Торчит моя дура, аж уши краснеют от гордости. Я ведь её ещё в автобусе просветил, что "Песню о первой любви" из кинофильма
"Попутного ветра синяя птица", тоже Куклин сочинил пополам с композитором Андреем Петровым. Она, кстати, у Надьки записана на главной странице её рукописного песенника. Ну, если кто забыл, вот:
Чайки за кормой верны кораблю,
А ветрам — облака.
Трудно в первый раз сказать: я люблю.
Так любовь нелегка..."
Подошла официантка, чтобы унести большие тарелки. Да тоже так и заслушалась:
— ...Пригласили нас с Михалковым в старшую группу детского сада. Ну, воспитательница и решила продемонстрировать, какие у неё воспитанники подкованные.
— Ребята, — говорит, — угадайте, кто к нам пришёл в гости?
Перед вами писатель Сергей...
Те, хором:
— Михалков!
— А это поэт Лев...
— Толстой!!!
Это вот, "нас с Михалковым" прозвучало довольно таки нагло и мне показалось чистым бахвальством. Если даже они знакомы, мог бы сказать, что "с Сергеем Владимировичем". Слишком уж несопоставимые величины: Михалков и Куклин.
Лев Валерианович, между тем, очаровывал официантку. Что-то ввернул насчёт золотых её рук. Потом похвалил повара и солянку. А закончил свой спич просьбой: добыть для него банку маслин, до которых, как сам он выразился, "очень большой охотник".
Ну, старый блядун. Было ему лет сорок шесть — сорок семь, но выглядел намного моложе. Короткая стрижка, чистый покатый лоб с небольшими залысинами, иронично поджатые губы, азиатский разрез глаз, наполненных внутренней силой. Лидер по жизни. Его присутствие угнетало даже меня, не говоря уже о провинциальных бабах.
Чтобы переломить ситуацию, я тоже обратился к официантке, довольно таки симпатичной девчонке в моём вкусе. Попросил её принести заодно пачку "Космоса" или "Столичных". Обдав меня запахом "Красной Москвы", она наклонилась над моим ухом и еле слышно шепнула:
— Баы закъыт.
— Что?! — натурально не понял я.
— Баы! — чуть громче повторила она. — Баы, говою, закъыт!
— Ах, баы закъыт! — на автомате, сам того не желая, озвучил я вслух.
Официантка, краснея, подхватила с края стола поднос, громко сказала, глядя поверх моей головы: "Дъазниться нехаашо", а друг Михалкова окинул меня уничижительным взглядом.
В общем, за ужином Куклина невзлюбил только я. Остальные подключились чуть позже.
Из кафе нас отвезли в концертный зал, или какой-то кинотеатр с задрапированным экраном. Да, чуть не забыл: на этом этапе к нам подключились северодвинцы во главе с Колей Князевым — поэтом авангардистом, который в своих стихах использовал слова и жесты:
Ущипнули восклицательный знак.
И он удивился. Вот так:
Ещё в фойе питерский мэтр озвучил свои условия:
— Значит так, мужики, вам по четыре минуты на выступление, остальное время моё.
Так значит, так. Раньше нам как-то не приходилось выступать в подтанцовке, но желание гостя — закон. И потом, кто Куклин и кто мы? Его песни известны на всю страну, а наши ещё не написаны.
Я вышел на публику сразу за Вовкой Ревенчуком, мотористом архангельского "Тралфлота", чью книгу "Ночные вахты" недавно включили в планы издательства. Легко уложился в две с половиной минуты. Зал был заполнен не более чем на треть. И те, в основном, матросики срочной службы. Так что, без куража.
Следующим был Василий Ледков. Я очень любил слушать его стихи на ненецком языке. Он, как шаман, метался по сцене: "Ям дам, тым дам..." Даже строгий костюм не в силах был скрыть его природную пластику. Где вы ещё найдёте такого поэта, что залудив стакан, мог запросто сделать сальто вперёд, назад и снова вперёд?! В годы студенческой юности, он этим подрабатывал в цирке.
На русском не то. Русский язык Ледкова закрепощал. Стоит Василь Николаевич синим в полоску квадратом, раскачивается из стороны в сторону. То выбросит правую руку, то за спину уберёт, кулак сжат — разжат. Лишь в голосе буря эмоций: "Мне матерью тундра — отечеством Русь..."
Это стихотворение он и прочёл. Раскланялся, ушёл за кулисы и мы с негодованием поняли, что наш строгий дядька, живой классик ненецкой литературы, член Союза писателей с 1962 года в глазах Куклина тоже никто. Такой же подпевала как мы...
Зря он так. Мог бы заранее подготовиться. Узнать, кто есть кто в местной писательской иерархии.
Короче, обиделись мы за нашего Васю Ледкова. Мэтр выходил на сцену под фонограмму своих "Голубых городов", чтоб с кем-то другим не спутали. Выходил всерьёз и надолго. Туда уже вынесли стол, микрофон, стопку авторских книг, которые мог приобрести каждый желающий в зале.
— У меня в Северодвинске мама живёт, промолвила Ираида, — схожу, навещу...
Как будто нажала на спусковой крючок:
— Ну его нафиг жлоба, — сквозь зубы процедил Ревенчук, наш заводила и неформальный лидер. — Пошли, мужики, водку жрать!
— Как хотите, — грустно отозвался Ледков, — а мне нельзя. Через сорок минут ещё одна встреча, на "Звёздочке". Рад бы. Но... партийное поручение. Смотрите, чтоб без эксцессов...
Насчёт "эксцессов" он нам сказал неспроста. У самого Василия Николаевича без них, проклятых, не обходилась ни одна серьёзная пьянка.
Приехал он как-то в Мурманск, на Праздник Севера. Там его встретил и опекал Борис Романов — писатель, капитан дальнего плавания, заслуженный полярник СССР, бессменный руководитель областного литературного объединения. Как в местных традициях принято, пригласил отужинать в ресторан...
Здесь надо отметить, что с местами в таких заведениях всегда была напряжёнка: моряки, рыбаки, гости из соседней Финляндии (их пускают вне очереди). Заглянули туда, сюда — бесполезняк.
Но капитан на то капитан, чтобы даже в безвыходной ситуации найти и использовать единственно верный шанс.
— Вася, — сказал Романов в фойе "Бригантины", — Молчи, ни слова не говори, а я всё организую...
Через швейцара вызвал администратора, представился, назвал ей Василия Николаевича как японского писателя Ямамото Юдзо.
Мест действительно не было. Но администратор тоже русская баба. Для неё безвыходных ситуаций в принципе не существует. Нашёлся запасной столик, свободное место, на который его можно поставить. Уж кого-кого, а товарища из Японии стоило покорить русским радушием.
Повар готовил как для себя. Официантки порхали на цыпочках. Походя, урезонивали посетителей из шумных компаний, кивая на писательский столик: "Как, вам не стыдно? Вон как культурно наш гость из Японии отдыхает. Не шумит и не матерится..."
Романов с Ледковым пили за Страну Восходящего Солнца ещё не догадываясь, что их столик в углу становился центром внимания не только для обслуживающего персонала. Из дальних концов зала люди приходили полюбопытствовать. Потом начались публичные обсуждения:
— Вот гад, самурайская морда! Водку жрёт, как заправский русский!
Василий Николаевич постепенно вошёл в роль. И так ему стало обидно за родную свою Японию, что не выдержала душа. Он встал, подошёл к столу очередного обидчика и надел на его голову самую большую тарелку...
Драться Ледков умел и любил, что и продемонстрировал на десерт без большого ущерба для ресторана. Не скажешь что лирик:
"Спи, тундра. Я тебе наворожу цветные сны..."
Была, конечно, милиция, но обошлось. Документы посмотрели и отпустили.
А познакомились мы задолго до этого, в холостяцкой квартире человека безукоризненной грамотности — редактора литературных программ Архангельского областного радио Евгения Ивановича Шилова.
Василий Николаевич пришёл утром, с бутылкой, до открытия магазина. То есть, был идеальным гостем, ибо оба мы находились в чумном состоянии "после вчерашнего".
— Знакомьтесь, — сказал Евгений Иванович, — поэт Василий Ледков. А это молодой, начинающий...
— Здравствуйте! — прервал его я. — Мне очень нравятся ваши стихи.
Ранний гость пропустил эту реплику мимо ушей, счёл обычным проявлением вежливости.
Собрали на стол. Собирать, собственно говоря, было нечего. Не было даже хлеба. Но нашлась стеклянная банка с маринованными грибами, которая и была поставлена на алтарь...
В квартире Шилов не жил, предпочитал столоваться и ночевать у своих многочисленных любовниц. Она у него служила запасным всепогодным аэродромом, местом официальной прописки, а также ценным почтовым ящиком, куда с разных концов страны стекались его гонорары. На эти рубли, трояки, и пятёрки он жил, а зарплату аккумулировал на сберкнижке, так как хотел перебраться в Москву.
Поэтому и обстановка в квартире была более чем спартанская. Из покупного диван, стол, три стула да древняя раскладушка. Такая древняя, что дуги местами сломались от перегруза. До меня на ней спал Андрюха Чабанный, до него Николай Рубцов и много ещё кто. Места переломов были надёжно укреплены вилками, захваченными из ресторана, и стянуты алюминиевой проволокой.
Был ещё самодельный книжный стеллаж вдоль стены: два по четыре силикатного кирпича — на них необработанная доска. И так до конца, в человеческий рост. Вот и всё. Не считать же мебелью встроенный шкаф и балкон, заставленный пустыми бутылками.
Обстановка людей не тяготила. Женщины тоже не жаловались на раскладушку. А Ледков здесь бывал часто. Привык.
Сидел, выпивал. Закуску живой классик тоже проигнорировал ("ненцы траву не едят"), водку занюхивал рукавом своего пиджака. Поэтому скоро и захмелел.
— Так ты говорил, что мои стихи тебе нравятся, — напомнил он мне с внутренним вызовом. — А какие?
Думал поймать на слове и оконфузить, но прогадал. С памятью у меня было не хуже чем у Шилова с грамотностью. Каждый рейс я брал с собою на пароход три-четыре поэтических сборника. Благо у Шилова их полный стеллаж и все с дарственной надписью.
— Какие конкретно? — снова спросил Ледков.
Я отставил в сторону рюмку и процитировал:
Прожил человек век.
"Хей! — сказал он напоследок. —
Дорога от стола до порога не длинна
И та не мною, а дедом проторена"...
Василий Николаевич был поражён. Так поражён, что забыл сказать, зачем приходил. Прощаясь у двери, сказал Шилову:
— Молодой, начинающий, а поэзию понима-ает...
С того самого утра Ледков меня всегда узнавал. А был он, ни много ни мало, заместителем ответственного секретаря областной писательской организации. Продавил подборку моих стихов для ежегодного альманаха "Север поэтический — 1978", за дружбу с Никандром Бурдаевым не ругал, отделался щадящей рецензией при обсуждении моего первого сборника, сделанного спустя рукава. Там каждый стих сам по себе, ни какой тебе общей канвы.
Вот и тогда, после демарша "молодых начинающих" и бойкота Льва Куклина, Ледков назначил меня старшим:
— Смотрите, чтоб без эксцессов. Денисов, с тебя спрошу...
Мы загрузились дешёвым вином "Яблуневый цвит" и на кухне у Князева до одурения читали стихи. Из тех, что ещё никто никому не показывал. О питерском снобе персонально не вспоминали, но витала в прокуренном воздухе обида на всех именитых. Ревенчук, для которого фраза "брусника, протёртая в сахаре" была идеальной стихотворной строфой, разродился пародией на Вознесенского:
Я — Гойя.
С Бабой Ягой я
Лично знаком.
Что творит! Ты послушай:
Оловянные груши
Жрёт целиком...
Было там ещё что-то насчёт квадратных яиц, дословно уже не помню. Но благодатная тема всех захватила. Интеллигентный Коля Антонов покусился на Эдуарда Асадова, я — на Виктора Бокова.
Хорошо посидели, в тесноте, но без Льва Куклина.
Надька прижалась ко мне горячим бедром, бередя и разогревая жгучее чувство ревности. Я не мог и не хотел отстраниться. Сидел и думал о том, что в принципе, она нормальная баба, безотцовщина как и я. Её папка, старший механик турбохода "Теодор Нетте" умер от сердечного приступа во французском порту Ля Рошель когда она ещё не пошла в школу. Если в жизни мне не везёт (визу прикрыли, сослали на ледоколы, сборник, опять же, разнесли в пух и прах), то пусть хоть она будет счастлива. Стерпится, слюбится, снюхается...
Человек, живущий внутри меня, пытался шепнуть своё "фэ": "Не кажется ли тебе, мил друг, что эта девчонка слишком хороша для тебя?" Да только куда там! Я его не послушал. И на обратном пути, прямо в автобусе, сделал Надьке официальное предложение, от которого ни на йоту не отступил. Пацан сказал — пацан сделал.
* * *
О дальнейшем вспоминать расхотелось. Надька была женой лишь в первый день после свадьбы. Проснулась раньше меня и лично приготовила завтрак. Потом эту обязанность взяла на себя тёща. Я уходил на работу — супруга спала. Вот ниточку вшить в трусы, чтобы проверить, не снимал ли я их без неё, это она всегда успевала. Эх, если б не поездка в Северодвинск...
Что "если б" я не додумал. Витька Григорьев молчал, молчал, да как меня грузанёт:
— А помнишь, Санёк, как мы капсулу здесь закапывали?
— Где?!
— Да около памятника.
— Когда?!
— Тебе чё, Санёк, паморки отшибло? Девятого мая! Из-за тебя же тогда чуть Юрку Напрея из пионеров не исключили!
А у меня в голове ноль: что за капсула, какого девятого мая?! И наводящих вопросов ни одного. Лишь поговорка Елены Акимовны вертится на языке: "Вспомнила баба про диверя, як помирав, тай ногами дрыгав". Взял и произнёс её вслух.
Витька окинул меня долгим презрительным взглядом, сплюнул и зашагал прочь. За "бабу", наверно, обиделся.
Я тоже психанул, развернулся и в другую сторону почесал. Да пошел ты, кнутяра! Носишься, падла, с тобой, в люди пытаешься вывести, слова лишнего ему не скажи! Вот плюну на всё...
Матерюсь, короче. От злости ещё сильней во рту пересохло. Не заскочить ли мне, думаю, в мясной магазин? Вдруг бабушка Катя сегодня на смене? Спрошу у неё насчёт Чапы. А заодно и водички попью.
Увидела меня Пимовна, с лица спала. Как школьница, взгляд отводит и типа того что оправдывается:
— Нет, Сашка, не мой этот мальчишка. Его уже господь для себя приготовил. Через неделю-две заберёт. На годик бы раньше кто обратился...
Я и про жажду забыл. Вот тебе и гоп стоп! Спросить бы того, кто людям судьбу раздает: почему так? Одним всё и сразу, другим то же самое, только со знаком минус?
Шёл я так, шёл, пока не воткнулся в чьё-то мягкое пузо. Глаза поднял, а это редактор Клочко. Смотрит на меня, улыбается.
— Ну что, Саша Денисов, завтра ты точно едешь?
— Точно. Точней не бывает.
— Смотри, не проспи. А у меня хорошая новость. В субботнем номере будешь читать про своего зайца. А в конце месяца с мамой придёте в редакцию, и в кассе получите гонорар.
Вот только что окружающий мир был серым и мрачным, а как глянул я на него — и будто бы солнце сквозь тучки проклюнулось.
— Нельзя ль, — говорю, — в счёт гонорара купить мне стакан газировки?
Ухмыльнулся Иван Кириллович. Не в голос, а про себя, как-то так у него получалось.
— Пошли. Можно и два.
Знаменитый подвал "Воды-соки" располагался под жилым многоквартирным домом, чуть левей белолистого тополя, который согласно легенде, был посажен в день основания нашего города. Растёт, раздаётся вширь, шелестит серебристой листвой. Не знает, что при демократах его "возьмут под охрану", опояшут железной оградой, начнут обрезать проблемные ветки, и он скоропостижно помрёт. Если бы не главный редактор, даже не знаю, когда бы ещё я про него вспомнил?
