— Не знаю такого, — прозвучало в ответ, — и никогда не знал.
Бездетным был Михаил Рязанов. Природа такая у человека. Стихов его Витька Григорьев, скорее всего, никогда не читал. Но то, что такой есть, стопудово знал благодаря самозваному сыну. Сейчас не пойму, то ли завидовал, то ли настолько не верил, что спорить не захотел. На ходу он передёргивал шеей, как обиженный кот хвостом.
— А спорить-то засцалО! — сказал я в пространство.
И Витька опять обернулся всем телом:
— Санёк, — сказал он, — а я ведь приду и проверю! И бедная будет твоя голова!
— Мы можем поспорить и на что-то другое.
— На деньги?
— Нет, на учёбу. Если, к примеру, я проиграю, буду стараться закончить шестой класс круглым отличником, а ты — хорошистом.
— Тю на тебя! — отшатнулся Витёк. — Зачем оно мне?
— Лишним не будет, — сказал я. — Тебе ведь Наташка нужна, не письма писать? Подумываешь, наверно, жениться на ней, когда станешь взрослым? А как оно в жизни станкется, не представляешь. Гонишь такие мысли, откладываешь их на потом. Мол, как-то само собой. А я тебе подскажу. Чаще всего люди образуют семью, когда учатся в одном институте, или хотя бы встречаются в одном городе. За счастье нужно бороться уже сейчас. Так что Витёк, приготовься: она на физмат или юридический — и ты на приёмных экзаменах не обосрись.
Григорьев сначала краснел, потом приуныл.
— Знаешь, Санёк, — сказал он после некоторых раздумий, — ты с виду пацан пацаном, а мысли у тебя как у древнего старика.
— Ну, спорим тогда на шалабан! — делая вид, что ничего такого не слышал, с горячностью выпалил я.
— Говорю ж, твою голову жалко.
— А насчёт учёбы приссыкиваешь?
Витька долго и с подозрением смотрел мне в глаза, будто бы там у меня припрятан козырный туз. Наконец, сделал отмашку:
— Санёк, я же знаю, что не проиграю. Ну, если хочешь, давай! Хочу посмотреть, как ты станешь круглым отличником!
Вот наивняк! Точно ведь знаю, что не потянет на хорошиста. Условия в доме не те.
— Может, всё-таки на шалабан? — осторожно спросил я, дав, тем самым, своему корефану последнюю возможность одуматься.
— Что, падла, засцало?! — возвопил он торжествующим тоном.
Ну и кто после этого ему виноват? Ударили по рукам.
Мы вышли на Красную по улице Пушкина со стороны будущей зубной поликлиники. Дальше кинотеатра "Родина" я этом времени ещё не заходил. Новые старые пейзажи и ориентиры накладывались на те, что лежали глубоко в памяти. Я многое узнавал каким-то шестым чувством, с внезапно нахлынувшим приступом ностальгической боли.
Справа от городской поликлиники, которая, судя по вывеске, ещё и не собиралась становиться зубной, магазин "Культтовары". Здесь через месяц мамка мне купит настоящий футбольный мяч и бело-голубые "динамовские" гетры. Я часто сюда заходил, просто "на посмотреть". А где-то напротив должен быть...
— Ты куда?! — возмутился Витёк, — почта в другой стороне!
И действительно. Совсем ошалел! Я приобнял своего корефана и, глядя ему в глаза, попросил:
— Давай заскочим в библиотеку? Ну, очень надо!
Отсюда и до самого парка центральная улица утопала в зелени. Молодые каштаны ещё не пошли в рост и были заботливо спрятаны с обеих сторон за двойным палисадом из бочечной клёпки. От кого, непонятно. По этой улице нельзя было ездить даже на велосипедах.
Первый встречный милиционер или дружинник сразу же выкрутит ниппеля. Тут рядом штаб ДНД, сразу магазином.
Мы с Витькой почесали по мостовой. Так принято. Горожане по вечерам выходят на Красную такими большими семьями, что не вместит тротуар. А на проезжей части, если они и сталкивались так чтобы не разойтись, то лишь для того, чтобы поздороваться.
* * *
— Здравствуй, Денисов, — сказала Елизавета Фёдоровна (она хоть и соседка, на работе зовёт меня исключительно по фамилии), — что, "Рамаяну" принёс? Скоро месяц, как должен вернуть. А ты, Григорьев, записываться надумал к шестому-то классу?
Пока Витька такал, отнекивался протискиваясь ближе к столу, чтобы не было видно его грязных ног, я лихорадочно вспоминал, куда же могла подеваться библиотечная книга. Это для тёти Лизы я брал её месяц назад, а для меня... более полувека прошло!
Дождавшись, когда библиотекарский взгляд снова обратится ко мне, я уже выдумал уважительную причину, которую назову. Начал издалека:
— Нет, Елизавета Фёдоровна, я по другому вопросу. Мне надо что-нибудь из творчества Евгения Титаренко. А "Рамаяну" я смогу принести не раньше чем через неделю. Её сейчас бабушка читает. Медленно, по слогам, перед сном.
— Сам-то хоть открывал? — строго спросила она, прежде чем скрыться за книжными стеллажами.
— А как же! Проглотил залпом! — не моргнув глазом, выпалил я. — Древнеиндийский эпос, летучий слог, яркие иллюстрации! Не случайно Елена Акимовна так зачиталась!
Насчёт летучего слога лихо придумалось! Понравилось самому.
Как говаривал Петр Васильевич, "молодые мозги, оборотистые". В старости такие сравнения мне давались ценою долгих раздумий и двух-трёх выкуренных сигарет.
Книгу, которую вынесла тётя Лиза, я никогда раньше не видел. Но для того чтобы вспомнить автора, мне хватило беглого взгляда на титульный лист картонной обложки. Она была столь же чёрной, как жизнь человека, добрая треть которой пройдёт в психушке. Ну, конечно же! Евгений Титаренко — родной брат Раисы Максимовны Горбачёвой, а повесть "Открытия, войны, странствия адмирал — генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей" первая из его изданных книг, не считая "Обвала", который забраковала цензура.
Елизавета Фёдоровна заполняла читательский формуляр, а я освежал в памяти всё, что слышал о нём в шоу Андрея Малахова "Пусть говорят" и читал в интернете. Оно ведь как: пока первого президента СССР с высокого поста не пошарили, народ и слыхом не слыхивал, что у его супруги такой знаменитый брат. Иное дело, враги. Только стал Горбачёв членом ЦК КПСС — его родственные связи стали предметом пристального изучения для иностранных спецслужб. И самым слабым звеном в этой цепочке все посчитали Евгения Титаренко. Нет, любовь к Родине была у него в крови, но имелся один недостаток. Пил человек.
Ну, как пил? Книжки-то он писал. С периодичностью в два-три года они выходили в свет. В лечебнице для душевнобольных, куда он впервые попал в 1973 году, была у него двухкомнатная палата, пишущая машинка и запасы бумаги. Только нагрянут в Воронеж представители Запада с предложением снять фильм по его книге — писателя раз! — и туда!
За долгую жизнь я встречал многих людей, бросивших пить. Но даже не слышал о тех, кто был излечен в стационаре против своей воли. Становится только хуже. После месяцев воздержания, стоит хоть капле спиртного попасть на язык, и организм выбирает то что не допито в кратчайшие сроки.
Не каждой творческой личности понравится навязчивая опека. Отстоит человек в очереди за водкой с четырнадцати часов и до позднего вечера. Кажется вот он, прилавок. Но подходят к нему две серые тени:
— А вам, Евгений Максимович, мы не рекомендуем...
Все писатели пьют. Больше них употребляют только поэты. Тот же классик ненецкой литературы Василий Ледков — он по этому делу костер из паркета в гостиничном номере разводил. И ничего, никто его в психушку даже не пытался определить. Ему можно, а вот родственнику Горбачёва нельзя!
Пытался, конечно, Титаренко постоять за себя. Ездил в Москву, поговорить с зятем. Что там было, никто не знает. Но только нашли его на окраине города с многочисленными травмами головы. Месяц потом отходил в клинике Склифосовского. Когда надо, КГБ рядом не оказалось. Или наоборот. Зато было теперь что лечить. А всего у него было более двадцати сотрясений мозга. Какому милиционеру понравятся крамольные речи у водочных магазинов?
В 1985 году, в Центрально-Чернозёмном издательстве тиражом 30000 экземпляров вышла последняя книга автора "На маленьком кусочке вселенной". Через 4 года он окончательно прописался в пятиместной палате "Орловки", ещё через 3 окончательно признан недееспособным, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И опять, когда надо, родственников, чтобы взять под опеку, у него не нашлось. Кому же тогда он всю жизнь мешал?
"Мой брат — одаренный, талантливый человек, — говорила Раиса Максимовна в интервью того времени. — Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба — это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше 30 лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность. Тяжело и больно..."
"Все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться..." — отвечал Евгений Максимович в одной из своих книг...
Витька толкнул меня локтем в бок, кивнул головой в сторону выхода. Типа того, что погнали, чего ждём? Действительно, что это я? "Адмирал — генералиссимус" лежит на краю стола. Осталось лишь расписаться в читательском формуляре...
Библиотека у нас в парке, к центральному входу наискосок, под широкий квадратный портал с надписью "Городской сад". Слева от раскрытых ворот располагалась касса (по вечерам вход сюда был платным), с другой стороны продавали мороженое и лимонад.
Увидев, что Витька притормозил, я это дело пресёк:
— Погнали, погнали! Бандероль штука дорогая. Рубля может и не хватить.
И ведь как в воду смотрел, падла! Само отправление что? — до пятидесяти грамм, двенадцать копеек в любой конец. Ну, плюс ещё какой-то почтовый сбор потянул на десюнчик. А книжка-то весит почти шестьсот тридцать! И как начали с нас лупить по полторы копейки за каждый грамм перевеса! Витёк-то сейчас в математике шарит не лучше, но быстрее меня. Он сразу, как только пакет сняли с весов, озвучил наш приговор: девяносто семь с половиной копеек! Самую малость ошибся: дали на сдачу двушку одной монетой.
Хорошо, что письмо не очень длинное сочинили. А то бы точно стали банкротами. Коротко перечислили кто из подружек что. Я добавил немного лирики и настоял на решении написать Наташке о том, что Витёк у нас собирается стать хорошистом. Он, понятное дело протестовал, но я ему напомнил про наш уговор в больничном дворе:
— Спорил на шалабан? — будешь писать то, что я продиктую.
Сошлись на том, что глагол "собираюсь" заменили на "буду стараться" и всё равно мой корефан был недоволен. Выносил мне мозги до самого памятника Ленину. А у меня и без него перегруз по всем трём фазам. Нет, зря я до этого не удосужился выбраться в сторону парка. Хоть чуть бы разгрузил впечатления. Столько всего увидел и оживил в памяти! А ещё судьба Титаренко не выходит из головы. Ну, знаю я его будущее, а что толку? Мало знать, надо ещё и уметь этим знанием верно распорядиться...
Ладно, думаю, приедем в Краснодар, там будет видно, что это за человек. Если такой же, как Лев Куклин, не стану я ни о чём его предупреждать. Пусть сам выкручивается. Как бы иной ни скрывал своё гнилое нутро, оно всё равно вылезет наружу. С тем же Львом Куклиным мы были знакомы всего-то часа четыре, а он за такое короткое время успел всех против себя восстановить.
Все-то что, сплюнули и забыли. А мне он жизнь испохабил. Это ж из-за него я тогда так рано женился. В итоге ни семьи, ни поэзии, одна пьянка.
* * *
Было мне двадцать четыре. Вполне самостоятельный человек, начальник радиостанции ледокола "Капитан Мелехов", участник первой в истории порта Архангельск круглогодичной арктической навигации. А ещё подающий надежды поэт, известный не только в литературных кругах. Матерные стихи и поэмы, особенно "Конёк горбунок", расходились на магнитофонных кассетах по всему Северу. Ну и поклонницы, как же без них? На любой вкус: и для постели, и для души. Умишка, правда, как у ребёнка. Зато самомнения на троих.
Встречи с читателями считались тогда идеологически важным делом и входили в ежеквартальные планы областной писательской организации, которую возглавлял Николай Журавлёв. Маститых профессиональных авторов по таким мелочам не беспокоили. Это всё люди семейные. В прорыв посылали молодую честолюбивую поросль из литобъединения "Поморье": Николая Антонова, Вовку Ревенчука, Алексея Трапезникова, Александра Роскова. Случалось что и меня, когда позволяла работа.
Задолго до мероприятия в писательской организации знали с кем нам, молодым, придётся работать на одной сцене. Из уважения к одному из авторов песни о голубых городах, группу усилили. В качестве строго дядьки над нами поставили Василия Николаевича Ледкова (чтобы чуть что, нам меньше водки досталось) и включили в неё Ираиду Потехину. Ту самую:
"Соловки мои — соль на киле,
Шестьдесят километров морем,
Сколько лет, если мерить жизнью,
Возвращаюсь к вам, Соловки?.."
Её включили, а Никандра Бурдаева вычеркнули. Был среди нас такой диссидент. Психически больной, но чертовски талантливый человек. Рукопись его повести под названием "Если не уверен — отпусти", о жизни и радостях пятнадцатисуточников, я проглотил за ночь. Пока она была у меня, дал почитать друзьям и знакомым. И никто, заметьте — никто не отозвался о повести плохо. В том числе и по этой причине я похвалил книгу и на плановом обсуждении. Никандр не остался в долгу. Когда месяца через два рецензенты и товарищи по перу не оставили камня на камне от моего сборника, он единственный высказался в том плане, что "мне понравилось".
Два раза в год — осенью и весной Бурдаева помещали в психушку. Возможно, что с нами он не поехал именно по этой причине.
Всё от автобуса и раннего ужина в местном кафе, было за счёт принимающей стороны. И мы подготовились. Как самый наглый, я прихватил в Северодвинск одну из "фанаток", будущую супругу, пребывающую тогда в статусе "для парадного выхода". Всем девка вышла: и фигурой, и статью. Мечта поэта — голубые глаза, белые волосы ниже задницы, один к одному Белохвостикова в роли Теле. Но был у неё один недостаток. От Надьки всё время пахло каким-то лекарством (мамка у неё врач). По этой причине, за три с лишним года знакомства я ни разу не затащил её в койку. Даже мысли такой не было. С рейса придёшь, стоит на причале, ждёт. Меня от злости начинало трясти: места в ресторане заказаны, проверенные зазнобы копытами бьют, а тут эта пигалица вертится под ногами.
В отличие от Куклина, я Надьку как женщину не воспринимал. Он же сразу положил на неё глаз. В кафешке за ужином сел за наш стол, стал осыпать её комплиментами и громко рассказывать, какой он крутой:
— Зашёл — мол, — как-то на книжный развал и вижу в одном из портфелей "Библиотечку поэта" со стихами Пастернака и рядом несколько экземпляров моего "Рудника радости"
— Почём Пастернак? — спрашиваю.
Тот в рифму:
— Пастерначок четвертачок.
— А это что за "Рудник"? Кто написал?
— Да ты не знаешь: автор из молодых, но талант. Отдам за пять номиналов...
