в настоящий восторг, скрывать который делалось все труднее. Вынужденный находиться рядом с ней постоянно Ахивир чувствовал, что сходит с ума. Во снах он видел девушку в своих объятиях и, иногда, на грани грез и яви ему начинало казаться, что то, что всего лишь раз показало ему проклятое зеркало — было обманом, и мнившая себя мужем романка попросту смеялась над ним и его чувствами.

К счастью — а может, к сожалению, охотник понимал, что обманывает сам себя, желая принять вожделенное за действительное.

Еще Ахивир понимал, и понимал бесспорно, что его острое желание было вызвано не только похотью и магией ведьмы. Он прожил бок о бок с романкой почти два полных месяца. И все это время имел возможность вдоволь понаблюдать за будущей невестой. То, что восхищало его — суровость романской девы, ее прямота, склонность к порядку, усидчивость и устремленность к цели, будь то выжить в чуждом теле любой ценой или до гладка вычесать все добытые веллом шкуры, не были чертами еще неизвестной ему Марики. Все это составляло характер Инквизитора Альваха. И чем дальше, тем сильнее Ахивир склонен был признать сам для себя, что самым жгучим желанием его было вернуться назад и разбить проклятое зеркало до того, как в нем появилось отражение, которое он никогда не хотел бы увидеть. Ахивир полагал — и небезосновательно, что если бы не зеркало, романка навсегда осталась бы для него только романкой. Девой, которую он спас от надругательства и которой некуда было идти, кроме как за него замуж. Охотнику думалось о том, что не желавший огласки и позора для своего имени Альвах навсегда бы скрыл свою постыдную тайну и, в конце концов, смирился с новым положением. Ахивир так никогда и не узнал бы сущности замкнутой и молчаливой девы, и его разум не корчился бы теперь от попыток заставить себя смириться с тем, что внутри вожделенной для него женщины живет романский воин.

Останется ли невеста такой же желанной, если его убить? Ахивир не ведал ответа на этот вопрос. Он ненавидел Альваха, но всем сердцем хотел, чтобы тот оставил свой нрав, свой опыт, свой характер — все, кроме мужеской природы тому телу, в котором теперь был заключен. Ахивир понимал, что это было невозможно. И чем дальше, тем больше ему казалось, что он на самом деле желал забвения — но не для романа, а для себя самого.

Меж тем, разомлевшая романка подняла голову и провела ладонью по волосам. Ее пальцы ожидаемо окрасились коричневым, от соприкосновения с грязью, к которой какое-то время была прислонена голова. Романка досадливо дернула щекой и поднялась на ноги. Забыв обо всем, Ахивир смотрел, как девушка выбирается из воды, а мокрая рубашка едва ли скрывает то, что под ней. Романка отошла к своему мешку и вернулась с гребнем — еще одним подарком Ахивира до того, как он узнал об истинной сути той, кого считал своей невестой. Снова поспешно забравшись в воду — все же, воздух, хоть и не зимний, был прохладен, романка отошла на другой край водоема и, повернувшись спиной к Ахивиру, принялась распутывать свою тяжелую, толстую косу.

Тонкие, женские пальцы, снующие в тугих черных завитках, едва прикрытый тонким куском полотна стройный стан, быстрые движения романки, за множество недель сделавшиеся такими знакомыми и родными, в очередной раз помутили рассудок охотника. От невозможности прямо сейчас задрать эту рубашку и взять романскую деву здесь, в воде, велла начало трясти. Он пытался вызвать в памяти образ рослого, выбритого до синевы романа со страшным шрамом через всю щеку. Пытался искренне и яростно, но, как назло, от того образа сейчас осталось нечто размытое, что мало могло помочь. А хрупкая девушка — та, что уже почти распустила волосы, которые густой копной укрыли ее спину, была перед его глазами, хотя и в таком отдалении, которое только было возможно. Не в силах бороться с собой, Ахивир опустил лицо в воду, продержал его там столько, сколько смог, а потом вынырнул и принялся еще яростнее растирать спину и бока.

... Альвах был сильно утомлен. Его утомление достигло такого предела, что он был готов просить Ахивира о долгом привале — прямо на этом месте, ибо идти далее теперь был не в состоянии. Его мучили женские недомогания, и в такт им в голове ворочались мысли — тоскливые и тяжелые.

Роману думалось о том, что будет, если горгона откажется возвращать его облик. Либо, это окажется невыполнимым. Ведьма не для того накладывала свое проклятие, чтобы его снимать, и чем ближе была цель путешествия, тем яснее это понимал бывший Инквизитор. Ему нужно было быть готовым к тому, что придется до конца жизни оставаться женщиной — даже если горгона отпустит их с миром, и им вновь удастся миновать проклятый туман.

Отбросив страх и смертельную тоску, а так же все прочие мешавшие чувства, роман попытался мыслить здраво. Перед лицом Лея он принес клятву отдать свое тело магу в обмен на помощь с его стороны. Ахивир настаивал на том, чтобы Альвах выпил проклятое зелье. Однако клятва, которую они принесли друг другу, о зелье ничего не упоминала.

Выпить означало умереть. Альвах, даже при том, что с ним уже случилось, за исключением нескольких мгновений духовной слабости, не желал умирать.

У него ничего не оставалось из того, чтобы привязать к этому свою жизнь. Но прекращать жить он не хотел.

Можно было вылить зелье, притворившись, что выпил его. Однако Альвах не был уверен, что ему хватило бы душевных сил и на то, чтобы подчиниться Ахивиру, как женщина, и на притворство, чтобы скрыть оставшуюся неизменной суть.

Меж тем, хода из дома охотника ему не было тоже. Принц Седрик продолжал поиск своей сбежавшей "невесты", и любой, увидевший прекрасную романку в другом поселении тут же донес бы на нее за награду. Либо, что хуже, можно было столкнуться с вельможей, который посчитал бы ненужным делиться такой добычей с де-принцем, или встретить новую разбойничью ватагу. Но даже если бы Альвах миновал все опасности счастливо, и не был интересен никому из мужей, его все равно не ждал никто и нигде. У него не было дома, в который хотелось бы вернуться, или друзей, близких настолько, чтобы могли его скрывать. И, несмотря на то, что знание грамоты и воинская выучка помогли бы роману, пусть и подходившему к середине жизни, найти место в любом людском поселении любой земли империи Вечного Рома, кроме, разве что, земель бемеготов, все эти пути были открыты только для мужа. Женщина, в особенности молодая, не могла ничего и нигде. Даже Веллия, всегда возмущавшая романов ее отношением к женщинам, снисходительным настолько, что жены чувствовали себя в ней почти равными мужам, все равно не давала женщине, да еще безмужней, возможности подняться, либо просто жить в неприкосновенности и одиночестве. Альвах понимал правоту Ахивира — женщине нельзя было без мужа. В особенности, такой женщине, какой стал он — маленькой и хрупкой. Уже за одно появление в людских землях в одиночестве его могли признать ведьмой, либо — просто признать и выдать Седрику.