Обадио, разумеется, выставили, лорд Дитмар не стал с ним разговаривать, велев только передать, что у него на Эннкетина другие планы.
После завтрака Эннкетин поехал в город — приводить себя в порядок перед возвращением к прежним обязанностям. На всякий случай он взял с собой все свои сбережения, которые он копил за годы службы: сумма, как он считал, у него накопилась приличная.
Попав в царство красоты, он растерялся и долго бродил по коридорам, сам не зная, что ему нужно. Здесь всё было похоже на больницу, и персонал носил белую спецодежду, только отовсюду звучала приятная музыка и слышались голоса.
— Вам помочь? — обратился к нему высокий и стройный, очень красивый незнакомец.
Эннкетин показал руки:
— Мне бы с руками что-то сделать... Они загрубели.
— О, это поправимо! — с улыбкой заверил его незнакомец.
Он отвёл его в кабинет, где руками Эннкетина занялись всерьёз. Их погружали в разные жидкости, потом поместили в какой-то аппарат, где им стало очень жарко, но через двадцать минут они вышли оттуда мягкими, как у младенца. Исчезли трещинки и шероховатости, которые появились на них из-за работы в саду, кожа стала белой и гладкой. Но это было ещё не всё: многострадальные руки Эннкетина обмазали каким-то кремом и обмотали тонкой плёнкой, и через полчаса они стали нежными, как шёлк. После этого ему сделали маникюр, и Эннкетин просто не узнал своих рук.
Деньги пока оставались, и Эннкетин раздумывал, что бы ещё сделать. Проходя мимо парикмахерского салона, он тронул пальцами волосы. Лорд Дитмар, кажется, говорил, чтобы он подстригся. Ну что ж, он подстрижётся.
Его сразу усадили в свободное кресло и спросили, что бы он хотел. Эннкетин хотел бы стать незнакомым и непривлекательным для Джима, чтобы между ними больше не возникало ничего, за что лорд Дитмар мог разгневаться. Джиму нравилось играть его волосами, и Эннкетин принял решение от них избавиться.
— Побрейте наголо и, если возможно, сделайте так, чтобы волосы не отрастали, — сказал он.
— Вам нужна перманентная депиляция головы, — сказали ему. — Мы это делаем. Как долго вы хотели бы, чтобы ваши волосы не отрастали? Шесть месяцев, восемь, год?
— Если можно, совсем, — попросил Эннкетин.
— А вы не пожалеете?
Эннкетин твёрдо ответил:
— Нет.
Зажужжала бритва, и с головы Эннкетина посыпались его кудри. Видеть, как исчезает его роскошная шевелюра, ему было невыносимо больно, и потому он, пока его брили, сидел зажмурившись и только внутренне содрогался от горя, стискивая зубы. Потом на его голову надели большой шлем, в котором было очень жарко. Эннкетин сидел в нём двадцать минут, потом его сняли, а голову покрыли каким-то вязким веществом, которое застыло и превратилось в плёнку. Эту плёнку содрали, так что по всей голове Эннкетина началось жжение. Кожу тут же охладили каким-то голубым гелем, после чего долго шлифовали маленьким приборчиком с быстро вращающейся круглой плоской подушечкой. Эннкетин наконец открыл глаза и взглянул на себя в зеркало. Дотронувшись до чистой и розовой, как попка младенца, лысины, идеально гладкой и сверкающей, он содрогнулся. Ему было дико видеть себя таким, но он не показал виду и улыбнулся:
— То, что надо.
— Бритьё вам не понадобится, — заверили его. — Волосы расти больше не будут. Но такую гладкую голову просто необходимо чем-то всё-таки украсить! Рекомендуем посетить тату-салон.
В тату-салоне, доверившись советам мастера, он сделал себе розово-бежевую татуировку на голове — по последнему писку городской моды. Ещё он покрасил брови и ресницы и купил флакончик профессиональной краски, а для контраста решил сменить цвет глаз. Он спросил у консультанта:
— А можно как-нибудь сделать мне светло-голубые глаза?
— У нас делают смену цвета радужки, — кивнул тот. — Это этажом выше, там увидите вывеску.
Поднимаясь, Эннкетин слегка подрагивал от необычных ощущений. Голову окутывала прохладная лёгкость, она будто дышала, но волос, конечно, с непривычки не хватало. Впрочем, новые ощущения были такими сильными, что затмевали собой скорбь по потерянной шевелюре. Проводить ладонью по гладкой голове было даже приятно, а чувство воздушной лёгкости окрыляло.
Вывеску он нашёл сразу: на ней были изображены глаза красивого зелёного цвета. Едва он вошёл, к нему тут же подошёл сотрудник с удивительными ярко-сиреневыми глазами.
— Что бы вы хотели?
— Голубые глаза, — ответил Эннкетин.
— У нас широкий выбор голубых оттенков, — сообщил сиреневоглазый сотрудник.
Он продемонстрировал Эннкетину на мониторе два десятка слайдов с глазами разных голубых оттенков: от тёмно-голубого до почти белого, лишь с лёгкой голубизной, а также с зеленоватым и сиреневым отливом. Увидев светло-голубые, гипнотические глаза, Эннкетин сразу понял: вот оно. И сказал:
— Вот эти. Мне такие.
— Вам очень пойдёт этот цвет, — улыбнулся сотрудник. — Прекрасный выбор. Пожалуйста, проходите в кабинет.
Кабинет был небольшим, но ярко освещённым, он напомнил Эннкетину операционную. Слегка волнуясь, он сел в кресло, и ему надели на голову приспособление, с помощью которого его веки держались широко раскрытыми. Потом с потолка спустился аппарат, и в радужку обоих глаз Эннкетина вонзилось множество тончайших иголочек. Боли он даже не почувствовал, только лёгкий жар в глазах. На несколько секунд он перестал видеть и испугался, но услышал:
— Всё в порядке, не пугайтесь. Вы не ослепли, сейчас вы всё снова увидите.
И верно: аппарат с иголочками поднялся, а сиреневоглазый сотрудник уже подносил Эннкетину зеркало. Эннкетин взглянул и не узнал себя. Чёрные брови с ресницами и светло-голубые глаза смотрелись необычно и завораживающе.
— Вам очень идёт, — сказал сотрудник. — Результат сохраняется сколь угодно долго — пока вы не захотите попробовать какой-нибудь другой цвет.
За эту процедуру Эннкетин выложил последние деньги с карточки. У него оставались ещё его сбережения, и с ними он поехал в магазин одежды. Там у него сразу разбежались глаза и закружилась голова от невообразимой широты ассортимента, но к нему подскочил очень заботливый и знающий консультант.
— Я знаю, какой вам нужен стиль! — воскликнул он вдохновенно. — Агрессивный городской молодёжный стиль "хакари". Соответствующая причёска у вас уже есть!
Примерно через десять минут Эннкетин увидел в зеркале яркого представителя агрессивного городского молодёжного стиля "хакари": с совершенно лысой татуированной головой, в чёрной блестящей куртке с большим воротником, чёрных облегающих брюках, тёмно-фиолетовых лакированных сапогах на мощной подошве и с декоративной шнуровкой спереди, а также в двухцветной лилово-розовой водолазке. На руках у него были блестящие красные перчатки, талию украшал ремень с металлическими заклёпками, а на шее висел бордовый шарф. Это была какофония цвета, но продавец-консультант заверил его, что это — то, что надо.
Эннкетин купил всё это, а также приобрёл пару костюмов не такого агрессивного стиля, обувь для дома и чёрные простые сапоги, тёплый зимний плащ и утеплённую куртку. Со всеми этими покупками он сел в такси и попросил отвезти его к дому лорда Дитмара.
Когда он вышел и расплатился с водителем, к нему уже спешил дворецкий:
— Добрый день, сударь! Вы к кому?
— Ты не узнал меня, Эгмемон? — усмехнулся Эннкетин. — Это же я!
Дворецкий пару секунд смотрел на него ошеломлённо, а потом воскликнул:
— Эннкетин! Это ты, что ли?
— Я, я, — заверил его Эннкетин. — Не пугайся.
— Святые небеса! — всплеснул Эгмемон руками, разглядывая Эннкетина. — Что ты с собой сотворил! Это кто тебя надоумил так одеться? Ой, а глаза какие стали! Что с тобой там сделали?
— Всё это делают в косметическом салоне, — объяснил Эннкетин. — А одежда — самый писк городской молодёжной моды.
Эгмемон потрогал голову Эннкетина и засмеялся.
— Какой ты лысенький! А это что за роспись? Слушай, а тебе даже идёт так!
От Эгмемона Эннкетин узнал, что Обадио после его отъезда завалился пьяный в дом и принялся буянить: напугал маленького Илидора, разбил осветительную панель и перевернул мебель в гостиной. Лорд Дитмар выгнал его без выходного пособия и заказал на Мантубе нового садовника. Новый человек должен был прибыть уже в ближайшие дни.
— Похоже, этот дурень и правда в тебя втрескался, — сказал Эгмемон. — Признаюсь, мне его даже немного жаль стало, но милорд Дитмар его не пожалел. Набезобразничал он здорово.
Серым осенним утром Джим проснулся, но вставать ему не хотелось. Унылый, облетевший сад стоял в туманной дымке, сырая и зябкая погода наводила тоску, и только мысль о чашке горячего асаля в кресле у камина уютно согревала и умиротворяла. Джиму не хотелось вылезать из-под одеяла, клейкая дремота смыкала веки, его слегка познабливало. Спальня казалась сумрачной, и это ещё больше навевало дрёму. Двумя часами раньше, когда утренний сумрак был ещё совсем густой, поднялся лорд Дитмар, и Джим сквозь сон почувствовал его поцелуй.
— Полежи ещё, если хочешь, моя радость, — щекотно прошептал его голос. — Я буду в кабинете.
Встав, лорд Дитмар заботливо поправил и подоткнул Джиму одеяло. В гардеробной он облачился в свой траурный костюм, и Джим услышал его удаляющиеся шаги. Он знал его походку и не спутал бы её ни с чьей. История с дуэлью, взбудоражившая их размеренную жизнь, понемногу отходила в прошлое, но сердце Джима всё ещё временами сжималось при мысли о том, какой опасности подвергся лорд Дитмар, и воспоминание о страшном оружии, которое Джим видел собственными глазами и один раз держал в руках, вызывало в нём холодное содрогание. Болезненные схватки больше не повторялись, но лорд Дитмар стал к Джиму ещё предупредительнее, ещё нежнее, и Джим снова чувствовал себя в тёплом коконе его любви, только иногда ему не хватало мягких рук Эннкетина. Джим теперь обходился душем, а ванну принимал редко: это слишком напоминало ему об Эннкетине, и в нём снова просыпалось чувство вины. Он решился поговорить с супругом о том, чтобы вернуть Эннкетина к исполнению его прежних обязанностей; лорд Дитмар был не в восторге от этой идеи, но так как он боялся доставить Джиму хотя бы малейшее огорчение, он обещал подумать. Странное поведение садовника Обадио, за которым последовало его увольнение, было как-то связано с Эннкетином, и это смутно беспокоило Джима. Ожидалось прибытие нового садовника, а судьба Эннкетина была пока ещё неясна.
Этим утром Джим лежал один в постели, поглаживая живот. Он выступал ещё совсем немного, но Джим уже носил свободные туники и повязывал ленточки и пояски выше талии: это подчёркивало начинающуюся характерную полноту фигуры. С нежностью он думал о своих малышах, но мысль о родах вызывала у него некоторую тревогу. С Илидором всё прошло довольно легко и не слишком затянулось, но сейчас у него было два ребёнка, а это значило, что все ощущения нужно умножать на два — по крайней мере, теперь это продлится вдвое дольше. Джим закутался в одеяло, уютно уткнулся в подушку и закрыл глаза, когда вдруг раздался стук в дверь и послышался знакомый голос:
— Доброе утро, ваша светлость. Ваша ванна готова.
Джим сначала не поверил своим ушам.
— Эннкетин! — радостно воскликнул он, садясь в постели.
Дверь открылась, и вошёл молодой незнакомец с изящной, гладко обритой головой, чёрными бровями и чёрными как смоль ресницами, но глаза у него были очень светлого голубого оттенка, странные, завораживающие. На нём была белая рубашка и бежевая жилетка, светло-коричневые бриджи и белые чулки, а на ногах — нарядные белые туфли с золотыми пряжками. Изящно и почтительно поклонившись, он блеснул своей круглой, безупречно гладкой головой. Джим даже натянул на себя одеяло и отодвинулся к изголовью кровати.
— Это ты, Эннкетин?
— Да, ваша светлость, — улыбнулся бритоголовый незнакомец. — Это я, не пугайтесь.
— Ты так изменился, — пробормотал Джим. — Я не узнал тебя.
— Я посетил косметический салон, ваша светлость, — ответил Эннкетин. — Прежде всего, для того чтобы привести в порядок руки, потому что они стали шершавыми и грубыми от работы в саду — слишком грубыми для вашей нежной кожи... Ну, и кое-что ещё сделал.
— У тебя стали другие глаза, — сказал Джим.
— Да, я поменял цвет радужки. Мне кажется, этот цвет лучше. Пожалуйте в ванную, ваша светлость, а то вода остынет.
Джим прошёл в ванную. Эннкетин принял у него халат с пижамой и, как всегда, подал ему руку, когда Джим забирался в ванну. Как и прежде, он стоял поодаль, потупив взгляд. Лёжа в ванне, Джим поглядывал на него.
— Я рад, что ты вернулся, — сказал он ему.
Тот вскинул на него свои странные, непривычно светлые глаза.
— Я тоже рад снова быть возле вас, ваша светлость.
— А Обадио прогнали. — Джим высунул ногу из пены и провёл по ней руками.
— Я знаю, господин Джим.
— Скоро у нас будет новый садовник. Надеюсь, он не будет такой угрюмый и злой, как тот. Скажи, он плохо обращался с тобой?
Эннкетин помолчал.
— Я не хочу об этом больше вспоминать, ваша светлость. — И, подойдя, добавил: — Позвольте ножку.
Его мягкие, искусные руки снова нежно коснулись ноги Джима — так, как только он умел делать. Он тёр Джиму пятку, а Джим разглядывал узоры на его голове. Она была гладкая и блестящая, как будто отшлифованная.
— Зачем ты обрил голову? — спросил Джим. — Мне не нравится так! Отпусти волосы снова.
Эннкетин улыбнулся и покачал головой.
— Я убрал волосы совсем, ваша светлость, — сказал он, чуть дотрагиваясь пальцами до гладкого затылка. — Моя голова теперь всегда будет лысая.
— Зачем же? Мне нравились твои кудри. — Джим вздохнул. — Мне так жаль их...
Эннкетин снова загадочно помолчал, опустив чёрные как ночь ресницы.
— Я стал другим, ваша светлость, — проговорил он тихо. — Кудри остались в прошлом, к которому нет возврата.
— О чём ты? — Джим пытался заглянуть ему в глаза.
— Позвольте другую ножку, — сказал Эннкетин.
Потом Джим поднялся, и Эннкетин мыл его губкой. Да, Джим узнавал руки Эннкетина, они были по-прежнему нежные, но что-то в нём всё-таки изменилось. Даже не лысая голова, не завораживающие светлые глаза и не чёрные брови в нём смущали, а нечто другое, чего Джим сам не мог толком понять. Этот новый Эннкетин уже не смотрел на Джима восторженными глазами, и не было больше открытой детской улыбки.
Когда Эннкетин водил губкой по его уже слегка выступающему животу, Джим встретился с ним взглядом и улыбнулся. Эннкетин тоже чуть приметно улыбнулся, но опустил ресницы. Джим снова опустился в ванну, а в ладонь Эннкетина лился прозрачной медовой струйкой шампунь. Его пальцы нежно взбивали на голове Джима белую пенную шапку, потом наносили бальзам и расчёсывали волосы.
— Мне нравится, как ты всё делаешь, — сказал Джим. — У Эгмемона так не получалось.
Обернув Джима полотенцем, Эннкетин не взял его на руки, а только подставил плечо и подал руку. Джим сел на диванчик-раковину, а Эннкетин стал массировать его ногу с бальзамом. Его голова поблёскивала, отражая блики света, похожая на шар для боулинга — круглая, правильной, очень изящной формы. Странно было видеть на ней вместо мягких кудрей вытатуированный узор, но к ней всё равно хотелось прикоснуться, и Джим сделал это. Он медленно провёл по ней ладонью: кожа была совершенно гладкая. Ресницы Эннкетина поднялись, и Джим не без внутреннего трепета снова встретился с взглядом его странных, очень светлых глаз.
